Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

– Почту за честь, да благословят тебя боги, – молвил Олаф.

Княжна начала убирать тряпицы и нож в сундук, когда воин, дойдя до дверей, обернулся и спросил:

– Давно ты здесь, у князя Торина?

– Давно, шесть солнцеворотов, – удивлённо ответила Горлунг.

– Кто же учил тебя целительству?

– Бабка моя, – ответила княжна. Она не понимала, зачем новый дружинник князя задает ей эти вопросы.

– Как же ты попала сюда? Откуда ты родом? – вопросы сыпались из Олафа, как из рога изобилия.

– Я родом из Норейг. Князь приехал на родную землю шесть солнцеворотов назад и забрал меня у бабки, так я и оказалась на Руси, – повернувшись к сундуку, ответила Горлунг.

– Ты одна живёшь в покоях этих?

– Нет.

– Супруг твой счастливый человек, – протянул Олаф, его разочаровала мысль о том, что у Горлунг есть муж.

– Я не мужняя жена, – процедила сквозь зубы княжна, её нервировали вопросы воина.

– Тогда с кем ты здесь живёшь? Неужели ты княжеская наложница? – изумился Олаф.

Горлунг задохнулась от возмущения. Вот к чему привело пренебрежение отцовское, принимают её за рабыню! Уж Прекрасу точно за бесправную рабыню никто бы не принял.

– Я – княжна Горлунг, дочь князя Торина, – чётко произнося каждое слово, сказала она, – а живу я здесь со своей нянькой и рындой.

Олаф удивлённо посмотрел на неё и попятился к выходу из одрины. Княжеская дочь, да, не быть ей его, не отдаст конунг Торин ему свою кровинку. О, боги, как он мог так ошибиться?

– Прости, княжна, не подумал, – только и молвил сын конунга Ингельда, – не знал…

– Ступай, норманн, – гневно процедила Горлунг.

* * *

Вечером Олаф неслышно отворил дверь покоев княжны Горлунг. Незамеченный хозяйкой, он любовался её красивым профилем, гордым поворот головы, смоляной косой. А дочь Торина ощупывала лоб лежащего на ложе возле окна воина, и видел Олаф, как преображается лицо княжны, глядя на раненого, как робкая улыбка касается её губ. Но стоило только Горлунг увидеть, кто пришел в её покои, как исчезла улыбка с её уст, словно и не было её мгновения назад. Ревность и злость ужом шевельнулись в сердце сына конунга Ингельда Молчаливого, но он не промолвил и слова.

Глава 10

Прошло несколько дней с момента приезда сватов к князю Торину, все дни проходили в развлечениях и пирах. Погода установилась тёплая, и, казалось, сами боги благоволят союзу Карна и Прекрасы: всё вокруг цвело, наполняя воздух ароматом свежей травы и благоуханием цветов, точно так же должна была расцвести любовь в сердцах наречённых. Однако Лада не одарила Карну и Прекрасу своей милостью.

Княжна недовольна была суженым: привыкшая с малолетства, что дружинники не сводят с неё восхищённых глаз, ловят каждое её слово, Прекраса была поражена равнодушием наречённого. Карн был к ней внимателен, почтителен, сопровождал её в конных поездках, прогулках по берегу речному, но глаза его смотрели холодно на княжну. Даже она понимала, что княжич не влюблён.

Чего только Прекраса не предпринимала: и одеяния меняла по несколько раз на дню, и песни пела про деву-лебедь, и сказки рассказывала о молодцах добрых, совершающих подвиги великие, да и просто заигрывала с ним. Карн безропотно слушал её песни и сказания, улыбался равнодушной улыбкой и не задерживал взгляд на своей наречённой. Что только раззадоривало княжну, привыкшую к поклонению. Но все старания Прекрасы были напрасны, и всё чаще плакала она тайком от того, что не жених у неё, а рыба холодная, не кровь у него в жилах течёт, а водица студёная.

Сам же княжич с нетерпением ждал ночей, слушая пустую болтовню наречённой, Карн вспоминал жаркие ласки Агафьи. Вечерами, сидя в гриднице рядом с отцом и братом, он нетерпеливо постукивал ногой об пол, моля, чтобы скорее все разошлись, и Агафья тайком пробралась к нему в одрину. Настолько полюбилась она княжичу, что Карн не представлял себе жизни дальнейшем без милой Агафьи. Влюблённые условились о том, что прислужница уговорит Прекрасу взять её с собой во двор князя Фарлафа. А там скоро и свой двор будет у княжича, где отведёт он Агафье покои богатые, и будет коротать в них ночи сладкие.

Вот и в это погожее летнее утро Прекраса решила поехать на прогулку верховую в тщетной попытке очаровать суженого, Карн и Рулаф сопровождали красавицу. Чтобы ей не было скучно с женихом и братом его, княжна решила взять с собой верную подруженьку. И будь Прекраса повнимательнее, обязательно заметила бы, как смотрит жених её на шустроглазую рыжую девку, и какими полными обещания взглядами та одаривает княжича. Но Прекраса не замечала этого, все мысли её были лишь о том, как разжечь любовь в сердце жениха.

Так и выехали они за заборол вчетвером, но ехать пришлось медленно, поскольку лошадь Агафьи была медлительной и старой, поэтому придерживали спутники своих резвых породистых скакунов.

Княжич Карн ехал по правую руку от княжны, даже не замечая прикрас земли, которая должна стать его. Карна не интересовало то, за что отец и его друг лили кровь, за что боролись, не щадя себя и своих людей. Княжич не хотел править, его не интересовало решение жалоб людских, приумножение богатства, ему безразличны были рассказы о сечах добрых. Он хотел просто жить так, как живет нынче, беспечной и беззаботной жизнью, ездить на охоты славные, посещать пиры хмельные, любить красивых женщин.

По левую руку от княжны Прекрасы ехал княжич Рулаф, окрылённый своей первой любовью. Он не сводил восхищённых глаз с Прекрасы, ловил каждое её слово. Стоило ей мельком взглянуть на него, как сердце Рулафа, казалось, пропускало один удар. Его терзала жгучая зависть к брату, наследнику отца, тому, кто будет обладать этой сияющей красотой. Каждую ночь Рулафа посещали сны, страстные, запретные, прекрасные сновидения, в которых Прекраса была его, она тянула к нему белые холёные руки, звала его, манила.

– Как солнышко пригревает нынче, – запрокинув голову, прошептала княжна.

– Да, погожий день выдался, – сказал Карн.

– Давайте поедем к речке, там за утёсом место красивое есть, там такие цветы растут! – предложила Прекраса.

– Давайте съездим, – равнодушно согласился Карн.

Рулаф изумлённо посмотрел на брата, разве можно на предложение столь красивой девицы отвечать так неохотно?

– Агафьюшка, ну, скажи же, что за утёсом прелестные цветы растут, такие, что не стыдно в венок самой Леле вплести, – обернувшись к прислужнице, сказала княжна.

– Правда чистая в словах твоих, княжна, – согласилась Агафья.

И Прекраса, победно улыбнувшись, пришпорила резвую кобылу и, вырвавшись вперёд, быстро поскакала к заветному утёсу. Княжич Рулаф старался не отставать от княжны, и не щадил породистого скакуна.

Княжна, доехав до утёса, обернувшись, помахала рукой почти догнавшему её Рулафу, Карну, который отстал ненамного, и Агафье, которая была дальше всех. Обогнув утёс по речной воде, доходившей до колен её Ромашке, княжна въехала в небольшой лесок, быстро миновав его. Прекраса подъехала к полю, сплошь покрытому прекрасными полевыми цветами.

Княжна хотела спрыгнуть с Ромашки, но та не стояла на месте, а пританцовывала, перебирая копытами на месте, поэтому без привычной помощи рынды спуститься оказалось не так просто. И тут на поле въехал княжич Рулаф, и, гарцуя на скакуне, весело сказал:

– Загнала же ты, княжна, лошадь. Так быстро скакала, словно сами Навьи за тобой гнались.

– Ох, княжич, что за вздор ты молвишь, посмотри лучше, сколько цветов! Кажется, до самого видокрая растут, – восхищённо молвила Прекраса.

– Права ты, княжна, они красивы, – сказал Рулаф, не глядя на цветы, и окружающую природу, он не мог отвести взор от алых губ Прекрасы.

Заметив его голодный взгляд, смутилась княжна, решила спрыгнуть с лошади, ухватилась за седло рукой, но Рулаф был проворнее, и вот уже стоит он около Ромашки и протягивает руку ей. Снял он Прекрасу с седла, но не смог рук оторвать от стана её, и вспомнил сны свои страстные, где любила она его, Рулафа, а не брата старшего, жениха наречённого. И прижал Рулаф Прекрасу к груди своей.

А она смотрела на него, словно видела впервые, солнце золотило его русые волосы, глаза серые влюблённо смотрели на Прекрасу, так, словно одна в мире этом для него. Никто никогда не смотрел так на княжну, и не было у Прекрасы сил оттолкнуть руки, её обнимающие. После стольких усилий, приложенных к тому, чтобы Карн взглянул на неё так, по насмешке Лады, брат его не сводил с неё глаз влюблённых. Ах, как похожи два брата, хотя нет, Рулаф краше, милее брата старшего.

Рулаф понимал, что, может быть, это единственный шанс в его жизни, когда Уд послал ему возможность сорвать поцелуй с манящих губ. Убедившись, что не слышно приближения брата, Рулаф припал к устам Прекрасы, и она, растерявшись, не оттолкнула его. И счастливый, не отвергнутый княжич, прижал Прекрасу к себе, слепо шаря ладонями по её спине, поцеловал девицу со всей страстью, которая накопилась в нём за беспокойные дни.

А за утёсом княжич Карн, придерживая одной рукой лошадь Агафьи и своего скакуна, срывал сладкие поцелуи с её улыбающихся губ.

Во двор Торинграда они вернулись ближе к вечеру, счастливые, таинственные и довольные. Волосы княжны и её подруженьки украшали венки, а на губах играли загадочные улыбки.

Глава 11

В светлице Горлунг стояла гнетущая тишина. Идущему на поправку Яромиру безмолвие казалось тягостным, выматывающим и ненормальным. Дружинник, славившийся на весь Торинград весёлым и лёгким нравом, с трудом выносил угрюмое молчание, царившее в покоях старшей княжны. Он не чаял, когда, наконец, сможет уйти отсюда, безропотно терпел все перевязки и пил отвары, которыми поила его Горлунг. Лишь бы скорее оказаться среди дружинников бравых, девок болтливых, пиров весёлых.

Яромир недавно нанялся в дружину к князю Торину, и, несмотря на то, что был самым задиристым воином, раны свои ни разу не лечил травами княжны. Он слышал от других дружинников, что княжна Горлунг – целительница, но толком её ни разу не видел, издали мельком замечал фигурку в тёмном поношенном навершнике, но в лицо княжну не знал.

В тот день, когда он очнулся, первым, что увидел Яромир, было лицо княжны, склонившейся к нему, чёрные брови хмурились, а глаза смотрели на него с беспокойством. Она была столь не похожа на всех женщин, что встречались Яромиру до этого, что он сказал единственное, что пришло на ум:

– Правы норманны: есть их рай, только стены и крыша иные.

Горлунг, решив, что раненый бредит, покачала головой: случай оказался тяжелее, чем она предполагала. Она ощупала горячий лоб дружинника и нахмурилась ещё больше: видимо, всё-таки не выживет.

Увидев, что она качает головой, Яромир спросил:

– Разве не валькирия ты, прекрасная?

– Я? Валькирия? – удивлённо спросила Горлунг.

– Да, ты, прекрасная дева, непохожая на женщин, подлунного мира дева.

Княжна рассмеялась, так её не называл никто и никогда. Привыкшая считать себя некрасивой, слишком отличающейся от других, она была польщена словами Яромира.

– Я – княжна Горлунг, воин, – посмеявшись, сказала она, и, помолчав, добавила, – а с каких пор в Вальхаллу попадают убитые в пьяной драке, или для славян бывают исключения?

Яромир хрипло засмеялся, несмотря на боль в боку. Теперь, хорошо разглядев её, он увидел, что княжна обычная женщина, просто с тёмными волосами, совсем непохожая ни на отца, ни на сестру свою младшую. Как ценитель женской красоты, Яромир заметил, что Горлунг по-своему красива, но уж слишком отличалась она от женщин славянских, белокурых, русоволосых, голубоглазых. Вообще у простого люда считалось, что тёмные волосы на редкость некрасивы и приносят несчастье, но контраст бледной кожи Горлунг с чёрными волосами, смоляными бровями, был потрясающим, и не единожды Яромир с интересом смотрел на княжну.

Привыкший к лёгким победам, он от нечего делать пытался завести с княжной пустые разговоры, так любимые девками теремными. Но Горлунг отвечала неохотно, скупо, и в большинстве случаев сидела подле него молча. Иногда она даже не считала нужным что-то сказать в ответ на его слова, просто смотрела на дружинника тяжёлым немигающим взглядом несколько мгновений, а потом будто и не слышала его слов, принималась опять за привычные дела: шитьё, приготовление различных зелий, раскладывание трав.

И как ни пытался заигрывать с княжной Яромир, она не отвечала ему. Для него привыкшего к женскому вниманию, это было ударом по самолюбию. Едва ему стало немного легче, как дружинник пытался, как бы невзначай, коснуться своей исцелительницы, но Горлунг всегда мягко отстраняла его руки. Однако иногда дружинник ловил заинтересованный, ждущий, нежный взгляд Горлунг, хотя через мгновение глаза её становились холодными и безразличными. После этого он сделал вывод, что всё-таки небезразличен княжне.

От безделья Яромир стал присматриваться к Эврару, но все его попытки завести с ним разговор о былых сечах, славных боях, были тщетны. Рында ходил за княжной, словно привязанный, и редко что-либо говорил, обычно сидел подле неё и точил кинжал или мастерил какую-нибудь корзинку для трав, что собирала его госпожа.

Самым тягостным для Яромира моментом дня был приход высокого норманна с больной рукой. Он разговаривал с княжной на своём языке, и Яромир понимал лишь отдельные слова, но он видел, как смотрит на Горлунг норманн, и эти взгляды ему не нравились. У местного «Любостая» никогда не было соперников, обычно женщины переставали смотреть на других дружинников, стоило Яромиру улыбнуться. Одно радовало дружинника: на все речи норманна Горлунг отвечала холодно и кратко, словно ей неприятно было присутствие этого человека в её покоях, будто обидел он её чем-то.

* * *

Князь Торин, по давнишней привычке, объезжал владения, Ветер нетерпеливо гарцевал под ним. Солнце стояло высоко над головой, на голубом небе не было ни облачка, лениво жужжали мухи. Князь с удовольствием глядел на засеянные поля, где работали рабы. Осенью зерно, оставшееся после заготовок для Торинграда, продадут, выручив за него куны.

Фарлаф утром уедет за вено, скоро будет свадебный пир Прекрасы и Карна. Торину не слишком нравился жених дочери, уж больно был изнеженным, не было в нём несгибаемой воли, как не блистал он и особым умом. Князю доложили уже о ночах, которые княжич проводил с рыжей Агафьей. Негоже это, не по-людски в доме невесты устраивать сие безобразие. Хотя молодой ведь, кровь бурлит. Да и что значит развлечение с девкой теремной? Пустяк, ерунда. Хотя неприятно.

Так и ехал князь, предаваясь невесёлым думам о наречённом Прекрасы, будущем наследнике. Немного позади него ехали княжеские рынды. Услышав конский топот вдалеке, с той стороны, где остался Торинград, они насторожились, но, увидев, норманнского гостя князя, успокоились.

Олаф, догнав князя Торина, поприветствовал его и поехал рядом. Торину нравился сын Ингельда, немногословный воин, закалённый в набегах.

– Хорошая у тебя земля, конунг, – сказал, оглядываясь, Олаф, – видно, что плодородная.

– Да, – согласился князь. Ему было приятно, что тот заметил это. Несмотря на молодость, норманн был серьёзным, не в пример Карну. Такому и землю можно отдать.

– За такую землю можно было бороться, – улыбнувшись, добавил сын Ингельда.

– Да, но у отца твоего, поди, лучше? – спросил князь.

– У него лучше тем, что на земле пращуров, но холоднее у нас в Норэйг, поэтому урожаи здесь лучше будут.

– На земле пращуров… многое я отдал бы, чтобы побывать там, – задумчиво произнёс Торин.

– Так поплыли со мной, конунг, в моём доме, и в доме отца моего тебе всегда рады будут.

– Рад бы, да не могу: дочь засватали, свадебный пир готовим, вот на следующий солнцеворот бы, – мечтательно сказал князь.

– Давай условимся, конунг, я на следующий солнцеворот собираюсь в новый набег на Гардар, заеду за тобой, и поплывём вместе в Норэйг, погостишь у отца, поживёшь у меня, – предложил Олаф.

– Нравишься ты мне, сын Ингельда, – сказал Торин.

Олаф почтительно склонил голову, ему было приятно, что отцовский боевой товарищ высоко его оценил.

– Значит, у тебя свой дом, Олаф? – спросил хозяин Торинграда.

– Да, отец разрешил построить небольшой двор на его земле.

– А почему ты не остался в хирде отца? – спросил князь.

– Не захотел, я вольный, – гость улыбнулся и продолжил, – мне нравится, как я живу. Пускай не богато, мой двор совсем маленький, но он мой, набеги приносят мне неплохую прибыль, на это мы и живём всё время до следующего набега. Моей семье хватает.

– У тебя есть сын? – посмотрев на него, спросил Торин.

– Да, есть, Рагнар, – улыбаясь, сказал Олаф.

– Ты – счастливый человек, – промолвил князь, и, помолчав, добавил, – у меня сына нет, вот и отдаю свою землю чужому.

– Я слышал об этом, конунг, и это поистине печально – согласился Олаф.

– Как твоя рука? – решив сменить тему, спросил князь.

– Заживает, благодаря стараниям княжны. Она хорошая знахарка, пожалуй, лучшая из тех, кого доводилось мне встречать.

– Правда? – удивлённо спросил Торин.

– Да, – ответил Олаф и, помолчав, добавил, – и красавица к тому же. Тебе есть, чем гордиться, конунг, для всякого отца такая дочь повод для гордости.

Торин удивлённо посмотрел на спутника, но промолчал. Он никогда не задумывался о целительстве Горлунг, это было само собой разумеющимся. Она должна была помогать воинам, обязана была лечить их. Но никто никогда не говорил Торину, что старшая дочь – лучшая знахарка, а тем более красавица.

Князь посмотрел на Олафа и усмехнулся: льстит, наверное, его дочери сын Ингельда. Но всё это неважно. Горлунг и её знания ничего не принесут Торину, лишь Прекраса и её предстоящий союз с Карном имели значение.

Глава 12

Горлунг, понурив голову, стояла у окна в светлице, глядя на пустое ложе. Нынче утром Яромир вернулся в дружинную избу, теперь он будет приходить только менять повязку с целебной мазью на заживающей ране. Впервые занимаемые покои показались княжне пустыми и тихими. Не звучал более в них весёлый, звонкий голос дружинника, никто не смотрел на неё тёплыми янтарными глазами, никто не пытался поцеловать её тонкие пальцы.

Яромир. Казалось, даже имя его звучит музыкой, сколько сладости в нём, его хочется повторять снова и снова. Яромир, медовая терпкость растекается по губам, стоило только прошептать это имя. Но для княжны была и горечь в нём: несбывшееся надежды, неизведанное счастье любить – всё слилось воедино. Если бы возможно, княжна бы хотела видеть в мире лишь одного Яромира, слышать лишь его, жить им. Но, увы, Норны сплели их судьбы иначе, лукавые, они всё решили по-своему.

Впервые в жизни Горлунг ненавидела свой дар: читать грядущее по рунам, ибо они сказали, что судьбы её и Яромира не пересекутся, они не связаны. Как бы хотела княжна не знать этого, быть обычной славницей, и просто позволить себе влюбиться, миловаться, грезить. Но по рождению ей выпало иное.

Яромир, казалось, и не помнил того, что она – княжеская дочь, не считал её выше себя по положению, нет, он говорил с ней, как с простой девицей, которая ему мила. Никто прежде так не разговаривал с ней, все дружинники почтительно склоняли головы перед ней, а этот нет. Яромир дразнил её, шутил с ней, принимал её заботу, с нежностью глядя на Горлунг, и это волновала её ещё больше.

А как он смотрел на неё! Так, словно ласкал взглядом, Горлунг чувствовала это так же ясно, как если бы он проводил рукой по её телу. Никогда прежде не видела княжна таких глаз, светло – карих, они словно лучились светом. Самые красивые и любые её сердцу очи. И даже шрам, пересекающий загорелое лицо, был любим ею.

Горлунг так задумалась, что не слышала, как вошёл Олаф. А тот, словно завороженный, смотрел на неё. Он прежде не видел княжну такой: мечтательность придала её лицу мягкость, полуулыбка нежно изгибала губы. Обернувшись, увидев Олафа, княжна вмиг перестала улыбаться, теперь её глаза смотрели равнодушно, а на лицо словно была надета маска серьёзности и озабоченности.

– Приветствую тебя, княжна, – сказал Олаф.

– Приветствую тебя, Олаф Ингельдсон, – ответила Горлунг и кивком указала на лавку возле стола.

Олаф присел на скамью и привычно положил руку на стол. Тонкие пальцы Горлунг проворно развязали узел, и, сняв повязку, она сказала:

– Почти зажила рана твоя, больше повязку накладывать не буду, пусть подсыхает.

– А не воспалится больше? – спросил Олаф.

– Нет, не должна, – помолчав, Горлунг добавила, – скоро домой поедешь, воин.

Олаф промолчал в ответ, и, посмотрев в чёрные глаза княжны, прошептал:

– Ты прости меня, княжна, за нашу встречу первую, я не со зла молвил о тебе те слова.

– Не со зла меня рабыней назвал? – спросила Горлунг.

– Да, ежели б я знал, не посмел бы даже взглянуть на тебя, свет чертогов этих.

Горлунг удивлённо посмотрела на него, и, улыбнувшись, сказала:

– Я прощаю тебя, Олаф Ингельдсон, но не льсти мне более.

– Я и не пытался, клянусь Одином, – ответил норманн.

И княжна, посмотрев в глаза ему, увидев его прямой и честный взгляд, поняла, что Олаф не обманывает, не пытается загладить вину свою, нет, этот норманн действительно так считал. Растрогана была Горлунг, улыбнулась, и неожиданно для себя самой сказала:

– Хочешь, я скажу, что ждёт тебя, Олаф?

– Ты видишь грядущее? – удивлённо спросил он.

– Да, я читаю будущее по рунам. Я никому здесь не говорю об этом, иначе замучают девки теремные, но ты веришь в наших богов, ты воин, и достоин знать, что ждёт тебя впереди. Если ты, конечно, желаешь ведать грядущее.

– Я почту за честь, княжна, если ты откроешь мне завесу грядущего.

Горлунг достала из сундука завёрнутые в вышитый платок руны. Эврар запер на засов дверь в покои княжны, дабы не помешал никто. Княжна кивнула ему, чтобы он и Инхульд ушли в одрину Горлунг и прикрыли дверь за собой, ибо руны не любят многолюдства.

Княжна долго шептала молитвы богам, перебирала и грела в ладонях камушки с начертанными на них знаками. Прикрыв глаза, она ласково гладила камни, и Олаф не мог отвести взгляд от тонких, белых пальцев. Разложив на столе платок, Горлунг взяла Олафа за руки и начала шептать просьбы рунам сказать истину.

Олаф боялся пошевелиться, он с детства знал, что к рунам надобно относиться с почтением, но не мог сосредоточиться ни на чём, все его чувства были обострены, и казалось ему, что даже ласки самой умелой наложницы не вызывали у него таких чувств, что будит в нём прикосновение руки Горлунг.

И, бросив особым образом руны на платок, княжна, склонив голову, прошептала:

– Я вижу долгую жизнь и множество дорог. Ты выбираешь верные, они ведут тебя, и ты покорно идёшь по ним. Тебя ждёт богатство, власть и поклонение. Скоро, но не сейчас. Всё это связанно с женщиной, она принесёт тебе удачу, пролив кровь чужую для себя, родную тебе. Ты познаешь много счастья с ней, но и горе тебя не минует. Я вижу, что скоро начнутся перемены в судьбе твоей, остановить ты их уже не в силах. Ты избрал свой путь.

Олаф зачарованно глядел на княжну, он не особо верил предсказаниям. И Горлунг это поняла. Убрав руны, она спросила:

– Ты не веришь мне?

– По чести сказать, нет. У меня не может быть ни власти, ни богатства, потому что я – не наследник отца. Я – сын неполной жены, хоть и признанный отцом. У меня маленький двор, по сравнению с двором конунга Торина он просто ничтожен. И у меня есть жена, она ничего не может мне принести, лишь ребёнка.

– Ну, ребёнок тоже немало, – таинственно улыбнувшись, сказала Горлунг.

– Верно, – согласился Олаф.

– Олаф, руны ещё ни разу не обманули меня. Ежели я говорю, что ты будешь богат, значит, так тому и быть, – прошептала Горлунг.

От её шепота по его телу пробежали мурашки. Олаф вздрогнул.

– Богатство может принести лишь такая жена, как ты – отрада для взора, да знатного рода. Но такой жены мне не видать, ни один богатый отец не отдаст свою дочь за меня, – упрямо ответил он, и добавил, – а всё, что у меня есть, лишь вересковые пустоши, что видны с моего двора.

– Вересковые пустоши? – удивлённо спросила княжна. – Мою мать звали Виллему.

– Странное имя, – удивился воин.

– Да, странное, – согласилась она.

– Я бы хотел, княжна, чтобы вышло так, как ты предсказала, но это невозможно.

И помолчав, он посмотрел на профиль Горлунг, высвеченный светом очага, и, набравшись смелости, протянул ей руку со своим даром.

– Спасибо тебе, княжна. Если бы не ты, помер бы я давно позорной смертью от пустяковой раны, и не видать мне пиров в Вальхалле. Прими от меня в благодарность дар сей.

Удивлённо посмотрела княжна на ладонь Олафа. На ней лежал большой кроваво-красный рубин, величиной с её кулак. Он был настолько прекрасен, что Горлунг потеряла дар речи и лишь восхищённо смотрела на камень. Ничего красивее она не видела в жизни. Словно живой переливался рубин в свете очага, играя всеми оттенками кроваво-красного, вишнёвого и даже временами чёрного. Наконец подняла глаза княжна на Олафа и прошептала:

– Благодарю тебя, Олаф, но я не могу его принять, он слишком красив, ты ведь жене своей вёз его, её он должен и украсить.

Олаф вспомнил, как добыл этот камень: в набеге на последнюю крепость, наложница воеводы носила его на тонком шнурке, не снимая. Даже после смерти не хотела с ним расставаться: чтобы отобрать его, пришлось отрубить ей голову.

– Нет никого в подлунном мире, кто был бы достойнее тебя, княжна, этот камень твой. Разреши надеть его тебе на шею.

Польщённая его словами, Горлунг коротко кивнула и поднялась с деревянной скамьи. Норманн обошел её, и, встав за спиной, поднял косу, завязал шнурок, держащий рубин, на шее княжны. Не в силах отойти от неё, заворожённый видом беззащитной тонкой шеи, Олаф, прижался губами к ней, в том месте, где билась еле заметная синяя жилка. Вздрогнула Горлунг, обернулась резко, отшатнулась, как от удара. Попыталась отойти, но пятиться было некуда. Испуганно озираясь по сторонам, княжна хотела крикнуть Эврара, но голос не слушался. Олаф схватил её в объятья, сжал руками сильными, и целовал страстно, исступлённо. Но стоило ему немного ослабить объятия, как вырвалась Горлунг, испуганно глядя, пятясь, отошла.

Заметив, что напугал её, Олаф упал на колени перед Горлунг, поймал её руки одной большой ладонью, прижался головой к ногам княжны, и страстно зашептал:

– Прости меня, прости… не хотел, не думал испугать… Не смог удержаться, прости… Извёлся я из-за тебя, потерял покой и сон… Всех ты мне милее, никто с тобой не сравнится, не могу забыть глаза твои, я таких ранее не видел, словно угли они, но не жгут, а греют… Всё тебе отдам, что имею, только поедем со мной, будешь жить со мной, любимой мною будешь, в обиду никому не дам. Поедем, я же вижу, что плохо тебе здесь, недостойно к тебе относятся, а у меня во дворе будешь жить в поклонении, ибо я первый преклоню перед тобой колени, прекрасная дочь вереска.

Он целовал её руки, не смея поднять на неё глаза цвета холодной морской воды, в этот миг подёрнутые поволокой. А Горлунг, растерянная, стояла и не смела пошевелиться. Но вот она подняла руку и растерянно погладила этого большого, сильного мужчину по голове. Олаф прильнул к её руке, как огромный кот, и замер, дожидаясь ответа.

Мысли княжны путались, сердце бешено колотилось в груди: вот, оказывается, каково быть желанной! В какое-то мгновенье ей захотелось согласиться, уехать из отцовского дома, где она не мила никому, бежать со всех ног, начать новую жизнь, где будет любима. Но тряхнула головой княжна, прогоняя мысли, сорвала с шеи рубин.

– Встань, Олаф, – спокойно сказала она, – забери дар свой. Не могу я с тобой поехать, иная доля мне богами дана. Мне суждено быть женой княжича Карна, княгиней на землях князей Фарлафа и Торина.

Словно громом поражённый, поднялся Олаф с коленей, посмотрел на неё. Лицо княжны было серьёзным, она верила своим словам, рука тонкая белая, держа за шнурок, протягивала ему рубин. Обидно стало ему, ведь сердце открыл перед ней, а она его растоптала, унизила.

Не слова не сказав, подошёл Олаф к двери, снял засов, толкнул сильной рукой, обернулся, словно хотел навсегда запомнить княжну. Несколько бесконечно долгих мгновений смотрел он на худенькую девушку, стоявшую посреди большого покоя, наконец, оторвав взгляд от княжны, Олаф вышел и притворил за собой дверь. Рубин так и остался в протянутой руке Горлунг. Она задумчиво смотрела на него, размеренно качающегося на шнурке.

Олаф отплыл в Норэйг на следующее утро, не попрощавшись с Горлунг, желая всем сердцем её забыть.

* * *

Поздним вечером кралась княжна Прекраса мимо кладовых в ткацкую, там назначила она встречу княжичу Рулафу. Ах, как замирало сердечко княжны от предвкушения этого маленького приключения, такого запретного, и от этого ещё более желанного. Ведь поймай её мать в ткацкой с женихом милующейся, пожурила бы, да и забыла, дело ведь молодое. Другое дело, если застанут их с Рулафом, что тогда будет! Страшно даже представить.

Тихонько прошмыгнув в ткацкую, княжна прикрыла за собой дверь и чуть не закричала во весь голос, потому что княжич, пришедший раньше, неслышно подкрался и обнял её.

– Тихо, Прекраса, иначе весь дом разбудишь, – смеясь, прошептал Рулаф.

– Ох, и напугал ты меня, Рулафушка, – ответила княжна.

Отпустив её, княжич приставил к двери лавку, чтоб не открыли снаружи. И, обернувшись, схватил Прекрасу в объятия. Прижал к себе, ещё не веря своему счастью, ведь явь теперь была лучше, слаще снов его смелых.

– Рулаф, лада мой миленький, – прошептала княжна ему на ухо, – что же будет с нами дальше? Ведь отец твой, уехавший за вено, скоро прибудет.

– Прибудет, – страстно зашептал в ответ княжич, – и когда утром соберёмся мы все: Карн, отцы наши, то встану я и заявлю о любви нашей, попрошу у князя Торина отдать тебя мне в жены. Брат не посмеет мне препятствий чинить в любви, и простит нас, ведь сама Лада нас благословила!

– Как бы ладно было бы, – смеясь, прошептала она, – отец любит меня, простит. И будем мы с тобой вместе, всегда.

– Прекраса, я не наследник, ты не пожалеешь о том, что променяла Карна на меня? – спросил Рулаф.

– Как же я могу пожалеть? Ты ведь мой лада, ты мне всех дороже, – искренне ответила княжна.

И княжич, успокоенный словами Прекрасы, поцеловал её крепко, страстно, так что у обоих закружилась голова. Оторвавшись, смотрели они друг на друга так, словно запомнить хотели, словно не строили планы только что прожить вместе всю жизнь.

Склонила княжна голову на плечо лады своего, так сладко замерло её сердце, живо припомнилось то, о чём шептались они вечером с Агафьей, и задышала Прекраса часто, словно зверёк, загнанный в сети удачливым охотником. Княжич, несмотря на свою молодость и неопытность, повиновался инстинкту, толкавшему его прижать податливое тело девицы к стене и целовать, пока она не ослабеет.