Текст книги "Чёрный квадрат вороны"

«К ветру встречному терпелива…»

 
К ветру встречному терпелива —
Привыкай, коль условья принял, —
Сузь глаза – фиолет залива
Небо ровно отполовинил.
Против ветра в шальном напоре
Застолби, каменея, плечи.
Ты ведь знаешь, стихия моря
Человечьей ничуть не легче.
Гулливеровы липы кругом
На ходулях стоят, ни с места,
Коли кончится всё недугом,
Щелью комнаты под арестом,
И ни зги, ни глотка наружу,
40 – это июльским летом.
Я глаза до предела сужу —
Щель окрасится фиолетом.
 

Портрет

 
Утица-хромоножка,
Тринадцати лет Джульетта,
Ромео воображаем.
Смерть облаком растворилась…
Утица-хромоножка
Купила мазил, помады
И, зеркальце приспособив,
Стала картоннолицей
С подводкою вместо глаз.
А в зеркальце отражалась
Тринадцати лет Джульетта.
 

Натюрморт

 
Одинокое яблоко,
фон в амбразуре окна —
Грязноснежный, глухой,
жестяное дворовое донце.
Приближенье Адама,
рывок, натянулась блесна,
Под условной чертой горизонта
затеплилось солнце.
Ожиданье,
начало,
высоко натянутый трос…
Ожиданье. Лишь им и держусь
на плаву да на взлете,
Напряженьем его —
в амплитуде от смеха до слёз —
На предельной ликующей
или отчаянной ноте.
Было яблоко.
Вырос, я и не заметила, сад,
И зацвел, и отцвел…
Я очнулась, пройдя переплавку.
Кисти мою и краски ищу,
возвращаюсь назад,
Ставлю яблоко. Так.
И на яблоко делаю ставку.
 

«Весёлостью взрыва, удара, обвала…»

Е. Казарцеву

 
Весёлостью взрыва, удара, обвала,
Накала всех жизненных сил добела —
Я издали это за лист принимала,
Готовый, белеющий с краю стола.
Текст тяжестью ляжет, не сбрось его только,
Покуда ты жаден и нетерпелив,
А вдребезги если – не сыщешь обломка
И всё, что останется, – света прилив.
Ты сам – сплошняком истекание света,
Тебя не коснулся участок темнот,
В упор ты не видишь иного поэта,
Он тьмою заряжен, он твой антипод.
 

«Все добрее и ближе…»

 
Все добрее и ближе…
Уж время слило воедино —
Мама – бабушка – мама…
Любовь до краев, за края.
Ты ли там вдалеке —
молодая колючая льдина?
Я ли там вдалеке —
затонувшая юность моя?
Время нас растопило
и сплавило жарко до боли,
Так что врозь, хоть умри, —
ни словечка, ни вздоха, ни дня…
Я ль топорщусь помехой
одна в твоем опытном поле?
Ты ль кружишь надо мной
и пылинки сдуваешь с меня?
 

Памяти мамы

1

 
Время рушилось в яму,
Чтоб безвременьем стать.
Хоронила я маму,
И опять, и опять…
То ли сон, то ли морок —
Что ни ночь, хороню…
Снега мартовский спорок
С поля сняв, сохраню.
Вот и Павловск холмистый,
Луг широкий и Храм
Магдалины пречистой.
Ты, крещенная там,
В том же Храме отпета.
Так замкнувшийся круг —
Знак посмертного света
Или длящихся мук.
 

2

 
Вот желтый лист – вот осени улика,
Теперь уж ей не скрыть своих улик.
И в горле ком, ни шепота, ни крика,
Остаток лета, краткого, как миг.
Спас яблочный – твой первый день рожденья
Не здесь уже, а где-то вовсе там.
Мое ли внутрь нацеленное зренье
Вслепую за тобою по пятам
Меня вело. Быть может, в рай? Едва ли.
Скорее в предвариловку на суд.
А руки здесь всё цветики сажали
И поливали, пусть себе растут.
 

Памяти отца

Как одинок убитый человек.

Ольга Берггольц

 
«Как одинок убитый человек» —
Как будто бы под дых пронзает строчка.
И плачу я, седеющая дочка,
За много лет впервые. Тот же снег
С дождем наполовину, в общем, слякоть,
Как в тот октябрь – по взгорьям, долам, рвам…
Спасибо, Ольга Федоровна, Вам,
Что наконец-то помогли заплакать.
Спасибо… Вдруг как вспышка – ведь бывало,
Прильнув к бабуле плачущей своей,
«Не плачь, не надо», – я твердила ей.
«Поплакать хорошо…» – она шептала.
Мне странно было, я не понимала,
И все отвлечь пыталась поскорей.
Как страшно одинок тот переход,
Когда и стоном не означишь, где ты.
И речка Сож, нащупав волны Леты,
С рук на руки тебя передает.
 

«Всё, что словами не избыть…»

 
Всё, что словами не избыть,
Всё, что клокочет и дымится,
Когда спасение – не быть,
Остолбенеть, остановиться.
Шагнуть готовая нога
Застыла, как на фотоснимке,
Смерть не старуха, не карга —
Пацан с губами без кровинки…
 

Розовый куст

 
Сперва обоняньем, а зреньем потом,
И все же неверие следом.
Под розовым я пробудилась кустом,
И чудо топорщилось бредом.
 
 
Кривилось пространство, и пол с потолком
Почти образовывал угол.
Рисунок обоев мне был незнаком,
Пестрел очертаньями пугал.
 
 
И мебель свои всё меняла места
В какой-то беззвучной кадрили,
И розами вдруг так пахнуло с куста…
Очнувшись, я вспомнила – жили
 
 
Когда-то мы в розовом этом саду,
За ним в подсознанье ныряю,
К кустам припадая, по саду бреду
И кровь на щеке вытираю.
 

«Вперед…»

 
Вперед —
в подзорную трубу,
А в прошлое —
под микроскопом,
Там все так суетно, так скопом,
Лишь мельтешение любвей
в крови моей…
Увяли наших принцев гульфики,
Сносились инфузорий туфельки,
Сносились все, кроме одной…
Моя потеря, мой конвой,
Хрустальной юности дичок,
Любви
непарный башмачок.
 

«Песок под ветром, как снег в пургу…»

 
Песок под ветром, как снег в пургу,
Дымится, сравни-ка часом.
Пусть каждая дюна на берегу
Станет твоим Парнасом.
Пусть Муз закружится хоровод,
Вздохнет Аполлон на флейте,
А Марсий кожу с себя сорвет
Сам, возопив: «Налейте
Трав знойных, жгучих, как лук порей
Или морская пена. Подружки вакханочки,
Поскорей ведите ко мне Силена».
С чего, откуда бы этот бред
Явился, под корень косит?
Трезва я, как стеклышко на просвет,
А вот ведь куда заносит.
 

«Теория невероятности…»

 
Теория невероятности —
Мой знак, и мне легко под ним.
Что год? Он канет в невозвратности,
Мы лишь осколки сохраним.
Пусть наши лица в них туманятся,
Огни тускнеют не спеша,
Останутся гримасы памяти,
Как росчерки карандаша.
 

«Кружение сердца…»

Валерию Бассу

 
Кружение сердца —
вот танец, доступный и мне.
120 в минуту…
шажка, поворота, удара,
Ну что же, как йоги, станцуем на голом огне,
Уйдем в невесомость веселыми кольцами пара.
Да, лишь невесомость
кружению сердца сродни.
Я в танце,
о чудо, я в самой его сердцевине.
Ты перышко времени
сдуй с меня, милый, стряхни,
И сбросим тела,
что когда-то исполнены в глине.
 

«Из прошлой тьмы…»

Александру Кушнеру

 
Из прошлой тьмы
в тьму будущую двери —
Быт сквозняковый,
ветряной уклад.
О, мой собрат
по журавлиной вере,
По радости трагической
собрат!
Бог дал слова
взамен убогим числам,
Взорвав навек
покой достиховой.
Жизнь не сюжетна,
движется не смыслом,
а только
интонацией
живой,
В которой то безумствуешь,
то мреешь,
Лирической отвагой
раскален,
Которой ты владеешь,
так владеешь,
как Змий
от сотворения времен.
 

Перед иконой Андрея Юродивого

Андрею Крыжановскому

 
Андрей Юродивый —
твой незабвенный тёзка,
Тебя во тьме
его настигнул ген.
Держу свечу,
жгут пальцы капли воска.
Перед иконой
тихо встав с колен,
Я выйду, окунусь
в твой «Звёздный муравейник»
И наизусть
припомню каждый стих.
То правду всем —
юрод,
То сам в себе – келейник,
То вздором обуян, то свят и тих.
 

«Я умираю сотню раз на дню…»

 
Я умираю сотню раз на дню,
Взгляни-ка
на мою кардиограмму —
Мой стих, и путь, и место, где стою…
Нарежь, как хочешь,
вставь зигзаги в раму.
Хоть авангард мне чужд,
но вот, поди…
Хорош портрет —
я вся до сердцевины,
До каждого биения в груди,
До всякой глазу неприметной мины.
 

После вечера Виктора Сосноры

 
Слух космической тишиной
Замкнут. Насквозь прочищен.
Раковины ушные увяли от децибелов
Пудовых. Меня расплющить
Раз плюнуть. Уйдя в себя,
Двоюсь, и троюсь, и множусь
Текстами, сам я текст,
Заперт в халупе тела,
И в помощь мне линзы глаз,
Сквозь них сочетаю вечность
С комариком на лету.
 

Обратный отсчет

 
Я век брала
на карандаш,
Его гримасы
и метанья,
И исторический пейзаж
Темнел,
теряя очертанья…
Век шел вслепую
на таран.
Все было странно,
страшно, ново…
С надеждой
вперившись в экран,
Мы ждали часа
нулевого.
 

«Когда я вижу – рушатся дома…»

 
Когда я вижу – рушатся дома
И фоторобот, то есть автор взрыва,
(Каков филологический изыск?)
Глядит в меня сквозь все телеэкраны,
Твержу я:
Соломон построил Храм,
Храм в шестьдесят локтей длиною
И сорок вышиной…
Когда я вижу то, что означает,
Господь не приведи,
Фрагменты тел,
Твержу я:
Соломон построил Храм
И изнутри обшил кедровым тесом,
И кипарисом выложил полы,
И вырезал на дереве узоры —
Подобье огуречных завитков
И распустившихся цветов и пальм,
И в центре поместил Ковчег Завета,
А по краям его два херувима —
Четыре распростертые крыла…
И снова вижу, и опять твержу
Про то, что Соломон построил Храм
В году четыреста восьмидесятом
Со времени исхода из Египта…
Твержу в бессилье и оцепененье:
Владыка невозможного,
Господь!
 

«Вот жемчужно-белой ночи бирюза…»

 
Вот жемчужно-белой ночи бирюза,
Наплывают очи на глаза,
И глаза растут в размер очей,
Упакована любовь в размер ночей,
А вернее – безразмерность, ибо день —
Лишь задумка и набросок,
только тень,
Только завязь и оскома…
Всё потом —
Ночь и ты,
и край вселенной за кустом.
 

Ноябрь. Икона «Всех скорбящих радость»

 
Жизни знобкое наважденье.
День,
не знаю зачем, рожденья,
И особенно в ноябре,
Самом темном, почти что черном,
Вихрь предснежья грозится штормом.
К бесноватой поспел поре
День,
не знаю зачем, рожденья.
Свечу затеплив,
отброшу тень я,
К стихам прильну,
аж заломит скулы.
Скорбящим радость – и мне посулы.
 

«Как славно…»

 
Как славно
в памяти нашарить,
Лицо
на руку оперев,
Дорог
серебряную наледь,
Чугунное литьё
дерев.
И вьюжных струй
непостоянство,
И неба
зимнюю юдоль…
Ах, этот воздух
и пространство,
Так умеряющие
боль!
 

«Время спазмами, толчками…»

 
Время спазмами, толчками
Шло, накатывало, пёрло,
Молотило кулаками,
Перехватывало горло.
Время – истеричка, стерва,
Даст под дых – живи согбенно.
Сверлит до живого нерва
И насквозь самозабвенно.
 

«Я вижу – со дна океана…»

 
Я вижу – со дна океана
Из вечности, из запредела
Какая-то светится тайна —
Обломок небесного тела.
Сияет, как лампа шахтера,
Во тьме антрацитово-черной
Неведомой силою взора —
Нездешней, холодной, упорной.
Слепою тропой подсознанья
Иду, подчиняясь конвою,
Рифмованно-звучное зданье
Почти обтекла стороною,
Пленённая строгим теченьем,
Чугунным плетеньем решеток…
Как водится, непротивленьем
Мой дух и возвышен, и кроток.
И властно со дна океана,
Навеки отринув мирское,
Сигналит небесная тайна —
Ни мира, ни сна, ни покоя.
 

На рубеже века

 
Эти гетто машин,
припорошенных снегом, стоянки
На полмира простерлись,
над ними вполнеба луна.
Обезлюдело в мире,
иссякли наживки, приманки,
Перетерлись в труху
золотые его времена,
Нам оставив лишь остовы,
свалки, каркасы, огрызки…
Плоть живую отжав
до бесформенных пресных пластмасс.
И гася, будто свечи,
кресты свои и обелиски,
Все пустил под каток,
ничего не оставив от нас.
 

«Два контура моих…»

 
Два контура моих —
один в другом,
Гляжу на них
почти сторонним взглядом,
Два времени —
одно бежит бегом,
Другое – вот оно —
плетется рядом.
Одно рванется разом —
и привет.
Другое, вздрогнув,
ринется обратно.
Я вместе и мала,
и необъятна…
Двоится все —
и средних линий нет.
 

«Вершины обнажены…»

 
Вершины обнажены,
Подножья усохли, увяли.
Больничной полны тишины
Пустые осенние дали.
Наступишь —
И пустишь в распыл
Тьму листьев,
Заждавшихся тленья.
Неужто и ты
Заслужил
Не больше,
Чем эти растенья?
На стылом пороге зимы
Бесцветны они и убоги,
Такие же, впрочем,
Как мы,
На этом фатальном пороге.
 

«Не знать своих возможностей…»

 
Не знать своих возможностей —
так жить
Лишь Пушкин мог.
О Господа щедроты!
Так возноситься,
так порой любить,
Так забываться,
нет – куда там, что ты…
Но все ж на том
неведомом пути
Скитаться, ожидая,
и молиться…
Нести свой скарб не за спиной —
в горсти,
Оберегая и слова, и лица.
Неповторимость да
и тайну их,
Сама еще
не разобравшись в сути, —
Ты выношен уже,
мой главный стих,
И дышишь ли
к означенной минуте?
 

«Пишу на языке минут…»

 
Пишу на языке минут,
И жизни ритм – тахикардия.
Давно надтреснут мой уют,
И в каждой трещине стихия,
 
 
То вертикаль, то круговерть,
То круто наискось с подсечкой,
Жизнь примагничивает смерть,
Стоишь потерянной овечкой,
 
 
Надеясь, что тебя найдут —
Ведь за тобой одной в погоне.
Пишу, на языке минут,
Прилежно примостясь на склоне.
 
 
Пишу на языке любом,
Пишу восторг, пишу усталость,
Пишу, упершись в небо лбом,
Пишу, ах только бы писалось…