Текст книги "Среда обитания приличной девушки"

Глава восьмая
На Рижском взморье

После северного житья-бытья родители пришли-таки в ум и отправили меня в Питер. На попечение бабушек. И фотографию родного отца в форме со строгим взглядом отправили вместе со мной. Фотография была торжественно водружена на стол, откуда она смотрела на меня испытующе. Периодически она падала от возникающих сквозняков, тогда воспитательное воздействие теряло свою силу.

Правда, ребенком я была почти примерным. Ну, лизала заиндевевший забор на морозе – было. Иногда капризничала – но очень редко. И то потому, что бабушки родителей не заменят. Скучала я по ним очень сильно и страстно хотела их скорейшего возвращения.

Обдумав тот факт, что ребенок жил не пойми как за полярным кругом, бабушки решили отправить меня на Рижское взморье, тем более там, в Риге, нашлись какие-то дальние родственники, готовые дать приют несчастному младенцу и сопровождающим лицам. Причем в июле месяце, когда на взморье запросто можно купаться.

И мы поехали. Я, моя бабушка с папиной стороны – Анна Александровна (царство ей небесное) и… сейчас попытаюсь определить степень родства третьего члена концессии (тоже, конечно, царство небесное).

Это был муж сестры моего деда по маме. Поняли? У отца Людмилы Ивановны, Ивана Васильевича, была сестра – Клавдия Васильевна. А у нее был муж. И звали его очень оригинально – Флор Агафонович. Вот он с нами и поехал, потому что рижские родственники, у которых можно было остановиться, как на грех, оказались именно его родственниками.

Воспоминания пятилетнего ребенка чаще всего расплывчаты и неопределенны, но ко мне это абсолютно не относится. Я стала себя прекрасно помнить лет с трех, поэтому к пяти я уже так натренировалась в самоидентификации, что ясно помню не только события, но и погоду, запахи, вкусы и тому подобное далее.

Рига меня потрясла. После правильного, хоть и живущего в смешении стилей от классицизма до барокко и питерского модерна Петроградского района Рига показалась мне городом сказочным, далеким от бытовой рутины, тем более что жить нам довелось в самом центре – а это что? Правильно, романский стиль и готика. Узкие улочки, башни, сцепляющиеся петухами-флюгерами в небе, богато декорированные дворцы. Ну как есть город из сказок, которых я к тому моменту прочитала уже довольно. В пять-то лет. А с собой у меня была книжка «Малыш и Карлсон», и, читая перед сном, я могла смотреть в окно на островерхие черепичные крыши и даже пыталась искать там домик человека с пропеллером.

На пляж нужно было ездить на электричке. Путь неприятный, потому что, несмотря на будние дни, народу в электричку набивалось много; люди потели и толкались. Одна радость скрашивала дорогу – я точно знала, что, когда мы выйдем на перрон, бабушка купит мне мороженое – и весь путь до непосредственно пляжа я смогу с наслаждением кусать большое эскимо. У нас такого мороженого не было – питерское-то все равно вкуснее, но то было необычным – надо же, эскимо, и не маленькое, кругленькое в серебряной бумажке с надписью красной краской «Эскимо» (причем бумажка скручена как конфетный фантик), а большое, прямоугольное, в хрусткой калечной обертке с иностранными буквами. Его хватало как раз до пляжа.

На пляже бабушка раскидывала подстилку, ставила сумку с бутербродами и сбрасывала сарафан, потому что купальник был уже на ней, Флор Агафонович сразу отправлялся переодеваться. Купальников на пятилетних девочек тогда было днем с огнем не найти, поэтому снять платье и остаться в трусах – дело минутное.

В этот день все так и было. Флор Агафонович степенно удалился в сторону кабинок для переодевания. Мужчина он был диабетный, габаритный, посему достаточно медлительный. Бабушка уже раскинула покрывальце, а я доела свое мороженое и тоже разделась.

Что такое Рижское взморье на том месте, куда мы ездили? Это длинная-длинная полоса песчаного пляжа, простирающаяся на километры. Через каждые пятнадцать метров на пляже стоят скульптурные композиции из трех круглых мусорных баков (латыши были уже тогда гораздо культурнее нас и не бросали огрызки, окурки и бумажки и даже не зарывали их в песок). С одной стороны пляж омывало Балтийское, так сказать, море – на тот момент теплое и прозрачное. И мелкое, естественно. То есть дойти, чтобы искупаться, – устанешь. Но мне, по сути, младенцу, было хорошо плескаться и так, на теплом мелководье. Строить песчаные фортеции и вообще развлекаться по мере сил.

С другой стороны песчаной полосы росли сосны. Роняли шишки и иголки на песок и создавали сказочную кружевную тень, причудливо меняющуюся под легкими дуновениями балтийского ветерка.

Если хорошенько покопаться в песке, то можно было найти красивый камушек. Или даже крошечный янтарь.

Так вот, вернемся к бабушке. Бабушка дала мне в руку бумажку от мороженого и наказ – выбросить. Я, как послушная девочка, взяла бумажку, пошла к левой группке баков, выбросила бумажку и повернула обратно. Дошла до места – нет бабушки. То есть – вот была бабушка на подстилке – и ее нет. И подстилки тоже нет.

Я пошла вдоль ряда лежащих тел ее искать. Долго шла – нет бабушки. Остановившись и хорошенько подумав, что ушла я, пожалуй, далековато, я повернула обратно. И опять долго шла, вглядываясь в лежащих отдыхающих.

Наконец наступил момент, когда я для себя точно определила – я потерялась. Все стоящие трехштучными группками баки были совершенно одинаковы – синие, круглые, на одинаковом расстоянии. Лежащие тела были тоже одинаковыми – они равномерно поворачивались под теплым июльским солнышком.

«Угу, – подумала я, – что-то жарковато. Пойду-ка я искупаюсь».

И пошла. И искупалась. Далеко не заходила, потому что – как же! – техника безопасности.

Познакомилась с какими-то детьми, с которыми мы минут сорок весело катались с горки в воду. Потом за ними пришла мама и увела. Предварительно она критически осмотрела мои сгорающие плечи и подозрительно спросила:

– А ты с кем?

– Вон, вон там лежит моя бабушка! – со всевозможным энтузиазмом ответила хитрая я, показывая пальцем в сторону ряда подстилок на краю пляжа.

– А-а-а! – протянула женщина и, успокоенная, ушла.

Потом я погуляла еще немножко. Потом немножко поискала бабушку. Потом погуляла еще немножко. Потом добрые дети, с которыми я опять познакомилась, накормили меня еще одним мороженым. И я, в очередной раз расставшись с детьми, как порядочная, выбросила бумажку в бак.

А потом мне чего-то взгрустнулось. И я пошла и села в тенек под соснами. Зарылась ногами в песок, поглубже натянула на уши панамку и стала делать животных из сосновых шишек. Мимо шли люди на электричку. Они смеялись, разговаривали, кое-кто, из особо любопытных, спрашивал про взрослых, которые со мной.

– Бабушка писать пошла! – небрежно махала я рукой в сторону спрятавшегося вдалеке в кустах сортира. Люди смущались и отставали.

Солнышко уже светило не так ярко, в тени я уже даже начала подмерзать в своих трусах.

Тут в моей голове сформировалась мысль, что неплохо было бы уже ехать в Ригу. Отсутствие денег меня не смущало. Потому что дети до шести лет могли ездить бесплатно. Смутила меня единственная вещь – не столько отсутствие одежды, сколько обуви, потому что пришлось бы идти до перрона по дорожке, усыпанной сосновыми иголками и шишками.

Поэтому я поймала за руку проходящего мужика и, глядя на него наивными серыми глазами, сказала:

– Мне кажется, я потерялась…

Мужик был молодым, веселым и латышом. Но латыши раньше все по-русски разговаривали.

– Хорошо, – сказал он мне, – пойдем в спасательный центр.

Был там такой – радиорубка, прокат лодок и каморка спасателей.

_{Это я по}тому помню, что, когда мы стали подходить к строению, из него выскочили полубезумные Анна Александровна _{и Флор Агафонович. Ну да, повезли ребеночка отдохнуть на море, а ребеночек исчез на пять часов. Обезумеешь тут.}

А потому что нечего, отправляя девочку выбрасывать бумажку в одинаковые баки, тут же ложиться и прикрывать морду шляпой. Нечего. А когда я обратно шла в своем поиске, бабушка уже вовсю кричала в радиорубке. Поэтому я ее опять не нашла. А так как искала сосредоточенно и вообще была человеком с глубоким внутренним миром, то все вопли из радиорубки совершенно не потревожили мой слух.

Я считаю: привел ребенка на пляж и отправил куда-то – сиди, где приколочено. И следи за дитем. А то дите моей степени самостоятельности многое может. Даже в пять лет.

Наконец-то! Наконец-то мои папа и мама вернулись в Питер! И, даже несмотря на поздравительную открытку, мама вышла на работу на старое место, в тот же самый институт.

Надо заметить – институт был как институт, научно-исследовательский, но личности в нем работали колоритные, а порядки были военные.

_{Глава девятая
Терракотовое Чудо}

Однажды маме моей сильно подвезло. Появился в ее жизни ОН. Прекрасный, дефицитный, терракотовый брючный костюм. Я, хоть и была мала, но его красота меня завораживала – он был несравненен, во всяком случае, с другими шмотками, имеющимися в гардеробе, он не шел ни в какое сравнение. Среди скромных – синих, черных, серых и белых вещей он флиртовал, он заигрывал, он гордился своим необычным цветом. На маме костюм сидел волшебно.

А куплен был этот волшебный импортный наряд в сельпо, в поселке Кара Ненецкого Национального Автономного округа. В этом сельпо ненцам, которые даже в вошебойку ходили за деньги, а так не мылись никогда, был предложен еще широкий ассортимент прекрасных индийских махровых полотенец, а также японских шейных платков натурального шелка. Что и говорить, за полярным кругом – самая необходимая вещь. Вот там маменька и отоварились под бурный хохот местного населения.

Моя дочь Сонька, которая пока не появлялась в этой истории, надо отметить, унаследовала мамочкину фигуру. Короткое туловище, покатые плечи, высокая талия и длинные ровные ноги. А маму, надо заметить, даже в мюзик-холл танцевать приглашали. Если бы не травмированные мениски, которые она побила в юности, неудачно приземлившись с гимнастического бревна, то, может, и задирала бы ноги в кордебалете. Так что брючный костюм, да еще терракотовый – все, мужики падали и укладывались в штабеля.

Где можно продемонстрировать такой костюм с наибольшей разрушительной силой? Правильно, на работе, потому что работа – это не просто работа, а в/ч, где основной коллектив состоит из боевых и не очень офицеров, а дамы – по штуке на комнату, исключительно для облагораживания коллектива, профилактики семиэтажного мата и отсутствия окурков и заварки в цветочных горшках.

И вот раннее утро. Макияж намакияжен, кудри навиты, каблуки нацеплены, ногти наманикюрены, и костюм надет. И, дыша духами и туманами, мама выдвигается на работу. И собирает достаточное количество восхищенных взглядов по дороге.

Уже почти не касаясь ногами асфальта, она добегает до проходной, машет пропуском и… все. Дальше не пускают. Туда, где блестят задницами и локтями бравые офицеры, – не пускают. Дежурный на вахте – солдафон и бюрократ. Он не ценит женской красоты, если она не во флотской форме. Поэтому он разворачивает маменьку на 180 градусов и отправляет переодеваться. Поняли, почему? А потому что нельзя теткам в брюках на работу. Вот офицеры все, как один, в брюках, а тут – нельзя. Несправедливо, я считаю.

Мама расстроилась и отправилась переодеваться. И приехала на работу в юбке. Юбка была классная – темно-синяя, из пальтового сукна, подол вырезан фестонами, все швы были оформлены декоративной строчкой. Красивая, в общем, юбка.

Приехала на работу, а там ее припрягли какой-то плакат рисовать – мама страшно талантлива в этом – чертит изумительно, пишет плакатными перьями миллионом шрифтов, и вообще почерк у нее каллиграфический. Столы освободили, два вместе составили и чертеж там разложили. А матушка на стуле на коленках стоит и, высунув язык, что-то пишет. А за ее спиной дверь откроется – и закроется. Откроется – и закроется. И не заходит что-то никто.

А потом юбку эту я отказалась надевать, когда меня в пионеры принимали. В третьем классе. Потому что она была слишком короткой.

Глава десятая
На перекладных

Зато опаздывать в части было нельзя. Не приветствовались они, эти опоздания.

Просто ни разу до полного лишения премии. Работник мог, прядая ушами и паря в пространство, ввалиться на рабочее место, ну а потом, уже будучи пересчитанным, медленно и печально раздеваться, остывать, три часа пить чай и разговаривать разговоры. Читать, правда, на рабочем месте ничего не дозволялось, кроме газеты «Правда». Но разговоры – это можно.

Да, revenons a nos moutons ¹, опаздывать было нельзя. А транспорт ходил, сами помните как – ничуть не лучше сегодняшнего. Правда, доехать от дома до маменькиной работы можно было на рубле. Поутру эти рубли еще были. Вот до сих пор меня забавляет эта странность – почти в любой конец города можно было доехать за рубль – столько стоила, скорее, не поездка на расстояние, а поездка как таковая.

Поэтому маменька, бывало, ловила утром частников. Например, где-то рядом с нашим домом, видимо, жил водитель скорой помощи. На которой неоднократно маман добиралась до работы. Без сирены – если не сильно опаздывала, с сиреной – если сильно.

Иногда на остановке троллейбуса на Большом проспекте Петроградской стороны их скапливалось несколько – этих несчастных опаздывающих. Две, например. Или три.

Пару раз она одна или с подругами ездила на правительственных «Волгах». Один раз на большом и суровом, как Баренцево море, «мерседесе» белого цвета (откуда он взялся в наших краях, наука в лице британских ученых не объяснила). Один раз на их зовы и крики о помощи остановился четыреста двенадцатый «москвич». Девушки в количестве трех штук ломанулись, двери открыли – а там, в салоне, только одно сиденье – водительское. А на остальных местах мешки с цементом лежат.

Ну и что, что они при прическах, маникюрах и на каблуках? Опоздание дороже – прекрасно доехали и на цементе.

Пару раз маменька, поддернув юбку по самое не хочу, гордо сползала к проходной со ступенек «КамАЗа».

А еще раз был совсем уже сюр. Опять эти тетки были втроем и опаздывали уже капитально. Так опаздывали, что уже увольнение грозило за прогул, потому что времена были строгие, андроповские. Вот они и скакали по дороге, размахивая руками как потерпевшие. И добрый человек остановился. И тоже он был на «москвиче». Правда, «москвич» был каблук с надписью «Пирожные» на борту.

А как втроем туда сесть, если «москвич» – вообще машина узкая, а оставаться на остановке ни одна не хочет, а все хотят, наоборот, на работу, чтобы предстать пред светлые очи начальства? Чтобы оно, начальство, их сосчитало.

В результате, когда автомобиль, гордый тезка жителя столицы, отъехал от остановки, на переднем сиденье, рядом с водителем, гордо сидела Ирка (девушка она была крупногабаритная), а в кузове каблука, в позах оригинально-эротических, держась за задвинутые в угол пустые лотки из-под пирожных, стояли моя маменька и ее подружка Таня.

Маменька рассказывает.

«Залезли мы туда, водитель снаружи дверь закрыл. Темно, страшно, про чистоту одежды уже и не думаешь, потому что руками так и норовишь схватиться за что-то „в крЭме“. Когда на дорогу можно смотреть – уже хорошо, а когда вокруг полная темнота, то кажется, что едешь не по ровной городской улице, а по колдобинам проселочной дороги.

Стоим себе, радикулит придерживаем, повороты и светофоры считаем. И думаем, успеем мы таки на работу или не успеем. И вдруг Танюшка и говорит: „Люся, все пропало! Эта сволочь уже сделала два лишних поворота!“ Мы напряглись и стали не просто из последних сил держаться, а еще и осознавать свою полную беспомощность, запертые и увезенные неизвестно куда. Одна надежда на Ирку – женщину крупную и серьезную. Тем более с развязанными руками и в кабине. Уже совсем было попрощались с семьей и детьми, тут машина останавливается, и дамы, благоухающие ванилью и стряхивающие кондитерские крошки со свежевыглаженных утром шмоток, а брызги крема со свеженакрашенных утром ресниц, вываливаются прямо на руки командиру части прямо у проходной родного института. Зато – не опоздали».

Глава одиннадцатая
Про ответственность

С одним дяденькой вообще знаете, что случилось? Маменька моя в последние годы работы в в/ч трудилась в бухгалтерии. И туда, естественно, стекались все больничные листы как офицеров, так и вольнонаемных.

Если вы еще помните, то в больничном листе для диагноза есть несколько строчек. И вот, появляется в бухгалтерии больничный. Причем первая запись сделана в больнице. Поступил человек туда с диагнозом «закрытый перелом руки», а вот выписан на амбулаторное лечение с диагнозом «закрытый перелом ноги». Проржавшись некоторое время, господа бухгалтеры поползли узнавать, в чем же дело. Оказалось вот что.

Один офицер опаздывал на работу. А опоздание на работу, если ты военнослужащий, – ох, какое неприятное занятие. Если кто-то из нас опаздывает на работу, то этого могут даже и не заметить. А если у них – то сначала тебя перепишут на вахте, потом в 09.00 по всему зданию института зазвонит звонок, а в 09.02 в твою комнату уже заходит начальник отдела и окидывает взглядом присутствующих. А также места отсутствующих. А потом репрессии, соответственно…

Так вот, опаздывал он на работу и еле-еле втиснулся в нужный троллейбус. В первую дверь. Водитель троллейбуса тоже, видимо, опаздывал на работу, поэтому гнал по маршруту как умалишенный. Но на остановках останавливался, правда резко, чтобы тщательно утрамбовать имеющихся пассажиров и быстренько загрузить новую партию.

На одной из остановок нашего героя, который стоял около кабины водителя, утрамбовали так, что горизонтальный поручень, присобаченный к кабине, набросился на него и сломал ему руку. Больно, конечно, и на работу уже можно не спешить. А спешить нужно, наоборот, в травму.

И вышел он раньше нужной остановки, и пошел себе в больничку. Где добрые доктора приняли его, написали про перелом руки и наложили гипс. На руку, естественно. Тут бы ему и успокоиться, но человек был очень ответственный. Поэтому побежал позвонить на работу, куда опаздывал, чтобы предупредить о своей неявке.

Видимо, Господь мог бы сказать ему, как в старом анекдоте: «Мужик, ну не нравишься ты мне, вот и все!» Потому что на лестнице дядька поскальзывается, рукой в гипсе удержаться не удается, поэтому он падает и ломает ногу. Так и не позвонив.

Добрые доктора решают, что мужику уже ходить никуда не надо, поэтому нахально пристают к нему и гипсуют ему еще и ногу, складывая при этом на койку. Да вдобавок ногу на растяжку привешивают, потому что перелом нехороший такой получился.

Когда он таки приходит немного в себя и уговаривает соседа по палате пойти и позвонить на работу (вот это ответственность, я просто в восхищении), оказывается, что телефоны не работают. Так что зря мужик ногу ломал.

Глава двенадцатая
«Веселая компания на камушках сидит»

Разговоры о ремонте дома шли давно. И не просто о каком-то косметическом! Наш дом со всеми коммуналками по плану шел на капитальный ремонт. И родителям стали давать смотровые на новую площадь. Не только родителям, конечно, но и всем родственникам, жившим с нами в коммунальной квартире. Дед мой к тому времени умер, а вот прабабушка была еще в уме и здравии. Зато тетя моя Оля, мамина сестра, вышла замуж и родила младенца, так что народу не только не убавилось, а еще и прибавилось. Получалось так, что из двух сугубо смежных комнат в коммуналке мы получим аж две двухкомнатных квартиры! В одной квартире будут проживать мои родители со мной и с прабабушкой, а во второй – бабушка и Оля с семьей.

Как бы нас ни заманивали новыми районами – родные стояли насмерть! Как можно? С Петроградской стороны куда-нибудь в Озерки? Да не смешите. Вот тут, например, лев в зоопарке по весне рычит – так у нас рюмки в серванте звенят, разве там такое будет?! Они ездили смотреть предлагаемые апартаменты, отказывались в очередной раз и продолжали сидеть в доме с отключенным электричеством и без воды. В своих двух сугубо смежных.

Наконец кому-то из чиновников это надоело, и результат был достигнут! Нам дадут две квартиры в этом же доме и даже по одной лестнице, а пока мы снимаемся с якорей и переезжаем во временный фонд! И мы переехали. Все в разные стороны: мама с папой – в квартиру на улице Куйбышева, я – к бабушкам и тетке с папиной стороны в Колпино, а бабушка Нина, ветеран коммунальных боев, и семья моей тетушки – в соседний дом, на улицу Лизы Чайкиной. Прабабушка уехала жить к одному из своих многочисленных сыновей.

Я очутилась в Колпино не просто так – во временной квартире было бы, конечно, хорошо с родителями, но она оказалась не очень приспособленной для детского жилья – крысы, тараканы и трещина в стене, а мне нужно было идти в первый класс. И прилежно учиться, на радость папе и маме.

Родители же, почуяв волю и впервые в жизни оказавшись на свободном пространстве, стали даже принимать у себя гостей. Времена раньше были в какой-то мере проще, чем теперь, – Интернета не было, телевизор показывал три программы, да и те скучные и только до 23.00. На работе раньше не было принято засиживаться, поэтому, вы не поверите, у людей были компании, и они этими компаниями встречались! И не просто встречались, а отмечали все дни рождения, Новый год, 8 марта, 23 февраля и даже могли День Шахтера, если было настроение.

Как-то так получилось, что в эту взрослую компанию моих родителей входило, кроме них самих, большое количество маменькиных сослуживцев – народ там был молодой, креативный и активный. Тем более, если народу много, устроить себе праздник просто.

Но ни одна из их встреч не скатывалась к банальной пьянке – к праздникам готовились долго, коллективно и весело. На день рождения Сережи, мужа моей тетки, папа нарисовал картину размером метр на два – на ярко-голубом фоне стоял Геракл с Серегиной головой и держал на руке ангелочка, подозрительно смахивающего на его дочь Женечку. Выбор такого античного персонажа был не случаен – Сергей был мастером спорта, дискоболом, и в раздетом виде его было от того Геракла не отличить, помогало только отсутствие бороды.

На Новый год девушки устраивали ситцевый бал – каждая дама должна была себе сшить новое выходное платье из ситца, причем оправдания типа «а я шить не умею» не прокатывали совершенно. Они сочиняли стихи, спектакли, сценки, рисовали стенгазеты, пели, танцевали и вообще радовались жизни как могли.

А на 8 марта мужчины решили взять все хлопоты по готовке на себя. Девушки прически крутят и маникюры рисуют, а дядьки по магазинам шастают. И торт украшают, выкладывая на нем жирную восьмерку поливитаминами. Наступило время «Ч» – пора веселиться. Маменька Людмила Ивановна кокетливо Александру Васильевичу:

– Саша, пойдем танцевать!

А он сидит на стульчике в углу, плечи ссутулил:

– Ты что, с ума сошла??? Я с восьми утра у плиты!

Подчас даже ловлю себя на чувстве зависти – вон, могли же. Правда, обязанностей по отношению к жизни и возможностей у них было меньше, зато свободного времени – не в пример больше.