Текст книги "Aномалия"

Эпизод 4. Сторож

После работы в особняке Зерниных, Тоня – худенькая женщина в горошистом длинном платье спешила домой, чтобы покормить стариков. Цистерну овсянки, опять наваренную бабкой, ела постепенно сама, но знала, что завтра будет такая же цистерна. «Мама. Кому варите? А сами не едите». – «Нельзя такую сладкую». – «Так не варите. Варите без сахару». – «А как же? Противно». Бесполезный разговор. На дежурство в садик пришла поздно. Огляделась – нет ли щёлок света, не засиделась ли заведующая. Нет. Выключилась стиралка, запиликала. Надо развесить белье. На кухне всё вымыто, стоит приготовленная кастрюля с мытой свёклой. Это сварим за ночь. В холодильнике рыбная котлетка и кефир. Ишь ты. Позаботились. На дежурстве Тоня обычно что-то делала, работала по мелочи. Чинила одеяльца, прищепки ломаные. Потом читала молитвы. Окна садика выходили на площадь. И когда на площади проводили праздник, становилось людно и шумно, дежурить было нервно. А тут вроде всё тихо. Музыка не гремит, ракетами не пуляют.

Около двух почти задремала после обхода. Трах! Посыпались стекла! Взяла рупор и на склад. «Стой, ни с места! Сторож, вызывай полицию». А сторожей, кроме неё, никаких. Два алкаша кинулись назад в окно. После рупора вбежал и залаял Дружок. Ох, и голос у крохотного пёсика! Ну вот, показалось, что он с ней не пошёл. Участковые с площади подъехали, и вот уже всё пусто. Акт составили, фанерой окно закрыли. «Антонина Петровна, когда решётки поставите?» – «Поставим…» Её трясло. Воры метили на сахар-песок, не успели. «Тихо, тихо Дружок. Умница моя». Какой теперь сон. Сварила свёклу.

В четыре светло уже. Пошла участок подметать… В песочнице мадам сторожиха обнаружила толстого, хорошо одетого человека. Светлые брюки, дорогая барсетка. «Вставайте, мужчина. Уходите, пока нет никого. А то придут тут из полиции. Объясняй им». Человек не вставал, только мычал.

По площади проехала с воем скорая. Человек медленно сел, держась за голову.

– Где я?

– В детсадике. В песочнице.

– Вы кто?

– Сторож. Уходим, говорю, уходим.

– Да нет, я спрашиваю – где, в смысле – город какой.

– Воронеж, пригород.

Лицо толстого человека исказилось. Он явно не ждал такого ответа. В чёрных глазах плескалась мука, не выразимая словами. Дружок, склонив голову, тоже скорбно молчал.

***

Почтовый ящик.

Дорогая сестра. Уже начинала, но не договорила тебе про Чехова. Больше стала читать, и в основном, это на ночных дежурствах. Ну что ж, «Чайка» не понравилась, мура и скукота. Я не говорю, что автор дурак, нет, вернее, просто время было другое, сто лет прошло как-никак, по-другому жили, по-другому рассуждали. Но есть там в пьесе персонаж, который мне понравился, это Сорин, он и разговаривает смешно, и сам какой-то странный, но интересный, прикольный мужик.

«Тут тебя так доймут всяким вздором, что ты первого дня бросишься вон…», «талант не пропьёшь…». Очень ёмко, и ярко, и кратко. Смеюсь на этом моменте. А ещё – «у меня никакая наружность, будто я запоем пил…» Теперь если кто спрашивает: «Что с тобой?» отвечаю: «Это у меня наружность такая…»

И он является братом главной героини Аркадиной. Там так и сказано, что он носит чин статского советника и считается добрым, мягким, бесхарактерным человеком, за это врач Дорн называет его старой бабой. «Люди – скучные сущности, следовало бы вашего мужа отсюда гнать в шею. А ведь всё кончится тем, что старая баба Пётр Николаевич и его сестра попросят у вас извинения. Вот увидите».

Вместе с Сориным в усадьбе живёт его племянник Константин, актриса поддерживает племянника, который хочет стать известным. Конечно, несмотря ни на что, мне всё-таки очень жалко Треплева, он вызывает у меня сочувствие. Жалко Треплева из-за пьесы его неудачной и главным образом из-за матери. Это видимо из-за того, что я в его положении всю жизнь была. Всегда существовал какой-то авторитет рядом, который давил, авторитет моей матери Лидии. И меня тоже не любили, меня стыдились, как и его, лишь иногда на меня милостиво обращали внимание, потому, что я глупенькая и болезненная… Моё ничтожество вызывало только жалостливые взгляды. И я тоже от этого страдала, и в том числе в детстве (как и он) на всяких взрослых собраниях. Моя мать всегда считала служение государству главным, она также считала, что учитель должен быть как артист – всегда на виду. Аркадина сравнивала себя с такими, кто всегда на виду. Мать тоже всегда подчёркивала, что она одна и у неё один ребёнок…

«Правда, тебе нужно жить в городе» (Треплев – Сорину). По словам племянника, господин Сорин тоскует в деревне и из-за этого плохо себя чувствует: «Ему нездорово жить в деревне. Вот если бы ты, мама, вдруг расщедрилась и дала ему взаймы тысячи полторы? две, то он мог бы прожить в городе целый год» (Треплев не за себя просит).

«Я прослужил по судебному ведомству двадцать восемь лет, но ещё не жил, ничего не испытал в конце концов и, понятная вещь, жить мне очень хочется. Вы сыты и равнодушны, и потому имеете наклонность к философии, я же хочу жить и потому пью за обедом херес и курю сигары. Вот и всё. И в шестьдесят лет жить хочется» (Сорин о себе).

Там дальше Аркадина говорит, что никогда не была фефелой, не распускала себя, и моя мать говорила так же. Совпадение. Наверное, хотела воспитать у меня какую-то исключительную аккуратность? Возможно, не хотела, чтобы я держала руки в карманах. Но зато теперь я хожу, всегда держа руки в карманах своего халата. Но поведение Треплева мне тоже не всегда понятно. Вот, например, я не понимаю, зачем он принёс с собой дохлую чайку. И как вообще можно, если любишь человека, так обижать его, показывая ему дохлую птицу, а, например, не цветы! Типа того, что я и себя могу убить, как эту чайку. Ради чего этот мерзкий эпизод? Ради вызова? И вот теперь Чайка становится эмблемой целого театра! Говорят, что все любовные коллизии в Чайке разрушительны, не верит ни в какую любовь обиженная провинциальная женщина, вот и всё. И не понимаю, зачем театру нужен был такой позорный символ.

И вообще, здесь слишком с Островским всё связано. Эту драму Чехов называл комедией… Прямо чёрный юмор какой-то, наверное, всё было бы смешно, если бы не было так грустно. Вообще, Чехов был какой-то невезучий и скучный человек, для него понятия страдания и смешного где-то даже сходились, смыкались…

Треплев и Тригорин. У критиков я читала, что не зря Чехов дал такие фамилии, они выражают характеры. Тригорин считается положительным и сильным, как три горы… Ничего мужского в нём не увидела, занят только пополнением своего словарика фраз. Аркадина им вертит, как хочет, а он за Ниной волочится. А вот Треплева всё-таки ценю, он всё же стал писателем, и он больше всего мне понятен. Машу вообще презираю.

Зачем написана пьеса, к чему зовёт? По-моему – не верить Тригориным, не замечать Аркадиных, верить только в Бога и в себя… А вот если кого поставишь выше Бога, как я Медину, так небеса накажут…

«Дядя Ваня». Я думаю, что Астров – это Чехов, но я о другом сейчас. Сама понимаешь, проблема «старый муж и молодая жена» меня очень задела, это больное моё место. Вечно эти старые к молодым лезут. И в то время такая проблема была, а не только у тёти Тани с Наташкой (и её старым мужем) и у тёти Ани с Аллочкой. Вообще-то очень уважительно отношусь к возрасту и старости, но когда лезут на молодых, это дико раздражает. Вернёмся к Чехову. Войницкий и Соня – две яркие личности мне очень понравились. Астров, тоже ничего плохого. Хорошо Олеся говорит: «Раньше, давно, я ходила на спектакль «Дядя Ваня» и сама слышала выражения «небо в алмазах, заткни фонтан». Ворчу, как старый хрен. А теперь со смехом понимаю, что это мы надёргали фраз Чехова. У меня сильное волнение, когда начали говорить о продаже имения, об адской работе по преодолению долгов. Очень уважаю Войницкого, что не полез на Елену Андреевну, не воспользовался ситуацией скучающей женщины. Астров (читай – Чехов) так и говорит в пьесе: «Не люблю русскую уездную жизнь, терпеть не могу и презираю всеми силами моей души». Я тебе писала в прошлом письме, что не любил Чехов Мелихова, ради отца там торчал. А ты, наверно, хотела опровергнуть, потому что Чехов – певец русской души. Конец пьесы тоже очень понравился. Вообще «Дядя Ваня» – лучшее произведение Чехова, всё честно.

Немного отвлекусь. Я купила альбом воронежской художницы Елены Кокориной, тема альбома – городской пейзаж. Это художница молодая, вроде Медины. А поскольку я с Павельевой занимаюсь краеведением, мне очень понравилось. Даже Антон целый час рассматривал этот альбом, хотя ничем, кроме автогонок и футбола не интересуется, ещё сюжетные книги, правда. Альбом и вправду необычный. Дома, построенные Антоном, он всегда видел в сером цвете, а здесь те же самые дома засияли новыми красками – сиреневыми, если утро, и оранжевыми, если вечер. Пообещала себе книг не покупать, но удержаться не могла, тебе тоже понравится, если сможешь рассмотреть, конечно, мелковато для старых глаз.

Я продолжаю покрывать лаком два стула и столешницу из вологодской сосны в своей спальне, каждый слой медленно сохнет, но получается очень хорошо. Готовишься ли ты к Новому году? У нас есть коньяк от Павельевой, берегу к празднику, купила шампанское Абрау-Дюрсо… Вообще-то жизнь прекрасна и удивительна, если бы не отец. Вчера утром проснулась от пения птиц в саду, это декабрь, вообще хочется строить хрустальные замки, в теле лёгкость и душа поёт. Я тебе говорила, что последнее время увлеклась Оскаром Уайльдом, нравится безумно, потом напишу почему. Вот кто писал чудесно и прямо душу завораживает. Пока всё.

Про издательство Болховитинова… Валь, ты не могла бы написать письмо в издательство? К 425 юбилею города они выпустили роскошную вещь – набор открыток с именами исторических личностей. Для краеведов это настоящая находка, составитель Дмитрий Дьяков, поклон ему в ножки за эту работу. Но в этом наборе почему-то нет Троепольского и Дубровина, как же так. Это же люди с далеко идущей славой. Может, будет переиздание или допечатка, так необходимо вставить туда этих писателей. Мы с тобой обе их любили, и другие тоже, и все говорят, что вставить надо. Я, конечно, тоже могу написать, есть компьютер, но кто я такая? Сторожиха в саду, а ты напиши, как писатель, тебя, может, послушают.

Эпизод 5. Недоверие

Пока сестра была в школе, а все на работе, Тоню закрывали дома одну, запрещали подходить к окнам и двери. Только позже ей оставляли ключ, который открывал изнутри. Одной сидеть дома девочка очень боялась, потому что изо всех углов на неё кто-то смотрел. Неизвестно кто. Без лица, но с глазами. Поэтому малая ненавидела тишину и боялась одиночества. Боялась приближаться к предметам и долго стояла посреди комнаты, не решаясь сдвинуться с места. Простояв так часа два, она решалась присесть на кончик дивана. На диване лежало покрывало из серого сурового полотна с вышивкой ришелье. Садиться на диван было нельзя, потому что покрывало быстро мялось, как любая натуральная ткань. Становилось ясно, что на диване кто-то сидел. А за это можно было получить затрещину. Поэтому, вспомнив об этом, она быстро вскакивала и стояла, пока держали ноги. Понимая, что до обеда не простоять, тихо кралась на кухню и стояла там, боясь пошевелиться. Но и там на неё кто-то смотрел, ребёнок дрожал, мечтая часами только о том, как слиться со стенкой и стать, наконец, невидимым. Когда мать приходила с работы, дочка пыталась ей сказать, как ей страшно одной. Но слышала:

– Отстань, уйди, не приставай, не путайся под ногами.

От слова к слову голос её становился всё выше и грознее. Дочка уносила ноги, пока не дали по лбу. Ясно было, что работу никто не бросит ради того, кто путается под ногами… Ведь дочка – просто ничтожество, дура, малявка. А мать – важный специалист.

Но Тоня, сколько себя помнит, всегда была дома одна. За окнами был далёкий шум машин, на заднем дворике кудахтали куры, соседка через забор от Дикаревых звала своих детей: «Домой! Куда вы задевались? Домой!» Люди были все далеко. Даже с подругой по классу Нюшкой ей водиться не разрешали, потому что бедная была Нюшкина семья, много грязных детей, и вообще… Бедная-то – да, но мать была улыбчивая, суматошная и добрая. У них можно было сидеть, не спрашиваясь, греться, семечки щёлкать. Теленок стоял прямо на кухне, и его можно было гладить.

Тоня в детстве была бледным и худым ребёнком, про таких говорят – да её ветер качает. Она училась во вторую смену, поэтому часто оставалась дома одна. Мать и отец рано убегали на работу. Горячие свежеподжаренные котлетки стыли под эмалированной мисочкой, покрывались белым жирком. Она не могла смотреть на этот жирок. Чувствовала, что от матери достанется за пропущенный обед, но не ела, украдкой бросала котлету за стол. Прямо в щель между столом и стеною. Потом старательно заплетала тяжёлые русые коски – они у неё получались наизнанку. Закручивала концы резинками и привязывала коричневые капроновые банты. Тоня была робкая девочка в жёстких коричневых бантах, с огромными серыми глазами. Школьная форма всегда была широка ей, и тогда она брала и связывала концы пояска на чёрном школьном фартуке. Потом собирала портфель и ждала, когда стрелка подвинется к двенадцати. Сидела как на вокзале. Она и на фотографиях получалась такой: испуганные серые глаза, вытянутая шейка, коски наизнанку, старательно повязанные на четыре банта капроновые ленты. И в поднятых плечиках, и в ручках, сложенных на коленках, сплошное ожидание. А ещё была обречённость перед тем, что невозможно изменить. Чувствовала ли она свою судьбу? Она же видела, что мать с отцом трудно живут, иногда скандалят, но не могут разойтись. Потому что есть судьба. Однажды у них в доме затопило погреб, который был в подполе. Грунтовая вода затопила. Вода плескалась так высоко, что её слышно было, если проходишь по веранде. Потом вода ушла, и стало ясно, что картошка в подполе сгнила. Это был ужас, пропала еда, а из подпола пошло зловоние… «Давай выбросим, Петя? – Давай попозже, мне сейчас некогда, – отвечал замотанный директор завода». Прошёл месяц, было некогда. Смрад из подвала дышать не давал. Перед выходными Петя уехал в срочную командировку. Тогда Лидия открыла подпол и стала вёдрами выносить бывшую картошку, ставшую киселём. Она поднималась с двумя вёдрами этого киселя то железным, скольким и не ступеням даже, по прутьям, и уносила ведра далеко, за ручей в роще. Лидия была в бешенстве, что муж бросил её в такой ситуации. Но мужа тоже никто не спрашивал, а беда-то усиливалась. И вот Лидия, разгорячённая обидой и гневом, вынесла за два дня всё из подпола. У неё поясницу сорвало, и вены вылезли на ногах. «Ты что наделала?» – закричал Петя Дикарев, директор. Всё увидел, всё понял. Доказала ему, вот что наделала…

Старшая сестра Валя с виду была полная противоположность сестре – чернявая, невысокая и плотная, поесть любила, но по дому работала без устали, а Тоню воротило от посуды, от полов. Валю хвалили в школе, Тоню ругали. Если только приглядеться, то в разрезе глаз, в улыбке, в повороте головы было что-то сильно похожее. Как будто стакан один и тот же, но налито разных напитков.

Когда старшая сестра Валька ещё была с ними, Тоне казалось не так мрачно в доме. Они, бывало, по глупости хлестались полотенцем, кричали друг на друга, ссорились из-за очереди мыть посуду, но всё-таки был рядом живой человек. Старшая Валя была отличница, и строгая мать ворчала Тоне – «Учись! Смотри, как надо»! Но учиться так, как Валька, Тоня не умела. Она плохо запоминала речь учителя, и ей приходилось три раза читать, а то и зубрить учебник. Но учебник напрочь отбивал всю охоту к знаниям. Получая очередную тройку, Тоня кусала губы и оглядывалась – опять ей скажут что-нибудь обидное.

Когда младшая несла дневник, она получала затрещину и указ на старшую. Когда старшая приносила на подпись дневник, там чаще были пятёрки, чем четвёрки. Отец подписывал, а мать только поднимала брови – дети обязаны учиться. За дневник Вальку не ругали, зато ругали, что не те книжки читает. Когда Валька переписывала в тетрадь стихи, мать заявила:

– Таких, как Ахматова, надо вычёркивать. Постановление было.

Когда Валька принесла домой новую книжку, мать стала грозить пальцем. Она заметила, что на столе у Вали лежит учебник, а под ним спрятан совсем не учебник! Они то и дело ругались из-за этой голубой в разводах книжки Анчарова. Мать говорила Вальке:

– Начнётся с неуменья надевать чулки. Кончится неуменьем жить.

– Да при чем тут Анчаров-то?

– При том, что ты его начитаешься, осоловеешь, и глаза у тебя будут вставлены в стенку.

Валька втягивала голову в плечи.

– Может, я думаю! Мечтаю. Нельзя, что ли?

– А рано тебе думать. Ты пока ещё никто. Начнёшь зарабатывать на кусок хлеба, тогда думай и мечтай. А пока ты никто и ничто. Ничтожество.

Валька хлопала дверью, шла реветь. Тоня ненавидела неизвестного писателя Анчарова всем своим маленьким горячим сердцем. Он навсегда отнял у неё сестру. Да кто он такой, чтоб из-за него так унижали? И почему она ради него на такие жертвы идёт? Ей хотелось как-то заступиться за сестру, например, уговорить, чтоб она не упоминала при матери эту фамилию.

Но Валька хмурила брови и отворачивалась:

– Ты ещё маленькая.

И тогда Тоня впервые почувствовала себя такой одинокой.

Валя приехала однажды на каникулы из института, и у неё оказался перстень на руке. Такой тяжёлый пластиковый или стеклянный, прозрачный, синий, а внутри так переливчато, искристо. Перстень был похож на дальние края и цветные фильмы про любовь. Тоня погладила перстень и попросила:

– Ты привези мне такой. Сможешь?

– Привезу! – кивнула Валя. И тут же забыла.

А Тоня ждала не один год. И всякий раз в глаза заглядывала. Потом перстень вышел из моды и затерялся, а Тоня всё ждала. И по ночам ей он снился. Приезжая на вокзал, Валя иногда спохватывалась – куда я его дела? Но было поздно.

***

В студенческие времена у сестёр не было никакой одежды. Ну, не будешь же по городу в халатах бродить. А в магазинах ничего не было. Ну, футболки ещё ладно, они с короткими чёрными юбками ещё тянули на студенческий молодёжный стиль. Так они купили дешёвый ацетатный шёлк и попросили женщину во дворе сшить им платьица, простенькие, мешочком. У Вали шёлк был синими разводами, у Тони темно-красного цвета. Платья продержались недолго. Они садились при стирке. А ещё у Вали было коричневое платьице мешочком с кривой снежинкой у горла. Зачем надо было вышивать эту снежинку? Может, её вышивали под Новый год, но вскоре это устарело.

В общежитии Тоня помогла Вале купить жёлтый батник, он прослужил ей много лет. Это в студенчестве, а потом Валя носила его после института, уже уехав в город у моря. И где-то лет через шесть, когда Валя поехала в Финляндию, батник всё ещё был жив. Этот батник Тоня и сама могла бы прекрасно носить, но отдала сестре… Потому что понимала, что значит «нечего надеть». А девчонке же покрасоваться охота… Перед Финляндией Валя получила от Тони очередную вязаную кофту – тёмно-синяя плотная пряжа, воротник шалька и пояс широкий, в резинку. Волна благодарности приподняла Валю над землёй.

Однажды, ещё в школе, Тоня стояла в магазине и ждала, пока мать её Лидия померяет блузку. Это было перед каким-то праздником, наверно, перед Восьмым марта, и намерения у матери были серьёзные. Она перемеряла весь магазин. Всё, что на вешалках и на стеллажах, под прилавком тоже. Прошло часа два или три, продавщицы только переглядывались, но настойчивой покупательнице не перечили, что значит жена начальника. У Тони уже ноги подкашивались, она несмело намекала матери, что не может больше стоять. Когда уж магазин стали закрывать, Лидия, наконец, оделась и ушла, ничего не выбрав, да ещё сильно хлопнув дверью. Может, ей так представлялась гордая дама из кино.

– Мам, да ты чего? – шептала ей смущённая до ужаса Тоня. – Ты ничего не выбрала, тётки, надувшись, смотрели на тебя…

– Ничего с ними не случится! – двинула плечиком мама. Ей даже в голову не пришло, что дочке тоже надо было что-то померить! Как будто никого тут и не было эти два часа. Это было очевидно! Но просить Тоня не посмела. Ей было стыдно, что мать мерила так долго и ничего не взяла… Лично она, Тоня, ни за что так бы не поступила…

В чём ходить? Не в чем. Тоня перед институтом нашла дома старый гипюр и сама слепила простенькое синее платье на чехле. Это платье сильно выручало её весь первый курс. Весной она привезла его домой к родителям, потому что надо было всё увезти, камеры хранения на лето в общежитии не давали. Осенью давай она искать это платье, так нет, не нашла. Потом оказалось – отдали соседке. Но почему? – Так ты его привезла, значит не нужно? – Да нет, просто хранить было негде… Этого первого гипюрового платья так было жалко, просто ужас. Даже никто не спросил её – оно тебе надо, не надо… Она не была для матери девушкой, достойной наряда, она не была никем. Просто пустое место…

Походы по магазинам раскрыли Тоне красоту тканей. Научили любить этот волшебный мир и управлять им. Она вполне осознанно захотела связать с этим миром свою профессию. Но не судьба.

Так считала забитая Тоня, но Валя так не считала. Потому что для Вали это был десятый вопрос. Она открывала книжку и про всё забывала…

Может, поэтому взрослая Тоня чуть что – или день рождения, или вечер какой – бежала «на толпу», чтоб найти старшенькой свеженькую блузку поярче. Или джинсы, фирменные или не очень, но чтобы поаккуратнее швы… Тоня… Никто не заставлял, над нею не было гнёта, просто она очень переживала за детей, они казались ей такими гордыми, такими красивыми, и при этом они не могут быть хуже всех одеты… Хуже всех! Это мысль обжигала. Потому, что она много раз сама была хуже всех!

Однажды Тоня на практику дальнюю в институте собралась. В плане практики надо было ехать пароходом, ходить на природные заповедники, лазать по горам…

– Мам, дай денежек на штаны, да на куртку. На пароходе будет холодно.

Мама сдвинула брови – нету. Повозившись в шкафу, нашла старое пальтишко, короткое, на ватине. «Вот, можно перелицевать…» Да, в этой тужурке было тепло, но когда солнце палило – тут уж держись, это тебе не болоньевая ветровка… В том и поехала.

Были, были попытки приодеть дочек. На восьмой класс Вальке выкупили тёмно-синее платье с белым воротничком, а Тоне похожее, но красное, и тоже с воротничком. Наверно, считалось, что так должны выглядеть примерные дочки-школьницы. На втором курсе Валю запечатлел чей-то фотоаппарат – длинное фиолетовое платье приталенное, узкое книзу, хвостик чёрных волос между лопатками. Это платье подарила ей Лидия, стало мало. Говорили, она в нем выделялась.

Куплено было Вале в институте синее крепдешиновое, это считалось шиком, Но, потому, что предстояла Тонина свадьба. А ты в чём? Опять голая! Платья у матери и Вальки оказались тонкие, лёгкие, как раз на жаркую погоду. И это была удача, носились много лет, не выцветали… А когда Тоня замуж собралась, мама ей отыскала в шкафу белую ткань: на, пошей! И Тоня, втянув голову в плечи, села шить. А невесте нельзя самой-то платье шить! Нельзя, примета плохая. Сумрачный жених, к слову, честно помогал обшивать края мелкими белыми цветами. И когда подобное случилось у сестры Вали, та тоже ведь расстилала на полу свои восемь метров белого шелка. Ну, дуры девки. К тому же белая ткань оказалась отрезом шерсти в рельефный рубчик. Как невесте жарко потом было – август месяц, духота, не высказать, она вся приклеилась к ткани, вся как в клею. Даже на фотках было видно её напряжённое и мокрое лицо, а это всё невидимые миру слёзы… На свадьбе-то гостей было много, и всё сдвигали плечами от недоумения на директорских дочек. Чего там губы-то кусать? Не бедные, авось.

Но они были бедные на самом деле. Валя, когда приехала учиться, студенткой жила у родственников отца. В комнате бабушки стоял скрипучий диванчик. Первый год прожила на диванчике этом, потом папа пристроил в заводской общаге, и она могла облегчённо вздохнуть. А вот Тоне не так повезло. Ей общежитие дали далеко не сразу! Пришлось снять комнатку во дворе, где стояло заводское общежитие. Хозяин той комнатки был неадекватный сын отдельно живущей мамы. Как бы для присмотра за квартирантками. Но ещё кто, кто за кем присматривал! Иногда он прикапывался к двум девочкам-студенткам, требовал плату вперёд и так далее. Тогда Тонечка со всех ног бежала к Вале, и они ютились на одной железной кровати! Валетом! Но хотя бы можно было съесть миску вермишели с килькой в томате… колбаса была в редкость… А если к семинару что повторить, так это – на кухню, на оцинкованный длинный стол, там свет можно было долго не гасить.

И вот через год дали общежитие Антонине. Она перебралась туда на следующую осень со своим чемоданом и, на всякий случай, со своим постельным бельём.

Можно было не трепать больше нервы с неадекватным сыном квартирной хозяйки. В комнате было четверо, всё, казалось, спокойно будет, но не тут-то было. Придя домой с занятий, Тоня получила от ворот поворот: слушай, ко мне друг из Москвы. Будь другом, езжай к своей тётке. У тебя тётка есть, ну? Тоня, вздохнув, потащилась поздним вечером к тете Тане, на тот самый скрипучий диванчик, где раньше ночевала сестра Валька. Двоюродная сестра Наташка, тогда ещё студентка, сердобольно разогрела макароны по-флотски на огромной сковороде. Тоня съела это простецкое блюдо, запила кипятком со смородиновым вареньем, молча рухнула на диванчик в бабкиной комнате. Болевшая в той же комнате бабушка покряхтела, но ничего не сказала.

Личная жизнь в комнате номер шестьдесят того общежития, куда прописали Тоню, была довольно интенсивная, и Тоня это испытала на себе, прибегая к скрипучему диванчику тёти Тани. Не хотелось быть занудой и стыдить подружек по комнате.

А в результате тёть Таня на неё нажаловалась, и родители вызвали Тоньку на телефонные переговоры. А это ехать сорок минут до центра города. За пять минут переговоров Тоньку научили жить, хотя и не помогли материально. Дочка, поймав паузу в речи матери Лидии, пискнула, ей туго с деньгами, мам, пап, не поможете?

– Запомни! – отчеканила Лидия, отрабатывая воспитательный техминимум, – не надейся проехаться. Сама выкручивайся. Нет у тебя ни мамы, ни папы. Надеяться надо только на себя. Мы после войны нуждались, но нам никто не помогал.

Кто его знает, может, Лидия вспомнила свою тяжёлую послевоенную молодость, может, вообще войну и фашистов, но прозвучало как-то грубо. Красотка Семечка, которая жалостливо поехала с Тоней на переговоры в одиннадцать вечера, несмотря на редко ходящий трамвай, даже заорала на всю ночную улицу:

– Уж на что у меня мать-врачиха строга, да и то, когда прихватит, сжаливается и помогает в беде. А ты-то что сделала?! Ты учишься из последних сил, сама одеваешься, другим помогаешь, не гуляешь. Они что, совсем? Не реви. Давай хоть денег тебе займу! И она тут же дала телеграмму маме-врачихе «вышли переводом сто». И утром до занятий они уже сбегали, получили телеграфный перевод… Видно, мать-врачиха Семечке как-то побольше доверяла… Танька благодаря этому всё же закончила институт, хотя и была далеко не примерной студенткой.

Тоню потряхивало, но она на своих ногах бодро пошла на занятия. С доверием дело у обеих сестёр обстояло симметрично. У сестры Вали то же самое. Тоня вспомнила, уже на первом курсе, Валюхе досталось от мамы-папы за «отвратное» поведение.

Приехав навестить дочку ближе к весне, как раз в школе были весенние каникулы, Лидия, гордо сев нога на ногу и, отказавшись от обеда, устроила Вале пропесочку. Хотя речь примерной учительницы была далека от совершенства.

– Опять трояки? Опять стипендию не получаешь? А что это за манера виснуть на чужих мужиках? Своего заведи и висни.

– Я… Это… Я не висла.

– Врёшь. Виснешь на этого кибернетика. У подруги отбиваешь.

– Да откуда это известно? – Валя была уже темно-красного цвета.

– От подруги же!

Валя ушла рыдать в ванную. Она даже не спросила имя подруги, а это была её обожаемая Галя Суслова, которая наябедничала Лидии по телефону. Вот тебе и совершенство, и скакала верхом… Но откуда телефон?!

– Из твоего деканата, дырочка! И кому поверила мать? Да не тебе. А подруге…

У Вали оборвалось сердце. Она тогда же поделилась с сестрой. Да, несколько раз она встречалась с Юрой Сусловым, менялась книгами. Юра Суслов был обаятельный молодой человек из группы кибернетиков. Он знал наизусть всего Евтушенко и блестяще копировал модного в те времена Рафаэля. Даже прозвище у него было – Рафик. На вечеринки с Сусловым сбегались толпы народа. И книг у него было много – Евтушенко, Рождественский, Вознесенский… Валя, помнится, стояла в холле второго этажа с книгами Юры, как вдруг из коридора показалась Галя Суслова и бросила в Валю запиской – «Ага, я вас застукала!». А за её плечом улыбался Юра Суслов. И это была расчётливая засада.

Чего же они этим хотели сказать? Каких разоблачений добиться? У Вали тогда был только один знакомый парень из лесотехнической академии, и ей было довольно сложно и без Юры. Ведь Рафик – всего лишь картинка на стене… Но скандал был жуткий.

Однажды, уже на втором курсе, когда у Сусловых родилась дочка, Юра Суслов забрёл к Вале вечером и попросил чаю. Читал стихи и смотрел в окно – «Со мною вот что происходит, ко мне мой старый друг не ходит…». Потом вдруг сказал в то же окно, обращаясь к развесистой липе: «Может, надо было не её, а тебя выбрать, может, я с ней ошибся на всю жизнь… Но судьба повернула иначе». Опять эта судьба неведомая. Что за этим? Собственная слабость? Всё было горько и возвышенно. И больше они не разговаривали. Ничего себе, «виснешь на чужого мужика…»

Тоня одна знала правду. Тоня всегда была интуитивной и догадливой. Она знала, кому можно верить, кому нет. Кто кого предаст, кто на всю жизнь друг. А Валя была доверчивой, наивной, слепой… Её легко было обвинить и наказать… Только не угадала Тоня, кого Валя предаст. Ту самую Иванну, которая самая верная…

***

Однажды на большом семейном сборе годы спустя родная тётка Таня расчувствовалась, рассказала Тоне странную историю из её, Тониного, детства.

– Ой, Тонюшка, хорошая ты девка, вся ты в нашу, Петькину породу, и так песню подтягиваешь славно. Помню, как вас отец привёз ко мне в гости, маленьких ещё. Ну, Валя, смотрю, сразу, уткнулась в книжку, и ты сидишь такая, ручки на коленках. И ведь малая была ещё, а будто понимала, что нельзя ничего. Что в чужих людях надо послушной быть.

– Так я, тёть, всю жизнь послушная, а не только в чужих людях. Я вон пришла к мужу в семью, никому не понравилась, и сразу как в осаду. Правду сказать, и сама не подарок.