Текст книги "Aномалия"

– Да брось, ты очень хорошая. Просто мать у вас больно крута. Так вот, смотри, мать твоя Лида очень заболела, лежала в больнице, потом уехала к бабке вашей в Хохляндию. И почему-то взяла с собой Валю, а тебя нет. Отец-то твой в МТС работал, тебя не с кем оставить, то у соседки, то одна. Меня позвал приглядеть. Я приехала, слезла с попутки, он ключи дал и убежал. Я дверь-то открыла, глядь, а ты в уголке тихонько сидишь, копаешься. Вся грязненькая такая. Я даже сумку уронила свою. Дитя сидит возле помойного ведра и чего-то там вылавливает! Мож, голодное, мож, от скуки. Сколько лет? Да года два, три… Я тебя схватила и ну обнимать, а ты ничего, притихла, на ласку не ответила, сжалась. Ну откуда ты знала, что я тётя? Не знала. Но не противилась. И так мне сердце-то сжало, что не знала, как тебя оттаять. Пока накупала, пока кашки сладкой наварила, пока пошла в сельмаг купить конфет, да не было их, только повидло. Оно плотное было, хоть ножом режь. Я обсыпала сахарком – ничего пошло, даже Петруха ел с чаем.

Отца вечером, конечно, заругала, что малое такое кинул дома, он молчал. Только смотрел, как я плачу. А ты ничего, тихая была. Только всё глядела глазищами-то громадными. А ела плохо.

– Я, тёть, всегда плохо ела. А почему, думаешь, мне никто это не рассказал?

– Да что тут? Стыдно же. Деваться некуда, упустили, но стыдно.

В семье Дикаревых всегда на первом месте была работа. Потом всё остальное.

На похоронах сестры, тёти Ани, мамы Аллочки, сестры Дикаревы и основная масса родни сторонилась тёть Тани. Поговаривали, покойная запретила приглашать на прощание тёть Таню, сестры были в большой ссоре. Дело касалось каких-то золотых коронок или колец, которые больная бабушка однажды разделила между дочками, а Петру не досталось. Так ведь дочки ухаживали, а Петя жил в районе, и редко навещал. Но Лидия утверждала, что Петю обманули сестры и утаили наследство. Петя бы сроду не полез делиться. А Лидка была во гневе… А когда она была во гневе, то держись…

И вот толпа стояла отдельно, а вошедшая тёть Таня отдельно. На это было больно смотреть. Сестры Тоня и Валя тихо подошли и обняли тёть Таню. «Девчонки, ох, девчонки, – зашептала им тётка Таня. – Что же творится? Я-то вас всегда любила». На похоронах тёть Ани ни Петра, ни Лидии не было.

Эпизод 6. Решает он

Несколько дней, даже не дней, а недель у Вальки Дикаревой прошли под знаком «Стены» Пинк Флойда, прошли довольно накалённо. То дерзкая надежда взыгрывала призрачным огнём на сгоревших поленьях. То опять всё гасло и покрывалось чернотою. Уже на улице жухли сугробы, оседали морозы, дули мокрые тревожные ветры, посверкивали солнечные, хотя ещё и студёные дни. В такие дни у автосервиса сонно грелись машины, и над ними чирикали воробьи. А у Вали Дикаревой всё ещё не кончился сезон дождей, как сказал бы её приятель Сева. Они разговаривали о посторонних, далёких от подруги Иванны предметах, как вдруг Валька с места в карьер начинала лить слёзы. Что, неужели бесит слово «бесит»? Но Сева был невозмутим. Он удивлялся внутренне, пожимал плечами в бежевом свитере или чёткой, под джинсу, рубахе с погончиками. Ну, не может быть столько слез в одном человеке. И что за мировые проблемы она там вообразила? Что она сейчас вот ляжет на рельсы, пожертвует собой, и вслед за ней начнут падать все окружающие. Глупая бессмысленная истерика. Полная ерунда. Решает мужчина?

Вчера он хотел прийти и принести «Собачье сердце». Но забыл. Для неё это был сюжет номер один, проверка слуха, насколько он её слышит вообще, а для него сюжет номер …надцать, как будто делать больше нечего. Они встречались с февраля. Не с Нового года, когда их Иванна познакомила. Но где-то с февраля, когда Иванна и Северин зашли проведать глупую, вконец заболевшую Валю.

А перед тем Дикарева позвонила той Никаноровой, что работала с Иванной, чтобы спросить про Иванну – как она, что. И Никанорова басом сообщила ей нечто, от чего мороз по шкуре. Состоялся же суд, в конце концов, и отцу Иванны дали четыре года строгого. Жуть, оцепенение. Что делать? Ведь надо было срочно лететь к ней, успокоить, утешить и наплевать на всё личное. И тут Дикарева затылком, спиной, горлом пересохшим почувствовала свою подлость, но надо, надо идти. А, да, это был тот ещё вечерок. Стороны молчали. Утешение получалось слабое.

– Я должна тебе признаться, – прошептала Валя.

– А лучше б ты не признавалась, – прошептала Иванна.

– А ведь я тоже пережила… – продолжала своё Валя.

– Подличать не надо было! – отворачивалась Иванна.

– Да я сопротивлялась! – настаивала Валя.

– Плохо сопротивлялась… – упрямилась Иванна.

Это был диалог глухих.

Иванна цеплялась за остатки разума, Валя цеплялась за старую гитару. На что надеялась? Что жертва простит обидчика? Да никогда.

А на другой день пришёл Сева. Синие сумерки уютно дышали в окно. В углу щёлкал решётчатый нагреватель-камин. Вообще-то он собирался прийти в семь, а пришёл почти в девять. За это время и помереть можно. Но Валюшка не имела права помирать. Ведь она обманывала подругу с её молодым человеком, обманывала молодого человека, давая надежду, и обманывала себя саму. Она всё ещё на что-то надеялась. Надо было ждать разрешения ситуации. Но она вообще не умела ждать. Она то бегала по комнате от нетерпения, сшибая стулья, то некстати начинала мыть полы и тут же забывала об этом. Хотела включить радио. Стояла, слушала романс «Как светло, как было зелено», понимала, что поют про неё, а с тряпки ей на ногу текла вода. Постепенно движения её замедлялись, и она садилась за стол, уронив голову на руки, а её странная соседка Жанна Глотова жалостливо выносила из комнаты забытое ведро. У Жанны всегда была такая задача – вынести ведро, разрядить обстановку. Но на сей раз Жанна, наоборот, всё усугубляла и запутывала. У неё была плохая кровь, и она чаще всего ложилась на кровать и отворачивалась к стене: делайте что хотите. Но вот пришёл Сева, и надо притвориться, что всё хорошо. Первые слова не получаются. Люди смотрят на «камин», тянут к нему руки.

– Я должна признаться… Я была у Иванны.

– А мы думали, что вы туда больше не ходите.

– А там случилось.

– А что там может случиться?

– Их отца посадили.

Молчание.

– Это, конечно, неприятность. Но это их неприятность.

– Да неужели? Я-то должна утешать, а я – наоборот.

– Да ты здесь абсолютно ни при чем. Решает мужчина.

– Я призналась, что мы встречаемся.

– Так вот почему ты такая невесёлая.

Валя начала слезокапить.

– У меня это называется «лежать в отрубях», а у тебя это называется «невесёлая».

– Никакой разницы.

– Разница есть! Ещё какая разница! – заговорила Валя, давясь слезами. – Все спокойняк, а я в отрубях. Это один вариант. Все в отрубях, а я спокойняк – это другой вариант. Есть разница?

– Да, это нехорошо, – сказал он, нахмурясь. – Но надо пережить, смириться. Судьба.

И они опять заговорили об этом, Иванна обоим была близким человеком. Следовало как-то сгладить ситуацию. Лечь на дно хотя бы на время. Некстати поднявшая с подушки голову Жанна вдруг промолвила, что оба говорят глупости.

– Вам, конечно, стыдно, но вы себе жизнь сломаете. А Иванне вы всё равно не поможете.

Это был удар грома от тихой соседки по комнате Жанны Глотовой. Она всегда была какой-то засланной, оппортунисткой, тихушкой, мышкой, жуком-древоточцем. А тут вдруг – человек.

– Я всё поняла, – плакса Валя энергично высморкалась, – мы не будем встречаться.

– Это утвердительно или вопросительно? Смущает интонация. Если утвердительно, тогда я должен подчиниться, видимо.

– Так ты-то что скажешь?

Он молчал.

– Не связывайся ты со мной. Я гигантская флюктуация, у меня бутерброд маслом вниз падает, причём всегда. Кто со мной свяжется, с ним будет то же самое. И у тебя всё будет кувырком, и ты будешь сердиться.

– Если бы я сердился, так я бы давно ушёл.

– Молодец, – сказала с подушки Жанна Глотова, не открывая глаз.

И что она не могла помолчать-то! Вот тортом не корми, дай прокомментировать!

Видимо, в конце концов, лимит слез был исчерпан. Эта фраза поставила точку в сезоне дождей. Валя поняла, что ей действительно не надо больше ходить к Иванне, и что Сева не идёт к Иванне не потому, что он трус. А потому, что он не считает нужным объяснять женщине, когда, как и почему он её бросил. И таким образом увеличивать количество её горя. Жизнь разносила их быстрым течением в разные стороны, и правота эта была значительно выше, чем правота или неправота отдельных людей. На Валином языке это значило – «у него с бабой всё», а на Севином языке это значило – подчиниться жизни, ничего не оспаривать. И как примирить эти два понятия, совершенно не ясно. Появилась другая девушка. Пришла весна, ничего не поделаешь. Что толку спорить с природой? Вот не напрасно же Тоня предупреждала Валю, что Иванна то, се, что она верная, никогда не предаст. Одно не учла умная Тоня – что Валя сама кого угодно предаст…

Снова Валя провожала его до двенадцати ночи. Снова они замёрзли оба до потери сознания, потому что пропустили столько автобусов. «Хорошо терпеть испытания, – говорил он, – когда во имя чего-то. Но когда человек сам ищет трудностей, это глупо».

«Да, – говорила она, – я закоченела вся, и нам всю жизнь придётся мёрзнуть и чертыхаться». «Надо решать проблему», – повторял он. И автобусные створки захлопывали его и уносили вместе с проблемой. Она бежала домой, нечующими ногами наступая на ледок в лужах, запахивая тонкое пальто, держа себя нечующими руками. Она согласна была мёрзнуть, лишь бы это продолжалось без конца. Дверь общаги была уже заперта, и вахтёрша открыла далеко не сразу, а за Валькой втискивалось ещё человека три, которые опоздали.

Значит, всё, хватит притворяться, хватит пить и строить благородные позы. Уж он и так насмотрелся на неё, такую дураковатую, во всех видах, уж и наслушался её воплей и рыданий. А если и после этого он не возненавидит её, пожалеет, то тогда он действительно душенька, древнерусский человек.

Когда одному плохо и другому плохо, и они друг от друга далеко, то можно сделать финт ушами. Надо полететь навстречу друг другу, презрев расстояния, и тогда минус на минус даст плюс. Дикарева не знала, что делать. А когда она не знала, что делать, она просто шла на вокзал. Выпадение в другой мир вышибало паникёршу из привычной колеи, и её слабые мозги в шоковом состоянии работали в совсем другом направлении. Вот и в последний раз, когда она гостила дома, родители обрабатывали её так и эдак. После доброго и длинного семейного ужина, когда не хотелось думать ни о чем, отдыхать, просто, например, разбирать старые пластинки, они вызывали дочь Валентину на ковёр и спрашивали:

– Тебе сколько лет?

Они задавали этот вопрос каждый год несколько лет подряд, как будто они не были её биологическими родителями. Получив ответ, они мрачно качали головами.

– Ну? – папа грозно сдвигал брови. – Не засиделась в девках-то?

– Давайте не будем разводить пожиже, – резко отвечала Валя, – я никого ещё не встретила.

И гордо уходила.

Уже за дверью она слышала, как родители, горячась, перечисляли всё, что они для неё сделали: нашли самого ценного репетитора, умнейшего еврея, выучили в самом престижном институте, сапоги купили самые дорогие, на шпильках, и вообще никогда ничего не жалели. Даже и мужа они ей давно нашли, ну такой редкий человек: и врач, и бородка, и машина, и двухкомнатная, и штаны синие в дырках, с биркой железной, и ещё сам поёт и рисует. Какого ещё-то рожна? И после этого – вот она, благодарность. Дочке становилось очень душно.

Вот теперь, идя на вокзал, она перебирала в памяти все эти вызовы на ковёр и думала, что же делать. Что делать, если нет даже кандидатов. Надо поехать к сестре Тоне, та встряхнёт ей мозги.

Эпизод 7. Напрасный белый шёлк

Едва от дома сестры отъехало опустевшее такси, они обнялись и стояли на крылечке, как тонкие рябины у самого тына. Они стояли, качаясь, а память вмиг переносила их в те времена, когда в кутерьме сестриного, взбулгаченного ремонтом семейного гнезда они переговаривались о главном лишь урывками. В одной комнате стонали деды, в другой плакала грудная дочка. На кухне бурлил бак с бельём, и молчаливый краснолицый муж молча заделывал раствором трещину в стене. Поскольку трепетная Валька не была ни хорошей сиделкой, ни отменной стряпухой, ни штукатуром, ей быстренько дали в руки ребёнка, чтобы он впустую не плакал. Так ОНА и запомнилась себе во время того приезда к сестре со свёртком в руках. Она прихлёбывала суп с ребёнком в обнимку, она закручивала кран переполненной ванны с ним же в руках, она стояла со свёртком полночи перед чёрным зимним окном. Ей уже казалось, что это её ребёнок, потому что счастье-то какое: она качает, и племянница замолкает. В такие минуты не кажешься себе лишним человеком, и вообще, как-то не до глупостей, не до ерунды. Все хотели посидеть за столом, но не получалось. Вдруг после кормёжки племяшка Донка прикорнула около двенадцати, и они живо наладили себе две рюмочки в ночи. Охватил какой-то неуместный ржач, было стыдно разливать, распивать, даже сидеть просто так, но сестра сказала:

– Хватит уже. Нам никогда не до себя. Ты мне кто – сестра или труба на бане?

Тогда Тоня была усталая, круги под глазами, в старом халате, промокшем на груди.

Теперь она выглядела в сто раз лучше, младенцы в доме не плакали. А глаза смотрели с той же теплотой и тревогой

– Ну, сестра, и что? Что смотришь, Тоня?

– Так что случилось то там у тебя? Что такое, что лица нет на тебе?

– А вот что. Я предала свою лучшую подругу. Я бросила её в горе, в то время как ко мне ходит её молодой человек.

Они чокнулись рюмками и вошли в разум.

– Ну, ты, милая, даёшь, – сестра ласково погладила её по щеке, – никак чужого мужика отбила? Раньше ведь такого никогда не было. Ты всегда была трусиха и паникёрша.

– Что ты, что ты, я не хотела! Он сам.

– Вот и славненько. Хватай его и радуйся.

– Не могу, совесть мучит.

– Глупости, засунь эту совесть куда подальше. Это грубо, но справедливо. Тянуть больше невозможно. Ты говоришь, хороший?

– Бесподобный. А вот ты замуж вышла, и что? Хорошо тебе разве? Вот такой марш по белью, по дедам, по ремонту.

– Трудно, конечно, но зато хорошо. И здесь моё место.

– Почему?

– Потому что судьба.

Всё, как раньше, когда сестра была намного моложе. Только раньше они говорили с перерывами, на руках плакал грудной ребёнок Дина, и дальше они говорили вполголоса. А теперь они говорили вполголоса по привычке. «Как легко с тобой, как смешно! Годы идут, а ты – как коза по кочкам!» Так сказала сестра, и много-много дней потом помнила щека Валентины рубчики сестриного вельветового халата. Это же самое сказала Тоня однокурснице Хуторенко! Потому что, несмотря на развод и семейные дрязги, она опять на коне: новая работа, новый любовник. И улыбка, полыхающая на всю улицу. Вот от чего светло в городе юности!

И на этих ночных посиделках вдруг опять стало ясно, что они очень друг другу подходят, что жить бы им вместе, много бы сил сэкономили они тогда. Но нет, надо ехать из этой родной хаты опять туда, в своё одиночество! Куда приходил этот человек, Северин Седов. А больше он не придёт.

Раньше, пока быстрорукая сестра убирала тарелки, Валюша качала племяшку. Ту самую, к которой теперь поклонники с цветами ездят! Она качала её упорно и неустанно, не замечая, что кроха уже давно заснула, и качка методично продолжается. И на вокзале привычная качка продолжалась, и потом у окна вагона, когда летели мимо навек любимые сосны, и потом в своей остывшей общаге, куда вернулась, усвоив механическое это качание, оно прилипло, пристало будто бы навсегда. И ловя себя на том, что опять стоит и качается, она усмехалась: быстро же ты привыкла! А, может, и напрасно уже привыкла-то. Ишь! Она старалась не думать про свои неудачные личные дела.

Они гуляли по знакомому городу юности забежали в какой-то магазинчик в подвальчике, сестра указала рукой на отрез. Его измерили – восемь метров белого креп-фая, шёлк, ширина двойная. «Да куда столько!» – «Да берите, девчонки, чего уж тут отрезать». Они и взяли. Потом стали его раскидывать на столе, отрез сползал, словно разлитое по полировке молоко, так, примерно, с ведро. Вскользь поговорили про фасон. «А что там мудрить? – сказала усмешливая сестра Тоня. – Попроще надо. Юбку пустишь длинную, полусолнцем, с баской, а верх – с широченными рукавами. Тут главное, что ткани много, вся красота в простоте!»

Вот такая была поставлена точка над i. Сестра её поставила. А Валя поставила её внутри себя, успокоившись мыслью: «На всякий случай».

Да нет уж, не на всякий. Только на один единственный в жизни случай. А ведь говорили, говорили ей, что невеста не должна себе платье шить. Ну, это просто нельзя.

Она раскроила белый шёлк в своей заводской общаге, предварительно вымыв полы в центре секции, где стоял телевизор. Рукава вшивные с буфами, воротник апаш, юбка – двойное солнце. Специально ходила за выкройкой «Бурды» в библиотеку. Всё выходило неплохо, даже машинка не сломалась, только платье не пригодилось. Говорили ей, говорили.

Тоня боялась, что не сможет приехать к сестре на свадьбу с маленьким ребёнком. А дома ещё деды. Но ехать не пришлось ни той, ни другой.

У Северина умер отец. Все, кто ехал на свадьбу, попали на похороны. Платье так и осталось висеть на плечиках на стене. А Валя пока начала учиться становиться женой. Та ещё наука.

Эпизод 8. Прикиды

Почтовый ящик.

Здравствуй, Валя! Наконец, собралась тебе написать. Набрала кучу твоих писем и решила написать всё обстоятельно.

Посылки твои с шерстью и лоскутами я получила. Тут с лоскутами так дело обстоит. Собралась шить новое лоскутное покрывало. Я уже шила одно лоскутное одеяло из шёлковых кусочков, это ярко и симпатично, но очень много работы с шёлком, который сыпется, да и потом нет особенно никакого творчества, ведь куски все яркие и разных цветов, а однотонного мало. В любом случае получается всё пёстрое и никакой системы. Теперь я достала специальный английский журнал «Шитьё из лоскутов» и многому там научилась. Поэтому я стала просить лоскуты у всех (собака на фото тоже из того журнала). Конечно, надо время, но это так интересно. Из дома мне прислали два мешка старых пальто. К слову замечу, что всё в таком изумительном виде, что даже неудобно. Всё выстирано и выглажено, рассортировано, только бери и работай. Всё это заботливые руки мамы и бабушки, в основном, конечно, бабушки. Я им очень благодарна. Теперь у меня много клочков одного цвета для фона. Из твоего голубого пальто получился двадцать один квадрат семнадцать на семнадцать и несколько маленьких десять на десять см. Всё это очень интересно, и я занялась этим всерьёз. Сделала трафареты и т.д., но совсем нет времени для творчества.

У нас плохая погода, и я долго не стирала, всё думала – солнышко выйдет, дотянула, пока стало в ванну не зайти. Взялись за эту кучу все вместе: я отстирываю всё в ванной, баба Надя закладывает в машину, дед Егор все выжимает, а Дина ползает, всем помогает. Всего десять закладок в машину, да каждую по два раза по десять минут. Старики потом упали по кроватям, ведь им почти под восемьдесят, а я после сушки стала всё это гладить

Я сейчас на больничном, у Диночки страшная ангина. Мне уже с работы звонят и спрашивают, не надоело ли мне супы да борщи наваривать, не хочу ли я отдохнуть от домашней работы? Вот так. Забегалась я с этими обедами и посудами. Чёрный неблагодарный домашний труд. Меня ожидают по всем углам кучи штопки и вязания. Кстати, у Севиного свитера я связала только перед и полрукава, но бесконечная срочная работа отвлекает от дела и надо всё быстрее и быстрее. Для творчества нет времени.

Вчера звонил отец. Я предложила купить бабушке квартиру в нашем доме с другого конца. Представляешь, как здорово, жили бы вместе с ней. Правда, там три комнаты, бабушке это много и квартира-то в двух уровнях – внизу ванна и кухня, наверху спальни. Родители отказались, говорят, что дорого и не подходит. Если бы ты знала, как жалко терять эту квартиру со всеми удобствами и в центре города со мной рядом. У меня из-под носа уплывает выгодная вещь, я этого не потерплю. Бросилась к бабе Наташе, которая единственный добрый человек в Воронеже, всегда поможет, чем может. «Баб Наташ, говорю, выручи, купи квартиру. А свою продай. Твою-то скоро снесут и останется нам с мужем три разбитых сарая и небольшая конурка, а то всё-таки трёхкомнатная нам будет, и Дине будет, где жить. Ведь вроде рядом и не вместе. Это очень выгодно. Даже, если родители Антона из Приозерска захотят попользоваться, мне не жалко для них ничего. Только купи и не упускай». В общем, забила ей мозги крепко, как я могу, всё красноречие применила. Она согласилась, теперь дело в цене. 20 тысяч – конечно, дорого. Но деньги у неё есть, и мне не хочется ей дать понять, что я ей могу занять, ведь сами без штанов сидим. Я была бы на десятом небе от счастья, если бы всё это удалось провернуть. Как ты думаешь, стоящее ли это дело? Я сегодня ездила с бабой Наташей на левый берег смотреть очередную квартиру. Правда, хозяев не застала, поговорила только с соседями, оставила телефон. Баба Наташа каждую субботу приносит нам колбасу, ей дают по диабетической карточке. У нас колбаса всё по шесть или десять рублей, а диабетическая по два восемьдесят, разница есть. И, если речь зашла о продуктах, то я очень удивилась, что родители тебе яблок прислали. Если нужно, я могла это сделать, у нас полно всяких сортов. А в овощной магазин сейчас завезли молдавские яблоки – прекрасные, ярко-жёлтого цвета. Разве нет у вас в магазине или дорого? Хурма у нас тоже часто, и мандарины бывают. Я хурмы по три кг беру зараз, у нас её Дина, знаешь, как любит, набирает в подол и сидит, пока не поест. В магазинах всё есть, ведь действует продовольственная программа.

Дописываю через несколько дней. Побыла ещё на нескольких квартирах. Вчера звонили родители. Папа опять заболел той страшной болезнью, от которой не ходил долго. Господи, вот ужас. Что с этим делать? Лекарства, которые я достала, побочные явления вызывают самые мерзкие, и уж нет у меня надежды на них. Даже не знаю, чем можно помочь. Правда, по телефону он разговаривал сам, и у меня даже настроение поднялось.

Вообще-то к нам приехал Михалыч, друг Антона, правда, без Нинки, но на Новый год обещали вместе приехать. Михалыч занялся тёмными делами. Строит дом, допустим, за 5 тысяч, продаёт за 20 тысяч, покупает машину и летом приглашает нас ехать с ними в Прибалтику за вещами, ну и вообще отдохнуть. Лето, сама знаешь, какое будет, не до вещей, тем более что я сейчас на жуткой мели. А родители весной приедут, наверное, деньги нужны будут. Тысяча рублей у меня есть на страшный случай, а более – ни гроша.

Вспомнила про кофе. У нас продают обычный в коробках по три семьдесят, и молоть не надо, и прекрасного вкуса. Антон говорит, что только настоящие гурманы мелют из мельницы сразу в кофеварку, особенный аромат и прочее. Ну, если вы гурманы, я, конечно, поищу кофемолку. Но проще, мне кажется, купить растворимый кофе. Если надо, я достану, правда не индийский, а московский. В зёрнах у нас редко продают, только в «Утюжке» и сразу мелют. Тебе, я вижу, нравится длительное маханье, возня и всё такое.

Про тряпки. Как я тебе сочувствую и как хорошо тебя понимаю. Ты представь, я почти ничего не покупаю, а тряпки валятся отовсюду, как у тебя. А ведь в прошлом году я продала в комиссионном магазине вещей на 370 рублей, а недавно на 120, причём отдаю почём зря, лишь бы меня это не душило, а что совсем не берут, бабе Наташе отдала – на «толпе спустить» хоть за гроши. На прошлой неделе она продала Лешину куртку за 35 рублей, а вчера – шапку старую за 30 рублей. Знаешь, сколько я ей детских вещей отдала, всё по рублю, да по два. Так что она мне тоже помогает, чем может. И без «толпы» не обойтись. А когда так, как у тебя – такое затоваривание, не представляю, что тебе, бедной делать, как тебе тяжело. Мне очень хочется тебе помочь. Да и деньги не помешали бы.

Пальто оба ты пришли, но не распарывай ничего, мама тоже некоторые вещи зря распорола, поспешила, их можно было продать. Значит, присылай пальто оба, куртку, военный материал, что-нибудь из обуви и мелких вещей, кофточки старые или блузки, юбки, старые платки или сапоги. Только не детское. С этим подождём.

Кстати, о шубе. Я могу тебе прислать искусственную шубу на твою дочку белого цвета с капюшоном. Мне кажется, пока тебе не страшен белый цвет, ведь дочка у тебя не ходит, а в коляске и в белой посидит. Но если твоя мама не захочет искусственную, я постараюсь достать натуральную, но только из ламы. Но только за «спасибо» никто не будет. Вместе с «магарычами» это будет стоить кругленькую сумму. Если вы сложитесь вместе с мамой или она пожелает сама подарить внучке шубку, то я смогу влезть в это дело. Я думаю – речь идёт о реальной сумме до ста… Своей Медине я не собираюсь покупать шубу, так как она везде бегает и одежду не бережёт. Тут уж не до шубы, хоть бы пальто в клочья не изодрала. Вчера на улице сцепилась с какой-то собакой, еле я их растащила. Ребёнок цел, это главное. Плёнку мы ждём с нетерпением. Когда у Северина защита? С каким докладом он уехал в Питер? Очень хорошо, если бы он заехал к нашим, родителям Антона. Они – хорошие и приветливые люди, а мать, вообще, необыкновенный человек.

От фотографий твоей дочки мы в бешеном восторге. Там, где она в коляске, очень похожа на Наталью Бондарчук. Какой у тебя красивый ребёнок: похожа на тебя и на Севу, когда смеётся. Второй должна быть у меня девочка. Мне хочется, чтобы была девочка.

Целую крепко, Тоня.

К письму приложена черно-белая фотография – Тоня в лёгкой блузке с выбившимися волосами вокруг лба, задумчивая, романтичная. И вся точно в дымке предчувствия, и свет лучистый в серых глазах.