Текст книги "На руинах"

– Я – не Министерство внутренних дел, – буркнул подполковник, и Самсонов с серьезным видом подтвердил:

– Конечно, нет. Но позже я объясню вам, какими лазейками в структуре МВД можно будет воспользоваться, чтобы перечислить деньги на счет зарубежной фирмы. Одна треть дохода, полученного от работы комплекса, будет принадлежать вам – в валюте, естественно.

– А фирма, конечно, та же самая – ваша? – в глазах Авдиенко мелькнул огонек, и Самсонов это подметил.

– Разумеется. Затем вашу долю я переведу на ваш зарубежный счет или на счет вашей дочери, например.

– Гм. Над этим я еще подумаю, – подполковник почесал затылок и откашлялся. – И где же вы территориально хотите разместить комплекс?

– Я уже нашел прекрасное место. Год назад музей Ленина на Первомайской закрыли, поскольку там обвалилось правое крыло. Сейчас комиссия решила окончательно: здание музея реставрации не подлежит, экспонаты временно разместят на улице Луначарского, а там… видно будет. Здание уже сносят, как вам известно – вот на его месте я и предполагаю возвести комплекс. При хорошей организации это займет менее полугода и полностью окупит себя за два-три месяца.

От неожиданности полковник даже откинулся назад.

– Дорогой мой Леонид Аркадьевич, вы слишком много времени провели за рубежом в капстранах, – в голосе его звучала явная ирония, – ни горком партии, ни горисполком не позволят занять территорию музея Ленина под комплекс. Еще окончательно не решено, что там будет – новый ли музей Ленина, или музей городской славы. Должно быть что-то в этом роде – горожане место хорошо знают, оно у них будит определенные ассоциации. Придется вам найти другой район – не столь исторический.

Самсонов насмешливо хмыкнул и пренебрежительно дернул плечом.

– Что за ерунда! От местоположения зависит доход – Первомайская улица лежит на центральной магистрали города. Меня это место вполне устраивает, а уж найти аргументы для того, чтобы убедить отцов города, – ваша задача, Никита Михайлович.

– Моя? Вы шутите? Я сам, как член партии, буду возражать против подобного кощунства! Подумать только – на месте памяти вождю революции разместить бордель с вашими массажистками!

Володин, не выдержав, отвернулся и хрюкнул, Самсонов же принял нарочито серьезный и виноватый вид.

– Простите, Никита Михайлович, если я задел ваши чувства!

– Не стоит смеяться, пресса обязательно все вытащит на свет божий, у них на такое собачий нюх. При нынешней гласности никому не хочется скандала, сами понимаете. Если, конечно, обойтись без массажисток…

– С прессой мы договоримся, не страшно, а массажистки принесут половину дохода, сами понимаете. Помимо того, что это для нас и лишняя информация и компромат. Разумеется, когда будете приводить в горкоме аргументы в пользу комплекса, массажисток можно особо не рекламировать.

– Боюсь все же, мне не удастся убедить горком партии.

– Не удастся вам – удастся Гориславскому. Он ведь вам очень многим обязан, если я не ошибаюсь. Да и вашей супруге, которая работает в городской прокуратуре, тоже.

– Гм, – Авдиенко смутился, – не совсем понимаю, откуда вы могли получить такого рода информацию.

– Начиная новое дело, я, прежде всего, собираю информацию. Это обходится мне очень дорого, но, в конечном счете, с лихвой окупается. Так как?

Подполковник немного подумал и кивнул.

– Хорошо, попробую. Официально возглавлять кооператив будете вы?

– Ни в коем случае, официально я к этому вообще не должен иметь никакого отношения. Председателем кооператива и директором комплекса станет Тихомиров Алексей Прокопьевич, все документы будут оформлены на его имя.

– Тихомиров? – поразился Авдиенко. – Сын Ирины Тихомировой, бывшего директора гастронома? Это который парикмахер?

– Он самый.

– Продувная была баба, хоть и погибла нелепо, но сын-то этот у нее, я слышал, вроде бы… гм… особо умом не отличается.

Володин, хитро прищурив один глаз, вступил в беседу.

– Я думаю, Никита Михайлович, – сказал он полковнику, – что Леонид Аркадьевич сделал правильный выбор, на этом месте особо хитрый нам не нужен.

Самсонов усмехнулся этому «нам», но ничего не ответил.

Проводив гостей до выхода и воротившись, он велел охраннику убрать со стола остатки ужина. После этого в кабинет ввели худощавого человека с острым взглядом слегка прищуренных черных глаз. Кивком головы отпустив охрану, Самсонов указал мужчине на кресло возле камина.

– Садитесь, Шалимов, – ровным голосом произнес он, – нам с вами сейчас придется кое-что обсудить.

Один из дремавших у камина псов неожиданно поднял голову и негромко гавкнул. Вздрогнув и бросив опасливый взгляд на собак, черноглазый поспешно шлепнулся на мягкое сидение.

Глава десятая

Из хроник Носителей Разума.

В пятый раз после Катастрофы Планета обходит греющую ее Звезду и прошла уже почти три четверти пути вдоль своей обычной траектории. Выпавшая на долю наших предков Удача отвернулась от нас, но теперь мы можем обойтись и своими силами. Поколения Носителей Разума продолжают работать. Сцепляя жестким континуумом цивилизацию Разумных Материков, они уменьшают число степеней свободы. Когда локальные возмущения вероятностей перестанут затухать, образуя стоячие волны, ход истории общества Разумных Материков изменится – в соответствии со своей Природой они сами приведут свою цивилизацию к гибели. Планета будет принадлежать только нам, Носителям Разума.

Лиза разбудила брата в семь утра, но Тимур поворочался, одним глазом глянул в окно, за которым мела густая метель, и снова уткнулся в подушку. Минут через двадцать Дианка стащила с него одеяло:

– Тимка, хватит дрыхнуть, у тебя совесть есть? Опоздаешь.

Он вяло отбивался.

– Девчонки, да рано еще! Самолет все равно опоздает – метель какая.

– Вставай, а то водой обольем, серьезно! Анвар ведь просил его встретить!

Благодаря сестрам ему удалось не опоздать и выбраться из рейсового автобуса в аэропорту Шереметьево как раз в тот момент, когда диктор объявила о прибытии самолета из Нью-Йорка. Тимур немедленно рванул с места в карьер и так спешил, что пронесся бы мимо Анвара, но тот ловко перехватил его на лету и крепко стиснул плечи.

– Сильно спешишь? Далеко бежать собрался? Привет, братуха!

– Анвар, черт! Привет, американец! Как же это я тебя не заметил?

– А с каких это пор ты стал замечать, что вокруг тебя творится? Слушай, а ты вроде бы подрос.

– До двадцати пяти люди растут, мне еще годика три осталось.

Смеясь, двоюродные братья чуть отстранились, разглядывая друг друга. Они не виделись больше трех лет, за это время Тимур действительно слегка подрос, взгляд Анвара стал жестче и спокойней.

Багаж получили быстро – пять пухлых увесистых сумок. Две из них Анвар передал Тимуру:

– Это вам с девочками. Ладно, часть заокеанских даров скинул – сразу легче стало.

– А Лиза с Дианкой уже ждут и не дождутся, – бесхитростно наябедничал Тимур, – и с раннего утра меня в аэропорт гнали, водой облить грозились. На такси поедем?

– Знаешь, Тимка, я не поеду к вам, у меня через четыре часа самолет в Тбилиси. Сейчас посажу тебя с сумками на такси и отправлю домой, а сам в Домодедово.

– Во, дает! – огорчился Тимур. – Девчонки уже кренделей напекли, а он… Назавтра не мог билет взять?

– Не мог, Тимка, соскучился, честно! Почти три года родителей и Гюлю не видел, это же представить себе!

– Ладно, тогда я с тобой до Домодедова прокачусь, поболтаем, – решил Тимур, – а оттуда домой. Погоди, только позвоню девчонкам – предупрежу.

«Икарус» был теплый, с мягкими сидениями и наполовину пустой, поэтому в багажное отделение вещи ставить не стали – пристроили на свободных местах. Вновь закружила метель, автобус тронулся, пронзая светом фар мглистый туман, кондуктор двигаясь меж рядов, отрывала билеты пассажирам и позвякивала мелочью.

Тимур довольно поерзал на сидении.

– Мягко, слушай! Ладно, рассказывай, как там в Америке.

– Сначала ты – как там девчонки?

– Девчонки? А что им делать – зубрят без сна и отдыха, обе в глубокой панике.

– С чего вдруг?

– У них бзик, что их в первую же сессию непременно должны отчислить.

Анвар рассмеялся.

– Первый курс, совсем зеленые. Напомни, в каких они институтах?

– Лизка – юрист, Дианка – доктор.

– Серьезно. Ладно, что еще интересного?

– Ну… – Тимур добросовестно порылся в памяти, – ах, да, Лизка себе парня завела.

– Да ну! Дожили, ничего себе!

– Представляешь, Толик этот к нам приходит и приходит, они с Лизкой все в столовой сидят и право учат. А я-то думаю – чего это они так долго учат? Хожу, беспокоюсь, говорю им: голова заболит столько сидеть, пошли хоть в кино сходим.

– А тебе твой глубокий аналитический ум не подсказал, что ты третий лишний, божий ты одуванчик?

– Да все Дианка виновата – надо было сразу мне толком все объяснить, а она только и сказала: как Толик придет, сразу исчезни и вообще в комнате не появляйся. Чего это мне вдруг не появляться, откуда я должен был понять?

– И как же ты все-таки дошел до сути?

– Ну, потом уже, когда я возмутился, она рассказала – они, оказывается, не только право учат, но еще и целуются, а я им мешаю. Представляешь?

Анвар, не выдержав, от души расхохотался.

– Да уж, это я себе могу представить! Как тетя Халида с дядей Сережей?

– Нормально, вроде. У Муромцевых Эрнест все еще во Франции стажируется, а Машка замуж вышла, мама не писала тебе?

На лицо Анвара набежала легкая тень.

– Если честно, я все это время ни с кем не поддерживал контакта – только с Гюлей. В восемьдесят девятом она мне еще много писала – сообщила, что бабушка Сабина умерла, и про Злату Евгеньевну тоже, я послал телеграммы. Потом написала, что дядя Сережа с тетей Халидой уехали из села в Ленинград, а теперь уже пишет по два слова за полгода. Может, обиделась – в одном письме она спросила, когда я приеду, а я…я написал, что никогда не вернусь домой и никого из родных не хочу видеть. Свинство, конечно, с моей стороны, я знаю, но просто тогда еще сил не было вспоминать и…

Внезапно он закрыл глаза, и плечи его передернула судорога.

– Я понимаю, – Тимур сочувственно поерзал, чтобы отвлечь брата от тяжелых воспоминаний, и начал рассказывать нарочито веселым тоном: – Так я про Машку – летом ездила к Эрнесту в Париж и выскочила там за американца. Они теперь везде с гастролями ездят – то в Канаду, то в Норвегию.

По-настоящему веселым тон у него не получился, Анвар открыл глаза и, увидев испуг в глазах брата, попытался улыбнуться и поддержать разговор.

– Что ж, неплохо. У них там ведь еще один брат есть, да? Они ведь тройняшки?

Тимур обрадовался.

– Женька в аспирантуре. Нормальный парень, я его раньше как-то не очень знал, но в этом году он к нам раз пять заезжал – у него дела в Москве. Перед Новым годом в ресторан нас с девчонками водил, даже Толика Лизкиного позвал.

Анвар засмеялся.

– Ну, и как тебе в ресторане?

– Скучно, музыка – бред один. Но девчонкам понравилось, и поели нормально. Женька нас с одним мужиком познакомил, и тот весь вечер с Дианкой танцевал.

– Почему с Дианкой?

– А с кем, со мной, что ли? – удивился Тимур. – Лиза же с Толиком была. Нормальный мужик, Леонид зовут, только старый – ему уже сорок, он сказал. В математике немного сечет, даже численные методы знает – экономист. Все советовал мне за границу ехать работать, говорит: «Наука у нас уже начала понемногу хиреть – все таланты навострили лыжи на Запад».

– Он не так уж и неправ, – Анвар пожал плечами, – у тебя вообще-то какие планы после университета? Толковые ребята везде нужны – и в Гарварде, и в Кларкском университете. Могу нащупать почву, если хочешь.

– Не знаю, как мама скажет, не хочется, чтобы она лишний раз нервничала.

– Ладно, бэби, подождем, пока диплом защитишь, потом решим. Вы часто с ними видитесь? Как Рустэмчик с Юркой?

– Нормально, только балуются много, а слушаются только меня. Как позвоню в Питер, они там сразу по струнке начинают ходить.

– Ну, ты же старший брат! – ласково усмехнулся Анвар. – А видитесь часто?

– Мама все время приезжает, чего тут ехать от Москвы до Питера – одна ночь!

– Да, всего одна ночь, – откинувшись на спинку сидения, Анвар закрыл глаза.

– Мы сейчас в Питер на каникулы все вместе решили махнуть. В пятницу у нас с Дианкой последний экзамен, в субботу у Лизки история, а потом сразу на поезд. Можешь с нами съездить, они всегда рады тебя видеть, мама говорила…

– Скажешь им, что я женюсь, – жестким тоном прервал его Анвар.

– Женишься? – Тимур ахнул и обалдело похлопал глазами. – А как же… Таня?

– Ты сошел с ума, скоро три года, как Тани нет! – в глазах Анвара сверкнул гнев, не сознавая, что делает, он стиснул руку Тимура с такой силой, что тот вскрикнул.

– Пусти, ты что! Да, ты прав, конечно, просто… Мы все это время думали, что ты ее любил, что ты страдаешь, не можешь прийти в себя, а ты… Пусти! – в голосе юноши зазвенели слезы.

– Ты – ребенок, – взяв себя в руки и разжав пальцы, ответил Анвар, – моя жена уже почти три года, как мертва. Я любил ее больше жизни, но ее нет, а я живой человек. Твои родители тоже любили друг друга, об их любви у нас в селе складывали легенды, но тетя Халида вышла замуж, когда твой отец умер. Почему ты меня осуждаешь?

Тимур потер руку и неожиданно по-детски всхлипнул.

– Не знаю. Таня была… она была необыкновенная. Но я тебя не осуждаю, ты прав – женись, конечно.

Боясь расплакаться, он отвернулся и прижался носом к стеклу, пытаясь сквозь вьюгу разглядеть огни приближавшегося аэропорта.

Самолет Анвара приземлился в Тбилиси после полудня. Пошел мокрый снег, и сначала таксист отказывался по такой погоде ехать в горы, но, увидев в руках пассажира купюру в пятьдесят долларов, согласился. Ехали медленно, шофер осторожно вел машину по вьющейся между скалами и пропастью дороге. Наконец проехали мост, автомобиль, шурша колесами, покатил по безлюдным улицам села. Расплатившись с водителем, Анвар постучал в дверь.

– Мама! Папа!

Зара встала на пороге, протягивая к нему руки.

– Сынок!

– Мама! – он почти упал в ее объятия, заскорузлые от работы руки нежно гладили его плечи.

– Ты словно упал с неба, даже не сообщил, что приезжаешь, – она вдруг тревожно оглянулась и потянула его за рукав. – Зайдем.

Ввела в дом, плотно прикрыла за собой дверь и вновь прижала сына к груди. Анвар, зарывшись лицом в ее волосы, вдыхал знакомый с детства запах.

– Где все – еще на работе?

– Сядь, сядь, сынок, сейчас я положу тебе долмы – только сготовила. Вымой руки, чистое полотенце только что повесила – как чувствовала, что ты приедешь.

Сев за стол, Анвар огляделся – все в доме казалось прежним, но его не оставляло чувство гнетущей пустоты.

– Как отец, мама? Все здоровы? Когда придут? Я так соскучился!

– Ешь, сынок, ешь. Ты не забыл еще вкус долмы? Отвык, наверное, в Америке от нашей еды.

– Ни в какой Америке еда не сравнится с тем, что готовят твои руки, мама.

Он отодвинул пустую тарелку и оглянулся – за окном быстро темнело, Зара внесла и поставила на стол заварной чайник, щелкнула выключателем, и вспыхнувший свет упал на ее осунувшееся лицо.

– Пей чай сынок, мед клади. Варенья в этом году не сварила – сахару мало.

Неясная тревога овладела сердцем Анвара при виде избороздивших ее лицо глубоких морщин и странного затравленного взгляда.

– Когда все вернутся, мама?

Словно в ответ на его вопрос хлопнула дверь – Аслан, четвертый сын Рустэма Гаджиева, стоял на пороге.

– Папа!

– Анвар, сынок! – могучие руки Аслана дрожали, когда он обнимал сына.

– Папа, я увидел тебя, а теперь больше всего на свете хочу повидать Гюлю. Побегу к ней, хорошо? Братья все равно еще не пришли с работы.

– Сядь, – неожиданно сурово произнес Аслан, а Зара добавила:

– Не выходи из дома, сынок, никто не должен знать, что ты вернулся. Вечером я приведу сюда Гюлю, а рано утром отец отвезет тебя на грузовике в Тбилиси.

– Не понимаю, мама, – чувствуя, что ноги начали дрожать, он медленно опустился на стул. – Я приехал к вам, я вернулся к себе домой. Или я в чем-то провинился, что ты меня гонишь?

– Гоню тебя? – Зара медленно опустилась на стул рядом с мужем и оперла ладонью поседевшую голову. – Раньше Джурмут пересохнет, и синий олень встанет на горе, вещая смерть всему живому, чем язык мой повернется прогнать из дому моего сына. Но выслушай и тогда поймешь, почему я говорю такие слова. Когда беда пришла в наш дом, и погибла твоя жена, мы больше всего боялись, что тебя оставит рассудок. Ты уехал в Москву, а через месяц написал, что американцы приглашают твоего шефа работать в Америку, и он предложил тебе поехать с ним. Мы были рады – надеялись, что чужая земля и чужие люди помогут тебе забыть боль, и в душе твоей воцарится мир. Одна Гюля имела мужество писать тебе письма – такие, чтобы не нарушить твой покой и умолчать о пришедших на нашу землю бедах. У нас же с отцом не хватало сил брать в руки перо.

Анвар слушал, родители рассказывали, и когда один из них уставал, начинал говорить другой.

… Через три месяца после несчастья, свалившегося на Супойнат, жену Юсуфа, подошло время рожать Айгази, жене пастуха Курбана. В совхозной больнице роды принимали молодая врач и старая акушерка Асият. Когда Асият увидела ребенка, она начала хохотать – новорожденный мальчик не имел шеи, от этого голова и туловище его казались одним целым, напоминавшим яйцо, на самой верхушке которого зиял огромный глаз. Продолжая хохотать, Асият выбежала из больницы и начала танцевать, а люди смотрели на нее и ничего не могли понять, пока до них не дошло, что опять пришла беда, и разум старухи не выдержал.

Молодая врач тоже растерялась, но все же сообразила – позвала главного врача, медсестру и нянечку. Асият увели и сделали ей укол, позвонили в районный центр, сообщили Рустэму. Хотели забрать у Айгази ребенка, но несчастная мать вцепилась в него и так кричала, что махнули рукой – оставили его с ней до приезда врачей из районного центра. Пришлось сделать ей еще один укол, наконец она уснула, и Сергею Муромцеву удалось сфотографировать новорожденного. Ночью же, когда нянечка прилегла на диван в коридоре, Айгази очнулась, открыла окно, вылезла и убежала. Ее искали в лесу, но так и не смогли найти – решили сначала, что она бросилась в пропасть, но нигде у подножия плато тела обнаружить не смогли. Ребенка же мать Курбана унесла и куда-то спрятала.

Сергей и Халида были крайне встревожены тем, что случилось. Они пришли к Джейран, которая в то время ждала ребенка и начали уговаривать ее поехать в Ленинград, чтобы лечь на обследование. Однако молодая женщина была в истерике, она заперлась в доме и не хотела говорить, а потом ее муж Салихат вышел к ним и попросил уйти.

Вскоре поползли слухи – будто, когда строили базу, завезли в совхоз радиоактивный цемент из Чернобыля. Жители села собрались на главной площади, они были возбуждены, кричали и требовали, чтобы ученые разрушили базу и сбросили в пропасть то, что от нее останется. Сергей попробовал с ними поговорить.

«Мы провели исследования, – сказал он, – и не связываем возникновение уродств с радиацией. Дефекты возникают на генетическом уровне, они вызваны мутациями, причину которых мы пока не можем объяснить».

Толпа загудела, подалась вперед, и вдруг кто-то крикнул:

«Это все вы, ученые, над нами экспериментируете, потому вашу базу и засекретили».

И тут же пошло со всех сторон:

«Мы газеты читаем, знаем, что в застойное время КГБ творило».

«Пусть из ООН приезжают, пусть из-за границы специалисты проверят».

И кто-то крикнул:

«Уезжайте, не хотим, чтобы в нашем селе ваша база была!».

«Разрушим их базу!».

Тогда милиционер Назим испугался и два раза выстрелил в воздух, а Рустэм Гаджиев встал посреди дороги, ведущей к базе, и поднял руку.

«Подумайте над тем, что говорят ученые, – сказал он, – а сейчас с миром разойдитесь по домам».

Люди послушались и стали расходиться. Остались только самые упрямые, которые продолжали кричать.

«Мы уезжаем, не хотим здесь жить!».

«Подальше от ученых – там наши дети родятся нормальными и здоровыми».

Рядом с Рустэмом встала его жена Сабина и обратилась к Салихату:

«Салихат, сынок, никто не желает зла Джейран, ученые хотят ей только помочь, уговори ее пройти обследование».

Салихат, муж Джейран, резко повернулся и зашагал к своему дому. Ближе к вечеру Халида вновь пришла к Джейран, чтобы уговорить ее пройти обследование, но молодой женщины дома не было. Не было и ее мужа, а соседка сказала, что видела их часа два назад – они направлялись в сторону леса.

Как долго могла гулять в лесу молодая беременная женщина? К ночи поднялась тревога, и Рустэм велел начать поиски. Искали супругов до самого утра, а когда встало солнце, из леса вышел Салихат, держа наперевес ружье. Он остановился, ожидая, пока люди подойдут поближе, а когда встревоженные односельчане окружили его, бросил ружье наземь и сказал:

«Джейран не хотела, чтобы врачи ее обследовали, она не хотела слышать их приговор. У нее не было сил узнать судьбу нашего ребенка, и не было сил ждать. Ей не хотелось, чтобы ее и ребенка обследовали даже после смерти – она попросила меня выстрелить ей в сердце и закопать их обоих в лесу – так далеко, чтобы никто не нашел. Я выполнил ее просьбу. Я убийца, арестуйте меня».

Следователь долго допрашивал его, но он так и не назвал места, где похоронил жену. Через два месяца односельчане узнали, что Салихата признали невменяемым и поместили в сумасшедший дом. После этого люди начали уезжать из совхоза. Сначала уезжали молодые семьи, неженатые парни и незамужние девушки – ужас гнал их всех из родных домов. Старшие братья Анвара вместе с женами тоже покинули село – устроились работать в Дербенте.

Всего лишь за полгода совхоз опустел, к лету восемьдесят девятого лишь Гюля с Рамазаном и еще несколько молодых пар оставались в своих домах, не больше пятнадцати семей. На фермах не хватало рабочих рук, одну из двух совхозных школ закрыли – родители торопились увезти детей. В конце весны Сергей и Халида с младшими сыновьями уехали в Ленинград – там от тяжелой болезни умирала жена Петра Эрнестовича.

Вскоре после их отъезда Сабину, первую и любимую жену Рустэма, тоже поразила болезнь. Тбилисский профессор Гургенишвили, к которому повез ее Рустэм, сказал, что это старческое слабоумие. Он сделал все, что мог – прописал лекарства, от которых не было никакого толку, и позвонил в Москву, чтобы проконсультироваться с коллегами. Но все было напрасно, Сабина быстро угасала.

Когда смерть коснулась своим крылом ее чела, и с уст отлетел последний вздох, у изголовья усопшей находились вторая жена Рустэма Мариям, мать Аслана, и младшая жена Лейла. Зара стояла позади свекрови и видела окаменевшее от горя лицо Рустэма. Он даже не оглянулся, когда тихо стукнула дверь, и вошли только что приехавшие из Тбилиси Халида с Сергеем. Дочь встала рядом с отцом, взяла его за руку, но Рустэм даже не пошевелился.

«Папа, – тихо проговорила она, – я знаю, как тебе больно. Твоя боль – моя боль».

Сергей коснулся плеча тестя.

«Примите мои соболезнования, Рустэм. Сожалею, мы из Москвы звонили профессору Гургенишвили, сегодня говорили с ним лично. Он сказал, что врачи сделали все возможное, но процесс был необратим».

Гаджиев окинул его недобрым взглядом.

«Врачи! – презрительно проговорил он. – Врачи никогда не умели лечить, все их лекарства и диагнозы – пустой звук. Сабине было только семьдесят, ее мать и бабушка в эти годы могли бы посоревноваться в рассудительности с любым мудрецом. Откуда у Сабины могло возникнуть старческое слабоумие? Старческое слабоумие не убивает так быстро, чтобы понять это, не нужно быть ученым».

«Папа, – Халида прижала руки к груди, – три дня назад умерла жена Петра Эрнестовича, Сережиного брата. У нее были те же симптомы, и когда мы поговорили с Гургенишвили, у нас возникли подозрения. С нами прилетел патологоанатом, просим тебя разрешить произвести вскрытие».

Рустэм долго смотрел на дочь неподвижным взглядом, потом его губы разлепила кривая усмешка.

«Подозрения! – с горечью произнес он. – Какие подозрения?».

Халида посмотрела на мужа, и Сергей положил руку ей на плечо.

«Мы подозреваем связь между их гибелью, врожденными аномалиями детей и обитавшей прежде на плато бактерией, – мягко ответил он, – это единственное, что связывает всех погибших».

«Эта бактерия обитала здесь, и мы жили спокойно, – в глазах Рустэма мелькнул гнев, – что вы сделали с ней на своей базе, почему она стала губить людей? Правы те, кто говорят, что не зря вашу базу так засекретили!».

«Папа, нет, ты не понял!».

«Молчи, не лги мне! Твой муж – ладно, он сын лживого народа. Но ты, моя принцесса!».

И, подняв руку, Рустэм Гаджиев ударил по лицу свою любимую дочь. Халида отстранила мужа, сделавшего было гневное движение в сторону тестя.

«Нет, Сережа, погоди. Папа, ты неправ, но я понимаю – горе затемнило твой разум, – она взяла руку отца, ударившую ее, и поднесла к губам, – но сейчас важней всего другое – позволь сделать вскрытие».

Рустэм вырвал у нее свою руку, и лицо его стало белым, как снег, а глаза яростно сверкнули.

«Нет! – крикнул он. – Я больше не верю ученым и вскрытие делать не позволю! Больше того, сразу после похорон, я вылетаю в Москву. Обращусь к Горбачеву, обращусь в прессу, обращусь к зарубежным организациям – пусть пришлют своих представителей и выяснят, чем вы все это время занимались на своей базе! А вам советую – собирайтесь и уезжайте из совхоза. Люди злы на вас, и в случае чего у меня не будет возможности вас защитить – у меня только один милиционер».

На следующий день после похорон Сабины Рустэм действительно вылетел в Москву. Он добился того, что в совхоз приехали представители международного Красного креста, а вскоре в одной зарубежной газете появилась статья о том, что «в одном маленьком селе на территории Дагестана в СССР проводят опыты над людьми». Статью перевели на русский язык, и Рустэм велел повесить ее на газетном стенде рядом с правлением. После этого гнев людей достиг апогея. Дом Халиды ночью забросали камнями – разбили все стекла, напугали Рустэмчика и Юрку. С чьей-то легкой руки в памяти сельчан ожили старые слухи – о том, что беду на совхоз накликала Таня. Проклинали ее мать, отца и мужа, женщины начали коситься даже на Зару и ее дочь, кричали им с Гюлей в спину недобрые слова. Рустэм не вмешивался. Дважды еще в совхоз приезжали иностранные корреспонденты – фотографировали, беседовали с людьми.

Наконец Рустэм Гаджиев добился своего – летом восемьдесят девятого из Москвы поступило распоряжение о закрытии базы. Оборудование вывезли, ученые разъехались по домам. Перед отъездом Сергей и Халида зашли к Рустэму, хотели с ним поговорить, но он запретил своей жене Лейле, которая теперь жила с ним и вела его хозяйство, впускать их в дом…

Рассказ родителей потряс Анвара до глубины души.

– Неужели дедушка Рустэм так изменился? – спросил он. – Я помню его совсем другим.

– Кто знает, где правда, а где ложь, – со вздохом возразил Аслан. – В декабре Гюля в Дербент к братьям ездила, узнала, что две женщины из нашего села через год решились-таки, родили – дети нормальные. Мадина, невестка твоя, сказала Гюле, что тоже ребенка ждет. Возможно, отец и прав был, когда ученых выгнал. Но только те наши люди, кто уехал, в совхоз уже не вернутся, да и от совхоза ничего не осталось – прошлой весной весь совхозный скот забили, только личный остался.

– Но мы никогда не думали, что ты или Таня в чем-то виноваты, – поспешно добавила Зара.

– Мама, я хочу увидеть Гюлю и Шабну, – устало сказал Анвар, – я привез для них подарки.

Аслан нахмурился.

– Рамазан нервный стал, все время кричит и попрекает Гюлю – за дело и без дела. Если он узнает, что она с тобой виделась и приводила дочку, может устроить скандал, или даже ударит. Отдохни пока, сынок, я схожу в гараж – пригоню к дому машину, чтобы с самого утра мы могли уехать. А мама сходит в дом твоей сестры и попросит Гюлю прийти. Только не нужно, чтобы Шабна с ней приходила – она еще мала и не умеет держать язык за зубами.

Взяв сына за руку, Зара отвела его в комнату, где когда-то он и Таня провели свою последнюю ночь.

– Все вещи ваши уложила в шкаф. Ты посмотри сам, я ничего не трогала – так все и лежит.

У Анвара защемило сердце, когда он увидел аккуратно разложенную по полкам одежду – его и Танину, все, что он оставил, в полубезумном состоянии покидая родной дом. Из-под стопки белья выскользнула и упала на пол папка. Анвар поспешно поднял ее, развязал аккуратно завязанные бантиком тесемки, увидел листки, исписанные неровным торопливым почерком – рукопись книги. Ему стало не по себе – как он мог об этом забыть, неужели горе настолько лишило его рассудка?

«Я давно должен был вернуться домой, найти эту папку и отдать дяде Сереже».

Дверь распахнулась, в комнату вбежала Гюля и бросилась ему на грудь.

– Анвар, брат!

Зашуршали колеса за окном – Аслан пригнал из гаража машину. Зара зашторила окна, в большой столовой вспыхнул свет. За окном завывал холодный январский ветер, потрескивали дрова в камине. От тарелки с лепешками, стоящей на круглом дубовом столе, поднимался ароматный пар, пряный запах сациви щекотал ноздри, искрилось рубиновыми бликами домашнее вино.

– За тебя, сын, за твои успехи в науке.

– За тебя, брат, – Гюля тихо всхлипнула, – чтобы счастье вновь согрело своим теплом твою жизнь.

Анвар со стуком поставил на стол бокал, и вино едва не плеснуло через край.

– Ты права, сестра. Я хотел сообщить вам, что собираюсь жениться.

С минуту все молчали, потом Аслан, откашлявшись, ответил:

– Что ж, ты прав – твоя жена умерла больше двух лет назад, а мужчина не должен жить один.

И тут же разом заговорили женщины.

– Кто она? – спросила мать.

– Она хорошая? – Гюля тревожно смотрела на брата.

Он улыбнулся.

– Очень хорошая. Ее зовут Карена Китт, она американка. Прекрасная, образованная женщина, психоаналитик – очень престижная в Штатах профессия. И еще: сейчас для меня пришло время выбирать – вернуться в Союз или навсегда остаться в Америке. Я выбрал Америку. Лет через пять, когда встану на ноги, попробую вас тоже туда перетащить.

Побагровевший от выпитого вина Аслан усмехнулся и приосанился.

– Ты, сын, решил, наверное, что мы здесь спим и видим эту твою Америку. Лет через пять мы сами туда приедем и купим всю Америку с потрохами. Понял сын? С потрохами! Жена, сходи к отцу, возьми ключ и принеси сюда нашу шкатулку!

– Аслан! – Зара испуганно прижала к груди руки, но глава семьи лишь отмахнулся.

– Молчи, женщина! – стукнув по столу кулаком, сурово проговорил он. – Делай то, что тебе велят. Пусть знает! Пускай они хоть все разом убегут, куда хотят – в Дербент, в Москву, в Америку, – мы проживем.

Накинув теплую шаль, Зара послушно вышла из дома, и пока она ходила, Аслан непрестанно пил, подливая себе и сыну искрящегося вина. Анвар лишь иногда, чтобы не обидеть отца, делал глоток, поднося к губам полный бокал. Когда Зара вернулась, ее муж взял принесенную ею шкатулку, открыл и вывалил на стол кипу американских долларов. Замелькали зеленые купюры с портретом президента Франклина, Анвар невольно подался назад.