Текст книги "На руинах"

– Что ж, если тебе действительно совестно, то это хорошо – это значит, что ты не совсем стыд утратил. Попрекать я тебя не стану – ты человек взрослый, сам без матери в жизни разберешься, что тебе делать. О чем ты хотел меня попросить?

– Мам, понимаешь, Ира… – он запнулся, а Ирина заторопилась:

– Вы знаете, мы, когда подали заявление, то решили не ждать два месяца – зачем ждать, если мы все равно поженимся, правда? Короче, я вчера была у врача, он сказал, что у меня будет ребенок, – она с гордостью погладила свой плоский животик, – срок шесть недель уже. А эта Агафья… Откуда мы знаем, что она может сделать, когда узнает? Я просто за ребенка боюсь. Поэтому мы решили: у вас комната, у нас тоже, почему бы нам не съехаться и не жить вместе? У нас даже вариант есть – двухкомнатная квартира.

Свекровь слегка пожала плечами и, ничего не ответив на это предложение, неожиданно спросила:

– Ты, значит, спортсменка? На соревнования будешь постоянно ездить – а как же семья?

– Нет, со спортом теперь все – я уже и тренеру сказала. Теперь у меня на первом месте семья, – скромно потупившись, она вновь потрогала ладонью живот, – и потом, мне техникум нужно закончить, не век ведь по соревнованиям ездить. Я в торговом техникуме учусь на товароведа, мне итак несколько раз отсрочку давали, когда я за область выступала. Закончу, потом, может, и магазином заведовать стану – у меня дядя в исполкоме работает, мамин брат. Он всегда обо мне заботился – когда папа с мамой на фронте погибли и вообще. Он, кстати, и предложил нам поменяться. И вам тоже лучше – будете в отдельной квартире жить. То есть не совсем в отдельной, конечно, но все-таки с родным сыном, а не с чужими людьми. Только, – щеки ее чуть заалели, – там нужно будет доплатить, потому что мы ж будем две комнаты в коммуналке на отдельную менять. Но вы же говорили, что у вас деньги есть.

– Деньги есть, – согласилась Феодосия Федоровна, – только не обессудь, невестушка, но меняться я не собираюсь.

Ирина была искренне поражена.

– Вы, не хотите меняться? А почему? Хотите сначала посмотреть квартиру?

Феодосия Федоровна усмехнулась и покачала головой:

– Нет, не хочу.

– Ну, как угодно, – голос невестки стал преувеличенно кротким: – Видишь, Прокоп, придется нам жить с Агафьей, раз твоя мама отказывается нам помочь. Но, конечно, это ее право.

– Квартирные дела свои решайте сами, – холодно и спокойно возразила свекровь, – а с внуком, когда родишь, всегда помогу.

Ирина окончила техникум уже после рождения сына Алеши, а через год ее назначили директором большого гастронома. Прокоп с завода ушел и устроился работать к ней в продуктовый отдел – сначала грузчиком, потом продавцом.

Феодосия Федоровна, несмотря на их с невесткой взаимную неприязнь, всегда готова была помочь, когда речь шла о внуке. Родители хотят съездить в санаторий? Пожалуйста, Алеша поживет это время у бабушки. В садике карантин, с кем мальчика оставить? Конечно же, у бабушки Феодосии в парикмахерской.

Он был тихенький и никому не мешал – сидел себе в уголочке и во все глаза смотрел, как мастера орудуют ножницами да бритвой. И, в конце концов, так вышло, что Алеша прикипел сердцем к парикмахерскому делу. В двенадцать лет он впервые сделал настоящую стрижку – Феодосия Федоровна предоставила в его распоряжение свою голову. Получилось очень даже неплохо – так неплохо, что две молоденькие парикмахерши из мужского салона потом постоянно – вроде бы в шутку – приставали к мальчику: «А меня, Алешенька, не подстрижешь?»

Почти восемь лет Прокоп и Ирина жили в атмосфере непрекращающихся конфликтов с соседкой Агафьей, нрав которой с годами становился все хуже и хуже. В конце пятидесятых дядя Ирины сумел выбить им квартиру в районе новостроек, однако посоветовал:

– Комнату на Коминтерна государству не отдавайте, лишняя жилплощадь не помешает. Разведитесь фиктивно, Ира с ребенком по ордеру пропишутся в новой квартире, а Прокоп останется здесь. Потом вы в эту комнату жильцов можете пустить, все деньги.

Так и сделали – официально развелись, Прокоп остался прописанным на Коминтерна, а когда перебрались на новую квартиру, то сдали комнату бездетной паре.

Щербинины были хорошими приятелями Ирины и Прокопа – почти каждое лето они вчетвером проводили в грязелечебнице при санатории имени Кирова в маленьком азербайджанском городе Шеки. Ирина, как директор гастронома, доставала бесплатные путевки у себя в профкоме, а Зину Щербинину направляли доктора – после бурно проведенной молодости у нее были какие-то проблемы по женской части, и ей никак не удавалось забеременеть. Особо из-за этого она не огорчалась, хотя постоянно бегала по врачам и, не стесняясь, во всеуслышанье рассказывала о прописываемых гинекологом процедурах, сопровождая свои рассказы солеными шуточками.

Жили они с мужем Андреем в одной комнате с его старой полуслепой бабкой, приятного в этом было мало, поэтому Зина немедленно уцепилась за возможность снять жилье. Ирина, правда, поначалу колебалась.

– Не знаю, Зинуля, соседка Агафья у нас там – настоящая ведьма. Начнет скандалить, что жильцы въехали, побежит еще куда-нибудь кляузничать.

Веселая и бесшабашная Зина беспечно махнула рукой.

– Ничего, Ириша, у меня характер легкий, я со всеми лажу, и с Агафьей твоей тоже договорюсь.

И правда, поладила – к величайшему удивлению Ирины – и даже подружилась. В шестьдесят четвертом – то ли процедуры сделали свое дело, то ли грязи помогли – Зине удалось-таки забеременеть и родить. Когда они с мужем привезли сына Ваську из роддома, Агафья по-соседски забежала на него взглянуть, и при виде ребенка с ней приключилось что-то странное – разгладился недобрый прищур глаз, и сердито поджатые губы расцвели улыбкой.

– Дай-ка мне его подержать, – сказала она, осторожно приняла у Зины крошечный весело гуливший комочек и неожиданно нежно засюсюкала:

– Ой, ты мой голубенький, ой ты мой лапочка!

Теперь, прибегая с завода после работы, Агафья торопилась к соседям – помочь Зине искупать ребенка и посидеть с ним, пока мать сбегает в магазин или будет возиться на кухне. К весне Васенька подрос, все время улыбался и тянулся к соседке не меньше, чем к матери. Заводские сплетницы между собой судачили:

– Агафья-то наша – расцвела, заулыбалась, даже не верится. Никак мужика себе завела.

«Гладкая какая стала – правду говорят: в сорок пять баба ягодка опять».

В мае Щербининым опять предложили бесплатную путевку в шекинский санаторий. Агафья аж с лица спала при мысли о разлуке с Васенькой, начала уговаривать Зину:

– Езжайте вдвоем, чего вам в дороге с ребенком маяться? Тихомировы-то Алешку никогда с собой не берут, всегда с бабкой оставляют. А я отпуск возьму – посижу с Васькой, мне одно удовольствие.

Если честно, то Зину это вполне устроило бы – ей при ее веселом характере и любви к застольям возня с пеленками успела малость поднадоесть. Однако Васька еще не совсем отлучился от груди, да и совестно ей было сваливать заботы о сыне на постороннего, в общем-то, человека.

– Спасибо, Агашенька, только в следующем году, ладно? – сказала она и ласково чмокнула свою суровую соседку в щеку. – А то я его ведь еще кормлю, врач сказала, только осенью можно будет совсем от груди отнять.

Первые дни после отъезда Васеньки Агафья ходила сама не своя, но вскоре ее немного отвлекло событие, взбудоражившее всех горожан. Весной того года умер первый секретарь компартии Румынии. Ну, умер и умер – все люди умирают. Секретаря по-человечески пожалели и вскоре бы навсегда позабыли, но неожиданно оказалось, что некие трудящиеся обратились к руководству СССР с просьбой присвоить их городу имя покойного румынского коммуниста. Этих загадочных трудящихся никто не знал и никогда в глаза не видел, но, тем не менее, славный город Лиски готовился к переименованию. Новость обсуждали на заводе, в магазинах, в общественном транспорте, и Агафья даже слегка позабыла о своей тоске.

Щербинины отчего-то задерживались. Когда, по подсчетам Агафьи, им уже с неделю, как следовало вернуться, в квартире неожиданно появились Ирина с Прокопом. Агафья, не желая с ними сталкиваться, ушла к себе в комнату, но оставила дверь слегка приоткрытой и подсматривала в щель – ей любопытно было, чем занимаются соседи. Ирина и Прокоп возились в комнате, что-то складывали, потом начали выносить в коридор вещи Щербининых. Когда Прокоп, отчего-то сильно прихрамывая, вынес и поставил у двери разобранную кроватку Васеньки, Агафья не выдержала – выскочила и встала, с вызовом уперев руки в бока.

– Вы это чего – Зинку с Андреем с квартиры сгоняете? Так учтите, других жильцов я сюда не пущу. Заявлю, вот, куда следует, что вы государство обманываете – квартиру вам дали, а вы еще и хитрите, махинации разные устраиваете, чтобы комнату за собой оставить.

– Заявляй, – раздраженно отмахнулся Прокоп от бывшей любовницы, – поселят тебе сюда алкоголиков, они тебе полы заблюют, по шее накостыляют, так будешь каждый день в милицию бегать жаловаться.

– Не бойся, я сама, кому хочешь, накостыляю. А вещи Щербининых не имеете права трогать, пусть сами приходят и забирают. Васенькину кроватку не трожьте!

Ирина вышла из комнаты и прислонилась к стене.

– Не кричи, Агафья, – устало проговорила она, и обычно бодрый голос ее прозвучал как-то странно и надтреснуто, – нету Щербининых. Мы в аварию попали, Зина с Андреем погибли, и Прокоп тоже еще с трудом ходит.

До Агафьи не сразу дошел смысл сказанного соседкой.

– Погибли, – бессмысленно повторила она, а потом вдруг дернулась и прижала к груди руки: – А Васенька? С Васенькой что?

– Пока он у хороших людей, потом сестра Зинки его заберет в Воронеж. Мы вещи, вот, собираем, хотим багажом ей все отправить – продаст, может, что. А то у нее итак семья большая, а тут еще один ребенок.

Внезапно в глазах Агафьи мелькнула надежда.

– А может…Может, мне его отдадут? На заводе я хорошо зарабатываю, накормлю, одену, а уж любить буду – как мать родная.

Пораженные супруги переглянулись, потом Ирина вздохнула и покачала головой.

– Не позволят тебе Васеньку взять, ты же не родственница. Раз Зинки сестра согласна его принять, то ей и отдадут, а так бы в детдом отправили.

– Так я бы… я бы его, официально усыновила.

– Ты одинокая, тебе не разрешат. У меня знакомые – муж с женой бездетные – хотели ребенка усыновить, так сколько им всех бумаг пройти пришлось, чтобы разрешение получить! И потом еще в очереди два года стояли, чтобы здорового ребенка взять.

Вздернув подбородок, Агафья опалила Ирину ненавидящим взглядом и, резко повернувшись, ушла к себе в комнату.

Весной следующего года, когда Прокоп с женой пришли к Феодосии Федоровне поздравить ее с праздником Первого мая, Ирина, чуть смущаясь, сказала:

– А мы вам, мама, сюрприз приготовили – вы скоро во второй раз бабушкой станете. Мы не думали, не гадали даже – так уж получилось. Решили оставить.

Свекровь пожала плечами.

– Поздненько вы что-то решили, раньше-то надо бы. Прежде я сколько раз тебя просила на аборт не ходить, обещала, что и со вторым помогу, а ты мне все: во второй раз с пеленками в жизни возиться не стану! Теперь мне уж за семьдесят, я вам не помощница.

Ирина с вызовом ответила:

– Так вы же, мама, съезжаться с нами не пожелали, куда в одну комнату второго ребенка? А потом, как мы квартиру получили, уже не получалось у нас, – она вдруг поникла и заговорила совсем другим тоном: – Не то я говорю, мама, не то! Не хотела я второго ребенка, это правда, и радовалась даже, что больше не беременею, и не приходится по больницам бегать, но теперь… Мы вам не рассказывали все подробно, чтобы не волновать – Щербинины в том автобусе рядом с нами сидели, когда авария случилась. Много народу погибло, почти все. Автобус в пропасть сползал, но один ученый из Ленинграда – его наружу выбросило – помог нам с Прокопом выбраться. Я сама не знаю, откуда у меня тогда силы взялись, как все успела – Васеньку между сиденьями отыскать, Прокопа наружу вытолкнуть и самой выпрыгнуть. Как только автобус упал в пропасть, парень тот – ученый – стал сознание терять, он был в голову ранен. А Прокоп… если б вы видели тогда его ноги! Кровь и мясо, ни одной целой косточки – все раздроблено, он без сознания, Сергей, тот ученый, без сознания, Васька плачет, а вокруг горы и ни единой души. Я кричала, звала на помощь, а сама думаю: все, конец, так и останемся здесь. Потом вдруг появились люди, отвезли нас в село – вокруг за сто километров ни одного врача. Я сидела рядом с Прокопом и думала, что наша жизнь кончена – если мой муж не умрет от заражения крови, то уже никогда не будет таким, как все. Мама, вы не видели, каким он был! После таких травм люди заканчивают жизнь в инвалидной коляске, а Прокоп… он через две недели начал ходить, кости срослись – без врачей и без гипса. Когда вернулись домой, еще хромал немного, но теперь еще и года не прошло, а уже и следа от его переломов не осталось. Доктора позже смотрели – не поверили! Прокоп, скажи, что я правду говорю, не выдумываю!

Тот кивнул.

– Да, мам, Ира не врет. Меня положили на какой-то мох, сверху прикрыли травой, и я думал, что умираю, тела своего даже не чувствовал. Еще, Ира забыла рассказать, с нами из автобуса один парнишка молоденький спасся, и у него позвоночник был сломан. Так он уже через неделю ходить начал.

– Врач уже точно уверен, что я беременна, – сказала Ирина, – и мне вдруг как-то сразу пришла мысль: это знамение. Всю жизнь я над верующими смеялась, и над вами тоже, мама, виновата. Только теперь мне думается: может, действительно, Бог есть и спас нас с Прокопом от смерти, чтобы мы еще одну жизнь в этот мир привели? Вы так не думаете, мама?

Феодосия Федоровна тяжело вздохнула, но обсуждать вопрос бытия Божия с невесткой не стала, а лишь суховато обронила:

– Что ж, все может быть.

– Я, мама, что думаю, – уже прежним своим тоном деловито проговорила Ирина, – я думаю, что надо нам о будущем жилье для Алеши позаботиться. Почему бы вам его к себе не прописать? Я, конечно, ничего не хочу сказать, и дай вам Бог долгих лет жизни, но ведь вы уже человек немолодой, и случись что – пропадет жилплощадь.

Свекровь недобро усмехнулась.

– Ты что ж, родного сына хочешь из своей квартиры к бабке в коммуналку выселить? Второго еще не родила, а уже старший тебе не нужен стал?

– Да что вы такое говорите! – всплеснула руками сноха. – Почему выселить? Если вы Алешу пропишете, то мы потом вашу комнату и ту, что на Коминтерна, обменяем на отдельную квартиру. С нами вы съезжаться не захотели, это ваша воля была, и я не имею права вас упрекать, но ведь Алеша – ваш любимый внук, разве вам не хотелось бы с ним рядом жизнь доживать?

Подумав немного, Феодосия Федоровна согласилась.

– Алешу я пропишу, но только он будет постоянно жить со мной, такое у меня условие, а то вы из мальчика бесплатную няньку себе сделаете. Насчет обмена не суетитесь, я о своем внуке и без вас позабочусь, кое-что за свою жизнь отложить успела. У нас на работе в кооператив люди записываются, мне тоже предлагают вступить.

– Что ж, раз вы так хотите, – Ирина пожала плечами, но привлеченная идеей кооператива решила не возражать. – Ладно, пусть живет с вами.

В шестьдесят шестом у Тихомировых родился второй сын Коля. Феодосия Федоровна так и не смогла заставить себя полюбить этого мальчика – потому, возможно, что подсознательно считала ребенка «узурпатором», похитившим у ее любимого Алеши родительскую любовь и нежность. Удивительно, но сам Алеша так не считал – мягкий и ласковый по натуре, он обожал младшего братишку и всем сердцем желал, чтобы семья жила в мире и согласии.

Три года спустя, когда строители сдали новый кооперативный дом на улице Нахимова, Феодосия Федоровна с внуком въехали в двухкомнатную квартиру. В тот год ей уже минуло семьдесят шесть, но она продолжала работать в парикмахерской – хотела обучить Алешу всем тайнам своего мастерства. Ему уже минуло восемнадцать, но в армию его не взяли по причине плоскостопия.

Клиенты вначале с опаской поглядывали на молоденького парикмахера и старались не садиться в его в кресло, но пришло время, и народ повалил к нему валом – и мужчины, и женщины. Алексей сам выбирал нужную модель стрижки, сам решал, следует ли делать «химию», уложить волосы на бигуди или вообще оставить прямыми. Если кто-то пытался возражать, разговор у юного мастера был краток, но решителен:

– Пересядьте, пожалуйста, в кресло к Надежде Викторовне (или, там, к Марье Ивановне), она сделает вам все, что вы захотите, – и, повернув голову к двери, он кричал: – Следующий!

К Алексею приезжали стричься известные артисты, и лица клиентов преследовали его даже по ночам, он просыпался, делал наброски, придумывал для них модели причесок. Однажды, наблюдая за тем, как работает внук, Феодосия Федоровна тихо проговорила:

– Ну, вот и все, что могла, то дала, а остальное тебе от Бога.

С неожиданной силой потянуло ее в церковь. Зашла она в маленький храм возле кладбища, вдохнула знакомый с детства особый запах плавящегося воска, но сама свечу поставить не успела – болью сдавило сердце, и перед глазами пошли круги. С трудом добралась до дома, разделась и легла. Алеша в тот день работал в вечернюю смену, воротился часов в девять и, решив, что бабушка спит, не стал заходить к ней в комнату – боялся обеспокоить. Однако сон Феодосии Федоровны был крепок – так крепок, что утром она уже не проснулась.

На похоронах свекрови Ирина, утешая горько плакавшего Алешу, стала его уговаривать:

– Не надо так убиваться, сынок, от смерти нам всем никуда не деться. Бабушка во сне умерла, тихо, мирно, и дай Бог каждому такую смерть.

Алеша в ответ стиснул зубы и замотал головой.

– Уйди, мама, уйди!

Мать обиженно вздернула плечи и отошла.

Разбирая вещи Феодосии Федоровны, Алексей в ящике комода под вещами нашел фотографию – старую, но хорошо сохранившуюся. На ней шестнадцатилетняя Дося была запечатлена в роли служанки графини Мицци – в передничке и с метелкой в руке. Он отнес снимок в фотоателье, чтобы увеличить, и повесил портрет на стену. В течение многих лет после этого дамы, наносившие визиты в его холостяцкую квартиру, ревниво спрашивали: «Кто это?».

Годы шли, Алексей, потом Алексей Прокопьевич Тихомиров, по-прежнему работал в парикмахерской, совершенствуя свое мастерство. С родителями виделся редко – они всегда были заняты и особо в нем не нуждались. Подраставший Коля – мальчик неглупый, но весьма развязный – забегал довольно часто, и Алексей Прокопьевич, нежно любивший брата, постоянно снабжал его карманными деньгами.

Глава седьмая

Из хроник Носителей Разума.

После того, как Планета трижды после Катастрофы обошла греющую ее Звезду, Носителям Разума удалось восстановить систему прогнозирования будущего, созданную Живущими до Катастрофы. Анализ фактов, полученных при изучении истории Разумных Материков, позволил сделать однозначный вывод: две цивилизации и два Разума не могут сосуществовать на одной Планете, кто-то должен быть уничтожен. Нам, потомкам Возродившихся, не опасно излучение девяносто второго элемента, мы в состоянии обитать в любой точке поверхности Планеты. Однако сосуществование с агрессивными Материками, несущими смерть всему живому, может оказаться для нас гибельным. Способ уничтожения цивилизации Разумных Материков должен быть найден ближайшими поколениями.

В восьмидесятом у Тихомирова появился странный клиент. Он пришел к самому концу вечерней смены, в мужском зале мастера уже начали собираться домой, а в дамском Алексей, как всегда, заканчивал работу последним – в тот день клиенты и клиентки друг за другом непрерывно подходили к нему по записи, и ему некогда было даже вздохнуть. Когда до закрытия парикмахерской оставалось всего чуть-чуть, Тихомиров, выглянул в коридор и увидел припозднившегося клиента – тот негромко спрашивал что-то, заглядывая в приоткрытую дверь мужского зала. Оттуда ему ответили басовито и раскатисто:

– На сегодня рабочий день закончен, приходите завтра, – ответных слов припозднившегося клиента Алексей не расслышал, но басовитый голос из мужского зала все также громко возразил: – Ну и что, что десять минут до закрытия – мастерам еще собраться надо! Вы думаете, в парикмахерской не люди работают, мы должны тут с вами до ночи сидеть?

Тихомиров сам не понял, что в выражении лица мужчины заставило его сказать:

– Вам только постричься? Хорошо, заходите и садитесь ко мне в кресло, сюда вот.

– Благодарю, – на осунувшемся лице клиента что-то дрогнуло, он взглянул на надпись над дверью и слегка заколебался, – сюда, в женский зал?

– Я стригу всех. Но если вам непременно хочется в мужской зал, то приходите завтра.

– Да нет, какая разница, я просто так спросил, извините.

Подстригая его, Алексей не спешил – он никогда не спешил во время работы. Стрелки часов показывали уже четверть десятого, клиент неловко поерзал:

– Я вас и вправду задерживаю, чуть-чуть подстригите только, и все.

– Не двигайте головой, какое тут «чуть-чуть», – суховато буркнул Тихомиров и слегка наклонил его голову вперед, – месяца четыре не стриглись?

– Ну… около того.

– Так что сидите и терпите, я кое-как работу не делаю, – он внимательно оглядел клиента и, вновь защелкав ножницами, спросил: – Так как, понравилось вам в нашем городе? Осядете или сбежать собираетесь?

Мужчина подскочил, как ужаленный:

– Вы… вы меня знаете?

Алексей даже ахнул:

– Да что ж вы так прыгаете, я вам чуть ухо не отстриг! Откуда мне вас знать, я просто вижу, что прежде вы постоянно у хорошего мастера стриглись и не из нашего города – у нас хороших мастеров мало, и у всех у них я манеру стричь наизусть знаю. Так что человек вы приезжий, это и без слов ясно. Если постоянно у нас в городе будете жить, то я вам мастера порекомендую, потому что не дело так волос запускать.

– Да, – сразу как-то обмякнув, согласился клиент, – вы правы. Я теперь буду жить у вас в городе постоянно – назначен директором музея Ленина.

– Почетная должность, – с уважением молвил Тихомиров, – у нас школьники этот музей особо любят, я даже сейчас помню, как нас туда постоянно на экскурсию водили.

– Должность, может, и почетная, но работа не сахар. Простите, если омрачу воспоминания вашего счастливого детства, но в музее давным-давно пора делать ремонт и менять экспонаты.

– Вы мои воспоминания никак не омрачите, – засмеялся Алексей, – мыто, дети, ведь почему так любили музей? Потому что нас в тот день, когда на экскурсию вели, с уроков снимали, а про экспонаты я, если честно, и не помню ничего. Но ремонт, конечно, везде требуется, и нервотрепка тут всегда огромная – я смотрю, вы в последнее время много переживаете. Это ведь все сразу на волосе сказывается – сечется, тусклый становится. Вы сюда как – с семьей приехали или одни?

Клиент сразу помрачнел.

– Один.

Тактичный Алексей не стал расспрашивать, а лишь соболезнующим тоном посоветовал:

– Питаться вам нужно получше, и витамины пейте. Прежде у вас, видно, другой режим был, а теперь за собой не следите. Волос ведь все чувствует, сразу лезть начинает.

– Шут с ним. Долго еще?

– Вот и все, посмотрите на себя. Нравитесь?

Мужчина оглядел себя в висевшем на стене зеркале и неожиданно растерялся.

– Какой-то я… знаете… слишком молодой.

– А вы разве старый? С вас два пятьдесят.

– Да-да, конечно, пожалуйста. Скажите, а можно мне у вас постоянно стричься?

Алексей лишь пожал плечами.

– Можно, конечно, но приходите, пока волос сильно не отрос, и форма сохранилась – тогда и быстрее, и стричь легче. Через два месяца, это уже, как максимум. Только клиентов у меня много, вы запишитесь за день по телефону – прямо сюда мне позвоните, моя фамилия Тихомиров. Номер на стене вон, спишите, – он достал ручку и блокнотик, куда вписывал имена своих постоянных клиентов, – как ваша фамилия, чтобы вспомнить вас в случае чего?

– Лу…Самсонов. Самсонов Леонид Аркадьевич.

Он позвонил ровно через два месяца, за день до того, как Алексей уходил в отпуск. Вежливо попросил позвать к телефону мастера Тихомирова и застенчиво сказал ему:

– Здравствуйте, вы меня не помните, наверное, – директор музея Самсонов. Можно будет к вам записаться на стрижку?

– Поздно вы как позвонили – завтра у меня все забито под завязку, а с послезавтра я в отпуске, в Кисловодск еду, и недели через три только буду в городе. Если хотите, могу порекомендовать мастера…

– Нет-нет, – торопливо перебил его Самсонов, – я лучше подожду. Извините, что побеспокоил, но вы мне велели позвонить не позже, чем через два месяца, а у меня все не получалось – с этим ремонтом в музее времени не было. Извините, счастливо вам отдохнуть.

– Погодите, могу вас завтра постричь на дому, если хотите. Квартира у меня на Нахимова, рядом с музеем, так что вам даже и удобней будет, чем в парикмахерскую через Дон переезжать.

– Что вы, мне неловко вас так затруднять.

– Какое затруднение, я все равно еще буду двух клиенток на дому обслуживать – тоже не уложились, а им срочно. Так что завтра в семь вечера, если желаете, я вас жду.

– Ну, если так, то конечно. Адрес ваш мне скажите, пожалуйста.

«Не уложившимися» клиентками Тихомирова были интересная дама чуть за тридцать Раиса Горюнова и красивая девушка Галя Смирнова. Раиса назавтра уезжала по путевке в Крым и не могла, естественно, явиться в дом отдыха, по ее собственным словам, «лохматой ведьмой». Гале же предстояло торжественное событие – свадьба с бывшим одноклассником Ваней Ефремовым, который служил в армии, но для такого случая получил кратковременный отпуск.

Забегавшись с предсвадебными хлопотами, Галя опоздала и пришла на полчаса позже назначенного ей времени, но Тихомиров не стал бранить юную невесту, у которой уже заметно выпирал животик, а лишь вздохнул.

– Опоздала? Смотри, у меня в семь клиент на стрижку должен подойти – я тебя тогда брошу, и будешь ждать, пока я с ним закончу.

– Я подожду, – пролепетала она, – ничего. Спасибо, Алексей Прокопьевич, извините меня.

Самсонов подошел ровно в семь, и Алексей, впустив его, строго сказал Гале:

– Теперь, невеста, пересядь на другой стул, пока я человека обслужу. Сама виновата, что опоздала, ничего не поделаешь.

Галя послушно приподнялась, но Самсонов замахал руками.

– Что вы, что вы, мне совершенно некуда спешить! Разве можно заставлять ждать такую очаровательную невесту?

Зардевшись, Галя осталась сидеть, и Алексей вновь занялся ее локонами, а Самсонов подошел к стене, на которой висела фотография юной Доси, и уставился на нее во все глаза. Колдовавший над локонами девушки Алексей пояснил ему:

– Это моя бабушка. В молодости хотела быть актрисой, даже на сцене выступала, а так получилось по жизни, что стала парикмахером. Но мастером была замечательным, меня самого с детства к своему ремеслу приобщила. Сколько мне потом все твердили: Алексей, иди в институт учиться – высшее образование получишь, инженером станешь, у тебя к математике способности. А я не захотел – стригу людей, и мне это в радость. Одна бабушка меня понимала.

– Ой, Алексей Прокопьевич, да лучше вас мастера во всем свете не найти! – подхалимски пискнула Галя. Не отрывая глаз от портрета, Самсонов задумчиво сказал:

– Институт, высшее образование – все это стереотипы. Людей с детства учат тому, что искусство это Пушкин, Шекспир, Моцарт, Леонардо да Винчи. Они не ведают, что истинный творец может жить прямо рядом с ними, непосредственно их касаясь. Я уже во второй раз вижу, как вы работаете, ваша работа – искусство.

Польщенный Алексей, тем не менее, возразил:

– Да что вы, кому сказать, так засмеется! Искусство стричь чужие головы? Я – работник сферы бытовых услуг, какое тут может быть искусство?

– Вы создаете красоту, это и есть искусство, не важно, кто поймет, а кто засмеется. Сфера тут значения не имеет, и бабушка ваша это прекрасно понимала. Знаете, у нее удивительное лицо, она так напоминает мне… одну женщину – такую же прекрасную. Только волосы светлые.

– Это была ваша жена, да? А где она сейчас, вы разошлись? – с наивным откровением молодости полюбопытствовала Галя, но, услышав сердитое покашливание Алексея, сразу же спохватилась: – Ой, простите, я всегда так бесцеремонно лезу со своими вопросами, меня и мама, и жених ругают.

– Ничего страшного.

Самсонов криво усмехнулся, но на вопрос Гали не ответил – отошел от портрета и присел на стул около журнального столика, где лежала стопка фотоальбомов. Чтобы сгладить неловкость, Тихомиров, укладывая локоны Гали, начал пространно рассказывать:

– Бабушка моя удивительным человеком была, в молодости полстраны, можно сказать, объехала, стольких людей повидала, столько мне рассказывала! Актрису Комиссаржевскую лично на сцене видела, художника Верещагина знала, Керенского – не того, который во Временном правительстве был, а его отца. Отец этот, Федор Михайлович, между прочим, был директором той гимназии, где сам Ленин учился, он ему и золотую медаль дал. Другой бы, может, и не дал – ведь у Владимира Ильича старший брат на царя покушался.

Самсонов слушал его с живейшим интересом.

– Жаль, что бабушки вашей уже нет в живых, – сказал он, – столько живой памяти утеряно, неужели она никогда ничего не записывала?

– Жизнь у нее нелегкая была, не до писания было, а вот кое-какие фотографии от нее сохранились. В двадцатых годах ей пришлось срочно из Ташкента уехать, так она только эти фотографии с собой и прихватила. Да посмотрите сами – альбомы прямо рядом с вами лежат.

Пока Тихомиров возился с волосами Гали, брызгал их лаком и давал ей последние инструкции по поводу того, как лучше прикрепить фату, Самсонов просматривал фотоальбом, где хранились ташкентские фотографии Феодосии Федоровны. Алексей вышел в прихожую проводить Галю и через минуту вернулся.

– Все, извините, что заставил вас ждать, садитесь, – сказал он клиенту, который со странным выражением лица рассматривал в эту минуту какой-то снимок, – что это вы смотрите? А, это не из бабушкиных, это в шестьдесят пятом снято – мои папа с мамой на юг тогда ездили, в дом отдыха. Да вы садитесь – сюда, перед зеркалом. Это вообще, можно сказать, трагический снимок.

– Трагический? – Самсонов поднялся и неожиданно покачнулся. Алексей решил, что он зацепился за что-то ногой.

– Осторожнее, не упадите, ради бога. Садитесь, давайте, я вас простыней оберну, чтобы волосы за воротник не летели, – он укутал клиента, легонько пощелкал ножницами и начал стричь, продолжая разговор. – Так вот, про снимок. Мои родители тогда со своими друзьями были в доме отдыха в Шеки – есть такой курорт в Азербайджане, – и их группой повезли на экскурсию. А отцу до этого подарили на день рождения фотоаппарат, и он все время фотографировал. Перед тем, как садились в автобус, всю группу щелкнул, и в дороге как что интересное, так снимал. Короче, одну кассету целиком отщелкал и матери в карман платья положил (у нее кармашек с молнией был), а другую не успел – их автобус на другой день попал в аварию. С моими родителями уцелело человек пять, остальные погибли, и друзья родительские тоже погибли. Мне тогда четырнадцать было, я помню, какие папа с мамой оттуда вернулись – немного не в себе оба. Фотоаппарат пропал, конечно, а кассету мама у себя в кармане нашла, но с нее только одну фотографию удалось напечатать – остальные засветились. Она тогда долго успокоиться не могла – постоянно фото это всем показывала, рассказывала про аварию. Глаза блестят, сама трясется и одно и то же повторяет: подумать только, были люди живы, а потом в один момент их не стало – это вот Андрей с Зиной, это Лиза Лузгина с сыном. Даже жутко становилось от ее разговоров. Бабушка мне тогда потихоньку сказала: ты, Алешенька, забери у мамы незаметно эту фотографию и спрячь, не то она себя вообще изведет, а то и с ума сойдет. Я так и сделал – унес и в бабушкин альбом положил. А мама и вправду после того успокоилась. Потом, когда мой младший брат у нее родился, она вообще прежняя стала. Видите, как бывает – время все лечит.