Текст книги "На руинах"

Самсонов дернул головой и откинулся назад. Недовольный Алексей хотел сделать ему замечание, но вдруг увидел в зеркале лицо клиента – оно было смертельно бледным, а на лбу выступили капельки пота. Взгляды их встретились, Самсонов хотел что-то сказать, но из груди его внезапно вырвался стон. Парикмахер испугался.

– Вам плохо? Вы очень бледный.

– Жарко… очень.

– Воды холодной, может быть, дать? Или, если хотите, у меня в холодильнике лимонад есть.

– Нет-нет… Нет, все нормально, я… – он сделал над собой усилие, – у меня… Понимаете, у меня в автокатастрофе… У меня погиб очень близкий человек, и я сейчас вспомнил… Простите.

– Это вы меня простите, зря я рассказал.

Расстроенный Алексей молча достриг клиента. Тот сидел, закрыв глаза, и лицо его казалось высеченным из мрамора.

– Сколько я вам должен? – поднявшись, спросил он уже почти обычным голосом, но в отличие от прошлого раза даже не взглянул в зеркало. – На дому, наверное, дороже?

– Нет, также – два пятьдесят, – отводя глаза, проговорил Тихомиров и начал сворачивать простынь.

Самсонов, достав из кармана бумажник, вытащил трешку, но внезапно уронил все это на журнальный столик и шагнул к мастеру.

– Я прошу вас, отдайте мне эту фотографию, она ведь вам не нужна! Или продайте, я заплачу. Сколько вы хотите?

С минуту Алексей смотрел на странного клиента, потом открыл альбом, достал фотографию и протянул ему.

– Что вы, какие деньги! Возьмите.

– Спасибо. Спасибо вам огромное!

Прижав снимок к груди, Самсонов почти выбежал из квартиры, хлопнув входной дверью. Тихомиров, растерянно смотревший ему вслед, не сразу увидел на журнальном столике забытый клиентом бумажник.

– Погодите! – он схватил бумажник, но тот выскользнул из его рук, и все содержимое вывалилось на пол – ключи, две красные десятки и паспорт в целлофановой обложке.

Собирая все это, Алексей не удержался и, открыв паспорт, полистал страницы. Паспорт, как паспорт, все есть – фотография, прописка, национальность. Непотрепанный – выдан всего пару месяцев назад в связи с утратой старого. В графе «семейное положение» стоял штамп о разводе, и этого Тихомиров почти что ожидал. Что-то заставило его вновь открыть первую страницу, и он сразу понял что – дата рождения. Согласно паспортным данным Самсонов Леонид Аркадьевич родился в одна тысяча девятьсот сорок втором году, но парикмахер мог бы поклясться, что его клиент лет на восемь-десять моложе – возраст по волосам он мог определить с точностью до года.

За бумажником Самсонов вернулся спустя час, и лицо у него было уже не таким бледным.

– Простите, оставил у вас бумажник с ключами, домой не могу попасть.

– Да-да, вот он лежит – как вы и оставили, – равнодушно молвил Алексей, – и сдачу с трех рублей я вам еще должен.

– Нет-нет, это я вам должен, – их взгляды встретились, и Самсонов вдруг улыбнулся: – Когда мне можно будет в следующий раз у вас постричься?

– Как вернусь – приходите в любое время, милости просим.

Годы шли, со стены холостяцкой квартиры Алексея Тихомирова юная Дося в костюме горничной графини Мицци по-прежнему весело и нежно взирала на своего взрослеющего внука. Однажды Коля, регулярно прибегавший к старшему брату постричься, осмотрел себя в зеркале, перевел взгляд на портрет и ухмыльнулся.

– Слушай, мне б еще метелочку – я точно буду, как баба Дося.

Алексей тоже глянул и впервые поразился сходству Коли с Феодосией Федоровной в молодости – при жизни-то ее ни ему, ни кому другому не пришло бы в голову сравнивать хорошенького мальчика с его сгорбленной старенькой бабкой.

Учение в школе давалось Коле легко, хотя учителя недолюбливали его за развязное поведение и крайнюю самоуверенность. Влюбленные одноклассницы названивали в квартиру Тихомировых, что вызывало у матери крайнее беспокойство.

– Ты об этих девчонках меньше думай и меньше время на них трать, тебе в институт поступать надо, – внушала сыну Ирина.

– Ой, мам, ты что думаешь, я в институт не поступлю? Ха! А девки это так – побалдеть, на фиг они мне нужны!

В последних классах у него отбоя не было от девчонок, и мать прямо-таки тряслась от страха – ей мерещилось, что «ребенка» непременно окрутит и потащит в ЗАГС «какая-нибудь наглая стерва». С годами опасения ее крепли – Коля постоянно ездил на олимпиады в Воронеж, а матери так ни разу и не удалось вырваться, чтобы поехать с ним, потому что за полгода в их гастрономе прошло около десяти ревизий и пятнадцати мелких проверок – шел восемьдесят третий «андроповский» год. Когда же младший сын поступил в Воронежский Политехнический институт, у Ирины уже четко сформировались три идеи фикс: женить старшего сына, уберечь от брака младшего и обменять свою двухкомнатную квартиру на трехкомнатную.

Вопреки всем опасениям матери Коля, сдав первую сессию, приехал в отчий дом на каникулы никем не окрученный, веселый, но безумно проголодавшийся. Уплетая материнские котлеты, он с набитым ртом разворачивал перед родителями и братом перипетия своей студенческой жизни:

– Две практики прогулял – уже к декану. Зашибись, да? Главное, девчонкам всем зачеты поставил, а мы тридцать первого декабря до девяти вечера сидели – еще одну лабораторную делали. Потом сразу в общагу на дискотеку рванули, а второго уже по математике экзамен – один день всего готовиться. Одна дура в чулки себе шпаргалок напихала, потом на экзамене никак вытащить не могла – юбку задирает, вся из себя чешется, а вытащить не может. Да, мам, чуть не забыл, голова моя садовая, – он хлопнул себя по макушке, – вам всем от Васьки Щербинина горячий привет и низкий поклон.

– Ты что, заходил к Полине Ивановне? – поразилась Ирина.

Полина Ивановна была сестрой Зины Щербининой и после ее гибели взяла опеку над осиротевшим племянником. В первые десять-двенадцать лет после трагедии Ирина, наезжая в Воронеж по делам, обязательно забегала проведать сына погибшей подруги, и иногда брала с собой Колю. Тот от всей души ненавидел чопорную неулыбчивую тетку Васи и теперь в ответ на изумление матери презрительно фыркнул.

– Делать мне нечего – заходить к этой стерве! Васька от нее давно ушел, она его до мозгов достала.

– Погоди, – всполошилась Ирина, – как это ушел?

– Да очень просто – взял и ушел. Ему уже девятнадцать, он может и без опекунов обойтись. Невозможно же каждую минуту, – Коля скорчил свою хорошенькую мордочку и загнусил голосом Полины Ивановны: – «У меня кроме тебя трое сыновей, я не смогу тебя всю жизнь содержать, ты должен получить денежную специальность!». Представляешь, заставила его на юридический поступить – адвокаты, она считает, золотые горы гребут. А Ваське это право поперек горла, он два года проучился, плюнул и забрал документы – поступил к нам в политехнический. А от тетки вообще ушел, чтоб не доставала – ему и стипендии хватает.

Ирина встревожилась.

– Погоди, он что, из ее квартиры выписался?

– А на фиг она ему со своей квартирой, он в общежитии прописан.

– Видишь, что творят, – всплеснув руками, сокрушенно сказала Ирина мужу, – в Воронеже у Васеньки, значит, жилплощади теперь нет – тетка его обратно не пропишет. В нашем городе от родителей тоже комнаты не осталось – ее, как бабка Андрея умерла, заселили.

– Будет работать – дадут общежитие, – махнул рукой Прокоп, – потом пусть жену с квартирой ищет.

– Васька тоже так говорит, – запихав в рот еще одну котлету, подтвердил Коля, – у меня, говорит, одна дорога в жизни – жениться на дочери министра.

– Видишь, молодой, а уже как разумно рассуждает, – Ирина с укором посмотрела на старшего сына. – Я тебе, вот, дочь генерала сватаю, а ты все нос воротишь.

Алексей добродушно улыбнулся и развел руками, но Коля немедленно заинтересовался:

– Это какого генерала?

– Русанова, Марьи Григорьевны мужа, знаешь их дочку? Хорошая девочка, симпатичная. Училище закончила музыку преподает.

– Мам, да ты че? – фыркнул Коля. – Она же старая, ей, наверное, лет сорок.

– Во-первых, тридцать четыре, а во-вторых, Алексей тоже не молоденький – тридцать три уже, тридцать четыре скоро. В прочной семье жена должна быть чуточку старше мужа.

– Ладно, пора мне уже, – посмотрев на часы, Алексей подмигнул брату и поднялся, – доброго вечера всем.

Когда за ним со стуком закрылась входная дверь, Коля сморщил нос и весело загоготал.

– Опять Лешка сбежал от твоих сватаний! Мам, тебе еще не надоело? Оставь ты его в покое со своими невестами, он, может, не создан для семейной жизни.

Прокоп, обычно редко споривший с женой, на этот раз подержал сына.

– Да и правда, оставь ты Алешку в покое, – добродушно сказал он жене, – а то он уже скоро бегать от твоих невест будет.

– Что за радость быть холостым, не пойму, – в сердцах проговорила Ирина и начала собирать со стола посуду, – поймет, когда, стариком станет, а уже поздно будет.

В течение последующих двух лет она регулярно возобновляла свои попытки найти старшему сыну достойную спутницу жизни, в последний раз это окончилось скандалом. На следующий день после впустую прошедшего званного вечера рассерженная Ирина явилась к Алексею, пылая гневом.

– Я специально людей приглашаю, и каких людей?! К председателю райсобеса племянница из Москвы приехала. Из Москвы, доходит это до твоей дурьей головы?! Квартира в Москве, на работу бы тебя там устроили, а женщина-то какая хорошая! Воспитанная, в школе работает. Чего тебе еще надо? Тебе уже тридцать пять!

– Мам, ну я ведь с ней честно потанцевал, как ты и просила, – добродушно отбивался Алексей, пытаясь не рассмеяться, – чего ты еще хочешь?

– А что ты ей сказал?! Нет, ты подумай, что ты ей сказал! Ты сказал, что у нее ужасная прическа!

– Я совсем не так сказал, но стрижка у нее и вправду ужасная. Разве можно при длинном носе и остром подбородке так стричь челку? Я просто посоветовал ей…

– Ах, ты просто посоветовал! – ядовито-спокойно произнесла Ирина. – А ты знаешь, что она обиделась, и после твоих советов у меня будут испорчены отношения с влиятельными людьми?

– Да не бери в голову, мам, – защищаясь, он попытался польстить честолюбию матери, – ты у нас тоже директор гастронома, не абы кто. А если она обижается, то глупая – я ей только хорошего хотел.

– Ах, она глупая, значит! А сюда к тебе очень умные ходят, да? Думаешь, я не знаю, сколько у тебя тут баб перебывало? Мне уже перед людьми стыдно!

– А у меня тут не только бабы – мужчины тоже бывают, я же на дому стригу.

– Ты из меня дуру-то не делай, а то кругом дураки – не видят, когда ты кого стрижешь, а кого…

– Ладно, мам, все, ко мне клиент пришел, мы с тобой в другой раз договорим.

В прихожей действительно настойчиво звонил звонок. Разъяренная Ирина пулей вылетела из квартиры сына, чуть не сбив с ног входившего Самсонова. Тот прислонился к стене, задумчиво глядя ей вслед.

– Это ваша мама?

– Заходите, садитесь. Да это моя мама, она сегодня слегка не в духе.

– Я помешал вашему разговору? Вам нужно было позвонить мне – я пришел бы в другой раз.

– Нет-нет, наоборот, если честно, то вы меня просто спасли, – засмеялся Алексей, обвязывая клиента простыней и разворачивая его вместе с креслом лицом к зеркалу.

– Спас, правда? И от чего же?

– От женитьбы.

Вопреки ожиданию Алексея Самсонов остался серьезным.

– А знаете, – каким-то странно мечтательным тоном сказал он, – иметь жену и детей – действительно, большое счастье.

– Если так думаете, то почему сами в холостых ходите? – шутливо спросил Алексей и внезапно заметил, что клиент его дрожит, а лицо в зеркале побледнело.

– Я женился очень рано, у меня все это было – любимая женщина, дети, интересная работа. И все это у меня отняли, все! У меня не осталось даже имени – я живу по чужому паспорту.

– По чужому, – неопределенно произнес парикмахер и неожиданно признался: – А ведь знаете, я такое за вами подозревал, даже точно знал, можно сказать.

– Знали? Откуда? – плечи Самсонова напряглись.

Алексей не стал скрывать правду.

– Вы помните, как в первый раз ко мне приходили? Забыли тогда бумажник? Я его взял, бежать за вами хотел, а у меня из рук вдруг вырвалось – все посыпалось на пол. Ну, я и… когда подбирал в паспорт взглянул, извините уж за любопытство, а там год рождения. Я ведь, не хвалясь, вам скажу: возраст клиента по волосу точно могу определить. Поэтому сразу понял, что что-то тут неладно. Конечно, могли и в паспортном столе ошибиться, всяко бывает. Вы ведь, если по-настоящему, то где-то с пятидесятого или с пятьдесят первого, да?

– С пятьдесят первого, – поникнув головой, тихо обронил Самсонов.

– Голову держите ровно, не опускайте. Так вы мой, стало быть, ровесник. Но как же так вышло, что у вас все отняли? – он сразу же спохватился. – Нет, вы мне, конечно, не обязаны рассказывать, если не хотите.

– Ценю вашу деликатность, но теперь уже можно. Не думайте, что я преступник и скрываюсь – меня принудили к этой жизни. Так вышло, что я неожиданно для себя самого оказался втянутым в борьбу сильных мира сего – случайно узнал, что ценнейшая коллекция картин, которую в восемнадцатом веке русский купец Соловьев передал в дар церкви, была преступным образом вывезена из СССР и продана. Человек, который по наивности своей попытался добиться правды и разоблачить преступников, был убит, а мне, свидетелю, предложили исчезнуть и жить под его именем. Хотя, точнее сказать, не предложили – у меня не было выбора. Это все произошло в конце семьдесят девятого, почти шесть лет назад, но даже после того, как умер Брежнев, сняли с поста замминистра его зятя Чурбанова, а тогдашний глава МВД Щелоков застрелился, я все равно боялся – не за себя, за своих близких. Боялся даже узнать, что с ними, как они живут. Но теперь началась перестройка, – голос клиента неожиданно зазвучал возбужденно и страстно, – я верю Горбачеву, я верю, что в стране началась новая жизнь! Прошлого все равно не вернуть, но я безумно хочу к жене и детям, у меня нет в жизни ничего дороже них.

– Вот, как бывает, даже и не поверишь, что такие вещи взаправду случаются! – Алексей покачал головой и осторожно добавил: – Но только ведь вы уже сколько семью не видели – шесть лет? Лучше бы сначала написать или, может, позвонить. Потому что ведь шесть лет…

– Нет! – Самсонов так резко мотнул головой, что Алексей едва успел отдернуть ножницы, чтобы его не уколоть. – Не буду ни писать, ни звонить. Сегодня утром я написал заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию и вечером уезжаю в Москву – к ним. Что бы ни случилось, но меня уже больше никто и никогда не сможет разлучить с моей семьей. Не знаю пока, правда, как я стану им объяснять, что скажу, но…

– Да скажите правду, что еще говорить? Тут ведь нет ничего стыдного, вы же не к другой женщине сбежали.

– Поверит ли Халида правде, как вы считаете?

– Халида! Какое имя красивое у вашей жены! Должна поверить, почему же нет? В крайнем случае, так вы ведь у нас в городе шесть лет почти прожили, работаете хорошо – даже в областной газете про наш музей Ленина писали. Так что если надо, все подтвердят, и я первый.

– Знаете, я мог бы обратиться с заявлением в прессу и рассказать о своей судьбе. Меня сочли бы жертвой застойного времени, мне бы сочувствовали, может быть, пели бы дифирамбы, как бывшим диссидентам. Но я хочу, чтобы моя Халида мне поверила без всяких заявлений и подтверждений, ведь мы никогда друг другу не лгали. Дети вот только… Хотя они уже почти взрослые и тоже имеют право знать правду.

Закончив стрижку, Алексей тщательно протер напудренной ваткой лицо и шею Самсонова, снял мелкие волоски.

– Вот вы и готовы, пусть жена полюбуется, как мастер Тихомиров все эти годы вас стриг.

Расплатившись с Алексеем, клиент на прощание стиснул ему руку.

– Спасибо, – сказал он, глядя на мастера сияющими глазами, – спасибо за все и прощайте!

– В столице будете волосы подравнивать – обязательно идите к хорошему мастеру и скажите, чтобы форму сохранял, – наставлял его Алексей, провожая до двери, – а случится снова быть у нас в городе – милости просим подстригаться, и жену приводите.

– Обязательно, – рассмеялся Самсонов, – не знаю, правда, как и когда это случится, но надеюсь, что мы непременно встретимся.

Они встретились через неделю. Около девяти вечера в дверь квартиры Алексея позвонили, и он оторопел, увидев на пороге клиента, которого уже считал бывшим.

– Я к вам без записи – примете или прогоните?

На лице Самсонова играла кривая усмешка, и заметно было, что он сильно пьян. Алексей чуть отступил, пропуская гостя.

– Заходите, садитесь, нам бы с вами сейчас чайку выпить, а? Я как раз чайник поставил, сейчас закипит.

По дороге на кухню он позвонил приятельнице, с которой собирался провести вечер, и сказал, что сегодня ничего не получится – появилось срочное дело. Глядя прямо перед собой мутными глазами, Самсонов сделал два глотка крепкого цейлонского чаю, потом неожиданно со стуком поставил чашку на блюдце.

– Вам ведь, конечно, интересно узнать, как произошла моя встреча с семьей, – странным бесцветным голосом проговорил он. – Так вот, не было никакой встречи, для них я, оказывается, давно мертв. На кладбище стоит крест с моим именем. Мой сын, которого я в последний раз видел десятилетним мальчиком, меня не узнал, мои дочери меня забыли, моя жена, женщина, которую я любил больше жизни и света белого, вышла замуж.

– Боже мой! – ахнул Алексей. – Да как же так? И вы им ничего не сказали?

– Оказывается, она была беременна, когда мы расстались, потом родила близнецов – мальчиков. Моих сыновей! Но они считают своим отцом ее второго мужа. Он хороший человек, я всегда любил его, как отца. Я и сейчас его люблю, я не могу на него сердиться. И на нее тоже, но… но мне больно. Больно!

– Но старшие дети-то? Они ведь вас помнят, обрадуются, если узнают, что вы живы! Почему вы им-то не сказались? Дети-то ваши, что бы там ни случилось. И вам было бы полегче, чем одному такую боль терпеть.

Самсонов помотал головой.

– Халиде будет еще больней, если я вернусь. Она уже пережила этот ужас и успокоилась, а теперь опять станет метаться. Нет, ради нее я готов остаться мертвым.

– Я бы на вашем месте объявился бы, не выдержал, – со вздохом сказал Алексей, – а вот бабушка моя, наверное, как и вы бы рассудила. Она, знаете, верующая была, моя баба Дося. Не то, чтобы там иконы, молитвы, как иные бабушки, – она в душе своей бога хранила и редчайшего сердца человек была.

Поднявшись, Самсонов слегка покачнулся, шагнул к портрету Доси с метелочкой и встал рядом, пристально вглядываясь в прекрасное юное лицо.

– Да, – голос его внезапно охрип, – она соткана из света. Как и Халида, – из груди его вырвалось рыдание. Он весь поник, закрыв лицо ладонями, но внезапно резко вскинул голову, и руки его упали, а взгляд загорелся: – Все, нужно с этим покончить, иначе мне не жить! Я должен стереть все воспоминания из своей памяти и стать другим человеком. Другим, слышите? И жизнь моя тоже станет другой.

– Вот и хорошо, – ласково проговорил Алексей. – Нынче я вас уже не отпущу, у меня переночуете, а с завтрашнего дня начнете новую жизнь. Сейчас чай допивайте, давайте, и я вас спать уложу – вам отдохнуть нужно и сил набраться.

Самсонов провел ночь на кровати, где прежде спала Феодосия Федоровна, а утром ушел рано, не попрощавшись. На рассвете Алексей сквозь сон услышал, как тихо стукнула входная дверь, а когда он, отряхнув остатки сна, поднялся и заглянул к гостю, того уже не было. Кровать оказалась аккуратно застланной, на столике возле зеркала лежала нацарапанная неровным почерком записка: «Спасибо за все».

Шли месяцы, минул год, другой – Самсонов не давал о себе знать, и Алексей начал понемногу забывать о своем странном клиенте. Весной восемьдесят девятого, когда младший брат Коля учился на пятом курсе, их отец, Прокоп Тихомиров неожиданно заболел. С головой его творилось что-то странное – он путался в событиях и порою забывал самые обычные вещи. Алексей с матерью отвезли больного в Воронеж к известному невропатологу Беленькому, но тот ничем не смог их утешить, лишь сказал Ирине:

– Могу только сказать, что по всем признакам ваш муж страдает болезнью Альцгеймера – возможно, вы слышали о старческом слабоумии, которое поражает некоторых людей?

– Что вы, доктор, – растерялась она, – моему мужу еще и шестидесяти не исполнилось!

– Да, я понимаю, но в некоторых случаях болезнь начинает развиваться рано. К сожалению, болезнь Альцгеймера неизлечима. Есть, конечно, множество средств, способных замедлить течение процесса, но… – он печально и выразительно развел руками, – у вашего супруга она развивается на редкость быстро, трудно что-либо прогнозировать.

Ирина была сражена. Большая часть ее жизни прошла рядом с мужем, он был ее опорой – и дома, и на работе. Ведь не так просто столько лет заведовать магазином, лавировать между ревизиями, недостачами и жалобами покупателей. Чтобы столько продержаться на этой должности, необходимо иметь рядом близкого человека, которому можно всецело доверять. Кроме того, ее тут же ударила мысль: а комната на Коминтерна – как же с ней быть?

Уже почти тридцать лет Прокоп был прописан в этой коммуналке, и Ирина постоянно связывала с этой комнатой многочисленные надежды на увеличение своей жилплощади. Вначале она очень рассчитывала на работавшего в исполкоме дядю – что он поставит Прокопа на жилищную очередь и поможет получить квартиру. Дядя Прокопа на очередь поставил, но до конца свою миссию выполнить не успел – скоропостижно скончался от инфаркта. Ирина начала уже подумывать о том, чтобы обменять свою «двушку» и комнату на одну трехкомнатную квартиру, но тут Агафья Кислицына, соседка по коммуналке, за доблестный труд получила у себя на заводе орден «Трудового Красного Знамени». У Ирины, конечно, немедленно разыгралось воображение: «Теперь Агафье, как орденоносцу, завод даст отдельную квартиру, а Прокоп, как очередник, займет ее комнату». Ждала она очень долго, но зря – завод решил, что орденоносец Агафья Кислицына прекрасно доживет свой век с соседями в коммуналке.

Когда Коля был на четвертом курсе, супруги Тихомировы вновь начали подумывать об обмене, но теперь их планы несколько изменились – ведь годы летят, и младший сын в любой момент может жениться. И где тогда жить молодым – с родителями? Если же доплатить (а такая возможность у них к тому времени появилась), то их квартиру и комнату на Коминтерна можно свободно обменять не на одну «трешку», а на две «двушки».

Варианты обмена были разные, супруги не спешили – выбирали. Наконец приятельница Ирины, работавшая в бюро по обмену жилплощади, подыскала очень неплохой, но крайне запутанный вариант – меняться должны были четверо квартиросъемщиков сразу. В результате в квартиру Тихомировых въезжала молодая бездетная семья, Ирина с Прокопом получили бы опять же двухкомнатную квартиру, хотя и меньшей площади, Коля – маленькую и уютную «полуторку», а в комнату на Коминтерна должны были отправить нынешнего хозяина «полуторки» – инвалида-алкоголика, за две тысячи рублей согласившегося обменять изолированную жилплощадь на коммуналку.

Как раз в это время у Прокопа и начались нелады со здоровьем. После разговора с доктором Беленьким Ирина начала нервничать – а вдруг мужа признают недееспособным? Болезнь развивается стремительно, вполне может случиться, что при подписании документов в бюро обмена заметят его неадекватное поведение и потребуют провести медицинскую экспертизу, а там оформление опеки и прочая тягомотина. Короче, действовать нужно было очень быстро, пока странности Прокопа Тихомирова не стали заметны окружающим.

Время шло, а исполком все тянул и тянул – разбирался, не давая разрешения. В конце концов, подруга Ирины выяснила причину.

– Все это ваша соседка Кислицина мутит воду – ходила на прием к самому Гориславскому, накатала заявление, что вы обманом принуждаете инвалида меняться. Из-за этого он и распорядился приостановить обмен – велел разобраться. Ты, Ира, глупость сделала, я тебе честно скажу – для чего вы Агафье про обмен растрепались? Такие дела надо тихо делать.

Гориславский стал председателем исполкома в самый разгар перестройки и стремился создать себе имидж демократа, всерьез озабоченного нуждами населения. Он любил брать под свой контроль дела, в которых можно было представить себя защитником больных и социально-незащищенных групп населения, а потом городская пресса активно освещала это в местной печати. Поэтому слова подруги заставили Ирину жалобно ахнуть – защита обманутого инвалида столь лакомый кусок, что Гориславский вряд ли выпустит его из рук.

– Что же делать? – жалобно спросила она. – Теперь обмен уже точно не разрешат. Но откуда я могла знать, что эта сволочь Агафья такую пакость сотворит? Какое ей вообще дело? Мы что, ее комнату трогаем?

Подруга пожала плечами.

– Ты как младенец прямо! Сейчас в вашей комнате никто не живет, она в квартире одна, как царь и бог и что, ей сосед-алкоголик очень нужен?

– Ладно, что же теперь делать?

– Придется все переиграть. На первом этапе проведем родственный обмен – Колю пропишем в коммуналку, Прокопа к тебе. После этого я сделаю тройной обмен – инвалид фиктивно поедет в Вологду, у него там дочь живет, и против «воссоединения с семьей» никто возражать не станет. Коля въедет в «полуторку» инвалида, а мой человек из Вологды пропишется в вашу комнату. Потом, конечно, я его с инвалидом обратно поменяю, но это уже мои проблемы. Только все это, естественно, будет стоить намного дороже. Если ты согласна…

– Согласна, куда же мне деваться?

– Только чтобы Агафья ни сном, ни духом не знала, ясно?

Механизм обмена вновь заработал. Первый этап прошел успешно, по окончании его Коля оказался прописан в коммуналке на Коминтерна, Прокоп – у жены. Приятельница, просмотрев документы, удовлетворенно сказала Ирине:

– Ну и ладненько – разрешение инвалиду на обмен с Вологдой уже есть, теперь мы за неделю все оформим, только Коля нужен. Он сейчас где, в Воронеже? На день-два ему придется приехать, без него нельзя.

– Хорошо, сейчас пошлю телеграмму.

По дороге домой она отправила сыну в Воронеж телеграмму-молнию с просьбой на пару дней отпроситься из института по семейным делам, а вечером они с мужем, поужинали и легли спать часов в десять, как обычно.

Около полуночи Прокоп проснулся, и ему внезапно захотелось выпить крепкого чаю. Он побрел на кухню, одну за другой включил все четыре газовые горелки и только после этого решил поискать спички, однако в темноте никак не мог их найти, а свет зажечь не сообразил. Ирина, разбуженная, наконец, просочившимся в комнату сильным запахом газа, бросилась на кухню. Ее рука первым делом автоматически нажала кнопку выключателя света, и тут же мощной взрывной волной вышибло стекла, а потом языки пламени, пожирая все вокруг себя, заплясали по стенам.

Пожарным удалось локализовать и погасить бушевавший в доме пожар, но две квартиры – тихомировская и этажом выше – выгорели дотла. Супругов Тихомировых и жившую над ними пенсионерку врачам спасти не удалось. Коля, получивший еще накануне телеграмму матери, приехал рано утром и узнал, что остался сиротой, а также потерял в огне все родительское имущество и квартиру – ведь на момент пожара он был прописан в комнате на улице Коминтерна, в одной коммунальной квартире с соседкой Агафьей Тимофеевной Кислицыной.

Алексей полагал, что тут и разговору быть не может – по окончании института младший брат будет жить у него. Коля, тем не менее, слегка поломался.

– Ты же понимаешь, Леша, что тут вопрос принципиальный, я должен сначала подумать. Хочется при любых условиях остаться независимым и самостоятельно принимать решения. Конечно, если ты пообещаешь никогда не вмешиваться в мою личную жизнь, то я, возможно, и соглашусь.

Алексей, с нежностью глядя на брата, ласково ответил:

– Ты мне, Колюшка, главное говори, когда тебе что надо будет, а в остальном мне что вмешиваться? Ты образованный, институт кончил, так что лучше меня знаешь, как жить.

Устроиться на работу после института Коля не спешил, высокомерно заявив:

– Труд, Леша, должен быть творческим, иным я себе этот процесс не мыслю, а где в нашем отстойном городе может найти работу талантливый инженер? На заводе металлоконструкций или мясокомбинате? Да это же курам на смех! Кстати, Васька Щербинин устроился технологом на наш мясокомбинат, рассказывал – жуткое убожество, технологии каменного века. Нет, меня в такое место под страхом смерти не загонишь, я буду искать достойную себя работу. Буду искать, пока не найду, иначе просто потеряю самоуважение.

– Конечно, Коленька, ищи, – добродушно согласился брат, – только милиция вот – зайдут, начнут выяснять, почему не работаешь. Давай, я тебя фиктивно лаборантом к одной моей знакомой в лабораторию транспорта устрою, и трудовую книжку они тебе зараз откроют.

Коля снисходительно пожал плечами.

– Устрой, если хочешь, пока я буду искать работу, мне не жалко.

Но время шло, и с каждым днем ему хотелось работать все меньше и меньше. Алексей никогда не отказывал брату в деньгах, и тот вел достаточно свободную жизнь. Иногда приводил веселую компанию приятелей и девиц сомнительного поведения в свою комнату на улице Коминтерна, они устраивали там пир на весь мир, и это доводило Агафью Тимофеевну до белого каления.

Однажды утром, когда Коля, не проспавшийся еще после веселой вечеринки, но мучимый дикой жаждой, сполз-таки с кровати и побрел на кухню, чтобы согреть себе чаю, она встала в коридоре у него на дороге и, грозя сухим пальцем, прошипела:

– Я, вон, в милицию заявлю на то, что ты здесь бордель устраиваешь, шалав своих водишь.

Коля похлопал осоловелыми глазами, потом ощерился.

– Не понимаю, чего вас так волнует, любезная Агафья Тимофеевна? Я здесь прописан и имею полное право принимать гостей. После одиннадцати мы не шумим, никто, кроме вас, на нас не жалуется, а то, что я делаю на своей жилплощади – мое личное дело.

– Бардак разводите, туалет и кухню всю изгадили, а мне потом за вами подтирать?

– Что поделаешь, это коммунальная квартира, и здесь я такой же хозяин, как и вы. Так что мы с вами равны по всем статьям, ясно?

– Равны! Я те дам «равны»! Ты, бездельник, за всю жизнь копейки не заработал, а я с пятнадцати лет у станка. Шестьдесят лет трудилась, мне за труды орден государство дало!

– Значит, ваш орден оказался особо никому не нужен, дражайшая Агафья Тимофеевна, раз вам государство даже отдельной квартиры не дало. А то, что вы когда-то на культ личности трудились, сейчас никому не интересно, теперь у нас перестройка и демократия.

– Погоди, вот уж заявлю, куда надо, что ты, тунеядец, нигде не работаешь!

В ответ на это Коля, нарочито весело улыбнулся и развел руками.