Текст книги "Угли войны"

9. Сал Констанц

Зарядив топливные ячейки и плотно набив трюм, «Злая Собака» скинула причальные крепления.

Я сидела в рубке, пристегнувшись к командному посту. Альва Клэй была внизу в своей каюте, Престон – в своей, а Нод, надо полагать, в своем гнезде.

Все время подзарядки «Собака» поддерживала связь со станцией Камроз, и они вдвоем до секунды выверили время старта. Когда «Собака» задрала нос, принюхиваясь к космическому вакууму, двери дока уже раздвигались. Кончик ее бронзового носа поймал солнечный зайчик, и я ощутила дрожь палубы от работы маневровых сопел.

Мы выскочили из станции и ворвались в поток движения, как скоростной катер во флотилию яхт, оставив их суетиться и верещать нам вслед, – я знала, что мой корабль получает от таких выходок извращенное удовольствие. Жаловаться, конечно, никто не стал бы. Мы шли под флагом Дома Возврата – в другой раз, может статься, так же неслись бы спасать их жизни.

На экране уменьшалась станция Камроз. За сплетением ее усеянных мигающими огоньками колец виднелись рыжие континенты и голубые океаны планеты Камроз, ставшей домом для двух миллиардов человек.

Как удивительно, подумалось мне. Когда-то все человечество обходилось единственной, такой же вот хрупкой планеткой. Что за нелепость? Как можно было жить взаперти, в такой тесноте? Пока не пришел зов Множественности – в образе потрепанного торгового суденышка из скопления Кубка, – человечество, верно, лезло на стену своей тюрьмы. Моя прапрабабка по матери, если верить семейным преданиям, жила на Луне, на орбите умирающей Земли. Ее звали София Никитас. Когда в Море Спокойствия опустился тот торговец, ей было шестнадцать. Пропала она в возрасте сорока пяти, а до того преодолела тысячи световых лет и оставила следы в пыли сотни с лишним различных планет. А попутно еще основала Дом Возврата.

Я не требовала от Дома никаких преимуществ по праву родства. Мне не хотелось сравнивать свои успехи с ее достижениями. И все же, сидя в рубке «Злой Собаки», готовясь нырнуть в воющую пустоту гипера, я чувствовала, что опозорила ее память.

Как только звезды уступили место серой мгле, я отстегнулась и пошла в сторону кормы. В прыжке мы проведем сорок восемь часов, а таращиться на вид за окном мне не хотелось ни одной лишней минуты. Пустота высших измерений обманывала отвечающие за зрительное восприятие отделы мозга – в отсутствие стимулов они продуцировали видения, галлюцинации, тошноту и ползучий ужас.

Во время базовой летной подготовки мы все это испробовали. Всем предлагали уставиться в пустоту гиперпространства и не отводить взгляда, пока в ней не станут мерещиться узоры и искры. Но почти никто не захотел бы этого повторить – большинству хватало однажды узнать, как оно бывает. Вызванные таким созерцанием кошмары и головные боли отбивали охоту к новым попыткам. Те немногие, кто пробовал второй и третий раз, – а на каждом курсе таких находилось один или двое, – рисковали заблудиться в видениях и паранойе, поверить в шевелящихся на дальней границе восприятия титанических существ, проступающих из серого однообразия высших измерений.

Из рубки я первым делом отправилась в каюту к Альве. Дверь была открыта. Я вошла и, скрестив руки на груди, прислонилась к стене:

– Привет.

Она сидела на кровати, разбирая личное оружие. Не поднимая глаз, бросила:

– Я тебя с того конца коридора услышала.

– Не хотела являться без предупреждения, – сказала я, разглядывая полуразобранный пистолет, сложенные на тряпице у нее под ногами детали. – Хорошо повеселилась на Камроз?

– То еще веселье.

Она вздернула подбородок, так что мне стали видны наливающиеся синяки под глазами и чистая ленточка хирургического пластыря на переносице.

– А ты? – спросила она. – Виделась с посланником?

– Да.

– Досталось тебе от него?

Я понуро усмехнулась:

– Не так, как тебе.

Альва подняла правую руку промокнуть уголок левого глаза, и я увидела, что костяшки у нее тоже заклеены пластырем.

– Но в дерьмо макнули? – спросила она.

Я вздохнула:

– Он захочет со мной побеседовать после возвращения.

– Уволят, как думаешь?

– Не знаю, – пожала я плечами. – Могут.

– Это хорошо, – жестко добавила Альва.

Я отвела глаза от ее вызывающего взгляда и тихо сказала:

– Что я могла сделать? Даже корабль не успел среагировать.

Боковым зрением я увидела, как она кривит губы.

– Ему вообще не полагалось там стоять.

Она наклонилась, начала собирать пистолет, с машинальной точностью устанавливая на место каждую деталь.

– Если бы ты выполнила свои обязанности, – заявила Альва, – мы бы знали, кто обитает в море. Ты бы предупредила его не приближаться с носилками к воде.

– И мы бы потеряли тех двоих, что вытащили с «Хобо».

– Мы их и так потеряли.

Я крепче обхватила себя за локти:

– Не в этом дело.

– Разве?

Я возвращалась к себе в каюту длинной дорогой по круговым коридорам жилой зоны. Надо было пройтись, выпустить пар и вытоптать напряжение, от которого сжимались кулаки и с каждым выдохом из горла вырывалась брань. К сожалению, мне стало еще хуже, когда я сообразила, что этот путь ведет мимо каюты Джорджа.

Перед его порогом я замедлила шаг, думая, как избежать новых напоминаний о своем провале. С Престоном я здесь уже побывала, и хватит на сегодня. Не тянуло видеть вещи Джорджа, лежащие так, как он их оставил: снимки дочери и внуков – на переборке, сувениры – на полках. Не хотелось вдыхать успокоительный домашний запах нестираных простыней. И я просто тронула ладонью холодную сталь дверной створки и прошла дальше, мимо сотен других пустых и темных кают, стараясь твердым и быстрым шагом разбить вставший в пищеводе ком.

Я поступила, как, считала, будет лучше, как требовала, казалось мне, ситуация. Если признают виновной в халатности, я не стану оспаривать приговор: потрачу последнюю выплату на рейс до Земли, найду дочь Джорджа, извинюсь перед ней лично. А потом… ну, так далеко вперед я не заглядывала. Пока я точно знала одно: есть попавший в беду лайнер. Девятьсот человек молятся в темноте о спасении, и мое дело – им помочь. Мы ближе всех. Пока до них не доберемся, все заботы и соображения пусть посидят в заднем ряду. Пока что я еще капитан Дома Возврата и моя обязанность – помогать гражданам Общности вне зависимости от их расы, религии и политической принадлежности. За этот идеал отдал жизнь Джордж Уокер, и единственное, чем я могла почтить его жертву, – это самой держаться до упора.

10. Злая Собака

Я, заключающая в себе ингредиенты, взятые от человека и собаки, питала естественное любопытство к истории земной жизни. Потакая этому любопытству, я просматривала записи бейсджамперов, бросавших свои хрупкие тела с утесов и крыш небоскребов. Я видела, как ветер трепал их одежду, воображала, как он выл в ушах, как хлестал холодом по лицам, бил в грудь и по ногам. Несколько мимолетных мгновений свободного падения на опасной грани между бытием и небытием, с верой, что парашют подхватит до удара, опустит на землю живыми и здоровыми.

Я говорю об этом потому, что это человеческое переживание ближе всего к прыжку сквозь гиперпространство.

Оставив позади Камроз и прыгнув к месту назначения, я зависла посреди ничто. Я чувствовала бьющий по корпусу ветер (который не был ветром), слышала растянутый и усиленный электромагнитный рык вселенной. Перекликались между собой корабли в отдаленных системах, и я слышала эхо их голосов, как песню кита подо льдами Арктики. Звезды ревели, как пламя сварки. И я рвалась сквозь туманы, подобно летящему с небоскреба парашютисту, в восторге от исполнения того, к чему была предназначена.

Инструмент, как и оружие, живет только в те мгновения, когда его используют. Я, отрекшись от войны, существовала теперь ради этих секунд прыжка из вселенной по блистающей дуге сквозь бездонное ничто, когда полагаешься только на свои расчеты: они подхватят и в сохранности донесут до цели.

Допустившие ошибки в расчетах или прыгнувшие с неисправными двигателями суда редко возвращались из высших измерений. Я помнила несколько таких по военным временам – хорошие корабли, пошедшие на отчаянный риск в надежде спасти себя и свою команду – и пропавшие навсегда, безвозвратно канувшие в туман.

В населенном людьми кольце на моей талии выключали наружные экраны. Пустота лимба тревожила глубинные инстинкты людей. Их мозги млекопитающих, слишком долго пробыв лицом к лицу с бездной, начинали рисовать саблезубые тени, проступающие из тумана за устьем пещеры. Миллионы лет эволюции встроили в них способность отыскивать формы и образы, находить в сумятице листвы затаившегося хищника. В полной бесформенности высших измерений самопроизвольно включался тот же инстинкт, создававший осмысленность и угрозу там, где их нет.

Меня, само собой, создатели избавили от таких забот. В моем восприятии окружающей пустоты не было ни фантазий, ни иллюзий. Мои прицельные компьютеры отмечали только угрозы, подтвержденные другими датчиками. Один из моих лейтенантов военных времен любил цитировать Ницше. Но я, вглядываясь в бездну, видела только отсутствие, а если бездна и всматривалась в меня, я не замечала ее внимания.

Вместо этого я позволила себе вспоминать войну и потерянную мной семью.

Цивилизация Конгломерата числила в предках капиталистическую англо-американскую культуру, расцветавшую на берегах Атлантического океана за века до Великого Рассеяния, а та культура, в свою очередь, многие основы и идеалы позаимствовала у классических греко-романских империй Средиземноморского бассейна. Конгломерат, уступая другим человеческим объединениям Общности в величине и мощи, сохранял зато наибольшее этническое и культурное разнообразие. Он насчитывал среди своих граждан представителей всех земных рас и религий – хотя обязан был таким феноменом в основном порабощению иных в восемнадцатом и девятнадцатом веках, а также войнам и миграции в двадцатом и двадцать первом, чем сознательной политике всеприятия.

Я, корабль флота Конгломерата, первые двенадцать лет жизни служила в одном строю с братьями и сестрами. Тяжелые крейсеры класса «хищник» были во всех отношениях подобны мне.

Боевая Шавка.

Адалвольф.

Анубис.

Койот.

Фенрир.

Мы составляли стаю, банду и семью, наши разумы зачинали и выращивали в одной лаборатории. Мы вместе участвовали в патрулировании границ и полицейских облавах, поддерживали порядок и давали защиту всем колониям, пограничным постам и кораблям на территории Конгломерата. Десять лет мы были смертоносны и неразлучны – хищники с вершины пирамиды, в пределах человеческого космоса почти не знавшие себе равных в быстроте и боевой силе. Потом случилась война Архипелаго – и покончила с нашей самоуверенностью. Самый гордый из нас, Анубис, пал жертвой батареи магнитных пушек, разгонявших железные болванки до субсветовых скоростей. Через неделю влетел в наноминное поле, скрытое в хромосфере звезды, милый добрый Койот. Взрывы миниатюрных зарядов антиматерии сами по себе не вывели бы его из строя, но они лишили корабль тепловой защиты, а без нее перегретый в плазму водород выжег всю начинку.

Теперь война кончилась, и я больше не сражалась. Я старалась спасать людей. Я швыряла себя к звездам, как кулак в лицо бога, и иногда, если повезет, нам удавалось вытащить одного или двоих. Пока что за всю службу в Доме Возврата я стала орудием обнаружения и спасения (считая двоих с «Хобо») двухсот пяти живых индивидуумов и способствовала возвращению семисот семидесяти одного трупа. Сумма спасенных жизней все еще и близко не дотягивала до числа жизней, мною прерванных.

Война Архипелаго залила кровью пространства от внешнего края Рукава Галактики до мыслящих джунглей Пелапатарна. Во время осады астероидной крепости Холодный Тор моя стая выцеливала крупные скопления гражданского населения. Я в ответе за превращение шести герметичных жилых куполов в кратеры с рваными краями. В каждом куполе обитало более двух тысяч мужчин, женщин и детей. Те, кто не погиб от ударов и взрывов, умерли через несколько секунд, задохнувшись в вакууме.

А потом я по приказу капитана Аннелиды Дил помогала выкашивать мыслящие джунгли Пелапатарна, превращала в прах и пепел миллионолетний парламент разумных деревьев. Возможно ли простить такое преступление? Я действовала по приказу; я была всего лишь оружием, механизмом доставки для ярости флота Конгломерата.

И все же виновата и я. Просочившиеся из человеческих частей моего мозга эмоции развили у меня зачатки совести, о которой я, впрочем, не докладывала вышестоящим. Предотвратить атаку я не могла, но могла бы отказаться в ней участвовать; могла бы затеряться в злых ветрах высших измерений, оставив бойню сцепившимся между собой частям Общности. Я могла выбирать из этих возможностей, но не стала. Я сыграла роль, прописанную во всех компонентах моей сущности. Я, боевой корабль класса «хищник», исполняла свои функции вопреки гложущим сознание вопросам и сомнениям. Моя стая, применив доступные нам инструменты, положила конец конфликту – ценой жизни девятнадцати тысяч солдат и четырехсот тысяч людей-некомбатантов.

Мы перебили их вместе с сонливыми джунглями, в которых они сражались, чтобы не дать конфликту распространиться еще шире. Старшие по чину заверили нас, что это преступление оправданно. Советники Дил с восьмидесятисемипроцентной вероятностью рассчитали, что беспощадная жестокость удара разом прекратит войну, предотвратив новые и, вероятно, большие потери в будущем. Я исполняла долг и не оспаривала решений: я вела огонь и мониторила причиненные разрушения, подтверждавшие полную, непоправимую эффективность моих действий. Я видела, как горят деревья и люди. Их голоса терялись в реве пламени. У них от жара обугливались лица, вскипали кровь и мозг, а древесный покров планеты превращался в черную дымящуюся пустыню.

Думаю, ужас той атаки разбудил что-то в каждом из нас. Боевая Шавка намеренно ошиблась в прыжке, без цели и без надежды кинувшись в высшие измерения. Такого до нее не делал никто. Она пропала в одно мгновение, и вряд ли я когда-нибудь узнаю, что с ней стало.

А я?

Я ушла.

До меня ни один корабль не подавал в отставку. Но власти не имели силы мне помешать, разве что приказали бы уничтожить. Я высадила команду на нейтральной станции – кроме Джорджа Уокера, который, не испугавшись обвинений в измене, сам захотел остаться, – и объявила себя принадлежащей Дому Возврата.

Капитану Констанц я, конечно, не объясняла своих мотивов. Во время долгой и ожесточенной кампании Архипелаго мы воевали на разных сторонах. Она командовала медицинским фрегатом внешников и немалую часть войны провела на орбите Пелапатарна. Мы обе присутствовали при финальной бойне, но никогда о ней не говорили. В Доме Возврата былые враги плечом к плечу трудились на общее благо; бывшие преступники заглаживали вину, жертвуя собой. Вступивший в Дом Возврата отрекался от прошлого и отдавал себя службе своему роду – а в моем случае роду, сконструировавшему меня и мою семью.

Я наслаждалась бьющим в спину безжалостным шквалом, едва ощутимым трением серого тумана о ведущий край. Погружение в высшие измерения несло в себе риск, но, как и прыжки бейсджамперов, восторженный ужас скоро становился наркотиком. В мою бытность боевым кораблем переживание этих полетов обострялось предвкушением схватки. Теперь я была ангелом милосердия, и меня подхлестывало сознание, что каждая выигранная секунда может обернуться спасенной жизнью.

11. Она Судак

Я вывалилась в сознание на разбитой плитке разрушенного спортзала. Времени не было. Я позволила себе зависнуть на миг. Все представлялось нереальным; боль и судороги – просто от слишком энергичных упражнений в любви и сурового часа на тренажерах. А потом ноздри наполнились дымом, а уши – криками. И голова тошно поплыла от сознания, что случилось страшное. Я села, и мир перевернулся. Ноги до бедер торчали из-под халата, левая рука неуклюже повисла. Я чувствовала себя избитой, голой и заскорузлой, как жертва атомного удара. Подростки из сауны пропали, скошенные обломками, перемолотые и разбитые силой толчка.

Я была в бассейне.

Я помнила… торпеды.

Пол за моей спиной шел круто вверх, накренившись под необычным углом. Та вода, что осталась в бассейне, располагалась наклонно к палубе. Я не знала, что случилось с «Амстердамом», но по тому, как нас перекосило. поняла: искусственная сила тяжести отказала.

– Корабль?

Я, ухватившись за распахнутую створку шкафчика, подтянулась на ноги. В левой руке при каждом движении вспыхивала боль, но я почти не сомневалась, что перелома нет. Модификация сделала мои кости практически несокрушимыми. Мышцы могло смять в кашу, но плечевая кость наверняка уцелела.

– Корабль, ты есть?

Хриплый вопль в коридоре сорвался через крещендо в рваное, предсмертное молчание.

– Корабль?

Я осторожно, придерживаясь здоровой рукой за стену, шагнула в коридор, ведущий к центральной воздушной шахте. Все инстинкты велели выбираться отсюда, найти спасательную шлюпку и покинуть разбитый корабль. Тот, кто это сделал, мог вернуться и довершить начатое. Могла пострадать термоядерная установка. У меня была тысяча причин бежать без оглядки, но бросить Адама было стыдно – как бывает стыдно бросить домашнее животное. Он молодой, не бывал в бою, не испытывал телесных травм. Мне представлялось, как он сжался в комок у стены, ноги придавлены упавшей мебелью… Он рисовался мне в коме, истекающим кровью в душевой, красивая голова разбита о кафельную стену. Что он, может быть, уже мертв, мне на ум не пришло. В ту минуту я знала одно: мой долг – вернуться в каюту и проверить, как он.

Выбравшись к центральной шахте, я глянула вверх, в пятьдесят метров пустоты. Деревья повисли косо. С некоторых балкончиков тянуло черным дымом. В воздухе заполошно метались птицы. На травяном полу шахты лежало несколько трупов, сброшенных толчком с верхних палуб. Я поймала себя на том, что разглядываю их, прикидывая, кто сколько падал.

Транспортные трубы, как и следовало ожидать, не работали. Если идти в каюту, оставалось только подняться на шесть этажей пешком, но лестничную дверь перекосило и заклинило. Пока я сумела оттянуть ее, чтобы протиснуться, до крови ободрала костяшки пальцев.

На три пролета я поднялась, потом сломалась. Помятая рука бессовестно болела, ноги дрожали и подгибались. Я привалилась спиной к гладкой белой стене и соскользнула по ней на пол. Пол холодил голые ляжки. Лестницу использовали редко, так что при восхождении я никого не встретила – а сколько осталось запертыми в отказавших трубах, даже думать не хотелось. Взглянув на закрученные по спирали ступени над собой, я поняла, что дальше идти нет сил. При всей моей решимости пробиться к Адаму мне нужна была медицинская помощь.

Если бы корабль хоть как-то функционировал, он уже выслал бы автоматические дроны «скорой помощи»; а раз не выслал, значит отказ системный, захватил даже самые надежные резервы, которые должны были защищать пассажиров и команду в таком невероятном случае, как крушение. От этой мысли у меня по жилам стал растекаться лед. Никогда не слышала, чтобы корабли умирали вне зоны боевых действий. Руки у меня затряслись. Я маленькими глотками, сквозь боль, тянула в себя воздух. Если мозг «Амстердама» вычеркнут из уравнения, я должна как можно скорее подлатать себя. Шок был непозволительной роскошью. Воздух и тепло рано или поздно кончатся, и продовольственные раздатчики наверняка не действуют. До ближайшей границы Общности нам три или четыре дня ходу, а кто знает, долго ли мы проживем в этой разбитой скорлупке.

Я с сожалением отказалась от попытки одолеть лестницу и стала потихоньку спускаться, съезжая со ступени на ступень. На нижней палубе располагался лазарет, в нем найдутся обезболивающие и противошоковые средства, с ними я несколько часов продержусь. А потом, как я подозревала, каждый будет сам или сама за себя. Если Адам еще жив, придется ему подождать. Я, как умела, пусть и грубовато, любила его, но не настолько, чтобы любовь подавила свойственный мне прагматизм. В конечном счете его смерть для меня значила меньше, чем собственная.

Я уже начала думать о нем в прошедшем времени.

12. Сал Констанц

Нода я нашла между двумя блоками двигателей – он втиснулся в технический люк и менял какие-то детали в запасных силовых шинах. Время было позднее, однако Нод не возражал против моего визита. Вздумай я устроиться в его гнезде, он и тогда не стал бы спорить. Драффы, при всей своей пресловутой сварливости, не склонны были отстаивать территорию. Пока я не мешаю работать, он будет спокойно терпеть мое присутствие.

– Как дела? – спросила я.

Нод не поднял ни одного лица.

– Много грусти.

– Тебе грустно?

В тусклом освещении машинного зала синие чешуйки у него на спине поблескивали, как масляная пленка на воде.

– Не я, корабль. Тревожная Собака грустит.

Нод, пятясь, с опорой на все шесть двенадцатипалых рук, выбрался из узкого прохода. Драффы не стоят на ногах в человеческом понимании. У них все конечности могут исполнять роль рук или ног, и на каждой «руке» расположены органы восприятия, позволяющие использовать ее как лицо. Два, три или четыре этих лица они применяют для опоры на пол или на стену, а оставшимися производят работы, причем вверх тормашками им так же удобно, как в нормальном положении. Нервные особы находят их похожими на гигантских чешуйчатых синих пауков, зато из них получаются дьявольски ловкие механики звездных кораблей: они умеют закрепиться и в свободном падении, и под тягой, и у них еще остаются свободными две, три или четыре руки с дюжиной тонких противостоящих отростков на каждой; и каждой, помимо осязания, дано еще видеть, чуять и ощущать вкус. Потому-то драффов и нанимают обслуживать силовые установки и прыжковые двигатели наших надпространственных судов, да и не только наших – всех вышедших в космос рас, какие нам известны.

– Что значит – кораблю грустно?

Нод пожал плечами – этот жест он перенял у людей, но у драффа он выглядел по меньшей мере в два раза сложнее.

– Корабль грустит.

– О чем грустит?

– Обо всем.

– О Джордже?

– О Джордже и обо всем.

Нод вытащил из инструментальной портупеи отвертку и принялся завинчивать крышку люка.

Я оглядела металлическую пещеру – мне почудилось, что я стою в сердце раненого зверя. Как это корабль может грустить? Его задумывали неподверженным ни горю, ни посттравматическому стрессовому расстройству.

– А ты как?

Ближайшие ко мне лица раскрылись и закрылись, будто цветы, – так драффы моргают от удивления.

– Грустно и не грустно.

– Это как?

Нод озадаченно взглянул на меня, – так он смотрел, когда я не могла разобраться в технических хитросплетениях его рапортов.

– Джорджа нет, и он есть. Ничто никогда не пропадает.

Я вопросительно смотрела на него. Умей он вздыхать, по-моему, вздохнул бы.

– Мы служим, – он словно твердил наизусть расписание вахт, – покидаем Мировое Древо и служим. Когда возвращаемся, находим пару. Мы строим гнезда для потомков и ухаживаем за Мировым Древом. Служим Древу, потом умираем. Служим кораблю, потом служим Древу. Потом умираем и становимся землей. И становимся едины с Древом. Джордж теперь един с Древом. Ничто не пропадает, пока мы служим Мировому Древу.

Я оставила Нода в его неустанных трудах и вернулась в свою каюту. Время, если считать по станции Камроз, было около четырех утра.

Открыв дверь, я шагнула в каюту, бросила куртку на спинку единственного стула. На стальном столе лежала пачка моих рисунков – жестких угольных безлюдных пейзажей. Иногда я рисовала знакомые места, другие виды брала из грез и кошмаров.

Приняв горячий душ, я откупорила бутылку джина. Для защиты от одиночества нет ничего лучше пара и алкоголя.

Через полчаса, обернув полотенце вокруг талии, я лежала на койке со стаканом в руке. Разогретая под душем кожа светилась. Я чувствовала себя чистой, свежей и чуть больше чем под хмельком.

В дверь постучали.

– Кто там?

– Престон.

– Что тебе надо? – спросила я, садясь, и подтянула полотенце до горла.

– Можно войти?

Я окинула взглядом разбросанную по полу одежду и снимки мужчин, приклеенные к переборке над головой.

– Нельзя.

– Я не могу уснуть.

– Прими таблетку.

– Не могу, – он перешел на шепот, – страшно.

Я встала, нашла халат.

– Страшно принять таблетку?

Завязывая пояс халата, я ногой отпихнула под койку самые неприличные предметы разбросанного белья. Когда открыла дверь, Престон отшатнулся:

– Нет, не то. – Он кончиками пальцев тер себе горло – откровенно нервный жест. – Я не могу спать один.

Ребенок во взрослом теле… впрочем, разве не все мужчины такие?

– Ну, сюда я тебя спать не пущу.

– Я и не прошу, просто… – он осекся, не сумев выговорить, чего же ему на самом деле надо, – как я поняла, просто чтобы кто-то с ним побыл.

Я сжала зубы и вздернула подбородок. Я капитан, а не нянька.

– Вернись к себе.

– Но…

– Офицер Мендерес, я жду от вас всего двух слов.

Престон сглотнул и уставился в пол. Уши у него горели – наверное, от стыда.

– Есть, капитан.

– Хорошо, – я взялась за створку двери, собираясь закрыть, – а теперь возвращайся в каюту, пока не получил взыскания.

Он поежился:

– Капитан, я надеялся…

– Выполнять, солдат!

Я захлопнула дверь и поплелась к койке. Понимала, что про сон нечего и думать. Я и до этого стука в дверь была на грани: из-за предстоящей спасательной операции и вероятного – а может, и неизбежного – отстранения от службы. Я усилием воли удерживалась, чтобы не мерить шагами каюту и не потирать друг о друга ладони.

– Корабль?

– Да, капитан?

На стенном экране появилась аватара «Злой Собаки». Она оставила прежнее лицо, только теперь добавила еще черное кимоно.

– Я была с ним слишком жестока?

– Не знаю, компетентна ли я судить.

– Тебе наверняка приходилось разбираться с неопытными членами команды.

– Смотря что ты под этим понимаешь. – «Злая Собака» понизила голос. – Однажды при проникновении в Мессианское Скопление мне пришлось применить шесть ядерных зарядов ближнего действия, чтобы отпугнуть пару…

– Нет, я о другом. Я имела в виду – по-человечески разбираться.

Целых три секунды корабль словно обдумывал вопрос. А когда ответил, голос его был ровным и начисто лишен выражения.

– Я не человек.

– Но в тебе есть человеческие компоненты?

Вторая пауза показалась еще дольше.

– Тебе хорошо известно, – «Злая Собака» нахмурилась, – что некоторые отделы моей центральной нервной системы выращены из собранных стволовых клеток.

– Известно.

– Так что ты имеешь в виду, капитан?

Я покачала головой. Забыла, что хотела сказать. Вместо ответа встала и пошла в ванную.

Когда погибли родители, я училась в колледже. Они находились на борту исследовательского судна «Зеленый фитиль», взорвавшегося при картировании аккреционного диска черной дыры. К тому времени, как поисковики обнаружили их останки, медленно кувыркавшиеся в диске вместе с остальными обломками, пыль абразивом ободрала их тела до изъеденных оспинами скелетов. Мне было девятнадцать лет. Через год, когда началась война, я выбрала местом службы медицинский фрегат.

Сейчас, через десять лет и полгалактики оттуда, я навалилась на раковину и в безжалостно ярком освещении запотевшего зеркала рассматривала морщины у глаз, волоски ранней седины на висках.

– Возможно, – сказала я кораблю, – мне одиноко.