Текст книги "Двойная спираль. Забытые герои сражения за ДНК"

В конце августа 1911 года[178]178
  Там же, с. 92–3.


[Закрыть], всего через восемь месяцев после того, как она слышала похвалы, расточаемые ее мужу в Стокгольме за «чрезвычайный вклад», внесенный им в химию, Луиза Коссель оказалась на борту идущего в Нью-Йорк парохода Prinz Friedrich Wilhelm. Она с дочерью Гертрудой должны были сопровождать его в поездке, совмещавшей чтение лекций и отдых. И Альбрехт Коссель, блестящий, но скромный человек с другой стороны Атлантического океана, покорил воображение Нового Света.

Под заголовком «Один из величайших ныне живущих ученых»[179]179
  Анонимная статья. ‘Seeks life secret in study of cells – may solve cancer problem.’ New York Times, 27 августа 1911 года. Коссель, который говорил по-английски не так бегло, как его жена, брал интенсивные уроки английского у англоязычных студентов Гейдельбергского университета, прежде чем отправиться в Америку: Jones M. E., p. 92.


[Закрыть] газета New York Times заявляла: «ищет тайну жизни, изучая клетки – может решить проблему рака». Этот заголовок не был полностью точен, поскольку «крупнейший в мире авторитет по клеточной жизни» постарался объяснить (на хорошем английском языке), что он «ищет не тайну жизни, а тайны строения клетки»; решить задачу, как эти тайны складываются в более масштабную картину жизни, предстояло другим. Как он выразился, «процессы жизни похожи на драму, и я изучаю в ней актеров, а не сюжет. В ней много актеров, на персонажах которых строится драма. Я стараюсь понять их привычки, их особенности».

Кульминацией тура Косселя стала престижная Гарвеевская лекция[180]180
  Kossel 1912.


[Закрыть], которую он прочел в Нью-Йорке в середине октября. На ней он назвал своей миссией поиск «кирпичиков», которые собраны «по определенному плану» в «более крупные блоки», обеспечивающие жизнь клеток. Конечно, он говорил о нуклеиновых кислотах и основаниях, но пришел к выводу, что самыми интересными и многофункциональными «кирпичиками» являлись аминокислоты, которые придавали белкам, таким как гистоны и протамины, ключевое значение в ядре.

Коссель распрощался с Соединенными Штатами после успешного тура с гонораром в 1000 долларов в кармане. По возвращении в Гейдельберг он провел там последние 12 лет своей карьеры – великий старик, заслуживший самые большие почести, какие только может дать научное сообщество своему собрату.

Глава 7
Вихрь из России

Альбрехт Коссель был не первым европейцем, удостоенным приглашения прочесть Гарвеевскую лекцию в Нью-Йорке. Тремя годами ранее одна из первых Гарвеевских лекций была прочитана человеком, олицетворявшим разнообразие Старого Света: литовцем по рождению, учившимся в России, Германии и Швейцарии, свободно говорившим на четырех языках. Так совпало, что он был почти ровесником нуклеина, родившись через несколько недель после его открытия. Еще одно совпадение: он учился в Марбурге – где его наставником был Альбрехт Коссель и где он также был увлечен странной молекулой, открытой Мишером.

Фишель Аронович Левин родился в семье убежденных литовских евреев 23 февраля 1869 года. Он вырос в Жагорах, маленьком городке неподалеку от латвийской границы, который славился своими вишнями и семью синагогами. Впоследствии семья переехала в Санкт-Петербург, где – что было необычно для еврея – Фишель получил возможность изучать медицину[181]181
  Van Slyke & Jacobs, p. 75–7; Corner, p. 57; Portugal & Cohen, p. 74. Место рождения Левена: Cohen R. The last Jew in Zagaré, New York Times 7 Nov 2011.


[Закрыть] в Императорской военной медико-хирургической академии. Академия открыла пред ним чудесные возможности: звание офицера российской армии, лекции по химии, которые читал Александр Бородин (врач-ученый-композитор, которому не удавалось завершить свою оперу «Князь Игорь»), и практические занятия по физиологии с Иваном Павловым, получившим мировую известность благодаря условным рефлексам и слюноотделению у собак.

Незадолго до того как Фишель должен был закончить обучение медицине, Левиных настигли более значимые события. Ненависть к евреям, всегда медленно кипевшая внутри российского общества, вылилась в волну погромов. Семейство бежало, пока их не лишили крова, или еще того хуже. Они пошли по проторенному пути беженцев, ведшему через Европу и Атлантический океан к центру приема иммигрантов на острове Эллис в Верхнем Нью-Йоркском заливе. По пути Левины превратились в Левенов, точно так же, как Жагаре позднее стал Жагорами, когда Литва была фагоцитирована Россией[182]182
  Неточность в тексте: город Жагаре вошел в Российскую империю в 1795 году после Третьего раздела Польши, тогда и стал называться Жагорами. – Прим. пер.


[Закрыть]. Фишель Аронович превратился в Феба Аарона на американский лад, хотя семья и близкие друзья продолжали называть его русским уменьшительным именем Федя.

Левены прибыли в Нью-Йорк в День независимости, 4 июля 1891 года. Феб в 22 года все еще был полон решимости стать врачом и позднее в том же году предпринял опасную поездку обратно в Санкт-Петербург, чтобы окончить обучение и вернуться в Америку с дипломом врача. Его краткая медицинская карьера была всего лишь промежуточным этапом на пути к более значимым свершениям. Работая на износ в качестве врача, он записался в Колумбийский университет в Нью-Йорке «специальным» студентом химии и произвел там такое сильное впечатление, что ему выделили место в лаборатории, чтобы начать собственные исследования. В 1894 году он написал работу о роли нервной системы при диабете, ставшую первой из более 700 его публикаций.

Через два года он направил свои медицинские познания на исследовательскую работу в Патологическом институте, который располагался на острове, иронически называвшемся островом Вспомоществования, где он приобрел материал новых публикаций[183]183
  Van Slyke & Jacobs, p. 76–7.


[Закрыть] – и туберкулез. Болезнь была к нему относительно добра и познакомила с его будущей женой, Энн Эриксон, в санатории в горах Адирондак. В ходе последующего лечения он провел короткий промежуток времени в том же санатории на свежем воздухе в Давосе, где за пару лет до того испустил свой последний вздох Мишер. Помолодевший, но не вылечившийся Левен направился в Берн, Берлин, Мюнхен и, наконец, в лабораторию Косселя в Марбурге. Там он делил лабораторный стол с еще одним выходцем из Америки[184]184
  Kohler R. E. From Medical Chemistry to Biochemistry. The making of a biomedical discipline. Cambridge: Cambridge University Press, 1982; p. 107–8; Portugal & Cohen, p. 74.


[Закрыть], Уолтером Джонсом из университета Джонса Хопкинса в Балтиморе, который был на пару лет моложе, но таким же самовлюбленным.

Левен быстро заразился вирусоподобной страстью к «фантастическим» нуклеиновым кислотам. То же можно сказать и о Джонсе, с которым Левен порвал как с работягой, который заискивает перед начальником. Что раздражало, Коссель предпочитал Джонса упрямому Левену, чьи самостоятельные эксперименты упорно не удавались. Неприязнь Левена к Джонсу постепенно переросла в патологическую ненависть, в которой тот отвечал взаимностью.

По возвращении в Патологический институт в Нью-Йорке Левен начал изучать «фантастические» нуклеиновые кислоты[185]185
  Portugal & Cohen, p. 74.


[Закрыть] и другие биохимические загадки. От его траектории в последующие три года просто дух захватывает. Он опубликовал почти 60 работ и оставил такой блестящий след, что был избран прочитать одну из первых в истории Гарвеевских лекций[186]186
  Levene P. A. Autolysis. In: The Harvey Lectures, 1905–6. Philadelphia: J. B. Lippincott, 1906, p. 73–100.


[Закрыть] в 1905 году – невероятное достижение для 35-летнего ученого, потратившего едва ли пять лет на полномасштабные исследования. Его Гарвеевская лекция была посвящена автолизу, ассистированному самоубийству старых тканей, и была блестящей.

В результате всего этого он получил приглашение, от которого не мог отказаться, хотя впоследствии было много ситуаций, когда обе стороны жалели, что он этого не сделал. Упомянутое предложение привело Левена в институт, где он проделал свою главную работу по нуклеиновым кислотам – и где, вопреки его усилиям, вещество, известное тогда как «тимусная нуклеиновая кислота», впервые был определено как материал, из которого состоят гены.

На благо человечества

Вдохновителем этого центра передовых технологий[187]187
  Corner, p. 22–31.


[Закрыть] первоначально стал отец Фредерик Т. Гейтс, «блестящий мечтатель и созидатель», а также советчик сказочно богатого нефтяного магната Джона Д. Рокфеллера-старшего. Гейтс был удручен посредственностью американской медицины и печальной истиной, что «медицина не излечивает и не развивается как наука». Так что он попросил Рокфеллера оплатить независимый медицинский исследовательский институт, который быстро стал лучшим в мире. Рокфеллер, недавно потерявший горячо любимого внука, который умер от скарлатины, быстро дал себя уговорить.

В июне 1901 года, по прошествии трех лет переговоров и интриг, был учрежден Рокфеллеровский институт медицинских исследований, что вызвало весьма бурную общественную реакцию. «Люди, обладающие научным образованием и способностями, получат возможность посвятить себя решению определенных проблем»[188]188
  Corner, p. 38.


[Закрыть], – провозглашала газета New York Times, ободряюще добавляя, что «когда-нибудь в будущем, возможно, они увидят, что их работа станет значимой вехой в медицинской науке, подобно деятельности Института Пастера в Париже». Краеугольный камень[189]189
  Corner, p. 53–6.


[Закрыть] первого в Америке центра биомедицинских исследований был заложен 5 декабря 1904 года на невзрачном участке сельскохозяйственной земли площадью 13 акров (5,3 га), выходившем на Ист-Ривер и Лонг-Айленд. Следующей задачей было наполнить вновь созданный институт исследователями, которые соответствовали бы его звучному девизу: Scientia pro bono humani generis («Знания на благо человечества»).

Был назначен очень воодушевленный директор-учредитель института: массы высококачественных публикаций о менингите, дизентерии (в честь него названа одна из бактерий-возбудителей), чуме, змеином яде и т. д.; феноменально трудолюбивый человек, который положил науку в основу медицины; и всего 38 лет от роду. Сторонний наблюдатель был бы удивлен, не относятся ли эти характеристики к кому-то еще, поскольку д-р Саймон Флекснер был маленького роста, говорил тихо и ничем не выделялся[190]190
  Corner, p. 35–40.


[Закрыть]. Тем не менее его пронзительные голубые глаза указывали на скрывающийся за ними «ум подобный прожектору»[191]191
  Corner, p. 154.


[Закрыть].

Начальный период жизни директора не был многообещающим. Выросший в Луисвилле, штат Кентукки, Флекснер бросил школу и оказался безработным. Его спас отец (который в целях перевоспитания провел его через местную тюрьму) и работа в аптеке, где оказался микроскоп. Вечерами при газовом освещении Флекснер самостоятельно учился бактериологии и микроскопии и вскоре ставил диагнозы на образцах, принесенных местными врачами. Позднее он хотел получить диплом по медицине в Луисвиллском университете; там не было медицинского факультета, и диплом врача был выдан ему исходя из предположения, что он никогда не будет работать с пациентами.

В 1890 году Флекснер начал бактериологические исследования в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе. Он быстро завоевал прочную репутацию, установив причину вспышки менингита[192]192
  Benison S. Simon Flexner: the evolution of a career in medical science. In: Institute to University: a 75th anniver– sary colloquium, 8 June 1976, p. 15–17.


[Закрыть], выкосившего шахтерский поселок в Мэриленде; для этого потребовалось похитить образцы тканей тела молодой женщины, родители которой согласились на вскрытие только при условии, что она будет похоронена целиком. Ответственные задания на Филиппинах (1900 год) и при вспышке чумы в Сан-Франциско (1901 год) довершали его резюме. Флекснер начал свою деятельность в качестве директора Рокфеллеровского института 25 октября 1902 года. Он всегда был жестким и иногда справедливым[193]193
  Corner, p. 36–8.


[Закрыть]; даже его почитатели описывали его «скупым и безжалостным» и «правившим железной рукой». Рокфеллеровский институт достиг потрясающего расцвета за 35 лет его пребывания на посту директора, превратившись в ведущий центр исследований, где выявлялись механизмы заболеваний и изобретались неординарные новые способы лечения. Флекснер гордился тем, что он привлек лучших ученых со всего мира и обеспечил их всем необходимым для процветания. Многие из них были умными людьми[194]194
  Corner, p. 43.


[Закрыть], которые «могли бы не построить выдающуюся карьеру как профессора в обычных условиях научной жизни». Выражаясь более прямо, они были блестящими учеными, но не приспособленными к жизни чудаками.

Вот куда Флекснер пригласил Феба Левена в 1903 году, чтобы возглавить еще не созданный биохимический факультет Рокфеллеровского института. Это было рискованное назначение[195]195
  Corner, p. 341.


[Закрыть], и не только потому, что едва тлеющий туберкулез Левена мог разгореться в любую минуту. Левен был отчаянно независимым и на дух не переносил никакую бюрократию, что вскоре стало вызывать у него столкновения с директором. Но Флекснеру пришлось стиснуть зубы и довольствоваться написанием гневных писем, поскольку Левен оказался одной из его лучших первоначальных инвестиций.

Поскольку биохимические лаборатории еще находились на стадии строительства, Левен сначала устроил свою мастерскую в двух домах, стоящих вплотную друг другу[196]196
  Corner, p. 115–6; Van Slyke & Jacobs, p. 78.


[Закрыть] на 50-й улице. Он представлял собой 50 % сотрудников факультета, вторая половина которого была представлена техническим служащим. Факультет состоял из двух человек вплоть до 1907 года, когда Левен привлек Дональда Ван Слайка, Уолтера Джекобса и Г. В. Хаймрода. Ван Слайк и Джекобс сделали впоследствии весьма успешную карьеру; Хаймроду повезло меньше – через два года он ослеп вследствие несчастного случая в лаборатории. Наконец, находящийся на эмбриональной стадии факультет переехал в новое помещение на территории института, и дело пошло уже по-настоящему.

По мере увеличения команды расширялись и исследовательские интересы Левена. Впоследствии говорили, что он «едва ли оставил нетронутой какую-либо часть биохимии и ничего из затронутого им не оставил непроясненным»[197]197
  Van Slyke & Jacobs, с. 83–5; Simons R.D., Hill R. L., Vaughan M. JBC Centennial, 1905–2005. The structure of nucleic acids acids and many other natural products: Phoebus Aaron Levene. J Biol Chem 2002; 277:23–4.


[Закрыть], но он не порхал как мотылек; у него была необыкновенная интуиция, куда смотреть и как глубоко копать. К затронутым им темам относились белки, сахара, сложные липиды мозга и вещества, создавшие ему репутацию, – нуклеиновые кислоты.

Левен уже опубликовал несколько статей о нуклеиновых кислотах, когда перешел в Рокфеллеровский институт, но первые большие открытия ждали его в 1909 году. Альбрехт Коссель был доволен, ведь Левен выявил неуловимый пентозный сахар[198]198
  Levene P. A., Jacobs W. A. Über die Hefenucleinsäure. Berlin Deutsch Chem Ges 1909; 42:2474–8; Portugal & Cohen, p. 78.


[Закрыть] в дрожжевой нуклеиновой кислоте и вычислил, каким образом он соединяется с фосфатом и основанием. Левену удалось вычленить «кирпичики» нуклеиновой кислоты и представить их в виде последовательности, в которой они соединены между собой: фосфат, затем сахар и, наконец, основание. Хрупкая пентоза, которая не выдерживала предыдущих способов извлечения, оказалась сахаром, который был выделен из мяса несколькими годами ранее, а затем забыт.

Эта пентоза, служащая отличительным признаком дрожжевой нуклеиновой кислоты, была названа D-рибозой.

От силы в силу

Тем временем Саймону Флекснеру удалось заполучить для Рокфеллеровского института собственную больницу. В 1907 году он попал в заголовки газет[199]199
  Flexner S., Jobling J.W. Serum treatment of epidemic cerebro-spinal meninigitis. J Exp Med 1908; 10:141–203.


[Закрыть] благодаря революционной «иммунной сыворотке», которая спасала пациентов, умиравших от менингококкового менингита. Это чудовищное заболевание поражало мягкие мозговые оболочки (мембраны, защищающие головной и спинной мозг) и превращало чистейшую в нормальном состоянии спинномозговую жидкость в густой майонезоподобный гной; 75 % случаев оканчивались в мертвецком покое.

«Иммунная сыворотка» содержала антитела, направленные на специфические бактерии. Ее получали из крови лошадей, которым вводили экстракт бактерий-возбудителей, чтобы стимулировать образование антител. Эта сыворотка успешно поражала бактерии в лаборатории, но в реальных условиях успех был ограниченным, поскольку антитела редко достигали эффективного уровня у пациентов. Флекснер торжествовал, поскольку менингококковая сыворотка была чрезвычайно действенной, а его мастерский ход состоял в том, чтобы вводить ее непосредственно в спинномозговую жидкость при помощи иглы для люмбальной пункции. Результаты были необыкновенны. «Открытие д-ра Флекснера» – гласил восторженный заголовок New York Times от 6 августа 1907 года с пояснением: «найдено лекарство от менингита – с помощью Джона Д.». Это произвело сильное впечатление на Джона Д. Рокфеллера, который быстро поддался на аргументы Флекснера о том, что институт может быть ведущим в мире только в том случае, если лабораторный стол будет приставлен к постели больного путем постройки полноценной больницы на территории университета.

Рокфеллеровская больница приняла первого экспериментального пациента[200]200
  Corner, p. 94–6.


[Закрыть] 26 октября 1910 года. Ее первым директором, выбранным лично Флекснером, стал д-р Руфус Коул, специалист по долевой пневмонии. Эта болезнь каждый год убивала 200 000 американцев – даже больше, чем менингит и туберкулез, – и полностью заслужила свое образное прозвище «Капитан армии смерти»[201]201
  Имя приписывается Уильяму Ослеру (William Osler), автору книги «Принципы и практика медицины» (The Principles and Practice of Medicine) (1892). Одно из первых заболеваний, которым занялся Рокфеллеровский институт: Corner, p. 98.


[Закрыть]. Бактерия-возбудитель, пневмококк, с самого начала значилась в рокфеллеровском списке на уничтожение, наряду с полиомиелитом и сифилисом. Отделение Коула по исследованию пневмонии[202]202
  Corner, p. 94–6.


[Закрыть] всегда было заполнено пациентами (и быстро пополнялось каждый раз, когда появлялось свободное место), надеявшимися на лечение, которое вырвало бы их из челюстей погибели.

Пневмония называется долевой, если она заполняет как минимум одну из долей легкого. В то время она убивала 25 % своих жертв и лучше переносилась без вмешательства докторов. Уильям Ослер признавался, что «у нас нет какого-либо конкретного лечения»[203]203
  Osler, p. 511–32.


[Закрыть], но все же посвятил три страницы книги «Принципы и практика медицины» существующим способам лечения – которые использовались не потому, что они помогали, а потому, что делать хоть что-то казалось лучше, чем ничего. «Способы лечения» включали в себя стрихнин, наполненную льдом грелку на голову для уменьшения жара, инъекцию дезинфицирующего средства в легкое и кровопускание. Единственным разумным средством был опиум, уменьшавший предсмертные страдания.

Был лишь один проблеск надежды. Сыворотка от пациентов[204]204
  Там же, с. 530.


[Закрыть], перенесших долевую пневмонию, была введена шести пациентам, у всех них наблюдалось «решительное снижение температуры». Не уточнялось, выжили ли они или умерли, но краткая ремиссия указывала на то, что иммунная сыворотка, как и лекарство Флекснера от менингита, возможно, могла использоваться для лечения долевой пневмонии. Через несколько лет это новое лекарство стало использоваться против пневмококков, но зачастую результаты оставляли желать лучшего.

Хотя все это происходило в двух шагах от лаборатории Феба Левена, такой экскурс может казаться далеким от истории исследования ДНК. Тем не менее попытки сделать сыворотку эффективным средством лечения долевой пневмонии привели к неожиданному повороту сюжета, благодаря которому «Капитан армии смерти» оказался в центре сцены – чтобы сыграть роль, которая неожиданно открыла, какова истинная функция ДНК.

Объекты особой неприязни

Во всем университете жизнь улыбалась[205]205
  Van Slyke & Jacobs, p. 79–82; Portugal & Cohen, p. 78.


[Закрыть] Фебу Левену. Он был мастером своего дела везде, где занимался исследованиями, – в своей лаборатории и, шире, в сфере химии нуклеиновых кислот по всему миру. Левен работал так же усердно, как Саймон Флекснер, но каким-то образом ему удавалось втиснуть в свой график и кое-какие радости жизни. Его рабочий день (которых у него было семь в неделю) начинался в 6:00 с душа, пары глав какого-нибудь французского романа, прогулки, завтрака и краткого сна, пока Джо Лендер, его лабораторный ассистент и, по совместительству, шофер, не приедет на служебном лимузине, чтобы отвезти его в лабораторию.

Левен упорно работал весь день за лабораторным столом, или обсуждал что-либо со своей командой, или писал за обычным столом в кабинете, где обедал в гордом одиночестве. Когда он заканчивал вечером, Лендер отвозил его домой. Лабораторный ассистент, всего на несколько лет младше его, постоянно был начеку, а также готов бросить все, если шеф решит поехать в художественную галерею или оперу; тем временем собственный автомобиль Левена пылился в гараже.

Если окинуть взглядом кабинет Левена, можно было заметить «артистическую натуру этого человека». Здесь проводилась серия тщательных экспериментов, только не с химическими реагентами, а с красками, чтобы добиться совершенного цветового решения. Стены были увешаны репродукциями произведений искусства – от эпохи Возрождения до ультрасовременных, а доходящие до потолка полки были уставлены книгами и фотографиями коллег и друзей. Кабинет был «метастазом» дома Левена – местом многих «задушевных собраний», которое даже плотнее заваливалось книгами, картинами и украшениями.

Дональд Ван Слайк и Уолтер Джекобс позднее уловили суть этого «профессионала, студента и художника», который обедал в одиночестве за своим письменным столом в окружении искусства и эрудиции. Левен был хрупкого телосложения, «всегда хорошо одет, но никогда не вызывающе», обычно носил короткий лабораторный халат до бедер. Он носил один из «стигматов» биохимика-экспериментатора – его пальцы пожелтели, не от никотина, а от повсеместно используемого реагента – пикриновой кислоты. Его волосы, остриженные «довольно длинно» и слегка седеющие в последние годы, указывали на представителя богемы. Другими его характерными чертами были короткие усики и густые брови над «глубоко посаженными темно-карими очень искренними глазами». «Радушное и доброе обращение» дополнялось «дружелюбной улыбкой», особенно когда он кого-нибудь слушал. Остатки русского акцента, которые становились слышнее, если он был возбужден или раздражен, добавляли экзотическую нотку.

Не к каждому была обращена «дружелюбная улыбка» Левена. Два человека в особенности гарантированно миновали «радушное и доброе обращение» и вызывали гневную тираду с русским акцентом. Первым был Саймон Флекснер, с которым Левен сцепился с самого начала. В основном они боролись из-за ресурсов, принципы распределения которых виделись им-по разному. Флекснер отказывался допускать, чтобы деньги утекали сквозь пальцы его железного кулака и штрафовал всякого, кто забыл выключить на ночь лабораторнаую бунзеновскую горелку[206]206
  Corner, p. 155.


[Закрыть]; Левен считал финансовый бюджет бумажкой, которую следует смять и выкинуть в ближайшую корзину. Когда Флекснер раздраженно писал: «Помимо нового бюджета, который ни при каких обстоятельствах не может быть превышен, нет никаких средств»[207]207
  Письмо С. Флекснера Ф. А. Левену, 9 сентября 1910 года, из собрания Флекснера (Flexner Collection), Am Phil Soc; цитируется в Portugal & Cohen, p. 79.


[Закрыть], Левен его просто игнорировал. Это была первая стычка перед конфронтацией, которая вяло продолжалась до тех пор, пока Флекснер не ушел из Рокфеллеровского института в 1936 году. Но Левен был столь успешен, что Флекснер рисковал бунтом на своем утлом корабле и закрывал глаза на его поведение.

Другим основным раздражителем в жизни Левена был Уолтер Джонс, с которым некогда Левен делил лабораторный стол в Марбурге и который вернулся в университет Джонса Хопкинса. Джонс был в высшей степени умен и производителен, и его эффективное сотрудничество с Левеном способствовало бы невероятно быстрому прогрессу в изучении нуклеиновых кислот. К несчастью, это был бы брак двух умов, заключенный в преисподней, потому что – точно так же, как и Левен, – Джонс видел себя ведущим мировым исследователем нуклеиновых кислот, считал себя непогрешимым и наслаждался борьбой за свою правоту. Джонс был известен любовью устанавливать правила (вне зависимости от того, близки ли они к истине) и вспышками гнева[208]208
  Clark W. M. Walter Jones. Science 1935; 81:307–8.


[Закрыть] такой «высокой интенсивности, что на обеденном столе могло бы вспыхнуть пламя».

Предметом их самого большого разногласия был один атом углерода, но такой, который имел ключевое значение для строения тимусной нуклеиновой кислоты. Левен выявил, что пентозным сахаром в дрожжевой нуклеиновой кислоте является рибоза, но сахар тимусной нуклеиновой кислоты все еще оставался неизвестным. Джонс выделил фрагменты сахара в тимусной нуклеиновой кислоте, которые, как оказалось, относились к шестиуглеродной гексозе, и зашел опасно далеко, заявив, что все «растительные нуклеиновые кислоты содержат пентозу»[209]209
  Portugal & Cohen, p. 76–7.


[Закрыть], в то время как «все животные нуклеиновые кислоты содержат гексозу». На благо коллег, которые работали в лаборатории слабо или небрежно, он добавил: «Эти утверждения имеют универсальный характер, и те, кто достаточно осведомлен о возможных источниках ошибки в экспериментах, не могут получить отличные от него результаты».

Левен подозревал, что Джонс ошибался, утверждая, что «животные» нуклеиновые кислоты содержат гексозу, но ему понадобится еще 15 лет на выделение сахара, который требовал даже более осторожного обращения, чем рибоза. Тем временем он не снисходил до того, чтобы спорить о науке со своим соперником. Ни один человек из его лаборатории не пошел на это – поскольку по распоряжению самого Левена было запрещено даже произносить имя Уолтера Джонса[210]210
  Clark 1935 (см. выше).


[Закрыть].

Конец истории?

Пока на Европу надвигалась Великая война, Левену было чем гордиться. Как естественный преемник Альбрехта Косселя, он открыл, что дрожжевая нуклеиновая кислота содержит рибозу, и выявил, каким образом она соединяется с фосфатом и основанием. Кроме того, он придумал запоминающееся новое название для единицы, содержащей такие «кирпичики», как основание+сахар+фосфат. Он назвал ее «нуклеотидом»[211]211
  Portugal & Cohen, p. 80; Levene P. A., Mandel J. A. Über die Konstitution der Thymonucleinsäure. Berlin Deutsch Chem Gesell 1908; 41:1905–9.


[Закрыть].

Кроме того, Левен выдвинул изящную идею о том, каким образом нуклеотиды соединяются вместе, образуя нуклеиновые кислоты. Он проанализировал тимусную нуклеиновую кислоту из различных источников и обнаружил, что она содержит примерно равное количество каждого из четырех оснований – аденина (A), гуанина (G), цитозина (C) и тимина (T). Из простого уравнения A = G = C = T Левен сделал вывод, что одна молекула тимусной нуклеиновой кислоты должна содержать одну молекулу каждого из четырех оснований, что означало, что молекула нуклеиновой кислоты состояла всего из четырех нуклеотидов, или «тетрануклеотида».

В 1912 году Левен опубликовал свои первые представления о том, что, по его мнению, представлял собой тетрануклеотид[212]212
  Levene P. A., Jacobs W. A. On nucleic acids. J Biol Chem 1909; 6:xxxvi; Hargittai I. The tetranucleotide hypothesis: a centennial. Struct Chem 2009; 20:753–6.


[Закрыть]: цепочка из четырех рибозных сахаров, к каждому из которых сбоку присоединяется различное основание и которые соединены вместе фосфатными (P) группами (Рис. 7.2). Идея была привлекательной, а поскольку она была выдвинута величайшим авторитетом по химии нуклеиновых кислот, то быстро превратилась в догму.

Тем временем звезда того прибыльного чудо-лекарства, протонуклеина, пошла к закату. Проблема была в законе «О доброкачественности пищевых продуктов и медицинских препаратов», который протолкнули в 1906 году, чтобы очистить Америку от «поддельных и некачественных продуктов питания, напитков и лекарств» и торгующих ими шарлатанов. Одной из первых жертв такого ужесточения стал успокаивающий сироп миссис Уинслоу[213]213
  Nostrums and Quackery. Chicago, III: American Med Assoc, 1911, p. 318.


[Закрыть], который чудесным образом уменьшал кашель у младенцев, но некоторые из них также прекратили и дышать, поскольку он содержал морфин, о чем не сообщалось.

Рис. 7.2. «Тетрануклеотидная» структура ДНК, предложенная Левеном в конце 1910-х гг.

Было только вопросом времени, когда в центре внимания окажется протонуклеин – поразительная панацея, извлекаемая из самого сердца клетки. И что бы ни говорили все эти доктора, сообщения о чудесном излечении от туберкулеза, рака печени, импотенции и любых других недугов никак не могли выдержать тщательного анализа. В то время, однако, протонуклеин все еще оставался на плаву благодаря загадочной привлекательности нуклеиновых кислот.

То же можно сказать и о тетрануклеотидной гипотезе Феба Левена.