Текст книги "Супергрустная история настоящей любви"

Полная капитуляция
Из дневников Ленни Абрамова

18 июня

Дорогой дневничок!

О Боже, о Боже, О Боже! Она здесь, Юнис Пак в Нью-Йорке. Юнис Пак у меня дома! Я пишу, а Юнис Пак сидит РЯДОМ СО МНОЙ на диване. Юнис Пак: человеческий осколочек в лиловых леггинсах, надувает губки – видимо, я сделал что-то ужасное, – гневно морщит лоб, а в остальном поглощена своим эппэрэтом, разглядывает дорогие шмотки на «ПОПЫшности». Я сижу совсем близко. Я украдкой принюхиваюсь к ее чесночному дыханию, дневничок. Я чую малайские анчоусы, которая она ела на обед, и, кажется, сейчас умру от разрыва сердца. Господи, да что со мной такое? Все на свете, дорогой дневничок. Со мной все на свете, и нет человека счастливее меня!

Когда она тинкнула мне, что приезжает в НЙ, я помчался в лавку на углу и попросил баклажан. Они сказали, что надо заказывать по эппэрэту, и я двенадцать часов проторчал у них под дверью, а когда баклажан доставили, у меня так тряслись руки, что я не мог готовить. Сунул его в морозилку (нечаянно), вышел на балкон и зарыдал. От радости, а ты что думал?

Утром первого дня моей настоящей жизни я выкинул замороженный баклажан и надел самую чистую, самую консервативную хлопковую рубашку, которая превратилась в потный сезон дождей, не успел я выйти за дверь. Чтобы чуть-чуть остыть и взглянуть на жизнь объективно, я сел и стал размышлять над Пунктом № 3: Любить Юнис, как мои родители садились на дорожку, чтобы по своему примитивному русскому обычаю помолиться об удаче в пути. Ленни! вслух сказал я. На сей раз ты не облажаешься. Тебе выпал шанс помочь самой красивой женщине в мире. Веди себя хорошо, Ленни. Вообще не думай о себе. Только об этой крохе. Тогда и тебе придут на помощь. Если ты не справишься, если ты причинишь этой бедной девочке хоть капельку боли, это будет значить, что ты недостоин бессмертия. Но если ты прилепишься к этому теплому тельцу и она улыбнется, если ты докажешь ей, что взрослая любовь побеждает детскую боль, тогда оба вы войдете в царство. Джоши может захлопнуть дверь у тебя перед носом, сидеть у твоей больничной койки и следить, как твой пульс сбивается и замирает, но как можно отвергнуть Юнис Пак? Да любое божество одарит ее вечной юностью, не меньше.

Я хотел встретить Юнис в «Дж. Ф. К.», но, как выяснилось, без билета к аэропорту и близко не подобраться. Таксист высадил меня на Ван-Вике у третьего КПП ДВА – там Национальная гвардия развернула помещение для встречающих под двадцатифутовым камуфляжным брезентом, где сгрудились, поджидая родню, представители бедно-среднего класса. Я едва не пропустил ее рейс, потому что рухнул пролет Уильямсбергского моста и мы целый час пытались развернуться на Деланси-стрит возле торопливо намалеванной новой таблички ДВА «Вместе мы починем [sic] этот мост».

На подъезде к КПП эппэрэт поведал мне еще одну чудесную новость. Нетти Файн жива и здорова! Прислала тинку с нового защищенного адреса. «Ленни, прости, пожалуйста, если в Риме я тебя расстроила. Дети иногда зовут меня “Нервная Нетти”. Я просто хотела сказать, что все не так уж плохо! У меня на столе то и дело появляются хорошие новости. Дома немало перемен. Бедняки, которых выгоняют на улицу, объединяются, как в Великую депрессию. Мальчики, демобилизованные из Национальной гвардии, строят шалаши в парках и протестуют, потому что не получили бонусы за Венесуэлу. Я прямо чувствую, как снизу прет энергия! В Медиа об этом не сообщают, но сходи посмотри, что творится в Центральном парке – расскажешь мне потом. Может, царствование выдры Джеффри наконец позади! ХХХ, Нетти Файн». Я тут же ей ответил, что погляжу на Неимущих Индивидов в парке и что я влюблен в девушку по имени Юнис Пак, которая (я предвидел первый вопрос Нетти) не еврейка, но в остальном само совершенство.

В восторге от добрых вестей про мою американскую мамочку, я ждал автобуса «ЮнайтедКонтиненталДельтамерикэн», нервно расхаживая туда-сюда, пока люди с автоматами не начали коситься, а затем укрылся во временной Розничной зоне у помойки, где купил увядшие розы и бутылку шампанского за триста долларов. Бедная моя Юнис с кучей сумок вылезла из автобуса, так пыхтя, такая усталая – я готов был задушить ее, даря силы своими объятиями, но постарался не устраивать сцен, помахал вооруженным людям розами и шампанским – глядите, мол, мне хватает Кредита на Розницу, – а потом страстно поцеловал ее в щеку (от нее пахло самолетом и увлажняющим кремом), потом в узенький и прямой, совсем не азиатский носик, потом в другую щеку, потом опять в нос, и снова в щеку, туда-сюда бродя по дуге веснушек и переходя нос дважды, словно мост. Бутылку шампанского я уронил, но она не разбилась – уж не знаю, из какого футуристического мусора их делают.

От этой безумной любви Юнис не отшатнулась, однако на страсть мою не ответила. Смущенно улыбнулась мне пухлыми пурпурными губами и усталыми юными глазами и взмахнула рукой – дескать, сумки тяжелые. И они были тяжелы, дневничок. Я в жизни своей не таскал таких тяжелых сумок. Острые каблуки женских туфель то и дело пыряли меня в живот, а от круглой и жесткой металлической жестянки неизвестного происхождения на боку остался синяк.

В такси мы почти не разговаривали – обоим было неловко, оба, вероятно, чего-то стеснялись (моей относительной власти; ее молодости) и вспоминали, что провели вместе в общей сложности меньше суток и нам еще предстоит понять, есть ли у нас что-то общее.

– Этот ДВА совсем с дуба рухнул, – шепнул я, когда на очередном КПП такси сбросило скорость почти до остановки.

– Я толком ничего не знаю о политике, – ответила она.

Моя квартира ее разочаровала – слишком далеко от метро, слишком уродливое здание.

– Ну что, будет повод для пробежек, – сказала она. – Ха-ха. – Все ее поколение прибавляет это к каждой фразе – смахивает на нервный тик. «Ха-ха».

– Я так рад, что ты приехала, Юнис, – сказал я, стараясь, чтобы каждое мое слово выходило ясным и честным. – Я очень по тебе скучал. Я понимаю, что это как бы странно…

– Я тоже по тебе скучала, ботан, – сказала она.

Эта реплика повисла в воздухе, замешивая близость на оскорблении. Юнис, кажется, и сама удивилась, не знала, как поступить дальше, прибавить «ха!» или «ха-ха» или просто пожать плечами. Я взял инициативу на себя и сел рядом с ней на диван – хром и кожа, из тех, что своим присутствием благословляли роскошные круизные лайнеры в 1920-х и 30-х; на этом диване я всегда мечтал быть кем-нибудь другим. Юнис равнодушно уставилась на Книжную Стену; впрочем, теперь все мои тома лишились естественного типографского запаха и дышали главным образом «Дикими цветами».

– Мне жаль, что ты рассталась с этим парнем в Италии, – сказал я. – Ты писала, он был твой тип.

– Я сейчас не хочу о нем говорить, – сказала Юнис.

Вот и славно, я тоже не хотел. Я хотел просто ее обнять. На ней была овсяная фуфайка, а под фуфайкой я различил тонкие бретельки – вообще-то Юнис совершенно не нужен лифчик. Грубая мини-юбка из какого-то тканого наждака, под юбкой ярко-фиолетовые колготки – несколько чересчур для июньской жары. Защищается от моих блудливых рук? Или просто внутри ей очень холодно?

– Ты, наверное, устала – полет-то долгий, – сказал я, кладя руку на ее фиолетовую коленку.

– Ты мокрый как мышь, – засмеялась она.

Я вытер лоб, и на ладони влажно заблестел мой возраст.

– Извини, – сказал я.

– Я правда тебя так возбуждаю, ботан? – спросила она.

Я не ответил. Только улыбнулся.

– Спасибо, что разрешил мне тут пожить.

– Да хоть навсегда! – вскричал я.

– Поглядим, – ответила она. Я сжал ее коленку и двинулся было выше, но она перехватила мое волосатое запястье. – Давай не торопиться. У меня сердце разбито, не забыл? – Поразмыслила и прибавила: – Ха-ха.

– Ой, я знаю, что мы будем делать, – сказал я. – Это, типа, мое любимое занятие, когда лето наступает.

Я повел ее на Кедровый холм в Центральном парке. Кажется, ее напугали оборванцы из окрестного муниципального жилья, что ходили и ездили в креслах по моему кварталу Грэнд-стрит. Старые доминиканцы ухмылялись ей и кричали «Chinita!»[47]47
  Зд.: «Узкоглазка!» (исп.)


[Закрыть] и «Ты уж потрать деньжат, китаяночка!» – я понадеялся, что ей это не показалось чересчур угрожающим. Квартал, где делал свои дела наш местный сраль, я предусмотрительно обогнул.

– Зачем ты тут живешь? – спросила Юнис Пак, видимо, не понимая, что недвижимость в других районах Манхэттена по-прежнему решительно недостижима, невзирая на последнюю девальвацию доллара (а может, из-за девальвации; я ничего не смыслю в валютах). Чтобы загладить впечатление от нашего бедного района, я заплатил за нас обоих по десятке на станции линии Ф, и мы направились в вагон бизнес-класса. Как спьяну рассказал мне на днях Вишну, умирающее Городское транспортное управление теперь коммерциализировалось и под лозунгом «Вместе мы куда-нибудь поедем» им заведует группа дружественных ДВА корпораций. В бизнес-классе обнаружились уютные, уже слегка побуревшие диванчики и громоздкие эппэрэты, цепочкой прикованные к кофейным столам и заляпанные отпечатками пальцев и разлитыми напитками. До зубов вооруженные национальные гвардейцы не пускали в вагон вездесущих нищих певцов, брейк-дансеров и разоренные семьи, выпрашивающие ваучер на Медобслуживание, – разношерстную толпу нью-йоркских Неимущих Индивидов, которые превратили обычные вагоны в сцену для своих талантов и горестей. В бизнес-классе мы обрели тысячу дискретных секунд подземного покоя. Юнис просматривала «Нью-Йорк Таймс – Стиль жизни», и я был счастлив – «Таймс» больше не прославленная газета былых времен, однако текста в ней больше, чем на других сайтах: в заметках на пол-экрана о каких-нибудь продуктах иногда тонко подается анализ ситуации в целом, и материал о новой кисточке для век на целый абзац уступает место краткому обзору интеллектуальной экономики индийского штата Керала. Женщина, в которую я влюблен, вдумчива и умна, в этом нет сомнений. Я не сводил глаз с Юнис Пак, с ее загорелых ручек, плывущих над проекцией данных и готовых атаковать, едва на экране развернется желанный предмет; под ее деловитым указательным пальцем маячило зеленое «Купи меня». За окном мелькали ярко освещенные станции, а я так пристально за ней наблюдал, что мы пропустили свою остановку, и пришлось возвращаться.

Кедровый холм. Здесь начинаются мои прогулки по Центральному парку. Много лет назад, после кровавого разрыва с подругой (печальной русской, с которой я встречался из каких-то извращенных понятий об этнической солидарности), я ходил к молодой, только получившей аккредитацию соцработнице – она принимала в квартале отсюда на Мэдисон. В этом районе обо мне кто-то пекся меньше, чем за сотню долларов в неделю, хотя в итоге Дженис Файнголд, магистр социального обеспечения, так и не излечила меня от страха небытия. Ее любимый вопрос был такой: «Почему ты думаешь, что станешь счастливее, если сможешь жить вечно?»

После сеансов я медленно отходил над книгой или настоящей печатной газетой посреди ослепительной зелени Кедрового холма. Я пытался перенять терапевтическую точку зрения мисс Файнголд на меня, человека, заслужившего разноцветья и милостей жизни, и этот район Центрального парка ясно доказывал, что ее прекрасная работа не лишена смысла. В зависимости от ракурса Холм казался то новоанглийским университетским газоном, то густым хвойным лесом, где серые камни ледниками выступают из земли, а кедры опасливо мешаются с соснами. Холм спускался на восток к зеленой долинке, кишел прохожими, длинношерстными таксами в банданах в горошек, проворными англосаксонскими детьми, что играли и бесились, темнокожими няньками и туристами, которые, сидя на этнических одеялах, наслаждались погодой.

Что это был за день! Середина июня, деревья наливаются соками, ветви отращивают пышную зелень. Куда ни глянь – молодость, бери не хочу. Как тут сдержать природный рефлекс встать на задние лапы и втянуть носом ароматное солнечное тепло? Как остановить свои губы, которые хотят найти губы Юнис и в них утонуть?

Я показал на табличку, которая сообщала: «Для пассивных игр».

– Забавно, а? – сказал я.

– Это ты забавный, – сказала она. Впервые с приземления она посмотрела мне в глаза. Левый уголок нижней губы привычно кривился усмешкой, но, согласно указаниям таблички, усмешка была совершенно пассивна. Юнис протянула мне ладони, и солнце погладило их, а потом они встретились с моей тенью. Мы чуть-чуть подержались за руки, а потом она отвернулась. В гомеопатических дозах, подумал я. Этого пока достаточно. Но тут мой рот открылся и заговорил.

– Блин, – сказал он, – я могу научиться любить…

– Я не хочу причинять тебе боль, Ленни, – перебила она.

Потихоньку, полегоньку.

– Я знаю, – сказал я. – Ты, наверное, еще любишь этого парня из Италии.

Она вздохнула.

– К чему ни прикоснусь, все превращается в дерьмо, – сказала она, качая головой, и лицо ее внезапно посуровело и постарело. – Я катастрофа на ножках. А это что?

Больно отрывать глаза от ее лица. Но я взглянул, куда она указала. На вершине холма кто-то выстроил дощатую хижину – неплохо дополняет этот буколический пейзаж. Мы лениво направились посмотреть. Мне выпал шанс понаблюдать ее попку, что скромно, как бы необязательно завершала две крепкие ноги. Как Юнис выживает в этом мире без попы? Подушка нужна всем. Может, я стану ей подушкой.

Хижина была не дощатой – гофрированное железо, утратившее текстуру и цвет почти до первобытности. На стене намалеван подсолнух и слова «меня зовут азиз джейми томпкинс я работал водитель автобуса выгнали издому два дня назад тут моя територия нестреляйте». На кирпиче перед хибарой сидел негр – седые бачки, как у меня, заломленная кепка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся остатками униформы Городского транспортного управления, а в остальном ничем не примечательный – белая футболка, на шее золотая цепь с огромным символом юаня, – если не считать лица. Огорошенного. Он сидел, глядя вбок, открыв рот, тихонько вдыхая прекрасный воздух, словно измученная рыба, совершенно отдельный от группки местных жителей, почтительно собравшихся неподалеку, дабы посмотреть на его бедность, и от туристов с эппэрэтами, которые толкались в нескольких ярдах позади них, пытаясь что-нибудь разглядеть. Время от времени из хибары слышалось, как падает кастрюля, или пиликает, пытаясь загрузиться, устаревший компьютер, или тихо и раздраженно говорит женщина, однако человек не обращал внимания – глаза пусты, рука застыла в воздухе, словно он занимается какими-то мирными боевыми искусствами, другая печально скребет пятно мертвой кожи, расползающееся по икре.

– Он бедный? – спросила Юнис.

– Наверное, – ответил я. – Средний класс.

– Он автобус водит, – сказала какая-то женщина.

– Водил, – сказала другая.

– Его выгнали перед визитом этого центрального банкира, – сказала третья.

– Китайского центрального банкира. – Первая, постарше, в вонючей футболке, явно из маргиналов (что она забыла в этом районе Манхэттена?). Ее товарки весьма недобро косились на Юнис. Может, стоит сообщить толпе, что моя новая подруга не китаянка? Но Юнис погрузилась в свой эппэрэт – или, может, притворилась.

– Не бойся, милая, – шепнул я ей.

– Он жил возле Ван-Вик, – сказала маргинальная всезнайка. – Они не хотят, чтоб китайский банкир увидел бедноту по дороге из аэропорта. Портит нам имидж.

– Сокращение Ущерба, – сказал молодой негр.

– А что он делает в парке?

– Департаменту возрождения не понравится. М-да.

– Эй, Азиз, – заорал негр. Ответа не последовало. – Эй, браток. Сматывайся, пока Нацгвардия не нагрянула. – Человек в кепке ГТУ продолжал сидеть, где сидел, – чесал ногу и медитировал. – Ты же не хочешь в Трою, – прибавил негр. – Они и супругу твою заберут. Ты же их знаешь.

Наверное, этот Азиз – из движения «снизу» а-ля Великая депрессия, про которое говорила Нетти Файн. Мы с Юнис всего несколько часов вместе, а уже свидетельствуем историю! Я вынул эппэрэт и принялся снимать Азиза, но молодой негр заорал:

– Ты чего это надумал, сынок?

– Меня подруга попросила прислать Изображение, – сказал я. – Она на Госдеп работает.

– На Госдеп? Ты, блядь, издеваешься? Убери эту штуку, мистер. Уебок двухпартийный, Кредитный рейтинг 1520, раздобыл себе девку на двадцать лет моложе, ты глянь на него.

– Я не двухпартийный, – сказал я, однако сделал, как велели. Я совсем растерялся. И испугался чуть-чуть. Кто все эти люди? Американцы, надо думать. Но что это теперь значит?

Разговор у меня за спиной перешел на болезненную тему Всемирного Китая.

– Чертов банкир китайский, – кричал кто-то. – Когда приедет, порежу на куски все свои кредитки и в рожу ему кину, вместо конфетти. Стрельнуть бы ему прям в лапшичную задницу.

Китайские туристы на внешних подступах к хижине уже расходились; я решил, что разумнее увести и Юнис. Рукой обхватил ее за плечи и мягко повел вниз по холму, прочь от всех, кто мог ей навредить, к Судомодельному пруду.

– Да нормально я, нормально, – сказала она, выкручиваясь из моих объятий.

– Там кое-кто чуток слишком уличный был, – сказал я.

– А ты что, хотел показать им свои ботанические приемчики? – весело рассмеялась она.

В моем нутре закопошилось некое рудиментарное подростковое воспоминание, и живот свело. В средней школе я был, пожалуй, самым непопулярным ребенком. Так и не научился драться и вести себя по-мужски.

– Пожалуйста, не надо меня так называть, – прошептал я, потирая живот.

– Ха! Мой ботан изображает сопротивление. Мне нравится.

Я заворчал, однако отметил, что она употребила притяжательное. Мой ботан. Может, она и правда меня присвоит?

Мы шли медленно и задумчиво, ни слова не говоря, оба слегка расстроены, отчасти довольны. На город опускались июньские сумерки. Небо окрасилось призрачным цветом. Тепло, но дул ветер, пахло пыльцовой сладостью и свежим хлебом. У Судомодельного пруда толпились молодые европейские пары, игривые, как дети, влюбленные, как подростки, совали обесцененные доллары в руки продавцам футболок и сувениров, восторгались этим сумеречным краем. Азиатские отпрыски учились крикливости и импульсивности, и по неподвижным серым водам друг за другом гонялись их радиоуправляемые шлюпы.

Над нами в потасканном небе строем урчали три военных вертолета. Четвертый, еле поспевая, как будто волок в пасти гигантское копье; острие копья светилось желтым. Головы задрали только туристы. Я подумал про Нетти Файн. Надо верить в ее оптимизм. Она никогда раньше не ошибалась, а мои родители ошибались всегда. Жизнь наладится. Когда-нибудь. Полюбить Юнис Пак сейчас, когда мир распадается на куски, – трагедия почище греческой.

Держась за руки, мы гуляли по огромному травянистому Овечьему лугу, уютному и знакомому, как обшарпанная игровая комната или плохо застеленная кровать. За лугом с трех сторон располагались созвездия высоток прежних времен, старых и стоических, с мансардами, а новые дома сплошь мигали информацией. Мы миновали пару – белый и азиатка устроили пикник, ели прошутто с дыней, и я стиснул руку Юнис. Она обернулась и повлажневшими ладонями погладила меня по седине. Я приготовился к замечанию насчет моего возраста и внешности. Приготовился вновь стать чеховским уродом Лаптевым. Я так хорошо знал эту боль, что почувствовал ее предвкусие во рту – оно было как соленый миндаль.

Но Юнис сказала другое:

– Мой милый императорский пингвин. Ты такой раскрасавец. Такой умный. И щедрый. Ты так непохож на всех, кого я знаю. Ты такой ты. Я бы наверняка была с тобой счастлива, если бы позволила себе стать счастливой.

Она быстро поцеловала меня в губы, словно мы целовались уже сто тысяч раз, а потом ринулась на зеленую полянку и грациозно сделала три сальто – одно, потом еще одно и еще. Я стоял. Обезумев. Вбирая мир по капельке. Ее простое тело разрезало воздух. Позвоночник изгибался параболой. Открытый рот шумно вдохнул, тихонько выдохнув. Она смотрела на меня. Веснушки, жар. В груди все окаменело – я сопротивлялся тому, что накатывало. Я не запла́чу.

К нам подобрались серые тучи, отягощенные какими-то промышленными выхлопами; желтизна отпечаталась на горизонте, превратилась в горизонт, обернулась ночью. Небо темнело, и мы увидели, что с трех сторон от нас невоздержно толпится цивилизация, однако земля под ногами зелена и мягка, а за спиною высится холм с деревцами не выше пони. Мы шли молча, и я обонял едкие фруктовые кремы, которыми Юнис мазалась, чтобы отогнать старость, и в них проскальзывал тонкий намек на что-то живое и телесное. Многочисленные вселенные соблазняли меня своим существованием. Я знал, что все они окажутся миражами, как непреложность Бога или выживание души, и все равно цеплялся за веру. Потому что я верил в Юнис.

Пора было уходить. Мы зашагали на юг, и когда деревья закончились, парк вручил нас городу. Мы сдались многоэтажке с зеленой мансардной крышей и двумя строгими трубами. Вокруг нас взорвался Нью-Йорк – люди продавали, покупали, требовали, сливали. Плотность города застала меня врасплох, голова закружилась под его натиском, в его алкогольных парах, его мусоре и оглушительном умирающем богатстве. Юнис разглядывала витрины на Пятой авеню, по дисплею ее эппэрэта ползли новые данные.

– Юни, – сказал я, пробуя на вкус уменьшительное. – Ты как себя чувствуешь? Джетлаг?

Она рассматривала крокодиловую кожу, растянутую в многозначительно крупный объект, и не ответила.

– Хочешь к нам домой?

К нам домой?

Она деловито сканировала эппэрэтом дохлое пресмыкающееся, точно в нем-то и крылся ответ. На лице у нее была улыбка – не улыбка, одно название. Но когда она отвернулась от витрины, оценивающе взглянула на меня, улыбки больше не было. Она глядела в гладкую белую пустоту моей шеи.

– Не три глаз, – сказала она в эту пустоту, выдувая слова губами, разрывая их на слоги. – Если так тереть, убиваешь клетки век. Поэтому кожа темнеет. И выглядишь старше. – Я надеялся, она добавит «ботан», я бы тогда знал, что все хорошо, но она не добавила. Я не понял. А как же сальто? А «мой милый императорский пингвин»? А это чудесное, неожиданное слово «раскрасавец»?

Мы дошли до метро, не проронив ни слова, и ее взгляд скользил по земле под ногами, словно луч света наоборот. Тишина не отступала. Я тяжело дышал – думал, в обморок грохнусь. Я не понимал, как возвратиться туда, где мы были. Как вернуть нас в Центральный парк, на Кедровый холм, на Овечий луг, к поцелую.

У меня в квартире, где за плотными шторами особенно ярко сияет башня «Свобода», а пустой автобус М22 едет на цыпочках, чтоб не мешать какому-нибудь бессонному старику, мы с Юнис впервые поссорились. Она пригрозила, что вернется к родителям.

Я стоял на коленях. Я плакал.

– Прошу тебя, – говорил я. – Не надо в Форт-Ли. Побудь со мной еще немного.

– Ты так жалок, – сказала Юнис. Она сидела на диване, руки на коленях. – Ты так слаб.

– Я только сказал, что был бы рад когда-нибудь познакомиться с твоими родителями. Если хочешь, на следующей неделе я познакомлю тебя со своими. Собственно, я хочу, чтоб ты с ними познакомилась.

– Ты вообще понимаешь, что это для меня такое? Встречаться с родителями? Ты совсем меня не знаешь.

– Я стараюсь узнать. Я уже встречался с кореянками. Я понимаю, что семья консервативна. И что они не без ума от белых.

– Ты ничего не понимаешь про мою семью, – сказала Юнис. – Как ты вообще мог подумать…

Я лежу в постели, слушаю, как Юнис неистово рассылает тинки в гостиной – вероятно, друзьям в южной Калифорнии или родителям в Форт-Ли. Наконец, спустя три часа, когда птицы снаружи завели свои утренние песни, она пришла в спальню. Я притворился, будто сплю. Она сняла почти всю одежду, легла рядом, теплой спиной и задиком втиснулась в мою грудь и гениталии, и я всем телом обнял ее тепло. Она плакала. Я по-прежнему притворялся, будто сплю. Поцеловал ее так, будто все еще якобы сплю. Я не хотел, чтобы в эту ночь она опять сделала мне больно. На ней были такие трусики, которые спадают, если нажать кнопку в промежности. Называются, по-моему, «ПолнаяКапитуляция». Я крепче обнимал Юнис, а она сильнее вжималась в меня. Я хотел сказать ей, что ничего страшного. Я на каждом шагу стану дарить ей радость. Мне не надо сию минуту встречаться с ее родителями.

Но это была неправда. Это я тоже знал про кореянок. Родители – ключ к Юнис Пак.