Текст книги "Карлики"

Гарольд Пинтер
КАРЛИКИ

Посвящается Джуди Дейш

От автора

«Карликов» я написал в начале пятидесятых годов, еще до того, как начал писать пьесы. В то время я не стал предлагать их для публикации.

В 1960 году я выбросил из книги некоторые фрагменты и написал короткую пьесу с таким же названием. Пьеса получилась абсолютно абстрактной, в основном, мне кажется, потому, что я убрал одного из важнейших персонажей романа – Вирджинию.

В 1989 году я впервые за долгие годы перечитал эту книгу и решил, что над ней стоит еще поработать. Работа над текстом в основном заключалась в выбрасывании сцен и реплик, показавшихся мне лишними. Я полностью выкинул пять глав, которые считал избыточными, а также переработал или сжал ряд других эпизодов. Несмотря на эту редакторскую работу, сам текст в целом остался таким же, каким был написан в период 1952–1956 годов.

Часть I

Глава первая

Они пришли в квартиру незадолго до полуночи. Там было темно, шторы опущены. Лен повернул ключ в замке входной двери и распахнул ее. На коврике у порога лежал целый ворох писем. Он собрал их, поднял и положил на столик в прихожей. Потом они спустились по ступенькам. Пит открыл окно в гостиной и вынул из кармана пачку чая. Он прошел на кухню и налил в чайник воды.

Лен поправил очки и последовал за ним. Из внутреннего кармана он извлек старинную флейту. Продув ее, он посмотрел сквозь тонкую трубочку на свет и поднес флейту к губам. Набрав в легкие воздуха, он сильно встряхнул ее, обтер о свои брюки, поднял, потом снял с вешалки для полотенец какую-то тряпку и вытер пальцы. Затем протер флейту, покрутил ее между пальцами, снова поднес к губам, приложил пальцы к отверстиям и дунул. Ни звука.

– Смотри не перестарайся.

Лен постучал флейтой себе по голове.

– Да что с ней такое? – сказал он.

По крыше кухни барабанил дождь. Пит дождался, пока закипит чайник, заварил чай, принес его в гостиную и поставил на стол две чашки. У камина стояли друг против друга два кресла. Он уселся в одно из них и закурил сигарету.

– С этой флейтой что-то не в порядке, – сказал Лен.

– Давай чаю попьем.

– Не играет. Ничего не получается.

Лен разлил чай и похлопал себя по карманам.

– А где молоко? – спросил он.

– Ты же сам сказал, что принесешь.

– Было дело.

– Ну и где оно?

– Я забыл. Чего ж ты мне не напомнил?

– Давай чашку.

– Ну и что теперь делать?

– Дай мне чаю.

– Без молока.

– Давай.

– Совсем без молока?

– Нет же молока.

– А как насчет сахара? – спросил Лен, передавая чашку.

– Ты собирался и сахар принести.

– Так почему ты мне не напомнил?

Пит обвел взглядом комнату.

– Что ж, – сказал он, – тут, похоже, все в полном порядке.

– А у него тут, случайно, нет?

– Нет чего?

– Сахара.

– Я не нашел.

– Здесь как будто не квартира, а мастерская.

Пит снял с крюка у камина длинную вилку с ручкой в виде обезьяньей головы – для поджаривания хлеба – и стал внимательно ее рассматривать.

– Интересная вещица.

– Эта? – спросил Лен. – Tы что, раньше ее не видел? Она португальская. В этом доме вообще все португальское.

– Почему это?

– Да он же сам оттуда.

– Ну да, конечно.

– По крайней мере, его дедушка по материнской линии был португалец.

Пит повесил вилку обратно на крюк.

– Ну-ну.

– Или бабушка по отцовской линии.

Часы в прихожей пробили полночь. Они прислушались.

– Во сколько он собирался прийти?

– В полпервого.

– Ладно, как насчет прогуляться на свежем воздухе?

– На воздухе? – спросил Лен.

– Что случилось с этой штуковиной?

– Да ничего с ней не случилось. Это лучший образец из того, что есть в продаже. Но, наверное, сломалась. Я на ней уж целый год не играл.

Пит встал, зевнул и подошел к стеллажу с книгами. Книги, стоявшие плотными рядами, были покрыты толстым слоем пыли. На нижней полке он увидел Библию. Он посмотрел на дарственную надпись.

– Я подарил ему ее несколько лет назад, – сказал он.

– Что?

– Эту Библию.

– Зачем?

Пит запихнул книгу на место и потер пальцы, стряхивая пыль.

– Этот чай бьет прямо по печени, – сказал Лен.

– Ну так как?

– Что как?

– Насчет прогуляться по воздуху.

– Без меня.

– Почему?

– Дождь идет.

– Ты послушай, – сказал Пит.

– Ничего не слышу.

– Дождь перестал.

– Откуда ты знаешь?

– Ты его слышишь?

– Нет.

– Ты его не слышишь, потому что он перестал.

– Да все равно, – сказал Лен, – дождь тут ни при чем.

– Ну сделай одолжение.

– Нет, я же знаю, куда ты меня потащишь.

– Куда это?

– На тот берег Ли.

– И что?

– Ты даже не представляешь, как там сейчас, ночью.

– Не представляю?

– Ну ладно, представляешь. Может, и представляешь. Но ты готов опять тащиться туда ночью, а я нет.

– Знаешь, – сказал Пит, – по-моему, тебе самое время встряхнуться и разобраться, что происходит у тебя в башке. Ты уже на пороге смерти.

Он сел. Лен вынул носовой платок и, улыбаясь, стал протирать очки. Потом положил очки на стол, встал, дважды чихнул и покачал головой.

– Я подцепил такую жуткую простуду, какой у меня никогда в жизни не было.

Он высморкался.

– Хотя, по правде говоря, она не слишком меня беспокоит.

Пит сидел, глядя в камин, на полуобгоревшую, покрытую слоем сажи газету, и постукивал ногой по каменной плите у топки.

– Слушай, – сказал Лен, – давай я схожу возьму скрипку и сыграю тебе несколько вещичек, пока ты в настроении. Я тут разучил одну пьесу Альбана Берга – ты просто обалдеешь.

– Он когда-нибудь писал тебе красными чернилами? – спросил Пит.

– А?

– Красными чернилами. Вон на книжной полке пузырек стоит.

– Конечно. А что такого? А тебе он красными чернилами никогда не писал?

– Нет.

Лен чихнул и высморкался. Дождь снова пошел и забарабанил в окно. Перегнувшись через стол, Лен прижался носом к стеклу.

– Темно.

– Сделал бы себе ингаляцию с бальзамом, – сказал Пит.

– Зачем? А ты когда-нибудь писал ему красными чернилами?

Пит отнес чашку на кухню и ополоснул. Вернувшись в гостиную, он обнаружил, что Лен держит очки в вытянутой руке и рассматривает их, прищурившись.

– Смотри, они там.

– Что это?

– Ты даже не можешь представить, как много ты теряешь из-за того, что не носишь очки.

– Что же это я теряю? – спросил Пит, наливая в свою чашку чаю.

– А вот что. Я тебе объясню. Смотри, в центре каждой линзы всегда есть светящаяся точка, и она прямо в центре твоего поля зрения. Ты не ошибешься. Не оступишься. Эти точки есть всегда, даже темной ночью, это такой спрессованный, законсервированный свет, который висит в воздухе прямо перед тобой. Понимаешь, есть такие люди, и мы с тобой оба их прекрасно знаем, которые живут с постоянно нахмуренным лбом. Если иногда им удается расправить эти морщины, мир оказывается совсем не плохим, и тогда они готовы вложиться во все что угодно. Ну хорошо, я не могу сказать, что вижу мир таким же образом, как они. Наверное, одного знания, что эти точки света существуют, недостаточно. Может, у нас даже нет ничего общего во взглядах. Я только вот что хотел сказать. Эта световая точка указывает тебе угол твоей орбиты. И нечего на меня так смотреть. Ты не понимаешь. Этот огонек дает тебе чувство направления, даже если ты не двигаешься с места.

– Ну и что мне теперь, на колени упасть?

– Это было бы очень разумно с твоей стороны.

– Ты лучше ответь мне на один вопрос, – сказал Пит. – Ты-то сам так и живешь с вечно нахмуренным лбом?

– А как же. Именно так. Поэтому я знаю, что говорю.

Часы в прихожей пробили час. Лен надел очки и сел неподвижно.

– Десять к одному, что он будет голодный.

– Почему?

– Спорим?

Пит закрыл глаза и откинулся в кресле.

– Этот парень жрет за троих, – сказал Лен. Он повертел в руках флейту.

– Он как-то раз сожрал целую буханку хлеба быстрее, чем я успел куртку снять.

Он приложил флейту к левому глазу и посмотрел сквозь нее.

– Раньше он ни крошки на тарелке не оставлял. Пит открыл глаз, чиркнул спичкой и стал смотреть, как она горит.

– Конечно, может, он изменился, – сказал Лен, встал и заходил по комнате. – Всё ведь меняется. Но я вот не изменился. Представляешь, на прошлой неделе я как-то за один день пять раз плотно поел. В одиннадцать, в два, в шесть, в десять и в час ночи. И ничего плохого не случилось. Меня от работы на жратву пробивает. А я в тот день как раз работал.

Он прислонился к буфету и зевнул.

– С утра мне всегда есть хочется. Дневной свет странно действует на меня. Ну а ночью – и говорить нечего. По мне, так вообще, если ночью не спишь, то можно только есть. Либо спишь, либо ешь. И это помогает мне поддерживать форму, особенно когда я дома. Мне надо спуститься на кухню, чтобы поставить чайник, потом подняться, чтобы закончить то, что я делал, потом спуститься, чтобы соорудить сэндвич или салат, потом подняться, чтобы закончить то, чем занимался, потом спуститься, чтобы посмотреть, как там сосиски, если у меня есть сосиски, потом подняться, чтобы доделать то, чем занимался, потом спуститься, чтобы накрыть на стол, потом подняться, чтобы закончить то, что делал, потом спуститься…

– Все!

– Ты где эти ботинки раздобыл?

– Что?

– Ботинки эти. Давно они у тебя?

– А что, они тебе не нравятся?

– Да, старею я, память уже не та. Ты что, в них весь вечер был?

– Нет, – сказал Пит. – Я из Бетнал-Грин босиком пришел.

– Не в форме я. Память теряю. Он сел за стол и покачал головой.

– Ты когда последний раз спал? – спросил Пит.

– Спал? Не смеши меня. Я только и делаю, что сплю.

– А работа? Как насчет поработать?

– В Юстоне-то? Там же пекло. Пекло, как в топке. Конечно, лучше плохой воздух, чем совсем никакого. В ночную смену еще ничего. Поезд приходит, я даю парню полдоллара, он делает мою работу, а я забиваюсь в уголок и читаю расписание. Служебная столовка всегда открыта. Если б я сегодня попал в ночную смену, они бы дали мне чаю сколько влезет, и притом с молоком и сахаром без ограничений, я тебе серьезно говорю.

Пит встал и потянулся, упершись рукой в стену.

– Ты бы хоть поправился немножко, – сказал Лен. – А то кожа да кости.

– Он скоро придет. С минуты на минуту.

– Ты когда последний раз на себя в зеркало смотрел? У тебя скоро скулы кожу изнутри проткнут.

– Ну и что? – сказал Пит, глядя в окно. Лен снял очки и потер глаза.

– Знаешь, во мне, наверное, происходят большие внутренние изменения, – сказал он.

– Правда?

– Я чувствую. Мне предстоит претерпеть большие изменения.

Пит собрал чашки, взял заварочный чайник и отнес на кухню, а там снова поставил воду кипятиться на газ.

– Ты что делаешь? – спросил Лен, стоя на пороге кухни.

– Он наверняка захочет пить.

– Пустой чай? С ума сошел. Нельзя приглашать человека в его собственный дом и угощать пустым чаем.

– Ты с мозгами-то соберись, – сказал Пит. – Ты же сам мне сказал, что он тебе написал в письме.

– Он сказал, чтобы мы подождали у него дома и поставили чайник.

– Для чая?

– Для чая.

– А я что делаю, – сказал Пит. – Я в точности, буквально исполняю его просьбу. Чаю он у меня получит. Просто черного чаю. Пустого, без молока и сахара. В девять минут второго. Ночи.

В дверь позвонили.

– Вот он, – сказал Пит. – Иди открывай.

Глава вторая

– Ты что, спал?

– Я весь день проспал, – сказал Марк.

– Заходи.

Лен закрыл дверь. Они спустились в кухню.

– Что скажешь про мою кухню? Она изменилась?

Марк достал из кармана расческу и причесался.

– По-моему, она остается кухней высочайшего класса в данных обстоятельствах, – сказал он.

– Слушай, Марк, – сказал Лен, – я рад, что ты хорошо выспался. Послушай. Что ты думаешь об этой книге? Мне бы хотелось, чтобы ты пригляделся, принюхался к ней. Ты ничего подобного в жизни не видел. Это я тебе гарантирую.

Марк убрал расческу в карман и посмотрел на название книги.

– «Теория интегралов» Риммана. Ты что такое задумал, решил ввести меня в искушение?

– Почему бы тебе ее не прочесть, – сказал Лен. – Она же в твоем духе.

– После дождичка в четверг, – сказал Марк, – как только, так сразу, можешь даже записать меня на курсы.

– Ты просто упускаешь свой шанс, может, единственный в жизни.

– Математика, шахматы и балет. Всем этим нужно начинать заниматься лет в одиннадцать-двенадцать.

– Ты сам не понимаешь, что мелешь.

– А лучше даже раньше.

– Слушай, – сказал Лен. – Я всю предыдущую ночь напролет просидел над механикой и детерминантами. Ничто так не поднимает настроение, как расчеты по формулам. Ну что ты ее боишься? Это же книга. Она не кусается. Твой разум вырвется наружу и унесется в пространство.

– Да ну?

– Честное слово. Это я тебе говорю. Только над такими книгами я чувствую себя свободным. Каждый новый раздел – как выигранное пари, как удачная ставка на бегах.

– А это что такое? – спросил Марк, вытаскивая из книги заложенный между страницами листок бумаги.

– Что это?

– Это твое очередное стихотворение.

Лен выхватил листок, быстро пробежал его глазами, скомкал и сунул в карман.

– Эй, ты что? – сказал Марк. – Дал бы хоть почитать.

– Это все белиберда, – сказал Лен. – Полная чушь. Просто чумовые стихи.

Он вынул бумажку из кармана, смял ее еще сильнее и запихнул в мусорное ведро под раковиной.

– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

– Вопросов нет. Верю.

Лен нахмурился, засопел и закатал рукава.

– А как Пит? – сказал Марк. – Он ведь в последнее время тоже что-то писал?

– Не знаю. Откуда мне знать? Это не мое дело. Сейчас ему не до стихов. Это я точно знаю.

– Правда?

– Да.

– Интересно, чем же он занят.

– Угадай с трех раз.

Марк улыбнулся и обвел взглядом почти пустую кухню. Потолок был низкий. Буфет, стулья и стол из гладкого светлого дерева. Из стены здоровенным бугром выпирал бойлер. Помещение было квадратное. Маленькое окно выходило во двор.

– Комнаты, – сказал он, – в которых мы живем.

– Не говори, даже не упоминай при мне об этом, – сказал Лен.

Он протестующе вздернул руки. Потом покачал головой и поцокал языком.

– Комнаты, в которых мы живем, открытые и закрытые.

Он придвинул к себе стул, задвинутый под стол, хотел было сесть, но потом задвинул стул обратно и постучал по стене.

– Они меняют форму совершенно произвольно, – сказал он. – Честно говоря, я бы не возражал, меня бы даже вполне устроило, если б эти комнаты сохраняли свою форму, понимаешь ли, обретали постоянную форму и содержание. Так нет же. Мне никак не удается уловить те контуры, которые можно было бы с уверенностью назвать естественными и изначально им присущими. В этом-то вся и проблема. Я ничего не имею против того, чтобы комнаты, двери, лестницы и все остальное вело себя естественно. Но я не могу на них положиться. Вот когда я, например, смотрю в окно поезда ночью, то вижу желтые огни, в темноте они видны очень ясно, и я их вижу, вижу, что они стоят на месте. Но они стоят на месте только потому, что я двигаюсь. Я знаю, что на самом деле они двигаются вместе со мной, и, когда рельсы уходят по дуге в сторону, эти огни уносятся прочь по своей траектории. Но я знаю, что они неподвижны, они те же самые. В конце концов они ведь висят на столбах, которые врыты глубоко в землю. Следовательно, они должны быть относительно неподвижны, по крайней мере с их собственной точки зрения, – это при условии, что мы считаем саму земную поверхность неподвижной, что, конечно, не так, но это к делу не относится. В общем, если в двух словах, то суть дела сводится к тому, что я могу воспринимать такие факты, только находясь в движении. Если же я неподвижен, то ничто вокруг меня не ведет себя так, как ему изначально предписано. Я не утверждаю, что моя персона является абсолютным критерием. Этого я не скажу. В конце концов, когда я еду в поезде, я ведь сижу, то есть на самом деле не двигаюсь. Это очевидно. Я сижу в уголке. Я неподвижен. Меня двигают, но я не двигаюсь. Точно так же и желтые огни. Поезд двигается, я не спорю, но какое отношение имеет поезд к столбам с фонарями?

– Точно, – сказал Марк.

– Ты-то сам что скажешь? Лично я готов признать, что это дело не только не закрыто, но даже не заслушано. Я вообще с трудом представляю, какое дело можно было бы признать заслушанным и закрытым. Не с трудом, а совсем не представляю. Взять хотя бы данный случай. У нас нет никаких улик, никаких доказательств. Оно просто развалилось бы в суде. Судья бы окрысился на меня, и я лишился бы лицензии.

– Не вопрос.

– Это не шутка.

– И не говори.

– А присяжные двигаются?

– А?

– Нет. Они сидят неподвижно на своих местах. Я сижу неподвижно на скамье подсудимых. Ничего не изменилось. Но стоит мне начать двигаться в рамках слушания этого дела, и они тоже начинают двигаться. Меня повезут в казенный дом, а присяжные вызовут такси.

– Так оно и будет.

– Все меняется, но ничего не меняется. Но поможет ли все это в решении моей проблемы? Можешь ты мне сказать? Да нет, кого я спрашиваю. Конечно, ты не скажешь. Это нужно признать как данность. Так было, так есть и так будет. Может, мы и невиновны. Разве виновны? Пит сказал бы, что мы виновны. Ты сказал бы, что невиновны. Вот скажи, мы виновны?

– Нет, – сказал Марк. – Мы невиновны. Лен рассмеялся. Он открыл дверь, выходившую из цокольного этажа во двор, и вдохнул свежий воздух. На улице шел дождь.

– Пожалуй, – сказал Марк, – кое-что по этому поводу я все-таки могу тебе сказать.

– И что же?

– Если ты внутри, то ты внутри.

– Что? – спросил Лен. – Что ты говоришь? Если ты внутри, то ты внутри?

– Ну да.

– Ты прав. Этого я отрицать не могу. Никогда в жизни ты еще не говорил таких правильных слов. Если ты внутри, – повторил он, обходя вокруг стола, – то ты внутри. Именно так. Сказал как прилопатил. Я просто сражен на месте. Надо будет это запомнить. И как только тебе такая мысль в голову пришла?

– Да так, просто осенило. Если ты внутри, то ты внутри.

– Что ж, – сказал Лен, – тут с тобой не поспоришь. Да и что толку спорить с очевидной истиной. Здравый смысл подтверждает твою правоту. И потом, если ты не внутри, то ты снаружи. Или, если быть более точным, если ты снаружи, то ты не внутри.

– Да уж, скорее так.

– Если ты внутри, – продолжал бормотать Лен, – то ты внутри, а? Нужно будет приберечь эту мудрость на черный день.

Наверху, в гостиной, Марк забрался в потертое кожаное кресло, откинулся на спинку и стал смотреть на круг света на потолке, а Лен тем временем бережно вынул из футляра свою скрипку, подтянул волос на смычке и сосредоточенно заиграл пассаж из Баха, недовольно морщась и что-то бормоча при каждой фальшивой ноте.

– Не получается, – объявил он.

В дверь черного хода не то постучали, не то поцарапались. Он повернул ручку. Кот прошмыгнул в образовавшуюся щель и поспешил забраться под стол.

– Это же курам на смех. Мне нужно постоянно заниматься. У меня пальцы совсем одеревенели. С такими руками только в мойщики окон идти.

– А по мне, так вроде и неплохо, – сказал Марк.

– Нет, нет. Это просто издевательство над Бахом. Неуважение и неслыханная дерзость. Проблема в том, – пробормотал он, укладывая скрипку в футляр, – что если мне и удается время от времени найти какое-то направление для приложения своей энергии, то надолго меня не хватает. Не умею я сосредотачиваться на чем-то одном. А стоило бы. Стоило бы бросить все и заниматься только музыкой. Подобрать аранжировку и тщательно ее отрабатывать. Но ты только посмотри. Я уже был рабочим на ферме, помощником каменщика, упаковщиком, рабочим сцены, экспедитором, копал торф, убирал хмель, был торговым агентом, почтальоном, носильщиком на вокзале, математиком, скрипачом, и еще я пописываю и неплохо играю в крикет. За что я пока не брался? Никогда не был ловцом жемчуга и медбратом. И какой мне со всего этого толк? Никакого. Смех, да и только. Никогда я не мог посмотреть на себя в зеркало и сказать: вот это я. Что с этим котом творится?

Кот, конвульсивно изгибаясь, бился в дверь.

– Эй, что случилось? – спросил Лен. – Ладно, гулять так гулять. Ступай. Я тебя вполне понимаю.

– Я не уверен, – сказал Марк, провожая взглядом исчезающий в ночи кошачий хвост, – что этот кот так прост, как может показаться с первого взгляда.

Лен закрыл дверь.

– Пошли вниз, – тихо сказал он.

– Мы же только что поднялись.

– Я знаю. Давай спустимся.

– Вниз так вниз, – сказал Марк.

Они спустились по деревянной лестнице на цокольный этаж. Лен включил свет на кухне. Марк сел, зевнул и закурил сигарету.

– Ну вот.

– Знаешь, – сказал Лен, – когда я с тобой разговариваю, то никогда не бываю уверен, понимаешь ты хоть слово или нет.

– Чего?

– Нет, конечно, может, ты все понимаешь, а может, когда ты открываешь рот, то просто стреляешь наугад, вслепую, и иногда попадаешь если не в яблочко, то все-таки не в молоко. Если это так, то ты либо редкий везунчик, либо действительно большой мастер стрельбы вслепую. Твои комментарии довольно часто оказываются релевантными. Но порой у меня бывает ощущение, что для тебя имеет значение только формальная сторона разговора. Пит, например, всегда дает мне знать тем или иным образом, если не понимает, что я говорю. С его точки зрения, это моральный долг. А ты почти никогда этого не делаешь. Что, спрашивается, это значит? Значит ли это, что ты не хочешь себя компрометировать? Или это значит, что тебе и компрометировать-то себя не в чем?

Марк стряхнул пепел с сигареты на каменную плиту. Он так и упал целым цилиндриком. Носком ботинка он сначала растер пепел, а потом размолол в мельчайшую пыль, придавив ножкой стола. Он посмотрел на Лена.

– Ты вроде что-то сказал?

– В каком театре ты играл? В Хаддерсфилде* (*Город в Англии, в графстве Западный Йоркшир.)?

– Да, там.

– Ну и как к тебе относились в твоем Хаддерсфилде? Нравился ты публике?

– Меня там обожали.

– А что ты ощущаешь, когда играешь? Тебе это нравится? А кто-нибудь еще находит в этом удовольствие?

– А чем тебе не нравится актерская игра?

– Да нет, это уважаемая профессия. Ремесло, освященное веками. Кто же станет с этим спорить. Но как это все происходит? Тебе нравится, когда ты выходишь на сцену, а все смотрят на тебя, на то, что ты делаешь? А может, они вообще не хотят на тебя смотреть. Может, они хотели бы видеть кого-то другого. Ты когда-нибудь спрашивал их об этом?

Марк засмеялся и зажег сигарету. Лен сел за стол, скрежеща зубами, и вдруг неожиданно хлопнул себя по лбу.

– Да, кстати, а ты знаешь, кто я такой? Я агент иностранной державы.

В дверь позвонили.

Через решетку угольного погреба Пит увидел полоску света, пробивавшегося в подвал с цокольного этажа. Он стоял у двери, опершись рукой о косяк. Слабый ветерок играл в невысокой живой изгороди. Луна время от времени подмигивала в просветах между клубящимися облаками. Черный кот, худой и короткошерстный, словно игрушка с проволочным каркасом, вспрыгнул на ступеньки крыльца, прошелся по носкам его ботинок и сел, зажмурившись, у самой двери. Время от времени он перекладывал хвост с одного бока на другой, задевая щиколотки Пита. Тот с интересом посмотрел на компактно сложившийся силуэт кота. Нос кота практически упирался в щель между дверью и косяком. Они молча ждали.

Лен открыл дверь. Кот проскользнул у него между ног в прихожую.

– Это еще что?

– Кот.

– Твой кот?

– Мой кот? – сказал Пит. – Ты это о чем? Откуда у меня кот? Отродясь не было.

– Не было?

– Слушай, не валяй дурака, дай войти.

– По ходу дискуссии напрашивается вывод, что это мой кот, – пробормотал Лен, закрывая за ними дверь.

– Это может быть только твой кот.

– Почему? С чего это ты взял?

– Да мы тут с ним немножко поболтали, – сказал Пит, – у тебя на крыльце.

– О чем?

– О теории чисел.

– И что ему пришлось тебе доказывать?

– Слушай, хватит меня изводить, – сказал Пит. – Мне не до того. И почему у тебя тут так мало света? Темно, как в черной дыре в Калькутте* (* Имеется в виду тюрьма в столице Бенгалии, в которую, согласно легенде, местный правитель в 1756 году заточил 146 пленников-англичан, из которых выжили только двадцать три человека.)

Марк сидел в кресле, положив ноги на стол.

– Здорово, что ли, – сказал Пит.

– Привет.

– Не доверяю я этому коту, – сказал Лен. – Я его выпустил через черный ход, а он вернулся к парадной двери.

– Как насчет протрясти кости на свежем воздухе? На улице замечательный ветерок. Пойдем проветримся. А то вы оба тут совсем завшивели. Рожи у вас такие, что санитарная обработка не помешала бы.

Марк опустил ноги на пол.

– Ты прав. Пошли прогуляемся.

– Не желаете ли прослушать маленькую серенаду, прежде чем идти? – спросил Лен. – Это Спэк и Ратц, исполняет Йетта Клатта. Это церковная музыка.

– В другой раз, Вайнблатт, – сказал Пит.

Они вышли из дома и пошли к пруду с утками. Расстелив газету на скамейке у деревянного мостика, они сели на нее. Ветер стряхивал с листьев висящие на них после дождя капли.

– Слушай, Пит, – сказал Лен. – Почему ты всю дорогу называешь меня Вайнблатт? Моя фамилия Вайнштейн. И всегда была.

– Она тебе не подходит.

Марк начал кашлять, и вскоре его кашель перешел в рокочущий скрежет. Шепотом матерясь между короткими прерывистыми вдохами и выдохами, он, чуть пошатываясь, подошел к берегу пруда и смачно сплюнул. Затем постоял неподвижно, прохаркался и снова сплюнул в темную воду.

– Марк, – сказал Пит, – если ты когда-нибудь прославишься, то как чемпион мира по плевкам.

– Спасибо, – сказал Марк, сплевывая в кусты. Он сел на скамейку и вытер рот.

– А я вот все думаю, – сказал Пит, – когда ты наконец перестанешь шляться, материться, плеваться и пострижешься в монахи?

– Я? С чего это ты взял? Я уже священник. Особенно в постели заметно, какой я религиозный. Там я всех наставляю на путь единения с бескрайней Вселенной.

– Ты хочешь сказать, что переносишь их всех в райские кущи?

– Именно так.

Лен встал, подошел к пруду и встал у воды, засунув руки в карманы.

– Я тут кое-куда записался, – сказал он.

– Неужто в армию вступил? – спросил Марк.

– Нет, – сказал Лен, снова садясь. – Я подал заявление на вакантное место в одну страховую компанию.

– Да брось ты. Ушам не верю.

– А что, с него станется, – сказал Пит. – Посмотрим, сколько он там продержится.

– Я уже заранее знаю, как все будет, – сказал Лен. – Они заставят меня целыми днями составлять таблицы смертности. Я буду сидеть за столом и распределять людей в зависимости от вероятности их смерти. А такой парень, как ты, Марк, получит только вторую категорию, не первую.

– А как насчет такого парня, как я? – спросил Пит.

– А с чего ты решил, что тебе светит первая категория? Среди моих знакомых таких людей вообще нет.

– А как насчет твоего кота? – спросил Марк.

– Можешь записать его, – сказал Пит, – в первом приближении сойдет, если не вдаваться в детали.

Пит и Марк закурили сигареты. Лен смотрел на их головы, склонившиеся к одной спичке.

– Это работа серьезная, тут не до шуток, – сказал Марк, выпуская дым из ноздрей.

– Ладно, – сказал Лен, – все зависит от того, с какой точки зрения смотреть. Например, я знаю одного парня, который всегда интересовался деревом. Так знаете, что он сделал? Взял да и пошел работать в библиотеку. Представляете, какие возможности открылись перед ним в библиотеке. Чего-чего, а дерева там хватает. Приходи и любуйся им, рассматривай, трогай. В общем, этот парень живет теперь счастливый и горя не знает.

Лен встал.

– Слушай, Пит, – сказал он. – Дай-ка мне посмотреть на твою руку.

– На мою руку?

– Нуда.

Он взял левую руку Пита, поднес ее к своему подбородку, поправил очки и стал разглядывать ладонь. Дыша сквозь зубы, он наклонился ниже. Вдруг он вздрогнул и выпустил руку Пита.

– Да ты маньяк-убийца! – воскликнул он. – Впрочем, этого следовало ожидать.

– Ничего себе! – сказал Марк.

– Давай-ка руку, – потребовал Лен. – Давай-давай, я тебе говорю, сейчас я тебе все объясню. Видишь, вот. Вот прямая линия через всю ладонь. Эта, прямо посреди ладони. Горизонтальная. Видишь? И все, больше ничего нет. Никогда в жизни ничего подобного не видел. Крыша у тебя явно не на месте!

– Похоже на то, – сказал Пит.

– Похоже? Да такая рука одна на миллион. Ты сам посмотри на эту линию. Она протянулась на целую милю. Ты маньяк-убийца. Никаких сомнений. Готов поспорить на все что угодно.

У Лена была ночная смена. Он попрощался с ними и сел на свой автобус. Пит и Марк пошли по направлению к Бетнал-Грин.

– Ты в курсе, что он тут выдал? – сказал Пит.

– Нет. А что?

– Стал читать Новый Завет.

– Ну и флаг ему в руки.

– Я тут, кстати, наткнулся на ту Библию, которую тогда тебе подарил.

– Где?

– У тебя на книжной полке.

– А, ну да.

– Ты ее хотя бы открывал?

– Знаешь, Пит, если честно, у меня до нее все как-то руки не доходят:

– Она у тебя уже пять лет. Какого черта я вообще с тобой общаюсь?

– Ну ты пойми, перед тем, как за такую книгу браться, нужно отдохнуть, мозги прочистить.

– Пора учиться переключаться с одного дела на другое, – сказал Пит. – Это, кстати, пойдет тебе на пользу.

– Как знать, как знать.

Они повернули за угол у офиса Электрической Компании.

– Вот что ты знаешь о любви? – сказал Пит.

– О любви?

– Да, уж ты-то должен в этом что-то понимать.

– С чего ты взял?

Неожиданно поливший дождь загнал их под навес над входом в книжный магазин. Они смотрели, как дождь барабанит по ступенькам у входа в полицейский участок. Из дверей участка вышел полисмен и посмотрел на противоположную сторону улицы.

– Кстати, – сказал Марк, – это лучший букинистический магазин во всем восточном Лондоне – Клайв.

– Выглядит действительно впечатляюще.

– А что это там, позади вон той черной – это, случайно, не «Желтая книга»?

– Что-то про артишоки, – сказал Пит, нагнувшись к полке.

Полицейский перешел через дорогу и направился к ним.

– Про эфиопскую архитектуру, если не ошибаюсь.

– Не ошибаешься в чем?

– Насчет книги, которую я чуть было не купил.

– А, про эту. А мне казалось, что это была «Логика и колика» Блитца.

– Да нет, – сказал Марк, – ты имел в виду «Пыль» Крутца.

– Правда?

Полисмен миновал вход в книжный магазин и пошел дальше.

– Здоровый какой.

– Пойдем в другую сторону, – сказал Марк.

– Во всяком случае, – сказал Пит, когда они снова пошли по улице, – за версту видно, что ты тот самый парень, которого можно порасспросить о любви.

– Правда? А тебе зачем?

– Дело в том, – сказал Пит, – что я надумал набросать несколько любовных рассказиков для женских журналов.

– Чего?

– Да, да. Но только я успел начать, как уже столкнулся с недостатком ресурсов, поскольку ничего не смыслю в том, о чем взялся писать. Но я подумал, что если ты дашь мне пару толковых советов, то я, пожалуй, со временем разберусь, что к чему в этом деле.

– Слушай, ну что ты меня грузишь.

– Никто тебя не грузит, я вполне серьезно. В конце концов, почему бы мне и самому не попробовать сыграть в эту игру. Или ты против? Так что давай, выкладывай. Что это за штука такая?

– Отвяжись ты от меня.

– А что такого-то? Ты же по уши погряз в своих любовных приключениях, и это для тебя самое важное.

– Это ты верно подметил, – сказал Марк. – На любви весь мир держится.