Текст книги "Разговорчивый покойник. Мистерия в духе Эдгара А. По"

– Забавно, правда?! – воскликнула Сестричка.

Вскоре после этого разговора, когда ужин закончился, мы с Сестричкой, извинившись, разошлись по своим спальням. Я лег не сразу, а еще час или около того пытался одолеть очередную главу из высшей степени поучительной книги профессора фон Мёллера. Прошло немало времени, прежде чем веки мои стали сами собой опускаться, и я лег в кровать.

Однако едва я опустил голову на подушку, как услышал словесную перепалку, доносившуюся снизу – прямо под моей спальней была кухня. Хотя отдельных слов различить я не мог, но тон, равно как и громкость голосов явно давали понять, что происходит ссора между миссис Рэндалл и ее престарелой служанкой. Вполне естественно, мне было крайне любопытно узнать, в чем суть этих препирательств. Однако глубоко укорененное во мне, южанине, чувство собственного достоинства, вкупе с солидной толщины полом, помешали мне подслушать их. Еще не скоро, но сердитые крики все же стихли, в доме воцарилась тишина, и я погрузился в сон.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Поскольку ближе к полудню у миссис Рэндалл было назначено какое-то свидание неподалеку от музея мистера Кимболла, она предложила подвезти нас в своем экипаже, и мы с готовностью согласились.

По дороге она указывала на различные достопримечательности, включая студию мистера Баллингера – дагеротиписта, сделавшего посмертную фотографию ее покойного мужа, которую она носила на шее.

– Я подумывал. Сестричка, – обратился я к жене, – что мы могли бы сделать наш дагеротип и подарить его Путанице.

– Как мило, – откликнулась жена. – Интересно, сколько это стоит?

– О, мистер Баллингер берет весьма умеренную плату, – сказала миссис Рэндалл. – Особенно учитывая, что взамен вы получаете нечто бесценное. Изобретение мистера Дагера действительно одно из чудес нашего века, не правда ли, мистер По?

– Согласен, в способности улавливать и сохранять облик жизни есть нечто сверхъестественное, чем и объясняется суеверный страх многих наших аборигенов, которые видят в дагеротипах разновидность черной магии.

Вскоре после этого нам открылась цель нашей поездки. Сойдя на углу Тремонт– и Бромфилд-стрит, мы с Сестричкой помедлили на тротуаре, глядя на представшее перед нами внушительное здание.

В отличие от крикливо безвкусного фасада барнумовского музея, скорее наводившего на мысль о цирке, чем о культурном учреждении, строение, в котором расположилась коллекция мистера Кимболла имело со вкусом выдержанную, даже величественную наружность, вполне под стать окружавшим его особнякам. Изящно спроектированное по греческому образцу – его довершали поддерживавшие крышу коринфские колонны, здание, к счастью, не было залеплено беззастенчивой рекламой, которой Барнум изукрасил фасад своего выставочного зала. И действительно, узнать прославленное заведение Кимболла было бы невозможно, если бы не высеченная по фронтону надпись: «Бостонский музей и галерея изящных искусств».

Поднявшись по ступеням и пройдя к главному входу, мы объяснили продавцу билетов суть нашего визита, и нас пропустили бесплатно. Затем мы проследовали в просторный вестибюль. И здесь мгновенно наткнулись на странную смесь экспонатов, которые, как я быстро сообразил, были товарным клеймом коллекции мистера Кимболла.

Главенствуя над залитым газовым светом и выложенным мраморными плитами холлом, высилась парочка чучел африканских жирафов, словно охранявших стеллаж с полудюжиной этрусских ваз. Рядом с мраморной копией так называемого «Савроктона», или «Аполлона, убивающего ящерицу», Праксителя стоял шифоньер с богатой коллекцией тропических бабочек. Стены украшала столь же разнородная смесь природных образцов и objeti d'arts33
  Произведений искусства (фр.).


[Закрыть]: тут были и мастерски выписанные маслом полотна, включая «Вашингтона, пересекающего Делавер» Томаса Салли и монументальный «Двор Смерти» кисти Рембрандта Пила, и застекленные стеллажи, в которых были обширно представлены всевозможные насекомые, драгоценные камни и редкие раковины из южной части Тихого океана.

Продавец билетов указал нам дорогу, и мы прошли по коридору к кабинету мистера Кимболла, который легко было узнать по медной дощечке на двери с выгравированным на ней именем владельца. Я возвестил о нашем приходе легким стаккато по двери.

Последовало молчание, настолько затянувшееся, что я предположил, что мистер Кимболл вышел. Я уже собирался поделиться своей мыслью с Сестричкой, как изнутри последовало отрывистое и властное: «Войдите!»

Повинуясь этому повелению, мы вошли и застали мистера Кимболла сидящим за столом и вносящим какие-то пометки в большую книгу, с виду напоминавшую гроссбух. Продолжая писать, он несколько секунд не обращал внимания на наше присутствие. Наконец он положил перо и взглянул на нас.

Обратившееся к нам лицо было одним из самых тревожных, какие я когда-либо видел. Впечатление это проистекало не столько от самого лица, его черт, которые, по правде говоря, были довольно-таки неопределенными, сколько от его на редкость кислого выражения. Более сварливого на вид человека мне нечасто доводилось встречать. Производимое им тревожное впечатление лишь усугублялось резким контрастом между черными как смоль волосами и пышными белоснежными бакенбардами, скрывавшими нижнюю часть лица и ниспадавшими на грудь.

– Кто вы такие и что вам нужно? – вопросил мистер Кимболл вместо приветствия.

Предупрежденный Барнумом насчет необычайно ворчливого нрава его коллеги, я был вполне подготовлен к подобной грубости. Однако Сестричку она привела в молчаливое замешательство; она обеими руками изо всех сил впилась мне в предплечье, как бы ища защиты.

– Я мистер По, – ответил я. – А это моя жена Вирджиния.

– Ах По, – прорычал Кимболл. – Вовремя. Я уже третий день вас поджидаю.

– Разрешите присесть? – спросил я, не столько ради собственного удобства, сколько беспокоясь о хрупком здоровье жены.

– Присесть? – переспросил Кимболл, с удивлением высоко поднимая черные кустистые брови, словно ему и в голову не приходило оказать простую любезность. – Отчего же, присаживайтесь, – сказал он, указывая на два одинаковых кресла, стоявших перед его столом.

– Итак, – продолжал он, после того как мы с Сестричкой уселись, – что вы мне привезли?

По правде говоря, я не был точно уверен, что именно Барнум поручил мне передать. За день до нашего отъезда к нам домой явился рассыльный. Он держал в руках покрытый грубой резьбой деревянный ящичек, заботливо перевязанный бечевкой, а также краткую записку от директора. «Дорогой По! Кимболл будет в восторге, просто в восторге! Обращайтесь осторожно! Не спускайте глаз! Это нечто потрясающее – с ума сойти! Это носила настоящая королева! Ничего подобного Вы не найдете во всем цивилизованном мире! Сказал бы, во сколько это мне обошлось, но Вы все равно не поверите. Бог в помощь!»

Несмотря на свербящее любопытство, я устоял перед соблазном развязать бечевку и заглянуть внутрь ящичка. И вот я достал из внутреннего кармана грубо сработанный футляр и протянул его через стол Кимболлу, который, наклонившись вперед, бесцеремонно вырвал его у меня из рук.

Сорвав бечевку, он откинул крышку и выудил содержимое. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что это нечто вроде ожерелья, однако не из драгоценных металлов и самоцветов, а из небольших, неправильной формы комочков неизвестного происхождения, нанизанных на веревочку, как неприглядные желтые бусины.

– Неужели это?.. – тихонько шепнула мне изумленная Сестричка.

– Боюсь, что да, – ответил я. – Похоже, королевское украшение, которое мистер Барнум попросил меня доставить сюда, изготовлено не из бесценных жемчужин, а из очень старых, стертых и ужасающе выцветших человеческих зубов!

– И что же ты по этому поводу скажешь? – спросила Сестричка, пока Кимболл исследовал нелепый и страшноватый предмет под аргандовой лампой.

– Из того, что я читал о племенных обычаях дикарей, населяющих южные острова, – ответил я, – могу предположить, что это украшение некогда носил один из них. Из чего далее следует, учитывая слова мистера Барнума о том, что данный предмет «носила королева», что когда-то он принадлежал женщине, наделенной этими людьми царской властью.

Не отрывая глаз от ожерелья, Кимболл издал низкое ворчание и произнес:

– Совершенно справедливая догадка. Барнум купил его у капитана китобойного судна, недавно вернувшегося из района Маркизовых островов. Оно принадлежало одной из жен вождя племени каннибалов. Думаю, это зубки какого-нибудь бедняги, который закончил свои дни в качестве воскресного жаркого.

– О Боже, – тяжело выдохнула Сестричка.

– Что ж, доктор Марстон будет счастлив, – произнес Кимболл, имея в виду дантиста – поэта и демонстратора закиси азота, о котором упоминала миссис Рэндалл. – Полагаю, мне стоит подняться и показать это ему прямо сейчас, до начала представления.

– Обождите минутку! – воскликнул я. – Доставив вам этот предмет, я выполнил только половину своего обещания. Другая, не менее важная, относится к гнусному убийству Лидии Бикфорд студентом-медиком Горацием Райсом. Мистер Барнум поручил мне осмотреть личные вещи убийцы, отобрать некоторые из них и привезти в Нью-Йорк.

– Будьте моим гостем, – сказал Кимболл, отодвигаясь от стола и вставая. – То, что было нужно мне, я взял. Пожалуйста, пусть все остальное достается Финеасу. Однако вам придется зайти через недельку. Вещи у меня в хранилище. Я не могу заниматься этим сейчас.

– Через недельку? – воскликнул я. – Но мы едем в Конкорд послезавтра.

– Тогда заходите на обратном пути, – ответил Кимболл, пожимая плечами. – А теперь идемте, – сказал он, нетерпеливым жестом показывая, чтобы мы встали. – Мне пора.

Выпроводив нас из кабинета, он запер за собой дверь и, не сказав ни слова на прощание, широкими шагами направился к центральной лестнице. Мы с Сестричкой наблюдали за тем, как он уходит, затем повернулись друг к другу и обменялись недоверчивыми взглядами.

– Просто не верится, – не сразу сказала Сестричка, негромко и с удивлением рассмеявшись. – Такого неприятного типа еще поискать.

– Да, я таких, пожалуй, не встречал, – согласился я. – Ну разве одного-двух.

– А мистер Барнум такой милый, – сказала Сестричка.

– Верно, хотя и не без недостатков (тут я вспомнил умение, как бы он сам выразился, околпачивать публику, составлявшее положительно предмет его гордости), но все же мистер Барнум в высшей степени любезный человек. То, что он и столь неотесанный грубиян, как мистер Кимболл, долгие годы были друзьями, полагаю, вызвано тем, что деловые отношения приносили обоим немалую выгоду.

– Противоположности сходятся, – сказала Сестричка. – Достаточно взглянуть на нас – такая жизнерадостная личность, как я, любит человека, который пишет обо всех этих ужасных, болезненных вещах.

– А мне-то казалось, что твои чувства обусловлены исключительно моей неотразимой внешностью.

– О, конечно, и это тоже, – сказала Сестричка, пожимая мне руку.

Заметив, что мы одни и никто нас не видит, я нагнулся и запечатлел нежный поцелуй на лбу жены – там, где волосы выдаются треугольным мыском, что считается приметой раннего вдовства.

– В любом случае, – сказал я, – мы не позволим, чтобы неучтивое поведение мистера Кимболла помешало нам осмотреть его замечательный музей. Пойдем посмотрим представление?

– Конечно, – ответила Сестричка, – мне особенно любопытно посмотреть на действие веселящего газа, о котором рассказывала миссис Рэндалл.

Поднявшись по главной лестнице на второй этаж, мы прошли в глубь здания, где помещался театральный зал. Странная несообразность, подмеченная мной еще в холле, преобладала повсюду. Выставочные залы были заполнены необузданно эклектичным собранием феноменов природы, механических чудес и исторических реликтов: от окаменевших рогов гигантского ирландского лося до труппы дрессированных блох, которыми руководил какой-то итальянский граф, от диорамы горящей Москвы до кремневого ружья Дэниела Буна, от механической балерины в натуральную величину, выделывающей пируэты, до девятифутового скелета существа, обозначенного как «Великий Зевглодон», явно одна из разновидностей доисторического кита. Бок о бок с этим антиквариатом находились бесчисленные произведения изящных искусств, большинство превосходных, включая картины кисти Брейгеля, Копли, Гвидо, Кнеллера, Лоутербурга, Мурильо, Пуссена, Стюарта, Берне и Уэста.

Когда мы проходили по галереям, меня поразила атмосфера строгой благопристойности, которой было пронизано заведение Кимболла, столь непохожая на карнавальный дух, присущий шоу Барнума. Я приписал эту разницу степенности типичного бостонца, несопоставимой с развязной живостью среднего обитателя Манхэттена. Однако скоро мне стало ясно, что по крайней мере в одном отношении, а именно в интересе к мрачным и ужасающим преступлениям, завсегдатаи музея Кимболла ни в чем не отличались от своих нью-йоркских визави; когда мы уже подходили к театру, я заметил необычайно большое скопление людей перед высоким стеклянным стеллажом. Охваченный любопытством, я подвел Сестричку к нему и поверх голов посетителей увидел, что они стоят, завороженно глядя на вещи, связанные с неописуемо кровавым убийством прекрасной продавщицы Лидии Бикфорд.

Сами по себе предметы не были какими-то особенно жуткими – изорванное поплиновое платье, скальпель с запекшимся на нем коричневатым веществом, деревянный бачок с темными пятнами. Притягательными, несомненно, делала эти вещи их тесная связь с чудовищным преступлением, поскольку, как гласила пояснительная табличка, именно в это платье была одета жертва в день своей гибели, скальпель был орудием, которое использовал убийца для совершения неописуемого деяния, и именно в этом бачке обнаружили омерзительно изуродованные останки молодой женщины.

Появись подобная экспозиция в музее Барнума, она, несомненно, сопровождалась бы восковыми фигурами, изображающими, сколь возможно подробно, как растленный любовник сдирает кожу с мисс Бикфорд. Однако Кимболл прибег к другому подходу, более соответствующему эстетическим притязаниям его заведения. Чтобы удовлетворить любопытство публики относительно характера учиненной жестокости, избегая при этом вопиющих проявлений вульгарной сенсационности, он поместил на стене за стеллажом очень точную копию знаменитой картины Джузеппе Риверы, на которой Аполлон заживо сдирает кожу с сатира Марсия, осмелившегося вызвать бога на музыкальное состязание.

Те, кто знаком с этой картиной, знают, что это один из самых ужасающих образов, когда-либо перенесенных на полотно. Ошеломляющий эффект отчасти обусловлен крайним реализмом, с каким художник изобразил медленное сдирание кожи с корчащегося тела жертвы. Однако прежде всего он проистекает из контраста между двумя фигурами, который делает работу столь шокирующей: искаженное предсмертной мукой лицо Марсия и рядом – отрешенно безмятежный лик божества, выражающий при совершении пытки не больше эмоций, чем можно прочесть на лице охотника, сдирающего шкурку с белки.

Копия с картины Риверы была пронизана таким глубоким ужасом, что, подобно парализующему взгляду Медузы Горгоны, буквально приковала меня к месту. Не знаю, как долго я простоял бы там, но мое трепетное созерцание страшного образа было внезапно прервано – кто-то резко потянул меня за рукав.

– Пойдем отсюда, Эдди, – сказала Сестричка, чье прекрасное лицо резко омрачилось. – Не могу смотреть на такие ужасы.

– Конечно, Сестричка, дорогая, – ответил я, беря ее за руку и поспешно уводя прочь. – Извини, просто я не подумал, что это так расстроит тебя.

– Ах, Эдди, – сказала она дрожащим голосом, – неужели ты и вправду думаешь, что бедняжка страдала так же ужасно, как мужчина на этой жуткой картине?

– Ну, не совсем, – мягко заверил я ее. – Как я понимаю, основываясь на газетных отчетах, которые читал, чудовищная операция, произведенная над телом мисс Бикфорд, произошла уже после ее смерти. Это единственная утешительная подробность во всем жутком деле.

– Да, мне тоже кажется, что в этом есть хоть капелька утешения. Но зачем, Эдди?! – воскликнула Сестричка. – Зачем кому-то делать такое с человеком, которого любишь?

– Это неразрешимая тайна, – ответил я, про себя размышляя о том, что по крайней мере еще две, в равной степени поразительные, загадки никогда не будут разгаданы теперь, когда единственный человек, который мог дать на них ответ, наложил на себя руки. Что злодей-убийца сделал с кожей, которую так старательно сдирал с мертвого тела своей возлюбленной?

И где недостающие органы молодой женщины – вырванные легкие и вырезанное сердце?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Несмотря на ранний час – еще не пробило полдень, – театр был на удивление полон. Несколько минут мы просто стояли у входа, обозревая зал. Наконец я остановил взгляд на двух свободных местах в центре, недалеко от сцены. Я провел Сестричку по проходу, после чего мы двинулись вдоль ряда и уселись в необычайно комфортабельные плюшевые кресла.

Перед нами сидели четыре молодые девушки. Они расположились по росту слева направо, так что самая маленькая сидела прямо перед Сестричкой, что было чрезвычайно удобно, поскольку ничто не закрывало от жены сцену. Сначала я почти не обратил внимания на этих детей, мысли мои были заняты страшным изображением нечеловеческой жестокости, которую я только что созерцал. Однако мало-помалу, в ожидании начала представления, я стал прислушиваться к взволнованной болтовне четырех девиц, которые, судя по шутливой фамильярности, с какой они обращались друг к другу, были сестрами.

– Разве не замечательно, что дядюшка Сэмюель заплатил за нас? – заявила самая высокая и, как я понял, самая старшая из четверых.

– Да, Анна, – откликнулась младшенькая, сидевшая перед Сестричкой, – он такой щедрый, просто выше всяких бахвал!

Услышав это своеобычное замечание, вторая по росту из девочек фыркнула.

– О Господи, Мэй, – сказала она, – если хочешь сказать «выше всяких похвал», так и говори, а бахвальство здесь ни при чем.

– Хммм, – надулась маленькая девочка, которую, по всей видимости, звали Мэй. – И без тебя знаю, что говорю, нечего язвить. По-моему, чем больше слов знаешь, тем лучше, надо пополнять свой словарный запас. Во всяком случае, я не говорю на жаргоне, как ты, Луи, вроде уличных мальчишек.

– А вот именно поэтому, – парировала девочка с редким уменьшительным именем Луи.

– Терпеть не могу грубых, невоспитанных девчонок! – хмыкнула Мэй.

– А я не выношу жеманных козявок, – возразила Луи.

– Да хватит вам ругаться, дети, – упрекнула их старшая из сестер, Анна. – Мы говорили о дядюшке Сэмюеле, помните?

Вплоть до этого момента сестра, сидевшая между двумя пикировавшимися родственницами, не произнесла ни слова. Теперь очень тихо, едва ли не смущенно она сказала:

– Да, мне и вправду кажется, что он самый славный старик в мире. Хотелось бы, чтобы мы как-нибудь отблагодарили его.

– Ах, Лиззи, – сказала Анна, – вечно ты за всех все решишь, это так на тебя похоже!

– Послушайте, что мы сделаем! – воскликнула Луи. – Пусть каждая до отъезда сделает ему подарок.

– Прекрасная мысль, – сказала Мэй. – Я уже знаю, что я подарю. Нарисую ему тех двух жирафов из вестибюля.

– А я подарю ему симпатичные тапочки, – сказала Лиззи. – Как думаете, ему понравится?

– Конечно, дорогая, – сказала Анна. – Абсолютно уверена. Жаль, что у меня нет таких талантов, как у вас.

– Чушь собачья, – сказала Луи. – Ты шьешь лучше всех нас вместе взятых. Послушай. Я напишу несколько волшебных сказок, а ты сошьешь для них миленький переплет.

– Договорились! – воскликнула Мэй, возбужденно хлопая в ладоши. – Как тебе кажется, Эльзи, дядюшка будет доволен?

Вопрос был адресован молодой женщине, сидевшей справа от говорящей. Из своего наблюдательного пункта я мог ясно разглядеть ее профиль. Она была значительно старше остальных, лет двадцати пяти, и ее густые, жесткие черные волосы составляли резкий контраст с намного более светлыми косами ее подружек. Основываясь на этом, я сделал вывод, что она не член семьи, что и подтвердилось, когда она ответила:

– Я в восторге. Обязательно присоединюсь к вам, девчонки, и тоже сделаю ему подарок. Он был ужасно добр, что позволил мне повеселиться с вами. Никогда не работала на такого любезного джентльмена, как ваш дядюшка.

– Одним словом, молодчага, – веско заметила Луи. В этот момент газовые лампы притушили, публика притихла, и представление началось.

Подобно представлениям Барнума, многие из которых я посетил за последние несколько лет, шоу Кимболла состояло из того, что принято называть «смесью», или pot-pourri, разных жанров. Программу открыла известная певица, мисс Мэрион Манолта, прочувствованно исполнившая популярную балладу «Моя любовь на дне морском» – одно из тех неприкрыто сентиментальных лирических произведений, которые, к моему величайшему сожалению, всегда вызывают у меня отчетливое ощущение globus hystericus, или, как это принято называть в просторечии, «комок в горле».

Мисс Манолту сменил знаменитый комик Наполеон Пибоди, представивший прославленную пародию на рассуждения южного «баклажанчика» на следующую философскую тему: «Ежели у шеловека ешть жабор, а у его шошеда тоже жабор, но ж другой штороны…» Нет нужды говорить, что этот бесценный образчик подражательного искусства скоро «жаштавил» публику самозабвенно хохотать до слез.

Вслед за ним появилась прославленная постановщица «живых картин» для юношества, Мари «Малышка» Геннон, известная короткими сценками, в которых представляла роли всех dramatis personae44
  Действующих лиц (лат.).


[Закрыть]. Исполнение кульминационной сцены из «Гамлета», где она воплотила не менее шести различных персонажей, включая самого принца Датского и Лаэрта, вызвало в зале дружный взрыв бурных аплодисментов, хотя никто не выражал свой восторг так пылко, как четверо сидевших перед нами сестер, которые подпрыгивали с таким воодушевлением, что весь ряд буквально ходил ходуном.

Пока представление длилось, я время от времени поглядывал на жену, испытывая несказанное удовольствие при виде блаженства, написанного на ее обворожительном лице, – она вся трепетала, слушая виртуозные пассажи аккордеониста Джеффри Джейкобса, дивилась ловкости восточного жонглера Йен Зу или тяжело дышала, глядя на головокружительные вращения мисс Софии Уиллард, состоявшей в общине «шекеров» в Кентербери, Нью-Гемпшир, которая совершила несколько сот оборотов со скоростью смерча, не выказав при этом ни малейших признаков головокружения.

Однако самый бурный восторг вызвал у Сестрички хорошо известный иллюзионист профессор Роско Пауэлл, ошеломивший зал своим знаменитым номером «Невероятное восстание из гроба». Профессор Пауэлл начал с того, что пригласил на сцену добровольца из публики. Затем попросил этого добровольного участника шоу, крепкого молодого человека, явно выбранного за свою недюжинную силу, связать себе руки и ноги двумя прочными веревками. Спутанный таким образом по рукам и ногам фокусник улегся в черный гроб, стоявший на длинном столе посреди сцены. Лежа в гробу, профессор попросил добровольца накрыть его крышкой и заколотить ее по всему периметру дюжиной десятипенсовых гвоздей. Затем вокруг гроба задернули занавес, полностью скрывший его из виду. Не более чем через тридцать секунд – к величайшему изумлению публики, встретившей его недоверчивыми восклицаниями, – фокусник вышел из-за занавеса, необъяснимым образом освободившись как от своих пут, так и из плотно заколоченного гроба.

Пока публика награждала профессора Пауэлла продолжительной овацией, Сестричка обернулась ко мне и воскликнула:

– Разве такое бывает? Видела собственными глазами и все равно не могу поверить!

В глубине души усмехнувшись над умилительной наивностью жены, я ответил так:

– Как все хорошие иллюзионисты, профессор Пауэлл в высшей степени наловчился создавать впечатление, что наделен некими сверхъестественными способностями. Однако ничего чудесного в этом, на первый взгляд невероятном, номере нет. Когда доброволец начинает связывать его запястья и лодыжки, фокусник напрягается и оказывает небольшое давление на свои путы. Скрывшись в гробу, он полностью расслабляет свои мышцы, так что связывающие его веревки ослабевают. После этого ему уже несложно высвободить руки и ноги.

Сам гроб, – продолжал я, – ни в коей мере не так прочен, как могло показаться. В то время как крышку, чему все были свидетелями, плотно закрепили трехдюймовыми гвоздями, конец ящика, ближайший к голове исполнителя, слабо держится на маленьких гвоздиках. Как только занавес задергивается, профессор Пауэлл, уже выкрутившийся из пут, просто выпихивает эту панель и ползком выбирается из ящика.

Едва закончив это объяснение, я услышал отчетливое шушуканье, доносившееся из переднего ряда, чуть слева от себя. Посмотрев в ту сторону, я увидел, что звук издает девочка по имени Луи, которая, извернувшись в кресле, плотно прижала правый указательный палец к губам с видом сурового осуждения.

Уязвленный наглым поведением ребенка, я не имел возможности выразить досаду, поскольку в этот момент доктор Ладлоу Марстон собственной персоной появился на сцене под оглушительные аплодисменты.

Судя по седеющим длинным, поредевшим волосам, я дал бы ему лет пятьдесят с лишним. Он был среднего роста и непомерной полноты, с большой шарообразной головой, сидевшей на плечах без каких-либо признаков шеи. Внешность его производила скорее отталкивающее впечатление: низкий лоб, маленькие, близко посаженные глаза, задиристо вздернутый нос, массивный двойной подбородок и совершенно женский рот с жирной, выдающейся нижней губой, придающей доктору исключительно вздорный вид. Тем не менее, когда он заговорил, оказалось, что голос, вырывающийся из этого отверстия, обладает самыми богатейшими и медоточивыми модуляциями, какие мне приходилось слышать.

Он стоял рядом со столом, служившим подставкой для крашеного черного гроба профессора Пауэлла. Гроб убрали, и теперь на столе размещался целый набор всевозможных предметов. Почти все они были слишком маленькие, чтобы я мог разглядеть их на таком расстоянии. Единственным исключением являлся огромный, пузатый кожаный портфель, чье предназначение я определил с легкостью.

Когда аплодисменты, встретившие его выход, стихли, доктор Марстон встал в ораторскую позу, уперев одну руку в бедро, а другую воздев к небесам, и начал декламировать поэтический мадригал избранной им профессии, первые строфы которого звучали следующим образом:

 
Броня крепка зубов, но тем не менее
Они болят по недоразумению.
Но коль не вылечит их вам дантист,
Он выпишет вам рецептурный лист.
 
 
Когда эмали вашей, словно жупел,
Грозят полки отвратных черных дупел,
То горько пожалеете вы, если
Не посидеть в зубоврачебном кресле!
 
 
Седой дантист, биясь с зубовным злом,
В бою с любым, наигнилым дуплом
Идет с рукой железной напролом!
Зубное волшебство сиречь наука -
Друг человечества, мудренейшая штука!
 

Если бы не откровенная искренность, с какой Марстон декламировал эти вирши, я мог бы принять их за умную пародию на литературную помпезность и чудовищную поэтическую беспомощность. Однако в своем ощущении крайней абсурдности прочитанного я, казалось, был одинок, поскольку публика приветствовала эту околесицу самыми радушными аплодисментами, раскланявшись перед залом, Марстон пояснил, что стихи составляют лишь малую часть его труда «Денталогия. Рапсодия на тему заболеваний зубов и их правильного лечения», состоящего из двенадцати песен вкупе с полудюжиной приложений, в которых даются обстоятельные советы по всем случаям, касающимся стоматологии. Эта эпическая поэма, продолжал он, будет продаваться сразу после представления, в красивом переплете и по цене всего пятьдесят центов за штуку.

Тут я окончательно понял, что, помимо полнейшего отсутствия даже намека на поэтическое мастерство, доктор Марстон – не что иное, как отъявленный маклак, настолько бесстыдно рекламирующий все, связанное с самим собой, что по сравнению с ним мой друг Барнум мог показаться скромником. Я уже было нагнулся, чтобы поделиться этим мнением с Сестричкой, когда следующие слова Марстона поразили меня до глубины души.

– Прежде чем продолжить свое представление, – заявил он, – я должен сделать признание. Говорят, что зависть – один из семи смертных грехов. Что ж, друзья мои, в таком случае вы смотрите на самого закоренелого грешника, ибо среди вас сидит поэтический гений, которому я завидовал многие годы. За время многотрудного сочинения «Денталогии» я часто обращался за вдохновением к его стихам, и теми высотами, которые мне удалось достичь в моей работе, я в какой-то мере обязан ему. Леди и джентльмены, пожалуйста, прошу вас присоединиться ко мне, приветствуя в наших краях знаменитейшего из писателей – мистера Эдгара Аллана По!

Застигнутый врасплох удивительным поворотом событий, я на какое-то мгновение буквально оцепенел, в то время как зал захлестнула шумная овация, сквозь которую можно было расслышать напевные крики «Никогда! Никогда!» и «Ура Ворону!». Довольно не скоро, подталкиваемый Сестричкой, я встал, раскланиваясь во все стороны и помахивая рукой, выражая признательность неожиданным, хотя, может, заслуженным знакам внимания.

Однако, даже греясь в лучах изливавшегося на меня со всех сторон восхищения, я не мог не заметить, что сидевшие передо мной четыре сестры подчеркнуто не участвовали в общем буйстве.

Они сидели, уставясь перед собой, напряженно сложив руки на груди, – все, кроме одной, по имени Луи, которая, развернувшись, пристально глядела на меня с выражением, которое в полутьме зала мне не удалось хорошенько рассмотреть.

Постепенно здравицы и аплодисменты стихли. Опустившись в кресло, я подумал, что, вероятно, вынес чересчур поспешное суждение о докторе Марстоне и его поэме, достоинствами которой не вполне проникся. Безусловно, это было одно из самых оригинальных сочинений, с какими я когда-либо сталкивался.

В этот момент Сестричка наклонилась и пожала мою руку.

– Ах, Эдди, – возбужденно прошептала она, – разве не чудесно? А ты еще не хотел верить, что в Бостоне тебя ценят по достоинству!

И верно, мое удивление энтузиазмом бостонцев может сравниться разве что с чувством благодарности, – ответил я. – Надо обязательно сказать спасибо доктору Марстону после представления. Он явно человек в высшей степени разборчивый и чувствительный, равно как и редкий, если не уникальный, поэтический талант. Я просто горю желанием с ним познакомиться.

Затем мы обратили внимание на сцену, где доктор Марстон возобновил свое представление. Он начал с непринужденного рассказа, продлившегося минут тридцать, об истории стоматологии – предмете, который, на первый взгляд, вполне мог показаться скучным и утомительным. Однако доктор Марстон довел до совершенства лекторское искусство, которое, как гласит мудрая пословица, должно не только наставлять, но и доставлять удовольствие.