Текст книги "Молот и крест. Крест и король. Король и император"

Шеф поймал себя на том, что смотрит в лицо Ивара Бескостного, который находился всего в нескольких шагах. Светлые глаза глядели в ответ, полные ненависти и подозрения. Затем Ивар отвлекся, тоже сообразив, что в битве наступает перелом. Он повернулся и махнул обеими руками. Получив условный знак, из домов подле Уза потекла орда. Воины несли длинные лестницы – уже не хлипкие, наспех сделанные, а добротные, припасенные загодя. Свежее пополнение знало, что делать. Когда англичане бросят лучшие силы на защиту ворот, Ивар направит его к оголенной угловой башне.

«Англичанам конец, – подумал Шеф. – Их оборона трещит в двух местах. Теперь армия прорвется. Зачем же я так поступил со своими? Почему помог тем, кто выжег мне глаз?»

Из-за шатавшихся ворот донесся странный звук, как будто лопнула на арфе струна, но гораздо громче; он был хорошо слышен даже в грохоте битвы. Взлетел огромный камень – такой не поднять и десятерым.

«Это попросту невозможно», – подумал Шеф.

Но тот продолжал набирать высоту, и Шефу пришлось запрокинуть голову, чтобы не потерять его из виду. Вот камень вроде бы завис на миг – и полетел вниз.

Он приземлился точно на таран, сокрушив щиты, опоры и раму, как детский шалаш из древесной коры, и отшвырнув бревно, словно издыхающую рыбину. Послышались хриплые крики боли.

Тем временем викинги приставили лестницы и полезли наверх; одну англичане столкнули, остальные стояли прочно. В двухстах ярдах на другом берегу Уза ожил частокол Мэристауна: там что-то происходило. Люди суетились вокруг какой-то машины.

На сей раз это был не камень. Что-то стремительно перелетело через реку в направлении лестниц. Смельчак, уже добравшийся до самого верха ближайшей к Шефу лестницы и взявшийся за каменный зубец, не успел перелезть на стену. Его швырнуло вперед, будто великан толкнул в спину. Удар был настолько силен, что подломилась лестница. Человек повернулся с раскинутыми руками, и Шеф увидел массивный штырь, торчащий у него из спины. Воин прогнулся назад, сложился пополам и медленно полетел на головы толпящихся внизу товарищей.

Стрела? Едва ли. Ни один человек не согнет лук, способный отправить в воздух такую штуковину, и не раскрутит пращу, чтобы запустить ту глыбу. Тем не менее это произошло. Шеф медленно подошел и рассмотрел камень, лежавший среди обломков тарана. Оттуда неслись крики о помощи, и кто-то делал жалкие попытки выбраться, но Шеф не обращал внимания.

Все это сделано при помощи машин. И каких машин! Должно быть, за стенами крепости – возможно, среди бенедиктинцев – есть умелец, мастер, каких свет не видывал. Придется выяснить. Сейчас, однако, Шеф понял, почему помог Рагнарссонам и их армии: не вынес неправильного обращения с механизмом. Но оказалось, что машины были у обеих сторон.

Его схватил Бранд, сунул в руки «Возмездие трэлла» и погнал прочь, злобно рыча:

– Стоишь как чурбан, а они вот-вот попрут!

Шеф увидел, что, кроме них двоих, на поле боя почти никого не было. Все остальные отступили с холма так же быстро, как поднялись.

Атака Рагнарссонов на Йорк провалилась.

* * *

Действуя крайне осторожно, высунув язык от усердия, Шеф опустил на нить острое лезвие ножа. Та лопнула. Груз на конце деревянной планки упал, другой конец подскочил. Голыш лениво перелетел через горн.

Шеф сел и вздохнул.

– Вот как оно устроено, – сказал он Торвину. – Короткое плечо с тяжелым грузом и длинное – с меньшим. Все понятно.

– Я рад, что ты наконец доволен, – ответил Торвин. – Ты забавлялся с деревяшками и струнами два дня, пока я работал. Может, теперь пособишь?

– Пособлю, но это тоже важно. Мы, приверженцы Пути, должны искать новые знания.

– Ты прав, новые знания нам нужны. Но и обыденной работой пренебрегать не следует.

Торвин увлекался опытами не меньше, чем Шеф, но после нескольких неудач смекнул, что только мешает пылкой фантазии своего бывшего подмастерья, и вернулся к горе железа, которое натащила к своим оружейникам армия.

– Ты уверен, что это знание новое? – спросил Хунд. – Ингульф умеет делать такое, что и не снилось англичанам. Он учится на собственном опыте, например потрошит покойников. Ты тоже ставишь опыты, но учишься тому, что уже известно черным монахам. А они на такие игрушки, – кивнул Хунд на планку с нитью, – не размениваются.

– Ты прав, – кивнул Шеф. – Я зря теряю время. Теперь понятно, что именно они сделали, но есть еще уйма вопросов. Допустим, у меня имеется груз вроде того, которым они выстрелили; спрашивается, какой надо приложить к другому плечу? Намного тяжелее; его не поднимут и десять человек. А если он настолько тяжелый, то как управиться с длинным, бросающим плечом? Видимо, нужен ворот. Как бы то ни было, я знаю, что это был за звук. Кто-то перерезал веревку, чтобы полетел камень. И вот что еще не дает мне покоя. Они швырнули ту глыбину и разломали таран. Если бы не попали с первого раза, ворота бы рухнули и всем мастерам пришел бы конец. Должно быть, они не сомневались в успехе.

Внезапно он стер все линии, которые чертил на земляном полу.

– Это напрасная трата времени. Торвин, ты понимаешь? Должно существовать какое-то умение, ремесло, которое и без моих опытов покажет людям, что к чему. Я был потрясен, когда впервые увидел частокол вокруг вашего лагеря на Сторе. И все гадал: откуда вожди викингов узнали, сколько надо притащить бревен, чтобы ограды хватило на всю армию? Но теперь мне понятно, как действовали Рагнарссоны. Каждый корабль – палочка с десятью насечками. Их раскладывают по числу стен – трех, четырех или сколько понадобится. Величайшие в мире воители и мореходы считают по кучкам палочек! Но в этом городе они столкнулись с наукой римлян, которые писали цифрами так же запросто, как буквами. Если я научусь писать римскими цифрами, то построю машину!

Торвин положил клещи и задумчиво посмотрел на серебряный молот, красовавшийся у него на груди.

– Не думай, что римляне знали все на свете, – возразил он. – Кабы знали, по сей день правили бы Англией из Йорка. Как ни крути, они были всего лишь христианами.

Шеф нетерпеливо вскочил на ноги:

– Да полно! А как ты объяснишь второй выстрел? Какая машина способна бить огромными стрелами? Я чуть мозги не вывихнул. Нельзя изготовить лук такой величины, дерево треснет. Но из чего стрелять, как не из лука?

– Тебе нужен перебежчик из города или из Мэристауна, – высказался Хунд. – Тот, кто видел эту машину в действии.

– Может, кто и появится, – кивнул Торвин.

Наступило молчание, которое нарушалось лишь возобновившимся стуком его молотка и вздохами мехов под руками рассерженного Шефа. О перебежчиках лучше было не заикаться. После неудачного штурма разъяренные Рагнарссоны направили свой гнев на окрестные селения – беззащитные по той причине, что все их доблестные воины, таны и нобли были заперты в Йорке вместе с королем Эллой. «Раз город не взять, так разорим предместья!» – воскликнул Ивар. И те подверглись разорению.

– Меня уже мутит, – признался Шефу Бранд после очередного набега на несчастные деревни. – Не думай, что я слабак или христианин. Я хочу разбогатеть и ради денег готов почти на все. Но то, что мы делаем, не приносит ни гроша. Даже на потеху не тянет! Если будем и дальше подражать Рагнарссонам, гадгедларам и прочим подонкам, то просто зря потратим время. Экое удовольствие – ездить по деревням, где они уже побывали! Я понимаю, что тут живут всего-навсего христиане, они заслужили такую судьбу своим раболепием перед распятым богом и его жрецами. Но все равно не делом мы занимаемся. Рабов ловим сотнями, товар первосортный. Да только где их продать? На юге? Для этого нужен мощный флот, а еще придется быть начеку. Нас недолюбливают в тех краях, и я виню в этом Рагнара и его отродье. В Ирландии? Она далеко, и много воды утечет, пока получишь выручку. А кроме рабов, ничего и нет. Церковники переправили злато-серебро в Йорк еще до нашего прихода. А у керлов и танов какие деньги? Странно. Любому видно, что это богатый край. Куда подевалось все серебро? Так мы никогда не разбогатеем. Иногда я жалею, что доставил в Бретраборг весть о смерти Рагнара, и наплевать на внушения жрецов Пути. Я выручил слишком мало.

Но Бранд все же повел отряд в поход, наметив церковь в Стренсолле и надеясь разжиться там золотом или серебром. Шеф решил не ехать, так как устал от зрелищ и звуков, которыми сопровождалось победное шествие Рагнарссонов и их приспешников. Те мечтали показать, как они умеют добывать важные военные тайны и припрятанные сокровища у керлов и трэллов, на самом деле не имевших ни тайн, ни сокровищ.

Бранд помолчал, недобро скалясь.

– В армии мы все заедино, – молвил он наконец. – То, что решается сообща, на открытом сходе, так же сообща и делается, даже если это кому-то не по душе. Малец, мне не нравится ход твоей мысли – будто армию можно в чем-то принять, а в чем-то и нет. Ты теперь карл, а карлов заботит общее благо. Вот почему у нас есть право голоса.

– Я и заботился о благе всей армии, когда сломался таран.

Бранд недоверчиво хмыкнул и проворчал:

– В своих личных целях…

Но он оставил Шефа с Торвином и большущей грудой покореженного оружия в охраняемом лагере, откуда викинги пристально следили за Йорком, всегда готовые отразить вылазку. Шеф сразу занялся своими экспериментами, конструируя в воображении гигантские луки, пращи и молоты. По крайней мере одну проблему он решил – пусть не на практике и даже не в теории.

За кузницей раздался топот бегущих ног и учащенное, натужное дыхание. Все трое дружно метнулись к широкому дверному проему. В нескольких футах от входа Торвин поставил шесты и натянул нить с гроздьями рябины, обозначив священные границы своих владений. За один из шестов держался запыхавшийся человек. Его статус был ясен по железному обручу на шее. Затравленный взгляд перебегал с лица на лицо, но при виде молота на мощной шее Торвина раб явно испытал облегчение.

– Санктуарий, – прохрипел он. – Дайте мне санктуарий.

Он говорил по-английски, но употребил латинское слово.

– Что такое санктуарий? – осведомился Торвин.

– Убежище. Он ищет твоей защиты. У христиан принято, что если беглец постучится в церковь, то вплоть до суда будет находиться под покровительством епископа.

Торвин медленно покачал головой, увидев полдесятка преследователей. На вид гебридцы, а этот народ крайне охоч до рабов. Они замедлили бег, углядев свою добычу.

– У нас такого обычая нет, – произнес кузнец.

Раб взвыл от ужаса, увидев его жест и ощутив погоню. Он крепче вцепился в тонкую жердь. Шеф вспомнил, как сам шагнул на территорию Торвина, не зная тогда, выжить ему суждено или умереть на месте. Но он мог назваться кузнецом, собратом по ремеслу. Этот же выглядел простым работягой, не обладавшим ценными навыками.

– А ну-ка, пойдем с нами! – Вожак гебридцев съездил беглецу по уху и принялся отрывать его пальцы от шеста.

– Сколько ты за него хочешь? – спросил Шеф, повинуясь внезапному порыву.

Гебридцы загоготали.

– Зачем он тебе, одноглазый? Нужен мальчонка для утех? У меня есть получше в загоне.

– Сказал же, что покупаю. Смотри, деньги есть.

Шеф повернулся к «Возмездию трэлла» – меч торчал из земли у входа в кузницу. На нем висел кошель с несколькими монетами, которые Бранд выделил юноше из скудной добычи.

– Не выйдет. Хочешь раба – приходи к загонам, продам любого. А этого приведу обратно в назидание остальным. Там слишком много таких, кто удрал от одного хозяина и вообразил, будто и от другого сбежит. Хочу показать им, что не тут-то было.

Раб что-то понял из его тирады и снова заскулил, на этот раз отчаяннее. Когда его схватили за руки и стали отрывать от ограды, стараясь не повредить ее, он забился и уперся.

– Амулеты! – крикнул он. – Мне сказали, что у людей с амулетами безопасно!

– Мы не в силах помочь, – ответил Шеф, вновь перейдя на английский. – Зря ты не остался у хозяина-англичанина.

– Моими хозяевами были черные монахи. Сам знаешь, как они обращаются с рабами. А хуже всех архидиакон Эркенберт, который делает машины…

Взбешенный гебридец потерял терпение, сорвал с пояса кишку с песком и ударил. Он промахнулся и попал не по виску, а по нижней челюсти. Послышался хруст, и она выскочила вперед; из уголка рта заструилась кровь.

– Эренерт! Он дяфол… Деаэт мафыны…

Шеф торопливо натянул латные рукавицы и приготовился выдернуть алебарду. Клубок боровшихся людей откатился на несколько шагов.

– Послушайте! – произнес Шеф. – Это ценный человек. Больше не бейте его.

«Десяток слов, – подумал он. – Мне может хватить и десяти слов. Тогда я выясню, как устроен большой лук».

Раб, отбивавшийся с яростью пойманного хорька, исхитрился высвободить ногу и пнуть. Гебридец изрыгнул глухое проклятие и склонился над ним.

– Ну все! – проскрежетал главарь.

Шеф подался вперед, но тот выхватил нож, шагнул и пырнул сбоку. Раб, удерживаемый гебридцами, выгнулся и обмяк.

– Болван! – вскричал Шеф. – Ты убил человека, который знал про машины!

Главарь повернулся к нему, кривя рот от злости. Он собрался что-то сказать, и Шеф ударил его в лицо бронированным кулаком. Гебридец рухнул навзничь. Повисла мертвая тишина.

Главарь медленно поднялся и выплюнул на ладонь зуб, потом второй. Он посмотрел на своих людей, пожал плечами. Те оставили труп раба, развернулись и зашагали к своему стойбищу.

– Ну вот и доигрался, малец, – обронил Торвин.

– О чем ты?

– Теперь осталось только одно.

– И что же?

– Хольмганг.

На соломенном тюфяке у жаркого горна Шеф спал тревожным сном. Торвин заставил его плотно поужинать, – казалось, о чем еще можно мечтать после многодневного недоедания? В лагере кормили с каждым днем все хуже, поскольку он целиком зависел от фуражировки в окрестностях.

Но ржаной хлеб и жареное мясо лежали в желудке тяжким грузом. Еще тяжелее были мысли. Шефу объяснили правила хольмганга, и они разительно отличались от импровизированного поединка, в котором он несколько месяцев назад убил ирландца Фланна. Юноша понял, что положение у него аховое. Но ничего не поделать: о ссоре узнала вся армия, и теперь она ждет знатной потехи. Он угодил в ловушку.

И все-таки Шеф больше размышлял о машинах. Каково их устройство? Можно ли улучшить его? Как проломить стены Йорка?

Юноша медленно соскользнул в мутную дрему.

* * *

Он находился на какой-то далекой равнине. Перед ним вздымались чудовищные стены, в сравнении с которыми йоркские и любые другие, построенные смертными, казались карликовыми. Высоко наверху маячили фигуры, уже встречавшиеся ему в снах, которые Торвин называл видениями. Массивные существа с лицами, похожими на лезвие топора, и суровыми до жестокости выражениями на этих лицах. Но сейчас они выказывали еще и тревогу, беспокойство. Шеф увидел, что к стенам двигалась еще одна фигура, превосходившая ростом даже богов, такая огромная, что была вровень со стенами, где стояли боги. Но она не обладала людскими пропорциями и выглядела откровенно по-шутовски: култышки ног, пухлые руки, раздутое брюхо и щербатый рот. Выродок из тех, кого в Эмнете, не поспеши вмешаться отец Андреас, тайком топили в болоте сразу после рождения. Исполин понукал огромную лошадь, себе под стать, которая была впряжена в повозку, нагруженную каменным блоком величиной с гору.

Шеф понял, что блок предназначен для стены, уже почти достроенной. Солнце клонилось к горизонту в этом странном мире, и он знал, что если строительство завершится до заката, то случится нечто непоправимое. Вот почему тревожились боги, а великан поторапливал лошадь – жеребца, как рассмотрел Шеф, – азартными возгласами.

Сзади послышалось ржание. Еще одна лошадь, на сей раз обычных пропорций, – гнедая кобыла с челкой, спадающей на глаза. Она снова заржала и скромно отвернулась, будто не догадываясь, какое действие способен возыметь ее клич. Но жеребец услышал. Он вскинул голову, шевельнулся в постромках. Его орудие начало расчехляться.

Великан гаркнул, ударил жеребца по голове, попытался прикрыть ему глаза. Тот яростно раздул ноздри, но призывное ржание повторилось – теперь уже близко; игриво зацокали копыта. Жеребец встал на дыбы, готовый обрушиться на великана и сбросить упряжь. Повозка опрокинулась, камень вывалился, раздосадованный великан заметался. Жеребец высвободился и устремился к кобыле, спеша пристроить свой уд длиною в мерную цепь[20]20
  Единица длины, равная 66 футам, или 20 метрам.


[Закрыть]. Но коварная соблазнительница отпрянула, подначивая его пуститься вдогонку. Лошади закружили и вдруг перешли на полный галоп; жеребец начал медленно сокращать расстояние, но в следующий миг они уже скрылись. Позади уморительно подпрыгивал негодующий великан.

Солнце зашло. Одна из фигур на стене мрачно шагнула вперед, натягивая металлические рукавицы.

«Расплата», – подумал Шеф.

Он снова стоял на равнине перед городом. Тот был велик, и его стены намного превосходили йоркские, но все же теперь казались творением человеческих рук, как выглядели человеческими тысячи фигур, сновавшие внутри и снаружи. Те, что находились вне стен, тащили чудовищное сооружение – не вепря, каким представал таран Рагнарссонов, а гигантского коня. Деревянного. «Какая польза от деревянного коня? – подумал Шеф. – Кого им обманешь?»

Никто и не обманулся. Стрелы и метательные снаряды летели то в коня, то в людей при колесах. Они попадали, выбивали возчиков, но на место упавших становились сотни новых. Конь подкатил к стенам, будучи выше них. Шеф понял, что сейчас разрешится нечто стародавнее, длившееся годами, унесшее тысячи жизней, и это еще не предел, погибнет еще столько же. Кто-то сказал ему, что это событие зачарует людей на многие поколения, но мало кто поймет его суть и потомки предпочтут сочинять притчи по своему вкусу.

В голове раздался вдруг голос, который Шеф уже слышал. Тот, что предупредил его перед ночной битвой на Сторе, звучал с прежней ноткой глубинного, заинтересованного веселья.

– Давай смотри, – молвил он. – Смотри!

Конь распахнул пасть и положил язык на стену. Из пасти же…

* * *

Торвин безжалостно потряс Шефа за плечо. Тот сел, все еще силясь постичь значение сна.

– Пора вставать, – сказал мастер. – Впереди трудный день. Будем надеяться, что ты доживешь до его конца.

* * *

Архидиакон Эркенберт, засевший в своей башенной келье над большим залом Минстера, придвинул подсвечник. Там были три свечи, все из лучшего пчелиного воска. Они не воняли салом, и свет их был ясен. Священник удовлетворенно взглянул на них и вынул из чернильницы гусиное перо.

Перед ним в беспорядке лежали клочки исписанного, исчерканного и вновь исписанного пергамента. Сейчас, вооружившись пером, Эркенберт взял чистый, красивый лист. На нем начертал:

* * *

* * *

Список рос и рос. В конце архидиакон подвел под недоимками черту, перевел дух и приступил к муторным вычислениям. «Octo et sex, – забормотал он, – получается quattordecim. Et novo, sunt… viginta tres. Et septem»[21]21
  «Восемь и шесть… получается четырнадцать. И еще… двадцать три. И семь» (лат.).


[Закрыть]. Для удобства он рисовал палочки на уже использованном листе, которые перечеркивал, как только набирался десяток. Еще, ведя по списку пальцем, он делал пометки между XL и VIII, L и IX[22]22
  40 и 8, 50 и 9.


[Закрыть], чтобы не забыть, чего не трогать, а что добавить. Наконец разделался с первой частью и жирно вывел итог: CDXLIX. После этого взялся за те цифры, которые ранее пропустил. «Quaranta et triginta sunt septuaginta. Et quinquaginta. Centum et viginta»[23]23
  «Сорок и тридцать будет семьдесят. И пятьдесят. Сто двадцать» (лат.).


[Закрыть]. Послушник, который десять минут спустя робко заглянул в глазок, желая узнать, не надобно ли чего, вернулся к своим товарищам в благоговении.

– Он произносит числа, каких я и не слыхивал!

– Удивительный человек, – проговорил другой бенедиктинец. – Дай Бог, чтобы это темное чародейство не причинило вреда.

– Duo milia quattuor centa nonaginta[24]24
  Две тысячи четыреста девяносто (лат.).


[Закрыть], – произнес Эркенберт и записал: MMCDXC.

А дальше пошла настоящая мука – сумма недоимок по ренте за квартал. Сколько же наберется за год, если Господь позволит викингам, этому Божьему бичу, и впредь разорять изнемогающих Божьих рабов? Даже среди арифметиков нашлись бы многие, кто предпочел бы более легкий путь и просто четырежды повторил эту цифру. Но Эркенберт был выше таких уловок. Он, будучи человеком дотошным, приступил к самой сложной дьявольской премудрости: умножению римских чисел.

Когда же все было кончено, он уставился на цифру, не веря глазам. Такого итога он еще не видал. Забрезжил серый рассвет, и Эркенберт дрожащими пальцами загасил свечи. После заутрени придется обратиться к архиепископу.

Сумма оказалась слишком велика. Такие потери недопустимы.

* * *

Далеко от тех мест, в ста пятидесяти милях южнее, тот же рассвет разбудил женщину, которая свернулась калачиком в гнезде, сооруженном из тюфяков и шерстяных одеял. Она пошевелилась, подвинулась. Ее рука коснулась теплого голого бедра лежавшего рядом мужчины и отдернулась, словно наткнулась на чешую здоровенной гадюки.

«Это же мой единоутробный брат, – подумала женщина в тысячный раз. – Сын моего отца. Мы совершаем смертный грех. Но как я могла признаться? Я не сказала даже священнику, который нас обвенчал. Альфгар доложил ему, что мы согрешили плотью, когда бежали от викингов, и ныне он просит Господа смилостивиться и благословить наш союз. Его здесь считают святым. И даже короли Мерсии и Уэссекса внимают всему, что он говорит об угрозе, исходящей от викингов; о том, что они сделали с его отцом; как он сразился за меня в их стане… Он стал героем. Его обещают произвести в олдермены и наградить уделом, а также доставить домой его несчастного искалеченного отца, который до сих пор отбивается от язычников в Йорке… Но что скажет отец, когда увидит нас вместе? Вот был бы жив Шеф…»

Едва Годива мысленно произнесла это имя, из-под ее сомкнутых век выступили слезы. Они стекли на подушку, как бывало каждое утро.

* * *

Шеф шел по грязной улице между рядами шатров, которые викинги установили к приходу зимних холодов. Алебарда покоилась на плече, и латные рукавицы тоже были на месте, но шлем остался в кузнице Торвина. Ему объяснили, что на хольмганг не ходят в кольчуге и шлеме. Дуэль – дело чести, и меркантильные соображения о выживании и убийстве врага идут побоку.

Это не означает, что тебя не убьют.

На хольмганг выходило четверо. Дуэлянты поочередно наносили друг другу удары под прикрытием щитоносцев – от их сноровки и зависела жизнь главных участников.

У Шефа не было помощника. Бранд со своими людьми еще не вернулся. Торвин рвал на себе бороду и ударял в землю молотом, но как жрец Пути не мог участвовать в поединке. Предложи он помощь, судьи отвергли бы ее. То же самое относилось и к Ингульфу, хозяину Хунда. Только Хунда и оставалось просить, и тот согласился бы без малейших колебаний. Но Шеф запретил ему вмешиваться. Помимо прочих соображений, он был уверен, что в самый ответственный момент Хунд отвлечется на болотную цаплю или тритона, пропустит удар и тем самым погубит их обоих.

– Сам разберусь, – заявил Шеф жрецам Пути, которые, к удивлению юноши, собрались со всего лагеря, чтобы наставить его.

– Не для того мы просили за тебя перед Змеиным Глазом и спасали от мести Ивара, – резко ответил Фарман, жрец Фрейра, прославившийся скитаниями в иных мирах.

– Неужели вам так хорошо ведомы пути рока? – парировал Шеф, и жрецы умокли.

Но если сказать по правде, то он, пока шел на хольмганг, тревожился вовсе не из-за исхода схватки. Шефа беспокоило, позволят ли ему судьи сражаться самостоятельно. Если нет, то он второй раз в жизни отдастся на милость коллективного суда армии, вапна такра. Он холодел, вспоминая рев глоток и лязг оружия, которыми сопровождались приговоры.

Шеф вышел за частокол и достиг утоптанного луга возле реки, где собралось войско. С его приходом поднялся гул и толпа расступилась. В центре был круг всего десяти футов в диаметре, огороженный ивовыми прутьями. Торвин сказал, что по традиции хольмганг проводится на островке посреди реки, но поскольку поблизости не нашлось ничего подходящего, символический пятачок выделили на суше. Хольмганг не допускал маневров: дуэлянты стояли и рубились, пока один не падал замертво, или предлагал выкуп, или бросал оружие, или выходил за черту. В двух последних случаях он отдавал себя в руки противника, который мог потребовать для него смерти или увечья. Если боец проявлял трусость, то судьи обязательно распоряжались о том или другом.

Шеф увидел, что враги уже встали возле ивового ограждения. Имя гебридца, которому юноша выбил зубы, тот уже знал: Магнус. Воин держал широкий меч – до того надраенный, что змейки, выбитые на клинке, как бы свивались кольцами и ползали в тусклом сером свете. Рядом маячил щитоносец – высокий, дюжий, средних лет и со шрамами. У него был большущий раскрашенный деревянный щит с металлическим ободом и умбоном. Шеф едва глянул на этих людей и демонстративно осмотрелся в поисках судей.

У него екнуло в груди, когда он безошибочно выделил из скромной четверки Бескостного, который так и расхаживал в зеленом и алом, но без серебряного шлема. Светлые очи из-под невидимых бровей вперились прямо в глаз Шефа. Однако сейчас в них не было настороженности, они излучали высокомерную насмешку: Ивар заметил невольный страх Шефа и притворную невозмутимость.

Ивар зевнул, потянулся, отвернулся.

– Я отказываюсь судить, – заявил он. – Мы с этим петушком еще не сочлись за прежнее. Не хочу, чтобы он заявил, будто я воспользуюсь преимуществом и стану судить несправедливо. Пусть его гибель будет делом рук Магнуса.

Ближайшие зрители согласно загудели и взялись передавать услышанное по рядам. Шеф убедился лишний раз, что в Великой армии все решения принимаются публично. И лучше, когда общественное мнение на твоей стороне.

После самоотвода Ивара остались трое, все из вождей, отменно вооруженные и сплошь в серебре, которое подчеркивало их высокое положение. В стоявшем посередине Шеф узнал Хальвдана, старшего из Рагнарссонов, известного своей лютостью: он дрался по любому поводу, не обладал мудростью Сигурда и не умел наводить страх, как Ивар, но был беспощаден к слабым.

– Где твой щитоносец? – нахмурился Хальвдан.

– Он мне не нужен, – ответил Шеф.

– У тебя должен быть щитоносец. Ты не можешь драться на хольмганге без него и без щита. Если выходишь один, то это все равно что сдаться на милость противника. Магнус, что ты хочешь с ним сделать?

– Мне это ни к чему! – теперь уже выкрикнул Шеф и шагнул вперед, ударив в землю древком алебарды. – У меня есть щит. – Он поднял левое предплечье с квадратной железной пластиной, прочно крепившейся к запястью и локтю. – Я дерусь не доской с палашом, а этим и вот этим! Мне не нужен щитоносец. Я англичанин, а не дан!

После таких слов публика гудела, и не без веселья. Шеф знал, что войску нравятся драмы. При хороших ставках правилами можно и поступиться. Воины поддержат неправого, если он покажет себя достаточно дерзким.

– Что скажете? – обратился Хальвдан к двум другим судьям. – Мы не можем на это пойти.

Сзади раздался шум, и кто-то, протолкнувшись в кольцо, подступил к Шефу. Еще один дюжий малый, увешанный серебром. Гебридцы, стоявшие чуть в стороне, набычились. Шеф был потрясен, увидев, что это Сигвард. Тот глянул на сына и повернулся к судьям. Он развел свои мощные руки в лукавом примиряющем жесте:

– Я хочу быть щитоносцем этого человека.

– Он просил тебя?

– Нет.

– Тогда какое тебе дело до него?

– Я его отец.

Снова рокот, теперь возбужденный. Зимой в лагере скучно и холодно, а тут намечается лучшее развлечение со дня неудачного штурма. Воины Великой армии, как дети, не хотели ускорить финал. Они приступили ближе, напрягая слух и передавая услышанное тем, кто стоял в задних рядах. Поведение зрителей повлияло на судей, и тем пришлось учитывать не только требования обычая, но и настроение толпы.

Они начали совещаться, и Сигвард резко повернулся к Шефу. Он подошел ближе, склонился на пару дюймов, чтобы быть вровень, и с ноткой мольбы произнес:

– Послушай, мальчик, ты уже однажды отверг мою помощь, когда угодил в беду. Согласен, для такого нужно мужество. Посмотри, во что это обошлось. Глаза лишился! Не делай так больше. Прости меня за мать. Если бы я знал, что у нее такой сын, я поступил бы иначе. Многие говорили мне о твоем подвиге при осаде, как ты управился с тараном – вся армия гудит. Я горжусь тобой. И потому – прими мой щит. Я в этом деле не новичок. Я лучше Магнуса, лучше его дружка Кольбейна. С таким щитоносцем тебе ничего не сделается. А ты… ты уже побил этого гебридского дурня, как шелудивого пса! Давай повтори! Мы прикончим эту парочку.

Он стиснул плечо сына. Глаза горели гордостью, смущением и чем-то еще – Шеф решил, что жаждой славы. Невозможно двадцать лет быть удачливым воином, ярлом, военачальником, если в тебе нет жгучего желания сражаться в первых рядах, на виду у всех, мечом добывая победу.

Юноша вдруг успокоился, сосредоточился и даже задумался о том, как отказаться от отцовской помощи, не заставив его потерять лицо. Он уже знал, что его худшие опасения не сбудутся: судьи позволят сразиться в одиночку. Иное решение совершенно не устроит зрителей.

Шеф отступил от отца, который чуть ли не обнимал его.

– Я благодарен ярлу Сигварду за готовность держать мой щит на этом хольмганге. Но между нами пролилась кровь – он знает чья. Я верю, что он бы честно помог мне в поединке, и его предложение много значит для столь молодого воина, как я. Но я не проявил бы дренгскарпа, приняв его помощь.

Шеф употребил слово, которое означало воинскую честь, боевую доблесть, борьбу без подлых уловок. В этом слове был вызов. Если воин претендовал на дренгскарп, его противник тоже не мог ударить в грязь лицом.

– Повторяю: у меня есть щит, есть оружие. Если это меньше, чем положено, то тем лучше для Магнуса. Я же говорю, что это больше. А коли ошибаюсь, пусть нас рассудит сеча.

Хальвдан Рагнарссон взглянул на братьев, увидел согласные кивки и присовокупил свой. Гебридцы немедленно вступили в ивовый круг и встали плечом к плечу; они понимали, что армия осудит всякую нерешительность или дальнейшие пререкания. Шеф вышел и остановился перед ними, отметив, что младшие судьи заняли свои места с обеих сторон, пока Хальвдан, стоявший посередине, повторял правила поединка. Краем глаза он видел, что Сигвард так и маячит впереди всех, но теперь в обществе юноши, которого Шеф уже встречал раньше, – того самого, с лошадиными зубами. «Хьёрвард сын ярла, – подумал он отрешенно. – Единоутробный брат».

Сразу за ними стояла шеренга людей с Торвином в центре. Как Шеф ни старался сосредоточиться на объяснениях Хальвдана, он рассмотрел серебряные молоты, вывешенные напоказ. Торвину все-таки удалось убедить сподвижников, – возможно, их поддержка не будет лишней.