Текст книги "Агнесса из Сорренто"
Автор книги: Гарриет Бичер-Стоу
Жанр: Литература 19 века, Классика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
«Разве она не живое воплощение Святой Девы, какой Та предстала в миг Благовещения? – сказал он себе. – Разумеется, благодать снизошла на нее не случайно, а с какой-то особой целью. Мои молитвы услышаны».
– Дочь моя, – обратился он к ней как можно более кротко и ласково, – славные деяния совершены были недавно во Флоренции, вдохновленные проповедями нашего блаженного настоятеля. Можешь ли ты поверить, дочь моя, что в эти времена вероотступничества и поругания святынь нашлись художники столь низменные по натуре, что, изображая Пресвятую Деву, избирали моделью для нее развратных, падших женщин; не было недостатка и в принцах, столь безнравственных, что покупали эти картины и выставляли их в церквах, так что Пречистая Дева явлена была людям в облике презренной блудницы. Разве это не ужасно?
– Какой ужас! – воскликнула Агнесса.
– Да, но если бы ты видела предлинную процессию, растянувшуюся по всем улицам Флоренции и состоявшую из множества маленьких деток, которые всей душой восприняли проповеди нашего дорогого настоятеля! Малютки, с благословенным крестом и пением священных гимнов, что написал для них наш святой отец, обходили один за другим все дома и все церкви, требуя, чтобы все развратные и непотребные предметы были преданы огню, а люди, узрев сие чудо, решили, что это ангелы спустились с небес, и вынесли все свои непристойные картины и мерзкие книги, вроде «Декамерона» Боккаччо и тому подобных гадостей, и дети сложили из них великолепный костер на главной площади города, и так тысячи греховных, безнравственных произведений искусства были поглощены пламенем и рассеяны. А потом наш блаженный настоятель призвал живописцев посвятить свои кисти Христу и Деве Марии, а модели для ее образа искать среди благочестивых жен святой жизни, избравших уединение и кротость, подобно Пресвятой Деве перед Благовещением. «Неужели вы думаете, – сказал он, – будто фра Беато Анджелико удостоился благодати показать Пресвятую Деву столь Божественным образом, разглядывая на улицах кокеток, разодетых с показной роскошью в пышные наряды? Или он обрел ее облик в священном затворе, среди смиренных, пребывающих в посте и молитве сестер, насельниц монастырей?»
– Да, – промолвила Агнесса, вздохнув с выражением глубокого, благоговейного трепета, – неужели найдется смертная, которая решилась бы позировать для изображения Святой Девы?
– Дитя мое, есть женщины, которым Господь дарует венец красоты, хотя сами они о том и не подозревают, а Матерь Божия возжигает в сердцах их столь великую частицу своего собственного духовного огня, что он озаряет даже их лица; среди них-то и должен искать свои модели живописец. Девочка моя, узнай же, что Господь ниспослал тебе благодать. Меня посетило видение, что тебе надлежит послужить моделью для листа «Аве Мария» в моем требнике.
– Нет-нет, я не могу! – воскликнула Агнесса, закрывая лицо руками.
– Дочь моя, ты очень хороша, но красота твоя была дана тебе не для тебя самой, а для того, чтобы быть возложенной на алтарь Господень, подобно чудному цветку. Подумай: что, если, глядя на твое изображение, верующие вспомнят о скромности и смирении Девы Марии и молитвы их тем более преисполнятся пыла и усердия, – разве это не великая благодать?
– Дорогой дядя, – отвечала Агнесса, – я дитя Христово. Если все так, как ты говоришь, – а мне это неведомо, – дай мне несколько дней помолиться и укрепиться душой, так, чтобы я приступила к этому испытанию с должным смирением.
Эльза при этом разговоре не присутствовала: она ушла из сада, спустившись пониже в ущелье поболтать со старой приятельницей. Свет, озарявший вечернее небо, постепенно померк, и теперь серебристое сияние изливала на апельсиновую рощу полная луна. Глядя на Агнессу, сидевшую на ограде в лунном свете, на ее юное, одухотворенное лицо, художник подумал, что никогда не встречал смертной, которая столь отвечала бы его представлению о создании небесном.
Некоторое время они сидели молча, как часто случается, когда собеседниками овладевает глубокое, тайное волнение. Вокруг стояла такая тишина, что в журчании ручейка, струившегося с садовой стены вниз, в темную бездну ущелья, можно было отчетливо различить падение с камня на камень отдельных капель, издававших приятный, убаюкивающий звук.
Внезапно их обоих вывело из задумчивости появление из тени какой-то фигуры, замершей на фоне лунного света и, по-видимому, проникшей в сад со стороны ущелья. Мужчина в темном плаще с остроконечным капюшоном перешагнул через поросшую мхом садовую ограду, мгновение помедлил в нерешительности, а потом сбросил свой плащ и в лунном свете предстал перед Агнессой в облике кавалера. В руке он держал белую лилию с длинным стеблем, с распустившимися цветками и еще не раскрывшимися бутонами, с нежными удлиненными рифлеными зелеными листьями, какую можно увидеть на множестве картин, изображающих Благовещение. В лунном свете, падавшем на его лицо, выделялись его надменные, но прекрасные черты, оживляемые каким-то глубоким чувством. Монах и девица были столь потрясены, что не могли произнести ни слова, а когда наконец Антонио сделал какое-то движение, словно желая обратиться к таинственному незнакомцу, тот повелительным жестом приказал ему замолчать. Затем, обернувшись к Агнессе, он преклонил колени, поцеловал край ее платья и положил ей на колени лилию и произнес: «Прекрасная, благочестивая и добродетельная, не забывай молиться обо мне!» С этими словами он поднялся на ноги, забросил за плечо плащ, перепрыгнул через садовую стену, исчез, и шаги его вскоре стихли, постепенно удаляясь, во мраке ущелья.
Все это произошло столь быстро, что представилось обоим созерцателям удивительной сцены призрачным сном. Красавец с отделанным драгоценными камнями оружием, с надменным, величественным обликом и непринужденной и властной манерой, благоговейно и смиренно преклоняющий колени перед простой крестьянкой, напомнил монаху языческих принцев, героев легенд, о которых ему доводилось читать: они по Божественному наитию искали общества и открывали душу наставлениям святых дев, избранных Господом, в блаженном уединении и затворе. В том поэтическом мире, где мыслию жил монах, подобные чудеса были возможны. Тысячи таких обращений известны по тому царству благочестивых грез, что названо житиями святых.
– Дочь моя, – промолвил он, тщетно вглядываясь во тьму, куда канула тропинка, по которой удалился незнакомец, – ты встречала прежде этого человека?
– Да, дядюшка: давеча вечером я увидела его впервые в жизни, когда сидела за своим прилавком у городских ворот. Колокол как раз призывал на вечернюю молитву, когда он подошел ко мне, и попросил молиться за него, и дал мне брильянтовый перстень, чтобы я украсила им алтарь святой Агнессы, и сегодня я отнесла его в монастырь.
– Узри же, дочь моя, подтверждение того, что я сказал тебе! Очевидно, что Пресвятая Дева наделила тебя великой благодатью – чудесной красотой, которая увлекает душу не долу, в царство чувственности и похоти, как прелесть обычных женщин, а ввысь, к ангелам. Что говорит блаженный поэт Данте о красоте святой Беатриче? Что каждому, кто бы ни взглянул на нее, облик ее словно бы изрекал: «Живи, вздыхая!»[20]20
Не могу удержаться, чтобы не процитировать прекрасный перевод мистера Нортона, опубликованный в журнале «Атлантик Мансли» за февраль 1859 года. – Примечание автора. (В нашем издании сонет из книги Данте Алигьери «Новая жизнь» приводится в переводе И. Голенищева-Кутузова.)
Приветствие владычицы благойСтоль величаво, что никто не смеетПоднять очей. Язык людской немеет,Дрожа, и все покорно ей одной.Сопровождаемая похвалой,Она идет; смиренья ветер веет.Узрев небесное, благоговеет,Как перед чудом, этот мир земной.Для всех взирающих – виденье раяИ сладости источник несравненный.Тот не поймет, кто сам не испытал.И с уст ее, мне виделось, слеталЛюбвеобильный дух благословенныйИ говорил душе: «Живи, вздыхая!»
[Закрыть] Велика благодать Господня, и ты должна вознести за нее особые хвалы.
– Хотела бы я узнать, – задумчиво произнесла Агнесса, – кто этот незнакомец и что мучит и гнетет его, ведь глаза его столь печальны. Джульетта сказала, что он брат короля и что зовут его принц Адриан. Какая скорбь может терзать его и к чему ему молитвы бедной девицы вроде меня?
– Быть может, Господь поселил в его сердце жажду небесной красоты и неземной, райской чистоты и пронзил душу его Божественной стрелой, как до того нанес духовную рану святому Франциску и блаженному святому Доминику, – предположил монах. – Красота – оружие в руках Господа, и ею Он пронзает душу нашу вплоть до самого тайного, сокровенного ее средоточия, возжигая в ней жажду Божественного и тоску, утолить которую может лишь единение с Ним. Потому-то на картинах мы неизменно изображаем раны любви, нанесенные святым угодникам, с поднимающимися из них языками священного пламени. Укрепись душевно, дитя мое, и усердно молись за этого юношу, ведь нет на свете молитв, что были бы милее Господу, нежели молитвы чистой девы. В Писании сказано: «Возлюбленный мой пасет между лилиями»[21]21
Песн. 2: 16.
[Закрыть].
В этот миг послышались тяжелые, решительные шаги Эльзы, входившей в сад.
– Довольно, Агнесса, – упрекнула она внучку, – пора тебе читать вечерние молитвы, а все святые ведают, что мне не уложить тебя в постель до полуночи.
– Полагаю, молитвы – вещь хорошая, – добавила она, устало опускаясь на садовую ограду, – но если прочитать их нужно много, то лучше начать пораньше. Во всем должен быть смысл и мера.
Агнесса, которая отрешенно сидела на садовой стене, склонив голову над лилией, сейчас словно стряхнула с себя задумчивость. Она встала с серьезным, торжественным видом, направилась к алтарю Мадонны, вынула из вазы поставленные туда утром цветы и, поднеся к струе фонтана, обрамленного колышущимся воздушным папоротником-адиантумом, наполнила ее свежей водой, капли которой в лунном свете падали вниз крохотными серебряными бусинками.
– Меня посетила одна любопытная мысль, – сказал монах, обращаясь к самому себе, достал из-за пояса карандаш и принялся торопливо набрасывать что-то в лунном свете.
Под его проворными пальцами на листке возникла хрупкая фигурка девушки, сидящей, сцепив руки, на поросшем мхом обломке мрамора и устремившей взгляд на ветку белой лилии перед собой. Этот сюжет он назвал «Пресвятая Дева, созерцающая лилию Благовещения».
– Ты никогда не задумывалась, – обратился он к Агнессе, – какой была лилия, которую архангел Гавриил принес Деве Марии? Я совершенно уверен, то был не обычный, быстро увядающий цветок, но выросший на берегу реки жизни. Я часто предавался размышлениям о том, что он, верно, напоминал живое серебро, пронизанное играющим в нем светом, подобное этой луне, вроде тех белых одеяний, в которых Господь наш предстал при Преображении, сверкающих, как снег. Я сам ломал голову, какими красками, какими средствами живописцу изобразить цветок столь чудесный.
– Послушай, братец Антонио, – прервала его Эльза, – если ты начнешь рассказывать девочке об искусстве живописи, то одной Пресвятой Деве ведомо, когда мы уляжемся спать. Не обману, если скажу, что я добрая христианка, не хуже других, но, как я уже говорила, во всем должен быть смысл и мера, и нельзя же непрерывно дивиться чудесам Господним да размышлять о делах небесных: какие и сколько перьев было на крыльях святого Михаила, да какой пояс и какие шнурки на башмаках носила Пресвятая Дева и как выглядел ее наперсток и корзинка для рукоделия, ведь от Девы Марии легко перейти к ее святейшей матушке, блаженной святой Анне (да будет имя ее вовеки благословенно!). Не хочу показаться непочтительной, но уверена, что святые – люди разумные и поймут, что надо же беднякам как-то жить, а чтобы жить, они вынуждены время от времени думать о чем-то еще, кроме дел возвышенных и небесных. Вот как я это вижу, дорогой братец.
– Что ж, сестрица, – безмятежно откликнулся монах, – несомненно, ты права. Не место спорам и раздорам в вертограде Господа нашего. Всякому назначено свое поприще, свой образ жизни, и ты следуешь примеру блаженной святой Марфы, благочестивой и достойной.
– Достойной? Само собой, как же иначе! – подтвердила Эльза. – Уверяю тебя, если бы все хозяйственные хлопоты возложили на одну святую Марию, то Господь наш и двенадцать апостолов остались бы без ужина. Но на долю Марфы выпадает вся работа, а на долю Марии – все похвалы.
– Правда-правда, – рассеянно согласился монах, увлеченно зарисовывая фонтан в лунном свете. Он подумал, что именно у такого источника Матерь Божия мыла пелены Младенца Иисуса. Несомненно, во дворе ее жилища располагался такой фонтан, поросший мхом, с чистой, прозрачной, неумолчно журчащей водой, словно бы непрерывно поющей ей хвалу.
Из дома тем временем донесся громкий шум, поднятый Эльзой, которая энергично застучала горшками и сковородками, решительно двигаясь между простыми столами и стульями, вероятно с намерением устроить гостя на ночлег.
Тем временем Агнесса, преклонив колени пред алтарем, с глубокой искренностью и нежностью выполняла сопровождавшие еженощную молитву обряды, которые предписывали ей собственное религиозное усердие и пыл ее духовных наставников. Придя на землю Италии, христианство обнаружило там людей, каждый поступок, каждое слово, каждый вздох которых был освящен язычеством и неразрывно связан с его символами и ритуалами. Единственный способ искоренить языческие верования состоял в том, чтобы заменить их символами и ритуалами христианства, столь же подробными, методичными и всеобъемлющими. А еще в те времена, когда христианский проповедник был совершенно лишен помощи, ныне щедро предоставляемой ему печатным словом, которое позволяет новообращенным во всякую минуту прикоснуться к великим, вдохновляющим религиозным истинам, одна из главных обязанностей любого святого, проповедь которого трогала людские сердца, заключалась в том, чтобы изобрести символические формы, знаки и обряды, способные приучить изменчивое, непостоянное сердце толпы к постоянному соблюдению благочестивых ритуалов. Четки, распятие, образа, хоругвь, церковная процессия заменяли катехизис и религиозные трактаты неумеющим читать, а суть христианского учения открывалась в них взгляду и осязанию. Поэтому не будем, с высоты нашей учености, обладая всеми преимуществами, даваемыми нам печатным словом, насмехаться над круглыми ступеньками грубой лестницы, по которой взошли на небеса первые последователи Господа нашего.
Если и было что-то механическое в том, как Агнесса бесконечно повторяла «Аве Мария», по заведенному обычаю, бесконечно клала поклоны, осеняла себя крестным знамением или смиренно простиралась ниц на мощеном полу, то ее спасало серьезное, торжественное рвение, одухотворявшее каждый ее жест, каждое движение. Сколь странной ни показалась бы северянину, с совсем иным складом ума и воспитанием, подобная молитва, все эти обряды и ритуалы представлялись Агнессе важными и укрепляющими в вере, они возносили ее душу к Господу, и часто, за молитвой, она словно бы чувствовала, как все земное растворяется и к ней приближается то великое «облако свидетелей», что вечно окружает самого жалкого и незначительного смертного, являющего собой частицу мистического тела Христова.
Биенье любящих сердец,
Тепло надежных рук она
Вдруг ощутила: меж миров
Затрепетала пелена.
Некоторые европейские писатели, выступающие исключительно со светских, философских позиций, совершенно не в силах понять то влияние, которое ряд итальянских простолюдинок возымели в советах сильных мира сего по причине одного лишь своего мистического благочестия, однако уроженец Северной Европы совершенно не в силах понять и оценить психологию религиозных феноменов, свойственных южным народам. Темперамент, в наши дни обозначенный как «медиумический» и встречающийся у нас чрезвычайно редко, более или менее широко присущ народам, живущим в южном климате; именно такой темперамент придает духовным сущностям ту земную вещественность, которая и породила всю совокупность церковных ритуалов и весь мир религиозного искусства. Святых и творцов религиозного искусства в южных странах можно считать провидцами: то были мужчины и женщины, наделенные особо трепетной и тонкой душевной организацией, позволявшей им воспринимать и передавать далее, внешнему миру, истины духовной жизни; они пребывали в состоянии «Божественного безумия», прекрасно согласующегося с представлением о самых самозабвенных поэтах и живописцах, и этими умонастроениями прониклись затем отчасти все слои населения.
Завершила молитву и поднялась на ноги Агнесса с безмятежным, восторженным выражением лица. Направляясь по двору к дяде, она внезапно заметила, как на земле что-то блеснуло, и, нагнувшись, подняла медальон в форме сердца, причудливым образом выточенный из крупного аметиста и закрывавшийся застежкой в виде золотой стрелы. Когда она нажала на нее, медальон открылся, и взору ее предстал сложенный лист бумаги. В этот миг она испытывала столь глубокий покой и возвышенное смирение, что совершенно не встревожилась и не содрогнулась.
Мать настоятельница научила Агнессу искусству чтения и письма, которым крестьянская девица той поры никогда не овладела бы по праву рождения, а луна светила со столь ослепительной яркостью, что можно было различить каждую букву. Стоя у каменной садовой ограды и опустив одну руку на белую кипень алиссума, пробивавшегося сквозь трещины в мраморе, она внимательно прочитала и обдумала содержание записки:
АГНЕССЕ
В смятенье возложить спешу я сердце,
Благая госпожа, на твой алтарь,
Как грешники, взалкавшие спасенья,
К стопам Пречистой припадали встарь.
Раскаянье не отвергай сурово,
Смягчись и снизойди к грехам моим,
Святых блаженным вдохновясь примером, —
И да не буду я стыдом томим.
Ни Богоматерь, ни святые, донна,
Прощеньем не гнушались. Так воззри
На грешника не строго, непреклонно,
А с состраданьем. Сжалься надо мною,
Умилосердись, небесам под стать,
И мне пошли блаженство неземное.
В другое время Агнесса, получив такое послание, могла бы удивиться и встревожиться, однако направление вечернего разговора, самый тон его настроили ее на возвышенный, поэтический лад, а окружавшее ее в этот час мирное безмолвие, поразительная тишина и ясность лунного света, казалось, составляют идеальный фон не только странному происшествию, но и еще более странному содержанию письма. Мягкая печаль, меланхолия и отчасти религиозная образность сонета как нельзя более соответствовали подспудному течению ее жизни и не вселили в душу ее того смятения и тревоги, что могли бы охватить ее, прочти она более «земной» и светский мадригал своей красоте. Поэтому неудивительно, что она перечитала его много раз, то и дело останавливаясь, чтобы глубоко обдумать, а потом, с естественным для юной девицы любопытством, принялась разглядывать изысканную драгоценность, в которой это послание скрывалось. Наконец, словно собравшись с мыслями, она сложила лист, вновь убрала его в сверкающий «ларец», и, открыв дверцу «божницы», положила медальон вместе с заключенным в него посланием под лилию, еще одно приношение Мадонне. «Матерь Божия, – промолвила она, – если он вправду любит меня, то пусть возвысится от любви земной до любви небесной: к Тебе и Твоему Сыну, Господу нашему единому! Аминь!» Прочитав такую молитву, она затворила дверцу и в задумчивости отправилась на покой, оставив монаха мерить шагами залитый лунным светом двор.
Тем временем кавалер стоял на поросшем бархатистым мхом мосту, перекинутом через ручей на дне ущелья, и созерцал игру лунных лучей на густой, трепещущей серебристой листве в расщелинах черных каменистых склонов по обе его стороны. Луна плыла по темно-фиолетовому небу так высоко, что лучи ее падали на землю почти отвесно, просвечивая зеленые кроны, отбрасывавшие там и тут резко очерченные тени на расшитом цветами мху старого моста. Повсюду царила та печальная, торжественная тишина, на фоне которой малейший звук – жужжание крыла какого-нибудь крохотного насекомого, шелест маленькой веточки, падение редких водяных капель – различим столь отчетливо и производит такое глубокое впечатление.
Не надо объяснять, как кавалер на почтительном расстоянии проследовал за Агнессой и ее бабушкой, незаметно прошел по извилистой тропке, которая вела до самого их уютного уголка, как он потихоньку замер поблизости, чтобы уловить голос Агнессы, а когда вечерние тени сгустились, стал подкрадываться все ближе и ближе среди окружающих жилище камней и деревьев, подслушивая их разговор и надеясь, что благоприятный случай позволит ему перемолвиться с нею несколькими словами.
Из предыдущей главы читатель, вероятно, сделал вывод о том, что представление, которое по рассказам Джульетты составила себе Агнесса о положении своего поклонника, было решительно неверно и что на самом деле он был не принцем Адрианом, братом короля, но отверженным, изгнанником, лишенным земельных владений представителем одной ветви древнего и знатного римского рода, имения которого были конфискованы, а родные убиты, дабы удовлетворить безграничную алчность Чезаре Борджиа, бесчестного фаворита известного своими злодеяниями папы Александра Шестого.
Агостино Сарелли был рожден не воином, а скорее поэтом и художником. В прекрасных садах своей наследственной виллы он любил размышлять над страницами Данте, петь под аккомпанемент лютни и в гладких, плавных стихах на своем родном итальянском изображать причудливые красоты страны грез, где протекала его юность.
В семье он был младшим братом, любимым сыном и собеседником своей матери, которая, будучи от природы нежной и благочестивой, воспитала его в безусловном, благоговейном почтении перед церковью его отцов.
Буря, обрушившаяся на его дом и уничтожившая все его надежды на светский, земной успех и преуспеяние, погубила его религиозные идеалы и лишила той веры, которая единственно способна исцелить чувствительные и нежные натуры от нанесенных судьбой ран, не искалечив и не оставив шрамов. Ведь все его семейство было низвергнуто в прах, старший брат жестоко, предательски убит, он сам и его слуги ограблены и изгнаны человеком, пользовавшимся полным доверием и поддержкой главы христианской церкви, наместником Господа на Земле. А в это верили в ту пору все, эту веру не подвергала сомнению и с этой верой скончалась и его набожная мать, и разорвать подобные узы и отринуть подобные убеждения труднее всего самым утонченным и возвышенным натурам.
В сознании молодого аристократа воцарилось некое двоемирие. Он был римлянином, его род, опираясь на древние предания, возводил свое происхождение к Муцию Сцеволе, а его старая нянька часто рассказывала ему величественную легенду о том, как молодой герой бестрепетно положил в огонь правую руку, не поступившись своей честью[22]22
Речь идет о легендарном римском герое Гае Муции Сцеволе. По преданию, он проник в лагерь осадивших Рим этрусков с намерением убить их царя Ларса Порсену. Схваченный и приведенный к царю, заявил, что, как истинный римлянин, не побоится пыток, и в доказательство своих слов положил в огонь правую руку. Пораженный его храбростью, Ларс Порсена снял осаду и примирился с Римом. Герою было дано почетное прозвище Сцевола (Левша).
[Закрыть]. Если легенды о древнеримских героях заставляли учащенно биться сердца более хладнокровных северян и иных чужеземцев, преисполнившихся сочувствия к их подвигу, то какое впечатление производили они на того, кто мог сказать: «Это были мои предки»? Агостино читал Плутарха и думал: «Я тоже римлянин!» – а потом смотрел на тех, кто властвовал ныне над Тарпейской скалой[23]23
Тарпейская скала – памятное место в Риме, возле Капитолийского холма; в античную эпоху с Тарпейской скалы сбрасывали осужденных на казнь преступников.
[Закрыть] и залами древнего Священного Сената, и задавал себе вопрос: по какому праву царят они здесь? Он прекрасно знал, что, по мнению большинства, все эти суровые, добродетельные римляне, героические деяния которых столь восхищали его, горели в аду за то, что посмели родиться до пришествия Христа, и, глядя на неслыханную роскошь и ужасные, противоестественные пороки, запятнавшие папский престол и буйным цветом расцветшие на всех ступенях церковной иерархии, спрашивал себя: неужели такие люди, лишенные веры, совести и даже простого чувства приличия, – и вправду единственные законные последователи Христа и Его апостолов?
Разумеется, для нас, с нашей, нынешней точки зрения, существует простое решение этого вопроса, но в те дни, когда все христиане известного мира принадлежали к Римско-католической церкви и перед ними стоял только один выбор – между католичеством и безбожием, – дело обстояло иначе. Да и Лютер в ту пору еще не воздел свой пламенный, ярко горящий светоч, который указал верующим, как отделить христианство от церковности. В описываемые дни звезда Лютера еще не взошла над сумрачным, предрассветным горизонтом.
Всей Италией в те времена овладели беспокойство, волнение и трепет, сердце народа преисполнилось того бесцельного томления, что отмечает упадок одного воплощения религиозной веры и чает обновления и пробуждения нового. Савонарола, священник и пророк этой безмолвной жажды, собрав все свое мужество, еще только поднимался на борьбу с пороками и столь присущей его эпохе безнравственностью, в которой ему суждено было погибнуть, приняв мученичество, но путь ему уже преграждали препятствия, созданные злой волей того клубка коварных змей, что шипели и извивались в святых местах Рима.
Вот каким предстал перед нами Агостино, от природы пылкий и поэтический, всеми фибрами души с детства стремившийся проникнуться верой своих отцов, воспринять ее церковные обряды, мысленно непрестанно обращавшийся к своей благочестивой покойной матери, мечтавший перенестись в те легенды о святых и ангелах, которые она рассказывала ему еще в колыбели на сон грядущий, осеняя крестным знамением его детскую головку, и одновременно в духе своих древнеримских предков пылающий негодованием при виде несправедливости и угнетения, чинимого с полного одобрения главы той самой церкви, к которой он принадлежал. Душа его была словно раздираема пополам, в ней боролись противоположные желания. Римлянином или христианином видел он себя? Когда он хотя бы помышлял смириться перед вопиющей, открытой несправедливостью и сатанинскими тиранами, которые лишили его наследства, убили его близких и основали свое нечестивое правление на жестокости, пытках и кровопролитии, все его древнеримское естество противилось, отвечая: «Нет!» Он устремлял взгляд на величественные белоснежные вершины гор, словно серебристым ожерельем охватывающих Рим и сообщающих его облику вечное безмолвное величие, и вспоминал о том, как часто в древности давали они приют свободолюбивым изгнанникам, которые не стерпели угнетения, и потому, собрав под свое знамя низвергнутых, рассеянных по миру вассалов своего отца и предложив убежище и защиту множеству других, кого преступная алчность Борджиа лишила имений и всего земного достояния, он бежал в горную крепость, расположенную между Римом и Неаполем, и сделался предводителем независимого воинства, во всем полагающимся только на собственный меч.
Ненасытная жадность, жестокость и дурное правление, которым запятнали себя в ту пору законные власти в Италии, в глазах народа превратили разбой в почтенное, уважаемое занятие, хотя папа и светские правители и делали вид, будто запрещают его и предают проклятию. Кроме того, глядя на великое множество соперничающих групп, партий и всевозможных клик, которые каждый день боролись за власть, даже правящие круги быстро сообразили, что отряд вольных стрелков под предводительством храброго вожака, занявший выгодную позицию в горах и хорошо знающий там все тропы, ущелья и перевалы, обладает немалой силой и потому та или иная сторона междоусобного конфликта может его нанять, за плату заручившись его поддержкой. Потому-то и получилось так, что, на словах объявленные вне закона и отлученные от церкви, они пользовались тайным покровительством светских и духовных властей, которые, если фортуна оборачивалась против них, могли небезвозмездно рассчитывать на мечи и луки разбойников.
Среди городских и сельских простолюдинов такие преступники пользовались симпатией, поскольку нападали они по большей части на богатых и могущественных, состояние которых было основано на безжалостном и беспощадном ограблении народа и которые потому не встречали сочувствия и сострадания, сделавшись жертвами подобного произвола.
Самые живые, энергичные и смелые из молодых крестьян, желая добиться расположения соседских девиц и навсегда привязать к себе их сердца, не видели более верного пути к успеху, как вступить в такую разбойничью шайку. Предводители таких беззаконных отрядов иногда могли похвастаться изящным вкусом и некоторыми талантами; по слухам, нашелся среди них один, пославший поэту Тассо, несчастному изгнаннику, приглашение в свою горную твердыню, где обещал ему почетное убежище и защиту.
Агостино Сарелли обнаружил, что и вправду сделался могущественным предводителем разбойников, и по временам, когда величественный пейзаж в окрестностях его горной цитадели, разлитый там прозрачный воздух, благородство всего ее облика, приводившее на память свободных, не знающих неволи орлов, царившие в его горном приюте независимость, уверенность и безопасность, вселяли в его душу некое горделивое довольство, он бросал взгляд на свой меч и преисполнялся к нему нежности, как к невесте. Однако в иную пору он предавался тоске и тревоге, свойственным человеку с утонченной и нежной душевной организацией, который чувствует, как содрогнулись столпы веры его отцов. Такому человеку сомнения в вере, которую взращивали в его душе с детства, внушают непрекращающийся страх; особенно тяжки они для того, кто исповедует религию столь осязаемую, столь живописную и столь неразрывно переплетенную со всеми сторонами физической и духовной жизни человека, как та, что родилась и расцвела на земле Италии.
Агостино походил на человека, непрестанно переживающего внутреннюю борьбу и ищущего самооправданий, а его рассудок тщетно взывал к его опечаленному, кающемуся, мятущемуся сердцу, которое неустанно и властно, словно цепями, память влекла к той вере, чьих верховных служителей он ненавидел страстно, всем своим существом, преисполнившись праведного гнева. Когда вечерний колокол оглашал своим печальным звоном покрытые серебристыми оливами горы, утопающие в пурпурных тенях, когда до слуха его издалека доносились голоса нараспев читающего молитву священника и хора, торжественные и приглушенные, когда он заходил в церковь, где на дивных фресках ему представали целые облака ангелов, а на витражах словно пламенели яркие образы святых и мучеников, – в душе его пробуждалась прежняя тоска, мука и противоречивые борения, в которых разуму его не под силу было одолеть сердце. Он не мог понять, как христианин может отвергать законного главу Христианской церкви и, напротив, как христианин может признать наместниками Христа низменных злодеев, запятнавших себя непристойными и своекорыстными деяниями, – то был в его глазах гордиев узел, который он не мог не только развязать, но и разрубить мечом. Он не решался подойти к причастию, не решался молиться и по временам испытывал дикое, безумное искушение предаться мятежному отчаянию и попрать каждую частицу той веры, которая, казалось, еще жила в его сердце лишь для того, чтобы его мучить. Он слышал, как священники насмехаются над облаткой, которую освящают, он знал, как они подмешивают яд в вино, которым собираются причащать своих соперников, – однако Господь безмолвствовал и не поразил их смертию; и, подобно Давиду Псалмопевцу, Агостино промолвил: «Так не напрасно ли я очищал сердце мое и омывал в невинности руки мои?[24]24
Пс. 72: 13.
[Закрыть] Есть ли Бог, судящий на земле?»[25]25
Пс. 57: 12.
[Закрыть]
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?