Текст книги "Агнесса из Сорренто"

Глава 3
Ущелье

После легкой трапезы Агнесса взяла прялку, на которую был намотан сияющий белоснежный лен, и отправилась на свое любимое место, на низкий парапет, откуда открывался вид на ущелье.

Эта пропасть, с ее пугающей глубиной, с колеблющейся над нею древесной листвой, с непрерывной капелью и с тихим журчанием ручья, пробегающего по дну, возбуждала ее впечатлительное воображение и наполняла душу торжественным, смутным восторгом. Древнее итальянское предание уверяло, что здесь обитают фавны и дриады, духи леса, занимающие некое промежуточное положение между миром растений и разумным, мыслящим человечеством. Более серьезная вера, которую принесло с собой христианство, хотя и даровала своим адептам более светлое, чем известное язычеству, представление о бессмертии души и вечном блаженстве, открыла для них, однако, и более мрачные стороны бытия, заставив глубже осознать природу греха и зла, а также той борьбы не на жизнь, а на смерть, пройдя через которую человеческому духу только и под силу избежать бесконечных страданий и достичь бесконечного совершенства. В прозрачном итальянском воздухе в Средневековье уже не роились те мифические создания, грациозные, легкие и невесомые, почти призрачные, вроде украшающих древние стены помпейских вилл, эфемерные, радостные порождения человеческой фантазии, бесцельно, ликующе плывущие куда-то вверх, точно мыльные пузыри, или на миг возникающие перед взором созерцателя, точно радуга, наделенные неистощимой животной энергией, но обреченные на абсолютное, безнадежное неведение прошлого и будущего человечества. Ничем более не напоминали прежних мифических существ пришедшие им на смену образы торжественных, мрачных, скорбных ангелов, или святых во славе, или ужасающих, отвратительных бесов, призванных служить предостережением нераскаявшимся грешникам. В каждом уединенном ущелье или тенистой долине передавали теперь из уст в уста рассказы не о лукавых фавнах и дриадах, а о неупокоенных, блуждающих демонах, которые, утратив блаженство бессмертия, вечно подстерегают слабых, легко поддающихся соблазну людей, тщась обмануть их и лишить несравненного наследия, обретенного страданиями Искупителя.

Воспитание, полученное Агнессой, сделало ее натуру особенно чувствительной и восприимчивой к влиянию невидимого, незримого мира. Об этом воспитании мы подробнее поговорим потом. А пока мы посмотрим, как она сидит в сумерках на поросшем мхом парапете, праздно положив на колени увитую серебристым льном прялку и сосредоточенно вглядываясь расширенными темными глазами в разверзшуюся внизу мрачную бездну, откуда чуть слышно доносились жалобное журчание ручья и вздохи и стоны вечернего ветра, покачивающего плети плюща. Медленно поднимался белый туман, который, колеблясь, колыхаясь, словно взбирался вверх по крутым склонам ущелья. Он то скрывал от взора пышную древесную крону, то обвивался вокруг рогатого побега алоэ и, простираясь под ним в полумраке, словно превращался в таинственное одеяние какого-то сверхъестественного, потустороннего демона.

Свет закатного солнца почти угас на небе, только узкая ярко-алая его полоска обнимала горизонт вдоль самого моря, полная луна как раз всходила, подобно большой серебряной лампаде, а Везувий со своей окутанной дымом вершиной в сгустившейся тьме озарился тускло поблескивающими огнями. Казалось, Агнессу томит какое-то смутное волнение.

В этот миг из самых глубин разверзшегося у ее ног ущелья донесся размеренный напев, медлительный и грустный, выводимый мягким тенором и будто пробивающийся, трепеща, снизу, сквозь призрачную пелену колеблющегося тумана. Голос этот был словно нарочно создан, чтобы изливать муки души, которой заказаны все иные способы выразить себя, и теперь со страстной горячностью стремился высказать наболевшее. Слова он произносил столь отчетливо, что, казалось, каждое из них живет своей собственной, сознательной жизнью и, выплывая из тумана, стучится, как в дверь, в сердце той, кому предназначено.

 
По тебе тоскую,
по тебе томлюсь.
Душу неотступно
мне терзает грусть.
 
 
Где же ты, голубка,
горлица моя?
Я один скитаюсь,
боль свою тая.
 
 
Ты благочестива,
Люди говорят.
На меня от четок
не поднимешь взгляд.
 
 
Вознося молитвы
с жаром вновь и вновь,
Не забудь о главном:
Бог ведь есть любовь.
 

В этих словах звучала столь искренняя серьезность, что темные глаза Агнессы увлажнились, заблестели, и вот уже крупные слезы одна за другой закапали на прелестные соцветия алиссума и ажурные листья папоротника, пробивающиеся из щелей мраморной стены. Тут она вздрогнула и отпрянула от парапета, вспомнив слышанные от монахинь истории о блуждающих духах, которые иногда в уединенных местах зачаровывают своими песнями неосторожных смертных, навлекая на них затем ужасную, неописуемую гибель.

– Агнесса! – раздался вдруг резкий голос появившейся на пороге старухи Эльзы. – Ну наконец-то! Вот ты где!

– Я здесь, бабушка.

– Кто это тут распелся посреди ночи?

– Не знаю, бабушка.

– Это внизу, в ущелье? – спросила старуха, тяжелым, решительным шагом направляясь к парапету и вглядываясь в лежащий за ним полумрак зоркими черными глазами, сверкающими в тумане, точно лезвия кинжалов. – Если есть там кто, то пусть убирается, – добавила она, – нечего докучать честным женщинам такими воплями. Пойдем, Агнесса, – велела она, потянув девушку за рукав, – ты, наверное, устала, ангел мой! А вечерние молитвы твои всегда долгие, так что лучше поторопись, девочка моя, чтобы твоя старая бабушка уложила тебя в постель. Да что с ней? Не иначе как она плакала! И руки у нее холодные как лед!

– Бабушка, а что, если это дух? – спросила та. – Сестра Роза рассказывала мне о духах, завлекавших смертных своими песнями в этом самом ущелье.

– Все может быть, – отвечала старая матрона Эльза. – Но нам-то что до них за дело? Пусть себе поют! Пока мы их не слушаем, от них вреда не будет! Мы окропим ограду святой водой, прочитаем молитвы святой Агнессе – и пусть себе поют, пока не охрипнут!

Вот каких неустрашимых и непоколебимых взглядов эта энергичная почтенная матрона придерживалась. Тем не менее, пока Агнесса, преклонив колени, возносила молитвы, старуха, усердно окропляя весь двор святой водой, утешалась, разговаривая сама с собой.

– Поистине, иметь дочерей и внучек – Божье наказанье! Если она пригожая – а дурнушки никому не надобны, – то за ней только знай приглядывай, мука мученическая! Эта еще тихая и послушная, не то что дерзкие, развязные девицы вроде Джульетты, но чем они пригожее, тем вернее за ними начнут увиваться кавалеры. Чума на давешнего красавчика, да будь он хоть вправду брат короля или я не знаю что! Это он пел серенаду, как пить дать! Надобно сказать Антонио и как можно скорее выдать девицу замуж, но я и ему ее отдавать не хочу, ведь не он ее воспитывал и растил, а я… Может быть, стоит поговорить с отцом Франческо. Ведь так я когда-то лишилась своей дорогой Изеллы. Пение изобрел сам дьявол, не иначе: пением-то девиц вечно и очаровывают. Вот хорошо бы выплеснуть на камни внизу кипящего масла, то-то он иную песенку запоет, да что там, завизжит! Что ж, думаю, я заслужила тепленькое местечко в раю, пройдя через все муки сначала с ее матерью, а потом и с нею тревог не оберешься. Да, заслужила, не поспоришь!

Еще какой-нибудь час – и большая круглая торжественная луна сосредоточенно светила на маленькую усадьбу в скалах, посеребрив блестящие темные листья апельсиновых деревьев, а чудесный аромат их цветов тем временем окутывал домик, словно благовонное облако. Лунный свет лился сквозь незастекленное окно, ложась сияющим квадратом на узенькую постель, где спала Агнесса, и оттого ее нежное лицо, с его одухотворенным, трепетным выражением, помещенное в раму оконного проема, напоминало в своей печальной чистоте лики Мадонн, написанных фра Анджелико[3]3
  Фра Беато Анджелико (Гвидо ди Пьетро; 1400–1455) – итальянский художник, доминиканский монах; причислен к лику святых.


[Закрыть].

Рядом с нею лежала ее бабушка, чьи лицо, с точеными, правильными чертами, так загрубело от времени, так загорело от солнца, так покрылось сетью морщин от трудов и забот, что стало напоминать одну из парок Микеланджело, и даже во сне она грубой, жесткой, сильной рукой решительно сжимала изящную ладонь Агнессы.

Пока они почивают, нам надо поведать еще кое-что о маленькой Агнессе – о ее нраве, о ее происхождении и о том, почему она такова, какова она есть.

Глава 4
Кто и почему

Старуха Эльза не родилась крестьянкой. Когда-то она была женой управляющего, служившего в одном из тех знатных римских семейств, что по своему положению и по славному прошлому сравнимы с принцами и князьями. Эльза, как свидетельствуют ее фигура, ее профиль, все ее жесты и движения, все ее речи, отличалась силой воли, проницательностью, честолюбием и смелостью, а также склонностью извлекать пользу из любого дара, ниспосланного ей Природой.

Провидение подарило ей дочь, чья красота слыла несравненной даже в этих краях, где счастливая наружность встречается нередко. В добавление к красоте маленькая Изелла обладала сообразительностью, остроумием, изяществом и решительным нравом. Еще ребенком сделалась она любимицей и главной игрушкой принцессы, которой служила Эльза. Эта высокородная дама, томимая скукой, владела, подобно многим аристократкам прошлого и настоящего, целым зверинцем со множеством различных обитателей: тут были и левретки, белоснежные и изящные, словно из севрского фарфора, спаниели с длинными шелковистыми ушами и пушистой бахромой на лапках, разнообразные обезьяны, время от времени, как это ни прискорбно, чинившие разбой в гардеробе своей хозяйки, и самый очаровательный маленький карлик, настолько безобразный, что мог распугать даже сов, и столь же злобный, сколь и отвратительный видом. Кроме того, держала она павлинов, ара и иных попугаев, а также всевозможных певчих птиц, соколов разных видов, лошадей и охотничьих собак, – коротко говоря, трудно сказать, чего у нее не было. Однажды ей взбрело в голову пополнить число своих любимцев Изеллой. С непринужденностью аристократки она протянула украшенную перстнями руку и сорвала единственный цветок Эльзы, чтобы пересадить его в свою оранжерею, а Эльза только преисполнилась гордости, когда ее дитя постигла такая судьба.

Принцесса почти не расставалась с ее дочерью и дала ей воспитание и образование, какое пристало бы ее собственному ребенку, то есть, по правде говоря, весьма поверхностное и неглубокое. Оно состояло в обучении пению и игре на лютне, танцам и вышиванию, а еще знатной барышне полагалось в те времена уметь подписать свое собственное имя да прочитать любовное послание.

Всему миру известно, что любимцев для того только и заводят, чтобы избаловать их на потеху и на забаву хозяевам, а Изеллу баловали совершенно неумеренно, невообразимо. Каждый день ее облачали в новое роскошное платье, убирали новыми драгоценностями, ибо принцессе никогда не наскучивало примерять своей любимице все новые и новые наряды, решая, какой же из них ярче подчеркнет ее красоту, и потому Изелла горделиво расхаживала по старинным величественным залам замка и по длинным аллеям сада своей благодетельницы подобно разноцветной колибри или золотисто-зеленой, переливчатой стрекозе-красотке. Она была истинной дочерью Италии, страстной, пылкой, сообразительной и остроумной, а в лучах тропического солнца той благосклонности, которой удостоила ее высокородная покровительница, она выросла, словно итальянский розовый куст, прихотливо раскинувшийся и смущающий чувства диким переплетением колючих ветвей, яркими цветами и сладостным ароматом.

Какое-то время жизнь ее являла собою торжество, а мать ее ликовала вместе с нею издали, на почтительном расстоянии. Принцесса была привязана к ней с тем слепым, нерассуждающим упрямством, каковое знатные дамы по временам обнаруживают, предаваясь пустым капризам. Принцесса ставила себе в заслугу похвалы, которых удостаивались красота и остроумие ее воспитанницы, позволяла ей сколько угодно флиртовать и завоевывать сердца и решила выдать ее за красивого молодого пажа, состоявшего в ее свите; брак между ними она намеревалась заключить, когда любимая игрушка ей наскучит.

Не следует удивляться тому, что головку юной, пятнадцатилетней, девицы вскружило столь безрассудное возвышение. Не стоит удивляться также и тому, что юная кокетка, увенчанная лаврами сотни побед над мужскими сердцами, обратила взор своих сияющих глаз на сына и наследника своей госпожи, когда тот вернулся домой из Болонского университета. Не должно изумляться и тому, что означенный сын и наследник знатного семейства, будучи не только принцем, но и мужчиной, безумно влюбился в это поразительное, блестящее, дразнящее создание, привлекавшее не только своим обликом, но и нравом: к встрече с Изеллой не мог его подготовить ни один университет, она словно вечно избегала его, однако, спасаясь бегством, неизменно пускала в него парфянскую стрелу[4]4
  Парфянские конные лучники часто применяли такой прием: спасаясь бегством, они внезапно разворачивались в седле и выпускали стрелу в преследователей. Отсюда выражение «парфянский выстрел».


[Закрыть]. Не следует удивляться и тому, что вышеозначенный принц спустя неделю или две совершенно растерялся, утратил самообладание и сделался беспомощен перед прекрасной Изеллой.

Коротко говоря, юная пара вскоре оказалась в той волшебной стране, которую невозможно обнаружить ни на одной карте: там остановилось время, там нельзя описать при помощи системы координат пространство, там горы неотличимы от долин, но можно бесконечно странствовать по зачарованным рощам под пение соловьев.

Влюбленные вступили в этот рай через врата брака благодаря бдительности, проницательности и ловкости старой Эльзы, ведь молодой человек готов был все сложить к ногам своей богини и ее мать не преминула это заметить.

И так они предстали пред алтарем, искренне влюбленные, напоминающие Ромео и Джульетту. Однако способен ли испытывать подлинную любовь отпрыск знатного семейства, насчитывавшего сотни поколений, и наследник римского княжества?

Конечно, роза любви, пройдя все стадии, от бутона до едва распустившегося цветка и наконец полностью раскрывшая свои лепестки, далее неизбежно должна была осыпаться, обреченная на увядание. Разве слышал кто-нибудь когда-нибудь о бессмертной розе?

Роковой час настал. Обнаружилось, что Изелла готовится стать матерью, и тогда буря обрушилась на нее и низвергла во прах с тою же беспощадностью, с какой летний ветер, низринувшись с высот, ломает и пятнает грязью ту самую лилию, которую все лето овевал столь нежно, словно ухаживая за ней и льстя ее тщеславию.

Принцесса была весьма благочестивой и высоконравственной дамой, а потому выгнала свою прежнюю фаворитку на улицу, с видом оскорбленной добродетели поправ ногами, обутыми в расшитые драгоценными каменьями туфли на высоких каблуках.

Она могла бы простить своей прежней любимице обычную слабость; в конце концов, разве не естественно ей было поддаться всепобеждающему очарованию ее сына! Но посметь даже мечтать о том, чтобы породниться с ее домом! Осмелиться даже помыслить о том, чтобы вступить в брак! Неслыханное предательство, равного которому мир не знал со времен Иуды!

Нашлись среди родных и близких принцессы те, кто указывал, что прилично было бы замуровать преступницу заживо, ведь именно так в ту пору принято было избавляться от досадных пятен на репутации семьи. Однако принцесса призналась, что, как это ни глупо, она слишком мягкосердечна и не в силах обрушить на изменницу заслуженную кару.

Она удовольствовалась тем, что выгнала мать и дочь на улицу со всем возможным позором и презрением, каковые поспешили повторить все без исключения слуги, лакеи и придворные, разумеется с самого начала знавшие, чем кончится неуместное возвышение этой девицы.

Что касается молодого принца, то он поступил, как положено хорошо воспитанному аристократу, ясно видящему разницу между слезами герцогини и слезами простолюдинок. Едва взглянув на собственное поведение глазами своей матери, он забыл о своем браке с низкорожденной девицей и предался похвальному раскаянию. Он не счел нужным убедить мать в реальном существовании союза, самая мысль о котором повергала ее в такую скорбь, а слухи о котором вызвали такое возмущение и такой переполох в том изысканном кругу, где он привык вращаться по праву рождения. Впрочем, будучи юношей благочестивым, он открылся семейному духовнику и по его совету отправил с нарочным крупную сумму денег Эльзе, поручив ее дочь Божественному провидению. Кроме того, он приказал изготовить новые одеяния для статуи Святой Девы в фамильной часовне, в том числе и великолепный брильянтовый убор, и дал обет до конца жизни поставлять свечи на алтарь близлежащего монастыря. Если такими благодеяниями он не сможет искупить юношескую ошибку, – что ж, можно только пожалеть. Так думал он, натягивая перчатки для верховой езды и отправляясь на охоту со своими друзьями, как подобает изящному, хорошо воспитанному и набожному молодому аристократу.

Между тем Эльза со своей несчастной, опозоренной дочерью нашла временный приют в соседней горной деревушке, где бедная певчая птичка, с потускневшими перышками и подрезанными крылышками, увы, щебетала и порхала совсем недолго.

Упокоившись в хладной, мрачной могиле, прекрасная, веселая Изелла оставила плачущего младенца, которого теперь прижимала к груди Эльза.

Решительная, несгибаемая и неустрашимая, она вознамерилась ради этого несчастного дитяти еще раз бросить жизни вызов и еще раз вступить в схватку с судьбой.

Взяв новорожденную внучку на руки, она отправилась с нею подальше от тех мест, где та появилась на свет, и сосредоточила все свои усилия на том, чтобы судьба ее сложилась лучше, чем та, что постигла ее несчастную мать.

Эльза принялась неутомимо воспитывать ее, подчиняя себе ее природу, и приуготовлять ей жизненный путь, расчерчивая его и устраняя с него все преграды. Это дитя должно было стать счастливым; тех подводных камней, о которые разбилась лодка ее матери, полагалось во что бы то ни стало избежать. Любовь явилась для бедной Изеллы причиной всех бед, – а значит, Агнесса не должна была знать любви, пока, не подвергаясь никакой опасности, не научится любви у мужа, выбранного Эльзой по своему вкусу.

Решив спасти внучку от всех возможных бед, Эльза начала с того, что окрестила ее в честь целомудренной святой Агнессы и тем самым отдала ее девичество под особое покровительство этой почитаемой мученицы. Во-вторых, с той же самой целью она неустанно воспитывала внучку в трудах и усердии, вечно держа ее при себе и не позволяя заводить подруг и товарок, разве что они могли поговорить с девочкой под неусыпным, бдительным надзором бабушки, ни на миг не спускавшей с них испытующего взгляда своих черных глаз. Каждую ночь она укладывала ее в постель, как малого ребенка, а разбудив утром, брала с собой на все ежедневные работы; впрочем, надо отдать ей должное, большую и самую трудную их часть она неизменно выполняла сама, оставляя девочке ровно столько, чтобы у той были заняты ум и руки.

Особой причиной, по которой она избрала местом жительства древний город Сорренто, а не одну из красивых деревушек из числа усыпавших плодородную равнину, было существование в тех краях процветающего монастыря во имя святой Агнессы, под благодетельной сенью которой ее маленькая воспитанница могла безбоязненно провести начальные годы детства.

С такой-то целью, наняв домик, который мы уже описали, она, не теряя времени, принялась добиваться расположения тамошних монахинь, никогда не приходя к ним с пустыми руками. Самые спелые апельсины из ее сада, самый чистый, белоснежный лен с ее прялки неизменно откладывались, чтобы затем украсить алтарь святой, милость которой она надеялась снискать для своей внучки.

Едва выйдя из младенчества, маленькая Агнесса, еще не твердо державшаяся на ножках, была приведена своей ревностной бабушкой в церковь, и при виде ее пригожего, милого, преисполненного благоговения личика, обрамленного, словно виноградными лозами, густыми кудрями, сестры принялись вздыхать от нового, ранее не испытанного удовольствия, которое, как они смиренно надеялись, не относилось к разряду греховных, в отличие от большинства приятных вещей. Они любили слушать топот ее ножек, когда она пробегала по сырым, безмолвным приделам их храма, любили слушать ее тоненький, нежный голосок, когда она задавала свои странные детские вопросы, в которых, как это обычно бывает, наивно и непосредственно выражалась самая суть неразрешимых проблем философии и богословия.

Девочка особенно полюбилась настоятельнице, сестре Терезе, высокой, исхудалой, бескровной женщине с печальными глазами, внешне холодной, словно высеченной изо льда на какой-нибудь горной вершине в Монте-Роза[5]5
  Монте-Роза – горный массив на территории Италии и Швейцарии, часть так называемых Пеннинских Альп.


[Закрыть]. Впрочем, она впустила в свое сердце маленькую сироту, которая прижилась там, преодолев самое глубокое недоверие.

Сестра Тереза предложила Эльзе присматривать за девочкой в любое время, когда та не может оторваться от работы, и потому в первые годы жизни малютке часто по нескольку дней давали приют в обители. Вокруг нее сложилась настоящая мифология из самых удивительных историй, которые добрые сестры не уставали пересказывать друг другу. Они касались простейших слов и поступков маленького ребенка, которыми, как зеленый склон ромашками и колокольчиками, пестрит жизнь в любой детской; впрочем, они виделись чудесными экзотическими цветами насельницам монастыря, которых святая Агнесса невольно лишила возможности прожить в собственном доме сладчайшую притчу Христа о Царствии Небесном[6]6
  Возможно, отсылка к Евангелию от Матфея (Мф. 18: 3–6), где Христос призывает своих учеников «быть как дети» и говорит о том, что дети достойны первыми войти в Царствие Небесное.


[Закрыть].

Старая Джокунда, привратница, неизменно производила фурор, в сотый раз излагая свою излюбленную историю о том, как она обнаружила девочку стоящей вверх ножками, на голове, и горько плачущей. А с ног на голову-де она перевернулась оттого, что попыталась взобраться на высокий стул и опустить маленькую пухленькую ручку в вазу со святой водой, но, не сумев осуществить сие благочестивое намерение, оступилась, упала, ножки ее задрались, а головка их перевесила и осталась внизу, к великому ее ужасу.

– И все же, – мрачно добавляла старуха Джокунда, – судя по этому происшествию, дитя не лишено благочестия, а когда я подняла малютку, она перестала плакать, едва коснувшись пальчиками святой воды, и перекрестила лобик с разумным видом, хоть бы самым старым из нас впору. Ах, сестры, Господь осенил ее своей благодатью, не иначе!

Действительно, крошка проявляла все задатки маленькой святой. Она избегала шумных, буйных игр, столь любимых обычными детьми, но подолгу строила из песка и камешков алтари и часовни, которые украшала лучшими садовыми цветами, и этим могла заниматься часами, в полном безмолвии и в блаженной серьезности. Сновидения ее не уставали удивлять сестер и служили им источником благочестивых поучений и назиданий, и часто бывало, что, выслушав один такой сон, сестры крестились, а настоятельница произносила: «Ex oribus parvulorum»[7]7
  «Устами младенцев» (лат.).


[Закрыть]. Неизменно милая, послушная, уступчивая, каждую ночь она убаюкивала себя лепетаньем священных гимнов и по-детски наивным чтением молитв, частенько засыпала в своей маленькой беленькой постельке с прижатым к груди распятием, и потому неудивительно, что она внушила настоятельнице мысль, будто пользуется особым покровительством своей святой заступницы и, подобно ей, являет пример призвания еще в детстве стать невестой Того, Кто прекраснее всех детей человеческих и Кто когда-нибудь унесет ее из этой земной юдоли и обручится с нею в Царствии Небесном.

Подрастая, она часто по вечерам слушала снова и снова, широко открыв удивленные глаза, историю о святой Агнессе – о том, как она, принцесса, жила в отцовском дворце, как была она столь хороша собой и столь изящна, что довольно было раз увидеть ее, чтобы тотчас влюбиться, как, однако, она была наделена кротостью и смирением невиданными, как руки ее просил для своего сына принц-язычник, но она сказала: «Изыди, искуситель! Ибо я обручена с возлюбленным, более великим и более прекрасным, чем все земные искатели, – он столь прекрасен, что красота его затмевает солнце и луну, столь могуществен, что ангелы небесные служат ему», – и как она смиренно переносила преследования, угрозы и самую казнь ради своей неземной любви, а когда она пролила кровь свою, то явилась скорбящим друзьям в экстатическом видении, вся белоснежная, сияющая, с сопровождающим ее прекрасным агнцем, и велела им не плакать по ней, ибо она царствует теперь в небесах одесную Того, Кого на земле предпочла всем искателям. А еще монахини часто рассказывали историю прекрасной Цецилии, несравненной музыкантши, которую ангелы унесли в свои хоры, и царственной святой Екатерины, которая прошла по судам небесным и узрела ангелов, увенчанных розами и лилиями, и Святую Деву на престоле, и Та дала ей обручальное кольцо в знак того, что отныне она помолвлена с Царем Небесным.

Неудивительно, что, воспитываемая на таких легендах, девочка, наделенная живым воображением, выросла набожной, задумчивой и отрешенной и что весь окружающий мир она воспринимала словно сквозь поэтическую пелену, напоминающую трепещущую голубую и лиловую дымку, которая окутывает итальянские горы.

Не следует изумляться также, что подобная система воспитания возымела последствия куда более решительные, чем те, которых намеревалась достичь старая бабушка, ведь, хотя и будучи твердой в вере доброй, в духе своего времени, христианкой, она вовсе не хотела видеть свою внучку монахиней; напротив, она денно и нощно трудилась, умножая ее приданое, и присмотрела ей жениха, почтенного, средних лет, кузнеца, человека зажиточного и рассудительного. В доме, основанном таким образом при ее участии, вознамерилась она воцариться и приготовилась воспитывать целую стайку здоровых, крепких девчонок и мальчишек, которые, выросши, принесут этому дому процветание. Она до сих пор не обсуждала свои планы с внучкой, хотя ежедневно давала себе слово заговорить с нею об этом, откладывая важную беседу из ревнивого, болезненного нежелания расставаться с той, ради кого жила столько лет.

Антонио, кузнец, которому выпала эта честь, был один из тех широкоплечих, могучих и статных мужчин, что нередко встречаются в Сорренто, с большими, добрыми и черными, словно у быка, глазами, здоровый, работящий и добродушный, как тот же бык. Вполне довольный жизнью, он стучал молотом у себя в кузнице, и, конечно, если бы почтенная матрона Эльза предусмотрительно не избрала его в мужья своей внучке, и не помыслил бы к ней посвататься, но, обратив на девицу взор вышеупомянутых черных глаз, он увидел, насколько она хороша, а когда старуха Эльза поведала ему, какое приданое ей достанется, проникся к девице нежными чувствами и принялся безмятежно ждать, когда ему будет позволено начать ухаживание.