Текст книги "Агнесса из Сорренто"

Монах тем временем старательно поправлял рисунок, запечатлевший Богоматерь в сцене Благовещения. Он поднял глаза и увидел Агнессу, задумчиво созерцающую закат: ее бледно-оливковые щеки окрасились пурпурным румянцем. Он был слишком занят своей собственной работой, чтобы следить за разговором сестры и племянницы, но, глядя на ее сияющее лицо, сказал себе: «Воистину, она, пожалуй, может служить моделью не только для лилии долины, ландыша, но и для розы саронской!»

Луна в тот вечер взошла на час позже, чем накануне, но, когда она поднялась на небо, Агнесса все еще стояла на коленях перед святой божницей, а Эльза, усталая, ворчала, что давно-де пора спать.

«Хорошенького понемножку», – заметила она сквозь зубы, но втайне испытывала слишком глубокое благоговение перед набожностью внучки, чтобы открыто прервать ее молитвы. Впрочем, в ту пору, так же как и сейчас, существовали натуры, приверженные миру материальному и миру духовному, те, кого занимали исключительно вещи зримые и осязаемые, и те, кто самозабвенно созерцал невидимое и неуловимое.

Агнесса изливала свою душу в горячей, страстной молитве, даруемой лишь тем, кто способен испытывать глубокое сочувствие к другому, забывая о собственной личности, словно растворяя собственные мысли и желания в жажде помочь, спасти другого, точно выходя в тревоге о нем за пределы собственного «я». В такие часы молитва перестает быть сознательным актом воли, а скорее превращается в могущественное воздействие некоей внешней силы, волны которой обрушиваются на душу, унося все ее обычные способности и свойства в своем неудержимом приливе.

С колыбели приученная неизменно ощущать себя в окружении невидимых духовных сущностей, Агнесса восприняла эту волну всеобъемлющего, страстного чувства как наитие свыше, как вдохновение, ниспосланное неким небесным духом, и уверилась, что должна теперь сделаться заступницей страждущей, мятущейся души. Ведь то учение, которое она исповедовала, воспитало в ней веру в бесконечное деятельное заступничество, объединяющее церковь видимую и церковь невидимую и связывающее их живыми узами сочувствия с сострадательным Искупителем, а значит, в жизни не было такой беды, такого страдания или нужды, которое не нашло бы где-нибудь сочувствующего сердца и непрерывной молитвы перед престолом Вечной Любви. Как бы мы ни сомневались в истинности этого убеждения, оно, разумеется, утешало куда более, чем невыносимый индивидуализм современной философии, обрекающий душу на одиночество в жизненных невзгодах и даже едва ли не отказывающий ей в такой опоре, как Бог.

Глава 11
Тайны исповеди

Если читатель способен до некоторой степени судить о человеческой природе, то с легкостью поймет, к какому поприщу склонялась юная, неопытная и впечатлительная девица, испытывающая на себе все те влияния, которые мы успели здесь обрисовать.

Однако в той религиозной вере, которую исповедовала Агнесса, присутствовала еще одна, могущественная составляющая: воздействие ее трудно было переоценить, однако употреблено оно могло быть как во благо, так и во зло.

Простое наставление апостола: «Признавайтесь друг пред другом в проступках»[34]34
  Иак. 5: 16.


[Закрыть], – и совершенно естественная потребность души в личном пастырском наставлении, помощи и поддержке в странствии на пути в Царствие Небесное, как и многие другие религиозные идеи, в вулканическом жаре итальянской натуры достигли преувеличенного размаха и переродились в хитроумное и коварное церковное установление. Отныне на исповеди не брат признавался в своих грехах брату, не младший искал у старшего, духовного отца, пастырского наставления и сочувствия: верующим тех дней было предписано принять ужасное, загадочное таинство исповеди, которое давало одному смертному Божественное право отверзать самые сокровенные, самые потаенные уголки души другого, критически изучать, исследовать и направлять самые тщательно оберегаемые и таимые его мысли и, заменив собою Господа, подчинять себе самые тайные, самые нежные его чувства.

Всякий юноша и всякая девица, стремившиеся достичь совершенства в религиозной жизни, для начала должны были всем своим существом, полностью отдаться во власть такому духовному наставнику, в слепом доверии простершись у ног его, и впредь отвечать на все его вопросы, покорно исполнять все его приказы, как если бы они исходили от самого Господа Бога. Отныне душа их не знала ни личного пространства, ни уединения, ни порывов слишком святых, чтобы не сделаться предметом обсуждения с духовником, ни чувств слишком сокровенных, чтобы не стать объектом анализа и подробного, беспощадного разбора. Читая жития тех наделенных возвышенной душой, словно созданных для Царствия Небесного жен, которых наше время знает как святых, канонизированных Римско-католической церковью, зачастую трудно избавиться от впечатления, что царственные натуры, одаренные блистательными и богоугодными человеческими качествами, подвергались постоянному, возмутительному давлению со стороны какого-нибудь во всех смыслах уступающего им, бестактного лица, бесконечно назойливого и неуместно любопытного, однако облеченного властью духовного наставника.

Нельзя отрицать, что в этой разновидности основанного на глубоком сердцеведении духовного руководства, когда оно подается мудро и искусно, есть свои преимущества. Через исповедь подобострастные, несовершенные натуры часто возвышались над низменным своим состоянием благодаря мудрости и чистоте духовника. Исповедь, принимаемая священником, подобным Фенелону или святому Франциску Сальскому[35]35
  Упомянуты французский священник, богослов, писатель Франсуа де Салиньяк де Ла Мот-Фенелон (1651–1715) и католический святой, богослов, учитель церкви Франциск Сальский (1567–1622).


[Закрыть], несомненно, есть прекрасное, вселяющее силы таинство, однако трудность заключается в том, что на деле найти таких достойных исповедников не так-то легко, а самые невежественные, тупые и грубые могут быть формально наделены той же духовной властью, что и самые мудрые и прозорливые.

Тот, перед кем вера обязывала Агнессу обнажать душу, кто обладал правом прощупывать, словно зондом, и рассекать, словно ланцетом, все нервы, все фибры ее женского сердца, был человеком сполна вкусившим разврата и мерзостей, которые в те бурные дни неизменно сопровождали жизнь рассеянную и беспутную.

Без сомнения, сейчас он тщился со всей возможной суровостью, строгостью и серьезностью подчинить каждую свою мысль, каждое чувство духу своих священных обетов, но все же если человек однажды утратил бессознательную душевную чистоту, присущую уму, не опаленному пламенем страстей, то никакими слезами ее потом не вернуть. Ни покаяние, ни молитва, ни угрызения совести не возвратят душе потерянное некогда безыскусное целомудрие.

Отец Франческо не преминул навести справки о личности таинственного поклонника Агнессы, ибо считал это необходимым для должного осуществления своего пастырского присмотра за вверенной ему душой.

Владеющему тайнами исповедальни нетрудно было выведать истинное имя и положение любого жившего по соседству, и не как-нибудь, а с неким злобным удовлетворением, отчасти удивившим его самого, узнал отец Франческо столько дурного о кавалере, что стал оправдывать в собственных глазах употребление любых средств, лишь бы не дать тому поближе познакомиться с Агнессой. Он стоял во главе банды разбойников, а значит, поднял мятеж против государства; он был отлучен от церкви, а значит, мог считаться ее врагом. Возможно ли, чтобы человек столь грешный и порочный не вынашивал самые коварные замыслы? Не волк ли он, рыщущий вокруг уединенной зеленой лужайки, где агнец Господень пасся до сих пор в совершенной, безотчетной невинности?

Встретившись с Агнессой на следующей исповеди, отец Франческо задал ей искусно продуманные вопросы, чтобы выведать мельчайшие детали истории ее отношений с незнакомцем. Агнесса поведала ему все, ничего не утаив, не скрыв и не приукрасив. Жизнь ее была основана на любви и молитве, и, обещая любить и молиться, она и не помышляла ни о чем мирском или земном. Ни язык флирта, волокитства, ни даже язык искренней страсти никогда не касался ее слуха, но любить всякого смертного казалось ей столь же естественным, сколь одному вьющемуся растению – обнять своими побегами другое, и потому она приняла в свое сердце нежного гостя, недавно появившегося в ее жизни, не колеблясь, без всяких сомнений.

Слушая по-детски невинный рассказ Агнессы о ее безотчетной вере и любви, исповедник ее ощущал странное и горестное волнение. Его внутреннему взору предстало видение безыскусной, наивной, неосознанной чистоты, оно проплывало перед его глазами, воздушное и переливчатое, словно выдуваемый играющим дитятей мыльный пузырь, который можно уничтожить одним прикосновением, однако его бесплотная, бестелесная, неосязаемая незапятнанность внушала ему странную, покаянную нежность и страстный восторг. Есть что-то невыразимо трогательное в простодушном, совершенном неведении, его свежести и чистоте присуща та же нежная красота, что и венчику вьюнка «утреннее сияние», который, раз увянув от жары, не воспрянет ни на следующее утро и никогда более. По таинственному сродству душ, Агнесса передала своему исповеднику частицу той безыскусной свежести, что царила в ее собственном сердце; она возродила в душе его представление о женщине как о целомудренном, невинном, не запятнанном грехом и низменными помыслами создании и показала ему прекрасный идеал женской нежности и чистоты, вдохновляясь которым мужчина способен возвыситься духовно. В непорочность ее молитв он вполне верил, однако стискивал зубы, ощущая странный трепет тщательно скрываемой страсти, когда вспоминал, что молитвы ее и любовь были отданы другому. Он пытался уверить себя, будто в нем говорит лишь пыл духовного наставника, усердие и забота пастыря, тщащегося уберечь прекраснейшего в стаде агнца от посягательств гнусного похитителя, но не мог отделаться от необычайно горького, тягостного чувства, которое неизменно сопровождало этот самообман и которое опаляло и сжигало все его высшие устремления, подобно потоку лавы, не оставляющему ничего от зеленой листвы и цветов.

Томимый душевным разладом, он говорил с Агнессой особенно суровым тоном, обращался с нею особенно строго, и та затрепетала, а он тем временем обрушил на нее град вопросов, пытливых и проницательных, призванных пробудить в душе ее сознание собственной греховности. Однако она, хотя и обеспокоенная и встревоженная его явным недовольством, раз за разом отвечала честно, ясно, не колеблясь и не мешкая, как тот, кому чужда самая мысль о зле.

Когда таинство завершилось, он вышел из исповедальни поговорить с Агнессой наедине. В глазах его застыло безумное, измученное, скорбное выражение, а на щеках выступил яркий лихорадочный румянец, свидетельствовавший о той буре чувств, что бушевала в его душе. Агнесса подняла на него невинный взгляд, одновременно удивленный и встревоженный, исполненный такой трогательной доверчивости, что отец Франческо на миг лишился самообладания. Его охватило непреодолимое желание заключить ее в объятия, ему на мгновение показалось, что он готов пожертвовать небесами и бросить вызов аду, если только ему будет позволено прижать ее к сердцу и сказать, что он любит ее… Ему представлялось, что так обнаруживает себя не желание, не грубая страсть, но крик отчаяния всего его существа, тоска по благородству, доброте и Божественному началу.

Но внезапно он отвернулся со сдавленным стоном и, закрыв рясой лицо, казалось, погрузился в истовую, проникновенную молитву. Агнесса глядела на него затаив дыхание, охваченная благоговейным трепетом.

– Ах, отец мой! – неуверенно, запинаясь, произнесла она. – Что я сделала?

– Ничего, бедное мое дитя, – отвечал ее духовник, вновь обретя спокойствие и самообладание и внезапно оборачиваясь к ней, – я лишь зрю в тебе чудного агнца, коего тщится проглотить лев рыкающий. Узнай же, дочь моя, что я навел справки о человеке, о котором ты мне поведала, и узнал, что он – объявленный вне закона преступник, разбойник и еретик, грешник и злодей, запятнавший себя преступлениями, которыми навлек на себя справедливую кару и был отлучен от церкви нашим святейшим отцом папой.

Услышав это заявление, Агнесса смертельно побледнела.

– Неужели это возможно? – ахнула она. – Увы! Какие же ужасные искушения побудили его совершить такие грехи?

– Дочь моя, смотри же не вздумай прощать их, не давай его красоте и льстивым словам ослепить тебя и забыть об ужасах, которые он творил. Ты должна от всего сердца возненавидеть его как врага и грешника.

– Неужели, отец мой?

– Воистину, дочь моя.

– Но если Господь наш возлюбил нас и умер за нас, когда мы обратились против Него и сделались врагами Его, то разве не можем мы испытать жалость к безбожникам и помолиться за них? О, скажите мне, отец мой, неужели нам не дозволено молиться за всех грешников, даже самых закоренелых?

– Не стану утверждать, что это не дозволено, дочь моя, – отвечал монах, слишком совестливый, чтобы противиться силе непосредственной, горячей просьбы. – Но будь осторожна, – добавил он с жаром, взволновавшим Агнессу, – не дай своему сочувствию превратиться в любовь земную: помни, что тебе назначено обручиться с Христом, и никем иным.

Слушая подобные речи монаха, Агнесса устремила на него глаза с выражением одновременно невинного удивления и замешательства, постепенно сменившимся глубокой серьезностью, как будто она, забыв и о нем, и обо всем видимом мире, прозревала неизмеримые глубины таинственного знания.

– Господь мой убережет меня, – промолвила она, – душа моя столь же защищена в сердце Его, сколь птенец в гнезде; но, любя Его, я не могу не возлюбить всякого, кого любит Он, даже врагов Его, и, отец мой, сердце мое молится в груди моей об этом бедном грешнике, желаю я того или нет; душа моя стремится стать ему заступницей.

– Ах, Агнесса, Агнесса, блаженное дитя, молись и обо мне тоже! – вскричал монах в порыве чувств, совершенно смутивших его духовное чадо.

Он закрыл лицо руками.

– Блаженный отец мой! – воскликнула Агнесса. – Неужели я могу поверить, что святость, подобная вашей, нуждается в моих молитвах?

– Дитя! Дитя! Ты ничего обо мне не ведаешь. Я несчастный, жалкий грешник, искушаемый бесами и обрекающий себя на вечное проклятие.

Агнесса замерла, пораженная этой внезапной вспышкой, столь отличной от сурового и сдержанного тона, в котором проходила большая часть беседы. Безмолвная и трепещущая, взирала она на своего духовника, а тот, кого она всегда почитала столь благоговейно, казалось, был сотрясаем какой-то внутренней бурей, природа которой осталась ей непонятна.

Наконец отец Франческо поднял голову и вновь обрел свою привычную невозмутимую суровость.

– Дочь моя, – сказал он, – невинные агнцы паствы Господней мало ведают о тех опасностях и внутренних борениях, которые переживают их пастыри, неусыпно охраняющие чад Его. На нас возложены труды, которые пристали бы ангелам, а мы всего лишь люди. Часто ноги наши спотыкаются, часто мы изнемогаем от усталости и падаем духом, а Сатана пользуется нашей слабостью. Я не могу сейчас побеседовать с тобою так, как хотел бы, но, дитя мое, внемли моим наставлениям. Избегай этого молодого человека, не поддавайся искушению, не слушай слова из уст его; никогда не обращай на него даже взор свой: если суждено вам будет снова встретиться, то отвернись и повтори молитву. Я не запрещаю тебе взять на себя святой труд заступничества за душу его, но только на перечисленных условиях.

– Отец мой, – промолвила Агнесса, – можете положиться на мою покорность.

И с этими словами, преклонив колени, поцеловала его руку.

Внезапно он вырвал у нее руку с выражением страдания и гнева.

– Простите грешному дитяти эту вольность, – пролепетала Агнесса.

– Ты сама не ведаешь, что творишь, – торопливо прервал ее отец исповедник. – Иди же, дочь моя, иди немедля: я поговорю с тобою в другой раз.

И он, поспешно вскинув руку в благословляющем жесте, повернулся и удалился в исповедальню.

– Негодяй! Лицемер! – принялся укорять он себя, оставшись в одиночестве. – Предостерегать это невинное дитя от греха, пылающего в моей собственной груди! Да, я люблю ее, да, это правда! Я, предостерегающий ее от любви земной, готов броситься в ад, лишь бы завоевать ее сердце! И все же, зная, что пастырская забота о ее душе – лишь соблазн, западня и тенета, предназначенные уловить меня, я не могу от нее отказаться! Нет, не могу и не отвергну ее! Да и почему бы мне не любить ее? Разве она не чиста, как сама Дева Мария? Да, блажен тот, кто ведом такой женщиной! А я обрек себя на прозябание в обществе грубых, невежественных, тупых монахов! Теперь я лишен сладостного общения с Божественными душами, подобными душе Агнессы! Помоги мне, Пресвятая Дева! Помоги несчастному грешнику!

Агнесса ушла с исповеди взволнованная и опечаленная. Перед ее внутренним взором предстало бледное, горделивое, печальное лицо кавалера, казалось глядевшего на нее умоляюще, и она думала о нем с тем сочувствием и глубокой, искренней жалостью, которую возбуждает в нас судьба великого и благородного героя, подвергающегося смертельной опасности. «Если бы я могла пожертвовать жизнью ради спасения этой благородной души от гибели, – решила она, – то существование мое на земле было бы не напрасно. Я всего лишь бедная девица; никто и не заметит моей смерти! Он же – человек сильный и могущественный, и в его руках участь многих и многих. Слава Господу, подающему смиренным слугам его силы трудиться и сносить невзгоды втайне! Каким же блаженством будет встретиться с ним в раю и узреть его столь же прекрасным, каким привиделся он мне во сне! Ради этого не жаль жить, ради этого не жаль умереть!»

Глава 12
Недоумение и растерянность

Агнесса вернулась с исповеди опечаленная более, чем когда-либо в своей жизни, до сих пор исполненной наивности, безыскусной простоты и доверчивости. Волнение ее духовника, пыл и трепет, с которым он произнес свою страстную речь, суровость и нежность, сменявшие друг друга, когда он к ней обращался, – все это поразило ее как свидетельства серьезной опасности, которая ей угрожала, и безмерности греха и вины, угнетавших душу того, к кому она, вполне отдавая себе в этом отчет, прониклась глубоким и странным чувством.

Как и подобает любому воспитанному в христианстве чаду тех дней, она испытывала безусловное, несомненное благоговение перед видимым главой Христианской церкви, на любые деяния которого полагалось взирать с почтением, не допускающим даже ни единого вопроса.

Тот факт, что папский престол занимал ныне человек, купивший свое избрание ценой самых мерзостных преступлений, и что он раздавал церковные привилегии и должности с единственной целью возвеличить семейство, которое приобрело печальную славу жестокостью и развратом, был в описываемые дни хорошо известен думающим, просвещенным кругам общества, однако эти слухи не проникали в тихие долины, где смиренно паслись кроткие агнцы Господни, пребывающие в блаженном неведении о чинимых папой и его присными злодеяниях, насилии и обманах, разменной монетой в которых выступали их кровные интересы.

То христианство, которое исповедуем сейчас мы, похваляющиеся своим просвещенным протестантизмом, было передано нам теплыми руками и теплыми сердцами малых и сирых, которые, пока принцы боролись с папой, а папа – с принцами, даже не подозревали об их распрях, но проводили дни свои в бесхитростной молитве и терпеливом труде и которых объединяет с нами, нынешними, главное убеждение христианина: «Достоин Агнец закланный»[36]36
  Откр. 5: 12. Целиком предложение выглядит так: «Достоин Агнец закланный принять силу, и богатство, и премудрость, и крепость, и честь, и славу, и благословение».


[Закрыть].

Медленно поднимаясь по тропинке в маленький сад, Агнесса ощущала лежащую на сердце тяжесть, непреодолимое уныние, которого она не знала никогда прежде. Она прошла мимо влажного грота, куда раньше непременно заглянула бы проверить, не расцвели ли там новые цикламены. Ниспадающие со скалы соцветия фиолетового гладиолуса, казалось, стремятся прильнуть к ее щеке, однако она их не замечала, а раз, остановившись и рассеянно устремив взгляд вверх, на покрытые цветочным ковром склоны ущелья, вздымавшиеся высоко над нею и словно расшитые яркими причудливыми узорами, почувствовала, что сверкающе-желтые гроздья ракитника, колеблющиеся под ветром розовые левкои и весь этот трепещущий, кивающий разноцветными венчиками радостный, невинный сонм, танцующий в солнечных лучах, слишком весел и прекрасен для этого мрачного мира, где смертные грехи и скорби, не щадя, обрушиваются на самое чудесное, на самое совершенное, и ей захотелось улететь далеко-далеко, забыв о царящих вокруг горе и несчастьях.

В эту самую минуту до нее сверху, из маленького сада, донесся бодрый голос дяди, писавшего картину и напевавшего за работой. Слова оглашавшего сад латинского гимна некогда сложил святой Бернард[37]37
  Святой Бернард Клервоский (ок. 1091–1153) – средневековый французский богослов, мистик, Учитель Церкви, проповедник, настоятель монастыря в Клерво, вдохновитель крестовых походов.


[Закрыть], а переведенные на английский, они не раз вызывали восторженный трепет у методистов на собраниях и у пуритан в молитвенных домах, ибо, находя отклик в любой христианской душе, утверждали некое внутреннее, невидимое единство церкви Христовой, некие тайные, духовные узы, связывающие, несмотря на противоположные убеждения и непримиримые взгляды, Его истинных последователей в Нем воедино, даже если они их и не умели распознать.

 
Jesu dulcis memoria,
Dans vera cordi gaudia;
Sed super mel et omnia
Ejus dulcis praesentia.
 
 
Nil canitur suavius,
Nil auditur jocundius,
Nil cogitatur dulcius,
Quam Jesus Dei Filius.
 
 
Jesu, spes poenitentibus,
Quam pius es petentibus,
Quam bonus te quaerentibus,
Sed qius invientibus!
 
 
Nec lingua valet dicere,
Nec littera exprimere:
Expertus potest credere
Quid sit Jesum diligere[38]38
  Иисусе, самая мысль о тебе / Переполняет блаженством мое сердце; / Но еще сладостнее узреть лик Твой / И возрадоваться пред ним. / Нет пения упоительнее, / Нет воспоминания светлее, / Нет чувства блаженнее, / чем то, что охватывает меня при звуке Твоего имени. / О надежда кающегося сердца, / О радость всех смиренных, / Сколь снисходителен Ты к оступившимся, / Сколь добр к ищущим Тебя! / Но что же с теми, кто обретает Тебя? / Ах, этого невозможно ни изречь, ни описать пером! / Что такое любовь Иисуса, / Ведомо лишь тем, кого он удостоил своей любви (лат.).


[Закрыть].
 

Старый монах повторял эти строки, всей душой отдаваясь пению, а голос его, некогда весьма недурной, все еще сохранял ту силу, что дается выражением глубокого чувства. Подобная особенность часто свойственна голосам людей талантливых и наделенных тонким вкусом, хотя, быть может, и лишенным, с точки зрения знатока, технических достоинств. Однако их так переполняют эмоции, что они трогают сердца слушателей, словно живое прикосновение Божественного начала.

Слушая его пение, Агнесса постепенно утешилась. Латинские стихи гимна, дух которых господствовал в церкви с незапамятных времен, были для нее наполнены священным, сладостным благоуханием; не запятнанные презренной, низменной жизнью, они произносились на языке святых таинств, к которому прибегали лишь в те возвышенные мгновения, когда читали молитвы и совершали благочестивые обряды, – и они уняли бурю, бушевавшую в детском сердце, утишили волнения, тревожившие его, подобно тому как некогда Иисус, о коем гласил этот гимн, усмирил воды моря Галилейского.

– Да, он отдал жизнь Свою за нас! – воскликнула Агнесса. – Он вечно будет царствовать над нами!

 
Jesu dulcissime, e throne gloriae
Ovem deperditam venisti quaerere!
Jesu suavissime, pastor fidissime,
Ad te O trahe me, ut semper sequar te![39]39
  Иисусе сладчайший, с престола Своего, где царишь Ты во славе, / Сошел Ты искать заблудшую овцу Свою! / Иисусе, надежнейший пастырь, нежнейший, / Привлеки меня к себе, дабы я мог следовать за Тобой во веки веков! (лат.)


[Закрыть]
 

– Ах вот ты где, малютка моя! – промолвил монах, заглядывая за стену. – А я уж решил было, что внемлю пению ангелов. Разве не прекрасное нынче утро?

– Да, милый дядюшка, – отвечала Агнесса. – А я так обрадовалась, услышав твой чудесный гимн! Он так утешил меня.

– Утешил, сердечко мое? Как странно ты говоришь о себе. Вот пройдешь по жизненному пути столько, сколько твой старый дядюшка, тогда и сможешь говорить об утешении. Но кто же утешает птичек, или бабочек, или молоденьких овечек?

– Ах, милый дядюшка, у меня тяжело на сердце, – произнесла Агнесса, и глаза ее наполнились слезами.

– Тяжело на сердце? – повторил монах, поднимая глаза от рисунка. – Поведай же мне, что случилось? Уж не ужалила ли тебя пчела в палец? Или ты уронила в пропасть пригожий букетик? Или с тобой произошло еще что-то ужасное?

Агнесса опустилась на край мраморного фонтана, закрыла лицо передником и зарыдала так, что казалось, сердце у нее вот-вот разорвется.

«Уж не наговорил ли ей чего этот старый священник на исповеди? – подумал отец Антонио. – Где ему ее понять. Она чиста, как капелька росы, что дрожит на паутинке, и столь же нежна, а половина этих священников даже обращаться с агнцами Господними не умеют».

– Полно, дитя мое, – принялся успокаивать он ее, – что же случилось? Поведай своему старому дядюшке, будь умницей!

– Ах, дядя, я не могу! – выдохнула Агнесса, борясь с рыданиями.

– Не можешь поведать дядюшке? Веселенькая история! Тогда, может быть, расскажешь бабушке?

– Ах, нет-нет-нет! Ни за что на свете! – вскрикнула Агнесса и зарыдала еще пуще.

– Что ж, сердечко мое, вижу, дело серьезное, – откликнулся монах, – но все-таки расскажи, вдруг старый дядя тебе поможет!

– Я боюсь не за себя, – отвечала Агнесса, стараясь взять себя в руки, – не за себя, а за другого, за заблудшую душу. Ах, Иисусе, смилуйся!

– За заблудшую душу? Царица Небесная, упаси нас от зла! – промолвил монах, перекрестившись. – Неужели свернула она с пути истинного на этой христианской земле, изобилующей красотами Господними? Неужели отбилась от паствы Господней?

– Да, отбилась, – в отчаянии произнесла Агнесса. – И если кто-нибудь не поможет этому человеку, он погибнет безвозвратно, а ведь душа его смела и благородна, как души падших ангелов.

– И кто же это, милая моя? Расскажи мне, – попросил монах. – Я – один из пастырей, и долг мой – разыскивать заблудшую овцу неутомимо, пока не обрету.

– Милый дядя, помнишь ли ты молодого человека, который внезапно появился здесь в лунном свете несколько дней тому назад?

– Да, конечно! – отвечал монах. – А к чему ты спрашиваешь?

– Сегодня утром отец Франческо рассказал мне о нем ужасные вещи.

– Какие?

– Дядя, его отлучил от церкви его святейшество папа.

Отец Антонио, который принадлежал к одному из наиболее просвещенных и образованных религиозных орденов своего времени и был наперсником и учеником Савонаролы, вполне представлял себе личные качества нынешнего понтифика, а потому имел собственное мнение относительно того, насколько значимо это отлучение от церкви в горнем мире. Он знал, что подобная участь грозила и его праведному настоятелю, ибо тот разоблачал вопиющие пороки, коими запятнали себя князья церкви, и всячески противился их тлетворному влиянию. Потому-то, услышав, что юноша этот был отлучен от церкви, отец Антонио отнюдь не пришел в ужас, а скорее посочувствовал ему как честному человеку и доброму христианину. С другой стороны, он полагал неразумным смущать веру простодушных и заронять в их сердца семена сомнения, открывая им правду о главе Христианской церкви на земле.

Если образованные классы общества, наблюдая за бесчинствами, творимыми в высших церковных кругах, преисполнялись страха и тревоги, то все же считали излишним вводить в соблазн доверчивых, бесхитростных простолюдинов, дабы не потрясти основы их христианской веры. Более того, они сами тщетно пытались примирить практику, то есть очевидный и вопиющий факт, заключающийся в том, что папский престол ныне занимает человек, не руководимый никаким духом, кроме, быть может, нечистого, – с теорией, согласно которой носитель этого высочайшего титула безусловно и непременно ведом Святым Духом. Самые смелые из них не преминули предположить, что священный город захвачен нечестивыми грешниками и что в святынях его воцарился не отец всех христиан, а коварный узурпатор и отец лжи. Бо́льшая же часть образованных классов поступила так, как ведут себя люди ныне, сталкиваясь с противоречиями и тайнами религиозной веры, которую они в целом почитают, то есть старались не замечать досадных вопросов и, вздыхая, тосковали по безмятежному прошлому.

Поэтому отец Антонио не стал рассказывать Агнессе о том, что данная молодому человеку «аттестация», столь опечалившая ее, нисколько не убеждала его самого в дурной славе юноши.

– Сердечко мое, – сказал он серьезно и торжественно, – узнала ли ты, за какой именно грех был отлучен он от церкви?

– Ах, боже мой! Мой милый дядюшка, боюсь, что за неверие, за безбожие. И верно, сейчас я припоминаю, что он сам признался мне в этом давеча.

– А где он сказал тебе об этом?

– Помнишь, дядюшка, за тобой прислали дать последнее причастие умирающему? Пока тебя не было, я преклонила колени и стала молиться о его душе, а когда подняла глаза, оказалось, что этот молодой кавалер сидит вот здесь, на этом краю фонтана. Он не сводил с меня взгляд, и глаза у него были грустные, тоскующие и страдальческие, и мне стало ужасно жаль его; и говорил он со мною так печально, что я не могла его не пожалеть.

– А что он сказал тебе, дитя?

– Ах, отец мой, он сказал, что он один на свете, что у него нет друзей, что он всеми покинут и что его никто не любит; хуже того, он сказал, что утратил веру и не может более обрести ее.

– А что ты сказала ему на это?

– Дядюшка, как и надлежит бедной девице, я постаралась сделать ему хоть что-то доброе. Я умоляла его исповедаться и причаститься, но стоило мне упомянуть об этом, как он почти разгневался. И все же я думаю, что он не вовсе предался злу, ведь он так горячо просил меня молиться за него. Он сказал, что Господь не услышит его молитв, и уповал на мои. А потом я стала рассказывать ему о тебе, милый дядюшка, о том, что ты монах из благочестивого флорентийского монастыря, и о твоем настоятеле Савонароле, и это, кажется, пробудило его любопытство, ведь он взволновался и повторил это имя, как будто ему уже приходилось слышать его раньше. Я стала убеждать его прийти к тебе и излить перед тобою душу, и, возможно, преуспела бы, но тут по тропинке стали подниматься вы с бабушкой, а когда я услышала, что вы возвращаетесь, я принялась умолять его уйти, потому что, ты же знаешь, бабушка страшно рассердилась бы, если бы узнала, что я хотя бы несколько минут разговаривала с мужчиной: она думает, что все мужчины – грешники и злодеи.

– Я должен разыскать этого юношу, – задумчиво промолвил монах. – Возможно, мне удастся разузнать, какой соблазн, овладевший его душой, изгнал его из паствы праведных.

– Конечно-конечно, милый дядюшка! – горячо взмолилась Агнесса. – Я уверена, он был самым плачевным образом введен в искушение, ведь, кажется, он по своей природе благороден и добродетелен, и он со столь глубоким чувством говорил о своей матери, ныне пребывающей в лучшем мире, и он как будто искренне жаждал вернуться в лоно церкви Христовой.

– Церковь – нежная мать всем своим заблудшим чадам, – откликнулся монах.

– А ты не думаешь, что наш всемилостивейший отец его святейшество папа простит его? – спросила Агнесса. – Разумеется, он проявит истинную доброту и кротость, уподобившись Христу, который возрадовался бы одной вновь обретенной овце более, чем девяноста девяти, что не сбились с пути праведного.

Монах с трудом удержался от улыбки, представив себе Александра Шестого в роли доброго пастыря, каковым рисовался глава церкви восторженному воображению Агнессы, а потом, с тайным вздохом, тихо произнес: