Текст книги "Агнесса из Сорренто"

Впервые увидев Агнессу, склоняющуюся, как цветок, в косых лучах вечернего солнца у старых Соррентийских ворот, пока сам он с надменностью глядел вниз, на коленопреклоненную толпу, тщась сохранить в собственной душе саркастический покой и совершенную безучастность, он был поражен в самое сердце сильным и властным чувством, природу которого не мог определить. Представшее перед ним юное лицо, с ясными, чудесными чертами, исполненное нежного, пылкого благочестия, возродило в нем множество воспоминаний о счастливейших, чистейших часах его жизни и привлекло его к себе, заставив ощутить что-то, что он напрасно пытался скрыть под маской насмешливого волокитства.

Когда она взглянула ему в глаза таким серьезным, удивленным взглядом, с такой невинной доверчивостью и пообещала молиться за него, он ощутил раскаяние и укоры совести, словно осквернил святыню. Все, что было в его душе страстного, поэтичного и романтического, вновь пробудилось, дабы раствориться в странной, отчаянной грусти, к которой примешивалось нежное благоговение перед этим совершенным воплощением чистоты и веры. Любовь пускает самые глубокие корни и прорастает всего быстрее в душе скорбящей и одинокой, ведь ничто в ней не оспаривает почву, на которую любовь заявила свои права.

В сем случае он не просто вздыхал по приглянувшейся девице, она олицетворяла для него то умиротворение, тот прекрасный душевный покой, который, как ему представлялось, он утратил навсегда.

Глава 10
Разговор

Сны, которые привиделись Агнессе ночью после беседы с монахом и удивительной, краткой встречи с кавалером, являли собой странное смешение образов, на которые наложили свой неповторимый отпечаток особенности ее воспитания и привычные, каждодневные мысли.

Ей приснилось, будто она сидит одна в лунном свете; до нее доносился шелест далекой листвы апельсиновых деревьев, и вдруг из этой благовонной рощи вышел молодой человек, облаченный в белые сияющие одеяния, подобные солнечному свету; с плеч его ниспадали огромные жемчужные крылья, казалось мерцающие и излучающие некое фосфорическое сияние; над высоким, печальном его челом трепетал тоненький язычок пламени; в глазах его читалась та глубокая, таинственная серьезность и торжественность, которую столь чудесно передавали флорентийские живописцы, изображая посланцев неба, и, однако, как ни странно, этот облаченный в белое, величественный незнакомец и чертами лица, и всем своим обликом напоминал давешнего загадочного кавалера: у него были такие же скорбные темные глаза, вот только теперь озаряла их не земная гордыня, а тихий, умиротворенный покой. Он словно выплыл к ней из тени апельсиновых деревьев, и его сияющие одеяния, струясь, заклубились вслед за ним, как будто над самой поверхностью земли его несло воздушное, невесомое облако, а в руке он держал ветку лилии, источающую живой серебристый свет, то есть облик этот божественный цветок имел именно такой, как предположил монах. Агнесса, казалось, затаила дыхание и с тайным благоговейным трепетом, как это часто бывает в сновидениях, удивленно сказала себе: «Неужели этот незнакомец и вправду был не смертным, даже не братом короля, но ангелом? Как странно, что я не прочитала этого в глазах его!» Видение все приближалось и приближалось, таинственный посланец небес притронулся к челу ее лилией, усеянной каплями росы и холодной как лед, и в этот миг на душу ее снизошло безмятежное блаженство, восторженное умиротворение, и перед внутренним взором ее, так же ясно, как если бы кто-то произнес их ей на ухо, предстали слова: «Господь избрал тебя!» А затем, предавшись буйству фантазии, столь свойственному снам, она узрела кавалера в его обычном облике и в светской одежде, таким, каким явился он ей, когда преклонил перед нею колени прошлой ночью, и он промолвил: «Ах, Агнесса, Агнесса! Чудный агнец Христов, возлюби меня и веди меня!» И в сновидении ей показалось, будто сердце ее взволновалось и затрепетало, испытав новое, прежде неведомое чувство, когда она встретилась взглядом с его печальными, умоляющими глазами, и после этого сон ее сделался куда более тревожным и смятенным.

Море стало постепенно озаряться отраженным светом, разлившимся в небесах, а мерцающее над Везувием пламя постепенно бледнело и опадало, но если высокие вершины утесов окрасились розоватым пурпуром, то в мрачных глубинах ущелья по-прежнему царили густая тень и ночное безмолвие. Однако монах пробудился при первых лучах зари и теперь расхаживал по маленькому садику и читал утреннюю молитву, ликующее торжество которой словно ворвалось в сны Агнессы, ведь слова ее, убежденные и вдохновенные, несли в себе всю силу могучей древней латыни, на которой в ту пору, когда молитва эта писалась, еще не перестали говорить в Италии.

 
Splendor paternae gloriae,
De luce lucem proferens,
Lux lucis et fons luminis,
Dies diem illuminans!
 
 
Votis vocemus et Patrem,
Patrem potentis gratiae,
Patrem perennis gloriae:
Culpam releget lubricam!
 
 
Confirmet actus strenous,
Dentes retundat invidi,
Casus secundet asperos,
Donet gerendi gratiom!
 
 
Christus nobis sit cibus,
Potusque noster sit fides:
Laeti bibamus sobriam
Ebrietatem spiritus!
 
 
Laetus dies hic transeat,
Pudor sit ut diluculum,
Fidus velut meridies,
Crepusculum mens nesciat![26]26
  Слава и величие Отца Небесного, / Приводящего в мир радостные лучи света, / Свет, озаряющий мироздание, ярчайшая лампада, / День, освещающий собой день! / В молитвах своих нарекаем мы тебя Отцом, / Отцом вечной славы, / Отцом неиссякающей благодати, / Мы умоляем Тебя, прости нам вину нашу! / Укрепи сердца наши, / Сломи власть враждебных духов, / Помоги нам, Господи, в невзгодах, ниспошли нам / Благодать перенести ради Тебя любые страдания! / Питать нас будет Христос, / Вера в Христа напоит нас, / Исполнившись радости и надежды, приникнем же / к источнику невинного, неопьяняющего восторга! / День свой мы проведем в радости, / С рассветом забрезжит для нас чистота, / Вера воссияет для нас полуденным солнцем, / А ночь никогда для нас не наступит! (лат.)


[Закрыть]
 

Этот гимн каждым своим словом отражал умонастроение и характер певца, взгляды которого на дела мирские столь же отличались от тех, каковых придерживались простые смертные, ремесленники и землепашцы, сколь отличается порхающая, щебечущая, заливающаяся трелями птичка от вола, влекущего тяжелый плуг по борозде. Выросший под ласковыми южными небесами, он неизменно начинал свой день с гимна «источнику невинного, неопьяняющего восторга» и затем взывал к Духу Господню на протяжении суток, чем бы он ни занимался, какие бы обязанности ни исполнял как монах и живописец на том двойном поприще, что избрал для себя с самого детства. Если совершенное, ничем не замутненное счастье и существовало в этом усталом, измученном тяжкими трудами, прозаичном мире, то лишь в сердцах тех средневековых художников, творцов картин на религиозные сюжеты, замыслы которых росли и расцветали в тени молитв, подобно множеству причудливых, фантастических цветов на страницах молитвенников и требников.

Ведь следует заметить, воздавая должное христианской религии, что итальянцам никогда не принадлежала честь создания оригинальных образцов изящного искусства, пока они не обрели вдохновения в христианстве. Искусство Древнего Рима было второразрядной копией своеобразного, легкого и воздушного греческого и часто отличалось затейливостью, но никогда – живостью и самостоятельностью. Именно средневековому религиозному искусству, в особенности умбрийской и флорентийской школе, обязаны мы неповторимым расцветом итальянского духа. Вновь возродившись в современной Европе, древнегреческое искусство, хотя на первый взгляд и обогатило тогдашнюю живопись и скульптуру, сделав их более изящными и утонченными, в конце концов задушило и убило их, подобно тому как сверкающий яркими красками тропический паразит высасывает все соки из дерева, которое поначалу словно бы ласково обвивает. Творчество Рафаэля и Микеланджело отмечает высшее совершенство и начавшийся упадок оригинального итальянского искусства; именно по мере того, как их идеи утрачивали христианскую сущность и проникались древнегреческим началом, они теряли особую живость и неповторимый итальянский характер. Они вновь превратились в древних римлян, умелых подражателей и старательных имитаторов художников прошлого, забыв о своей роли боговдохновенных царей и первосвященников, возвещающих новое национальное движение.

Звуки утреннего гимна, распеваемого монахом, пробудили Агнессу и Эльзу, и почтенная матрона тотчас же насторожилась:

– Батюшки мои! Какие же легкие у братца моего Антонио! Не успел проснуться, как уже поет во все горло! Так и всегда было: он еще мальчиком своим пением будил меня до рассвета.

– Он счастлив, как эти птицы, – промолвила Агнесса, – потому что, как они, поднимается к небу.

– Да уж, на птиц он похож… Он всегда был благочестив, только и думал, что о своих молитвах да о карандаше. Но работник из него был никудышный. На бумаге-то он тебе оливковое дерево нарисует так, что любо-дорого поглядеть, но заставь его подрезать оливу – и любой дурак справится с этим лучше.

Завершив утренние молитвы и простую трапезу, Эльза приготовилась идти торговать. Ей пришло в голову сказать, что гостя неловко оставлять одного, и под этим благовидным предлогом не пускать сегодня Агнессу в город. Разумеется, так она наивно надеялась скрыть внучку от глаз кавалера, которого подозревала во всех смертных грехах.

Ни Агнесса, ни монах не стали нарушать ее безмятежный покой и не посвятили ее в подробности давешнего происшествия. Агнесса хранила молчание по привычке, поскольку сдержанности в отношениях с бабушкой ее научило несходство характеров, из-за которого она не могла доверить ей сокровенного. Бывает, что одни натуры не могут открыться другим, потому что лишены общего языка. Живя в одном доме, трапезничая за одним столом, иногда даже разделяя одно ложе, они навсегда остаются друг другу чужими, все общение между ними сводится к обсуждению самых примитивных повседневных нужд, а едва решившись выйти за пределы этого узкого бытового мирка, они обнаруживают, что говорят на разных языках и не могут понять друг друга.

– Агнесса, – сказала Эльза, – сегодня ты мне за прилавком не понадобишься. Спрядешь лен да составишь компанию дяде. Думаю, тебя это только обрадует!

– Конечно, бабушка, – весело отвечала Агнесса. – Дядюшкин приход для меня всегда праздник.

– Я покажу тебе и другие рисунки в требнике, – сказал монах. – Слава богу, вчера ночью в уме моем родилось столько новых замыслов, как будто розовый куст расцвел и покрылся множеством цветов. Когда я бываю занят этой богоугодной работой, даже в сновидениях моих Господь Бог подсказывает мне что-то.

– Да уж, умные мысли во сне часто приходят, – заключила Эльза, – но что касается меня, я работаю слишком много и оттого сплю слишком крепко, потому-то и снов почти не вижу.

– Что ж, братец, – сказала Эльза после завтрака, – приглядывай сегодня за Агнессой хорошенько, ведь поблизости целая стая волков рыщет, так и точит зубы на молоденьких овечек.

– Ничего не бойся, сестрица, – безмятежно откликнулся монах, – ангелы небесные не оставят ее своим попечением. Если бы только глаза наши прозревали незримое, мы увидели бы, что малые сии, верующие в Христа[27]27
  Мф. 18: 5–6, 10.


[Закрыть], никогда не бывают одни.

– Хорошо тебе говорить, братец, но никогда не бывало, чтобы ангелы взяли на себя хоть какую-нибудь мою работу, разве что я сама за нее усердно бралась, а если уж заговорили о девицах, то Господь ведает, что каждой потребен целый сонм крылатых стражей. Вокруг столько бесчинствующих, разгульных молодцов, да сладкоречивых любезников, да глупеньких, пустоголовых развязных девиц вроде Джульетты, что хлопот не оберешься, чтобы уберечь от зла даже самых скромных. И это притом, что Агнесса одна из лучших: воспитанная, набожная, послушная, да еще и трудолюбивая, как пчелка. Вот посчастливится тому, кто получит ее в жены. Хотела бы я посмотреть на мужчину, который будет ее достоин.

Беседа эта происходила, пока Агнесса собирала в саду апельсины и лимоны и складывала их в корзину, с которой бабушка намеревалась пойти в город. Сквозь открытую дверь долетали серебристые переливы гимна, который она напевала, – то был фрагмент духовной песни в честь святой Агнессы:

 
Не перлы подарите мне,
Не лалы, полные огня,
А розу, алую, как кровь
Того, кто умер за меня.
 
 
Отрину все земные я
Заботы суетного дня
И воспарю под звездный свод
К тому, кто умер за меня.
 

– Теперь ты убедилась, сестрица, – обратился монах к Эльзе, – как прочно замкнул Господь двери девичьего сердца? Не бойся за нее, и я не уверен, сестрица, стоит ли тебе вмешиваться в Промысел Божий и мешать очевидному призванию дитяти, ведь она решила всецело посвятить себя Богу.

– Хорошо тебе говорить, братец Антонио, у тебя же никогда не было своих детей, и где тебе понять, как горячо материнское сердце любит детей и внуков! Я ведь тебе уже твердила, надобно святым проявить благоразумие и понять, что не к чему забивать голову уходом в монастырь девице – единственной надежде и опоре бедной старухи, и если они от нее отстанут, так только лучше будет. Агнесса – благочестивая девочка, любит молиться и петь гимны; когда-нибудь она и муженька своего полюбит, как надлежит честной женщине.

– Но знаешь ли, сестрица, что в раю первые места будут уготованы девственницам, которые следуют за Агнцем[28]28
  Откр. 14: 4.


[Закрыть].

– Быть может, и так, – холодно отвечала Эльза, – но нам с Агнессой и последние места сгодятся. Пусть уж лучше мне будет полегче да поуютнее на земле, а в раю-то я уж как-нибудь потерплю (да введет нас туда Богоматерь!).

С этими словами Эльза подняла большую, квадратную, полную золотистых плодов корзину на голову и, высокая и величественная, зашагала к месту своих ежедневных трудов.

Монах уселся на садовой стене, положив рядом папку, и погрузился в работу над своими рисунками, то завершая один, то поправляя другой. Агнесса намотала на веретено серебристо-белого льна и расположилась поблизости под апельсиновым деревом, тоненькими беленькими пальчиками суча пряжу и устремив задумчивый взор больших темных глаз на раскинувшееся вдалеке глубокое синее море, но не переставая размышлять о давешних странных происшествиях и о ночных сновидениях.

– Дитя мое, – обратился к ней монах, – обдумала ли ты то, что я сказал тебе накануне?

Щеки ее залились ярким румянцем, когда она ответила:

– Да, дядюшка, а вчера ночью мне привиделся странный сон.

– Сон, сердечко мое? Что ж, не таись, поведай мне, что тебе привиделось. Во сне наши земные чувства замирают и безмолвствуют, чтобы мы могли отверзнуть очи духовные.

– Мне приснилось, – начала Агнесса, – будто я сижу в раздумье, как сидела давешним вечером в лунном свете, и тут из-за деревьев вышел ангел…

– Неужели? – с интересом спросил монах, поднимая голову. – И в каком облике он предстал тебе?

– В образе молодого человека в сияющих белоснежных одеяниях, глаза у него были глубокие, как вечность, над челом трепетало серебристое пламя, а в руке он держал ветку лилии, совсем как та, о которой ты рассказывал, исполненную света.

– Наверное, то был архангел Гавриил, – предположил монах, – тот самый, что предстал перед нашей блаженной Пресвятой Девой. Он сказал что-нибудь?

– Да, он прикоснулся ко лбу моему лилией, и на меня снизошли необычайный покой и умиротворение, и тогда он изрек: «Господь избрал тебя!»

– Истинно, – заключил монах, поднимая взор и благочестиво осеняя себя крестным знамением, – это мне ниспослан знак, что Господь услышал мои молитвы.

– Но, милый дядюшка, – промолвила Агнесса, смешавшись и покраснев от стыда, – в моем сновидении было что-то странное: святой ангел удивительным образом походил на молодого человека, который явился сюда вчера ночью, а почему так – ума не приложу…

– Возможно, святой ангел принял облик давешнего юноши отчасти для того, чтобы показать, сколь прекрасной может сделаться спасенная душа, а значит, и для того, чтобы наставить тебя усерднее молиться. Точно так же святая Моника узрела Блаженного Августина среди ангелов, облаченного в белые одеяния, хотя в ту пору он еще оставался мирянином и безбожником, и через это видение на нее снизошла благодать молиться за него еще тридцать лет, пока он не стал, к ее невыразимой радости, благочестивым епископом. Твое сновидение – верный знак, что этот юноша, кто бы он ни был, войдет в Царствие Небесное твоими молитвами. Скажи мне, сердечко мое, это первый ангел, которого тебе довелось узреть?

– Ангелы никогда прежде мне не снились. Во сне мне являлись Пресвятая Дева, и святая Агнесса, и святая Екатерина Сиенская, и иногда они словно бы подолгу пребывали у моей постели, а иногда брали меня с собой в какое-то чудесное место, где самый воздух был напоен музыкой, а иногда ниспосылали мне столь чудесные цветы, что, проснувшись и не увидев их, я не могла удержаться от слез. А почему ты спрашиваешь, милый дядюшка, неужели ты часто видишь ангелов?

– Не часто, душа моя, но иногда мне удается чуть-чуть разглядеть их. Впрочем, надобно бы тебе увидеть картины нашего Фра Беато Анджелико, которому ангелы являлись постоянно, ибо он жил жизнью столь блаженною, что, казалось, пребывал скорее не на земле, а на небесах. Он никогда не заботился о земных предметах, не желал писать картины ни за деньги, ни за покровительство сильных мира сего, не хотел он также занимать важные, ответственные церковные посты, даже когда, восхищаясь его благочестием, его хотели сделать епископом, но держался в стороне от всяческой суеты, в тени. Он имел обыкновение говорить: «Те, кто хочет трудиться во имя Христово, должны идти за Ним»[29]29
  Мф. 4: 18–22.


[Закрыть]. Картины его, изображающие ангелов, поистине чудесны, а одеяния их у Фра Беато играют всеми цветами радуги. Все мы неколебимо верим, что на картинах своих он запечатлел истинные небесные видения.

– Ах! – вздохнула Агнесса. – Как бы мне хотелось узреть что-то из этих чудес Господних!

– Почему бы и нет, дитя мое. Он написал одну картину, где изобразил рай на золотом фоне, а посреди небес поместил Господа нашего, увенчивающего Богоматерь, в окружении всех святых и ангелов, а цвета для этой картины избрал столь яркие, что они напоминают облака на закате: золотистые, розовые, пурпурные, аметистовые и зеленые, словно только что распустившиеся нежные весенние листочки; ибо ангелы – это цветы и птицы Господни, они сияют и поют, дабы возвеселился рай Его, и нет на земле ничего, что сравнилось бы с их яркими, переливчатыми, радужными красками, – так говорил Фра Беато Анджелико, а он видел их собственными глазами. А еще надобно заметить, что им свойственна чудесная, воздушная легкость, они плывут над землей, словно невесомые облака, а одеяния их по произволению Господню струятся, точно пелена тумана, что колеблется, колышется и вьется на солнце. А какое чудо их лики! Они столь исполнены чистоты и величия, но притом смирения, что поражают своей невыразимой прелестью, ведь, как никому иному, блаженному Фра Анджелико было даровано запечатлеть бессмертную красоту души.

– Великого благословения и милости удостоился ты, дядюшка, если тебе позволено было их увидеть, – сказала Агнесса. – Я готова бесконечно о них слушать!

– Он написал одну небольшую картину, – продолжал монах, – на которой изобразил Успение Пресвятой Богородицы, и, разумеется, ни одни смертный не мог бы вообразить ничего подобного чудесному лику отходящей в мир иной Богоматери, столь слабой, немощной и нежной, что никто не может взглянуть на Нее, не увидев в Ней своей собственной умирающей матери, но вместе с тем исполненной такой святости, что нельзя тотчас не узнать в Ней Богоматерь, а вокруг Нее теснятся скорбящие апостолы, а над Нею показан сам Господь наш, принимающий на руки Свои Ее отлетающий дух в облике новорожденного младенца, ибо благочестивые живописцы изображали блаженную кончину святых как рождение в вечной жизни.

– Сколь великая благодать должна исходить от таких картин! – воскликнула Агнесса. – Мне кажется, создание таких чудесных вещей – одно из самых блаженных деяний… Дорогой дядюшка, – добавила она, помолчав, – говорят, в этом глубоком ущелье обитают нечистые духи, они часто подстерегают и завлекают своими чарами неосторожных путников, особенно в ночные часы.

– Это меня нисколько не удивляет, – отвечал монах, – ибо надобно тебе знать, дитя, что в древности наша прекрасная Италия столь полно, столь безраздельно предалась идолопоклонству, что даже самая земля ее исторгает из себя руины храмов и камней, оскверненных языческими обрядами. Особенно на здешних берегах не найти ни единого городка или деревни, не запятнанных такими пороками, блудом и нечестивыми радениями, о которых, по словам апостола, стыдно и говорить[30]30
  Еф. 5: 12.


[Закрыть]. Эти самые морские волны, что плещутся у наших ног, то и дело выносят обломки мрамора и цветные стеклышки, что составляли некогда узоры мозаик в тех залах, где творились бесовские гнусности и устраивались отвратительные оргии; недаром, как гласит Евангелие, злые духи, изгнанные Христом, бродят в местах глухих и уединенных, ибо не желают расстаться со своими прежними владениями[31]31
  Мф. 12: 43–45.


[Закрыть].

– Знаешь ли, дядюшка, мне давно хотелось освятить ущелье в честь Господа нашего Иисуса Христа, установив здесь часовню: там я могла бы повесить неугасимую лампаду.

– Чрезвычайно благочестивая мысль, дитя мое.

– Вот я и подумала, дядюшка, что ты согласился бы осуществить этот замысел. Поблизости живет некий Пьетро, искусный камнерез, и я с ним часто играла в детстве – хотя недавно бабушка запретила мне разговаривать с ним, – и мне кажется, он смог бы выполнить эту работу под твоим руководством.

– Значит, сердечко мое, так и сделаем, – весело откликнулся монах, – а я напишу красивый образ Пресвятой Девы, чтобы туда поместить, а снаружи, думается мне, хорошо бы установить шпиль, да не какой-нибудь, а со статуей святого Михаила, вооруженного мечом. Святой Михаил – смелый и неустрашимый архангел, архистратиг небесного воинства, и все бесы, демоны и нечистые духи боятся его как огня. Я сегодня же набросаю эскиз.

И монах радостно запел строфы старинного гимна:

 
Sub tutela Michaelis,
Pax in terra, pax in coelis[32]32
  Наш архангел Михаил / Бесов страшных сокрушил (лат.).


[Закрыть].
 

В таких беседах и в таких трудах прошел для Агнессы день, однако нельзя сказать, что она не впадала частенько в глубокую задумчивость, вспоминая таинственного незнакомца, явившегося к ней прошлой ночью. Нередко, когда добрый монах всецело отдавался работе над рисунком, прялка соскальзывала у нее с колен, а взор ее больших темных глаз устремлялся наземь, словно она погружалась в какие-то глубокие размышления.

Едва ли ее сухая, лишенная воображения, вечно хлопочущая по хозяйству бабушка, или ее поглощенный творчеством, простодушный дядя, или мечтательная мать настоятельница Тереза, или ее суровый исповедник могли представить себе, какие странные семена заронили они, вместе взятые, в душу этой чувствительной юной девицы. Совершенно отторгнутая неусыпным надзором бдительной бабушки от всякого соприкосновения с реальной жизнью и даже не имеющая об этой жизни понятия, она никак не могла соотнести с миром внешним тот внутренний, в котором она существовала, преисполнившись радостного восторга, и который населяла мучениками, святыми и ангелами, чьи деяния были возможны и могли показаться хоть сколько-то правдоподобными лишь в самых возвышенных сферах религиозной поэзии.

Поэтому она всем сердцем неудержимо отдалась жажде спасти душу незнакомца, которого, как она полагала, небеса послали искать ее посредничества, а когда веретено выскользнуло из ее пальцев, а взор словно бы приковало что-то в пустоте, она принялась гадать, кто же он на самом деле, и захотела узнать немного больше о его судьбе.

Ближе к вечеру явился запыхавшийся посланец призвать ее дядюшку подать последнее причастие раненому, который только что сорвался с лесов строящегося здания и, как все опасались, мог умереть, не успев исповедаться.

– Дочь моя, мне надобно поспешить и принести утешение Христово этому бедному грешнику, – объявил монах, торопливо передавая ей свои эскизы и карандаши. – Береги их до моего возвращения, будь умницей!

Агнесса тщательно собрала все рисунки, положила в папку, а потом, преклонив колени перед божницей, начала молиться о душе умирающего.

Она молилась столь долго и ревностно, столь отрешенно, что не видела и не слышала ничего вокруг.

Поэтому, подняв наконец глаза, она вздрогнула от удивления, заметив кавалера, сидящего на краю мраморного саркофага с видом столь спокойным, невозмутимым и меланхоличным, что его можно было принять за одно из тех изваяний, которые нередко украшают надгробия рыцарей.

– Ты не ожидала увидеть меня здесь, Агнесса, – произнес он негромко, размеренным тоном, как человек, решившийся во что бы то ни стало произвести задуманное впечатление, – но с первой нашей встречи я следил за твоим домом день и ночь, тщась улучить миг, когда смогу поговорить с тобою наедине.

– Сударь, – отвечала Агнесса, – я к вашим услугам. Все, что может совершить бедная девица, не поступившись своей честью, я попытаюсь для вас сделать, со всем моим почтением.

– За кого ты меня принимаешь, что так ко мне обращаешься? – спросил кавалер с печальной улыбкой.

– Разве вы не брат нашего всемилостивого короля? – откликнулась Агнесса.

– Нет, милая девица, и если ты только что любезно пообещала помочь мне, по ошибке приняв меня за другого, то вольна взять свое обещание обратно.

– Нет, сударь, – возразила Агнесса, – хоть я и не знаю, кто вы, но если в беде или в нужде вы полагаетесь на молитвы столь жалкого существа, как я, то Боже упаси, чтобы я вам в них отказала!

– Я и вправду в беде и в нужде, Агнесса, нет под солнцем человека несчастнее меня, нет в мире человека более одинокого; на свете не осталось более никого, кто любил бы меня. Агнесса, не могла бы ты полюбить меня хоть немного? Совсем чуть-чуть, этого бы мне было довольно.

Впервые в жизни к ней обращались с такой мольбой, однако слова эти были произнесены столь безыскусно, столь печально, столь нежно, что оттого показались ей самыми естественными и приличными на свете, а у этого несчастного красавца-рыцаря вид был столь торжественный и скорбный, что разве могла она сказать «нет»? С колыбели приученная любить весь мир, как могла она отвергнуть просьбу этого прекрасного, сильного, но нежного и смиренного юноши, столь почтительно постучавшегося в дверь ее сердца? Ни Пресвятая Дева, ни святые никогда не заповедовали ей проявлять жестокосердие.

– Да, сударь, – промолвила она, – не сомневайтесь, я буду любить вас и молиться за вас, однако сейчас я прошу вас оставить меня и не приходить сюда более, ведь бабушка не велит мне разговаривать с вами, а я не хотела бы ее ослушаться, потому что она так добра ко мне.

– Но, милая Агнесса, – начал было кавалер, приближаясь к ней, – мне столько нужно сказать тебе, стольким поделиться с тобой…

– Но бабушка будет недовольна, я знаю, – повторила Агнесса, – и вам не следует приходить сюда более.

– Что ж, – произнес незнакомец, – может быть, ты, по крайней мере, согласишься встретиться со мной? Назначь мне место и время!

– Я не могу, нет-нет, я не могу, – взмолилась она, встревоженная и смущенная. – Даже сейчас, если бабушка проведает, что вы здесь побывали, она ой как разгневается.

– Но как же ты будешь за меня молиться, если ничего обо мне не знаешь?

– Господу Богу все о вас ведомо, – отвечала Агнесса, – и когда я стану за вас молиться, Он ниспошлет вам все, что сочтет нужным.

– Ах, милое дитя, сколь истова и пылка твоя вера! Но горе мне, ибо я утратил способность молиться! Я утратил жившую в моем сердце веру, что некогда воспитала во мне мать, моя дорогая мать, которая теперь на небесах.

– Ах, как же это возможно? – потрясенно спросила Агнесса. – Кто может утратить веру в Господа столь доброго, как наш, и в столь любящую мать?

– Агнесса, милый мой агнец, тебе ничего не ведомо о мире, и я совершил бы самое черное злодеяние, если бы смутил чудный покой твоей души какими-то грешными сомнениями. Ах, Агнесса, Агнесса, нет никого несчастнее, никого недостойнее меня!

– Сударь, быть может, вам стоило бы очистить душу святым таинством исповеди и принять в себя живого Христа. Ведь он изрек: «Без меня не можете делать ничего»[33]33
  Ин. 15: 5.


[Закрыть].

– О Агнесса, такие, как я, не могут молиться и участвовать в таинствах! Лишь благодаря твоим чистым молитвам надеюсь я приобщиться благодати.

– Господин, у меня есть дядя, монах, человек святой жизни, кроткий, словно агнец. Он живет во Флоренции, в монастыре Сан-Марко, и там появился новый святой пророк.

– Ты говоришь о Савонароле? – спросил кавалер, и глаза его засверкали.

– Да, о нем. Если бы вы могли услышать, как говорит о нем мой дядя! Проповеди Савонаролы исцелили множество болящих душ. Господин, поговорите с моим дядей.

В этот миг донесся голос Эльзы, поднимавшейся по проложенной в ущелье тропинке за стенами сада: по пути она встретилась с возвращающимся от одра умирающего Антонио и сейчас разговаривала с ним.

Агнесса и кавалер вздрогнули, и девица явно встревожилась.

– Ничего не бойся, чудный агнец, – промолвил кавалер. – Я ухожу.

Став на колено, он поцеловал Агнессе руку, одним прыжком перемахнул через ограду со стороны, противоположной той, откуда приближались голоса, и был таков.

Агнесса поспешно приняла невозмутимый, спокойный вид, борясь с тем безотчетным, смутным чувством вины, обыкновенно угнетающим людей честных и совестливых, когда на них против воли возложили роль, которую не одобряют те, чьим мнением они дорожат. Разговор этот лишь подстегнул ее любопытство, и ей еще больше захотелось узнать историю красивого незнакомца. Кто же он такой? Какие несчастья обрушились на него? Она жалела, что за время краткой беседы не успела удовлетворить свою любознательность. Судя по богатству его платья, по осанке, по манере держаться, по дарам, которые он преподнес ей: стихам и приложенному к ним перстню, – она уверилась, что он был если и не братом короля, как думалось ей вначале, то, по крайней мере, аристократом и блистал в кругах знати, обычаи и правила поведения в которых она в своей простоте и наивности с трудом могла вообразить. Она испытывала к нему некое подобие благоговения, смешанного со страхом, которое люди низкого звания обыкновенно ощущали к аристократии, в ту пору достигшей едва ли не положения принцев и с пренебрежением смотревшей на простых смертных, подобно звездам, взирающим со своей неизмеримой высоты на скромные полевые цветы.

«Как странно, – подумала она, – что он так много обо мне думал! Что он увидел во мне? И возможно ли, чтобы знатный синьор, который говорит столь мягко и почтительно с простой крестьянской девицей и столь смиренно просит за него молиться, мог быть столь грешным и безбожным, как сам уверяет? Господи, не может быть, чтобы он был безбожником; врагу рода человеческого было позволено искушать его, вселить в душу его сомнения, подобно тому как некогда соблазнял он святых. Как прекрасно говорил он о своей матери! На глазах у него тогда даже заблестели слезы! Нет, он не может не удостоиться спасения!»

Тут ее мечтательные размышления прервала Эльза:

– Что ж, сердечко мое, хорошо ли прошел твой день?

– Лучше и быть не может, – отвечала Агнесса, густо покраснев от стыда.

– Ну, – удовлетворенно произнесла Эльза, – в одном я уверена: я отвадила этого щеголя – кавалера с орлиным носом. Сегодня он у меня даже не показывался. Вчера-то он вокруг нашего прилавка так и вился, но я дала ему понять, что ты там не появишься, пока он не уберется.