Текст книги "Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения"

В самой книге Шарля Нодье мы почерпнем весьма подходящий документ, который мы уже использовали в исследовании воображения воды[29]29
  Nodier Ch. Rêveries, p. 165. – Прим. авт.


[Закрыть]. Мы увидим, что впечатление бывает настолько четким, что побуждает грезовидца испытать этот опыт на практике, когда он просыпается. «Один из самых изобретательных и глубоких философов нашего времени… рассказывал мне… что после того, как в годы юности он видел несколько ночей подряд один и тот же сон, будто он обрел чудесную способность держаться в воздухе и передвигаться по воздуху, он так и не смог отрезветь от этого ощущения и проверял его на опыте, переходя через ручей или яму»[30]30
  Ср.: «Как раз в самом лучшем возрасте… в видениях молодости… человеку удается забывать, что он… привязан к земле. И вот он уже взлетает и парит» (Michelet J. L’Oiseau^*, p. 26). – Прим. авт.
  ^* Мишле, Жюль (1798–1874) – франц. писатель и историк. Книга «Птица» написана в 1856 г.


[Закрыть]. Хэвлок Эллис также пишет следующее: «Рафаэлли[31]31
  Рафаэлли, Жан-Франсуа (1850–1924) – франц. живописец, художник и график; участник выставок импрессионистов.


[Закрыть], знаменитый французский художник, подверженный в своих грезах ощущению, будто он парит в воздухе, признавал, что это впечатление является столь убедительным, что когда он просыпался, ему случалось вскакивать с постели и испытывать его на практике (Le monde des rêves, p. 165)». Вот очень яркие примеры, по которым мы видим, что убеждение, сформированное во сне, в бессознательной и поразительно однообразной жизни грезы, – ищет подтверждений среди бела дня. Для некоторых упоенных ониризмом душ дни существуют для объяснения ночей.

Анализ именно таких душ может раскрыть нам динамическую психологию воображения. А следовательно, для создания психологии воображения мы предлагаем систематически исходить из грез, обнаруживая тем самым существующие до форм образы, их истинную стихию и подлинное движение. Нам придется тогда попросить читателя сделать усилие и обрести в своих ночных переживаниях онирический полет в его чисто динамическом аспекте. Если читатель обладает таким опытом, он согласится, что доминирующее онирическое ощущение состоит в подлинно субстанциальной легкости, в легкости всего существа, в легкости-в-себе, причина которой грезовидцу неведома. Зачастую она изумляет грезовидца, словно внезапно ниспосланный дар. Эта легкость всего существа возникает от легкого, не требующего сил и простого импульса: легкое отталкивание пяткой от земли производит на нас впечатление освобождающего движения. Нам кажется, что это отдельное движение высвобождает в нас неведомую нам и открывающуюся в видениях потенциальную подвижность.

Если в онирическом полете мы опускаемся на землю, то новый импульс немедленно возвращает нам воздушную свободу. На этот счет мы не испытываем ни малейшей тревоги. Мы прекрасно чувствуем, что сила принадлежит нам, и знаем секрет, приводящий ее в действие. Возвращение на землю нельзя назвать падением, ибо мы уверены в упругости приземления. Всякий грезовидец онирических полетов обладает этой уверенностью в упругости. Кроме того, он ощущает свободный отскок, лишенный целесообразности и конечной цели. Возвращаясь на землю, грезовидец, этот новый Антей, вновь обретает легко и неизменно находимую, упоительную энергию. Но на самом деле его полет подпитывается не землей. Если миф об Антее зачастую толкуют как миф о матери-земле, то объясняется это могуществом и преобладающим характером воображения земной стихии. А воображение стихии воздушной, наоборот, часто бывает слабым и замаскированным. Психолог материального и динамического воображения должен, следовательно, «просеивать» мифические черты, сохраняющиеся в наших грезах. Онирический полет, как нам кажется, предоставляет доказательство того, что миф об Антее является мифом не столько о жизни, сколько о сне. Только во сне отталкивания пяткой бывает достаточно, чтобы вернуть нас к нашей эфирной природе и к вновь возникающей жизни. Это движение представляет собой поистине – как говорит Нодье – след «инстинкта» полета, продолжающего существовать и одушевляющего собой нашу ночную жизнь. Мы охотно назвали бы его остаточным инстинктом легкости, одним из глубочайших инстинктов жизни. Значительная часть настоящего исследования посвящена поискам феноменов этого инстинкта легкости. Чрезвычайная простота онирического полета, по нашему мнению, объясняется тем, что он – греза об инстинктивной жизни. Потому-то он столь мало дифференцирован.

Когда при таком положении нам захочется минимально рационализировать наши воспоминания о ночном странствии по воздуху, где мы разместим крылья? Ничто в нашем сокровенном ночном опыте не позволяет нам устанавливать крылья на плечах. Ни один из грезящих не видит грезы о хлопающих крыльях (если отсутствует специфическая контаминация воображения). Зачастую видение хлопающих крыльев – лишь элемент грезы о падении. Мы защищаемся от головокружения, размахивая руками, и такая динамика может вызвать ощущение крыльев на плечах. Но естественный онирический полет, полет позитивный, представляющий собой наше ночное творение, не ритмизован, – в нем есть непрерывность и историчность порыва, его стремительно создает динамизированное мгновение. А значит, единственная рационализация образа крыльев, которую можно согласовать с динамическим первоопытом, – это крылья на пятках, «воздушные плавники» ночного странника Меркурия.

И наоборот, «плавники» Меркурия – не что иное, как динамизация пяты.

Мы, почти не колеблясь, увидим в этих крылышках – с динамической точки зрения расположенных в месте, подходящем для символизации воздушной грезы, а с визуальной – не имеющих реального значения – знак искренности грезящего. Когда поэт в своих образах умеет изображать именно такие крылышки, это может нам в какой-то степени гарантировать, что его стихотворение находится в связи с динамически пережитыми образами. И тогда мы нередко узнаём в таких поэтических образах особую связность, не характерную для образов, составленных при помощи фантазии. Они отмечены наиболее значительной из поэтических реальностей: реальностью онирической. Они индуцируют естественные грезы. И нет ничего удивительного в том, что в мифах и сказках всех краев встречаются крылья на пятках. Жюль Дюгем в диссертации по истории полета упоминает, что в Тибете «буддийские святые странствовали по воздуху с помощью определенного вида обуви под названием “легкие ноги”», и ссылается на сказку о летающих туфлях, которая весьма распространена в народных литературах Европы и Азии. У семимильных сапог (по-английски: тысячемильные сапоги) – то же самое происхождение[32]32
  Один сюрреалист, освобождаясь от медленных промежуточных этапов, пишет: «Идите, прозрачные семимильные сапоги, завоевывать мир» (Malet L.^* Vie et survie du vampire // Cahiers de poésie. Le surréalisme encore et toujours, août 1943, p. 17). Классическая критика подумает о сапогах жандармских и подвергнет насмешкам эти «прозрачные сапоги». В таком случае она не распознает фундаментального динамического воображения: всё, что преодолевает небеса, является воздушным с динамической и субстанциальной точек зрения. – Прим. авт.
  ^* Мале, Лео (род. 1909) – франц. писатель, связанный с движением сюрреалистов. Автор пародий на английские романы и детективных романов; для него характерны анархистский взгляд на общество и острый юмор.


[Закрыть]. В литературе проводится инстинктивное сближение крылышек Меркурия и семимильных сапог. Так, Флобер («Искушение святого Антония», первый вариант) пишет: «Вот добрый бог Меркурий в своем петасе[33]33
  Пе́тас – широкополая дорожная шляпа у греков; головной убор Меркурия.


[Закрыть] от дождя и в походных сапогах». Мимоходом заметим, как насмешливый тон разрушает здесь ониризм образа, последовательно выдержанный в иных местах «Искушения». Силы, позволяющие взлетать, для грезящего человека пребывают именно в ступнях ног. Поэтому для краткого обозначения мы позволим себе в наших метапоэтических изысканиях назвать эти крылья на пятках онирическими крыльями.

В высшей степени онирический характер крыльев на пятках, похоже, ускользал от классической археологии. Так, Саломон Рейнак[34]34
  Рейнак, Саломон (1858–1932) – франц. археолог и филолог. Директор Музея национальных древностей в Сен-Жермен-ан-Лэ (с 1902 г.). Пятитомник «Культы, мифы и религии» написан в 1905–1923 гг.


[Закрыть] достаточно быстро превращает их в элемент рационализации: «Эллинский рационализм непрерывно вступает в свои права… Пусть Гермеса называют богом: перед тем, как взлететь в небеса, он прилаживает пяточные крылья к щиколоткам: primum pedibus talaria nectit // Aurea[35]35
  Прежде всего для ног он сплел крылатые сандалии // Златые.


[Закрыть], – говорит Вергилий»[36]36
  Reinach S. Cultes, mythes et religions. T. II, p. 50. – Прим. авт.


[Закрыть]. Этот комментарий Вергилия не может заменить онирической археологии, которая учитывает фундаментальное ощущение легкости.

Само собой разумеется, подобно остальным образам, онирические крылья при повествовании о разнообразнейших грезах могут добавляться искусственно, как «фанерная» вставка. В поэтических произведениях они могут быть результатом копирования какого-нибудь книжного образа; иногда они вырождаются в пустую аллегорию, обыкновенную риторическую привычку. Но тогда они бывают столь инертными и бесполезными, что психолог, который захочет поразмышлять о данных динамического воображения, не сможет ошибиться на их счет. Он всегда сумеет распознать правильно динамизированную пятку. Он узнает ее под разными бессознательными формами, тайком проскальзывающими в искреннее бессознательное, сохраняющее верность ониризму. Так, в «Потерянном рае» Мильтон говорит о некоем шестикрылом ангеле небесном: «…последняя пара затеняет его стопы и прикрепляется к пятам, это крылья с пестрыми перьями цвета небосвода». Видимо, больших крыльев для воображаемого полета недостаточно; надо, чтобы и у ангела небесного оказались онирические крылья.

И наоборот, наше исследование онирических крыльев даст нам возможность критиковать чистоту некоторых литературных документов. Сразу же приведем пример такой критики, направленной против повествования, где отсутствуют онирические крылья.

Среди «избирательных сновидений» Жан-Поля, воистину – как указывает Альбер Беген[37]37
  Беген, Альбер (1901–1957) – швейцарский франкоязычный литературовед. Автор книги о Нервале и романтизме «Романтическая душа и греза» (1937) и исследований о католических писателях Шарле Пеги и Леоне Блуа: «Молитва Пеги» (1942), «Леон Блуа, нетерпеливый» (1944).


[Закрыть] – напоминающих «поэтические грезы», фигурируют грезы полета. Итак, Жан-Поль, стараясь творить свои сновидения и управлять ими, видит грезы полета, вновь засыпая утром. Значит, это не ночные сновидения. И описывает он их в следующих выражениях:

Этот полет, то парящий, то взмывающий ввысь, когда руки бьют по воздуху, словно ветви, кажется мозгу настоящим купанием в эфире, сладострастным и успокаивающим, – если бы только от слишком стремительного кружения моих рук во сне у меня не кружилась голова и я бы не боялся припухания мозга. Действительно счастливому и полному восторга, оставаясь в теле и в сознании, мне удалось взмыть в звездное небо и приветствовать песнями мироздание.

Уверенный в полной силе, не выходя из грезы, я во весь дух взбираюсь на стены, высокие, словно небо, чтобы увидеть по ту сторону от них бескрайние и блистающие просторы; ибо (тогда я так себе сказал), по законам духа и согласно желаниям грез, воображение должно покрыть горами и лугами все окрестное пространство, и каждый раз оно это делает. Я карабкаюсь на вершины, чтобы в свое удовольствие с них низвергнуться…

В этих избирательных сновидениях, или полугрезах, я непрерывно думаю о своей теории грез… Помимо прекрасных пейзажей, я ищу в них (хотя и всегда в полете, что определенно характеризует избирательные видения) прекрасные фигуры, чтобы обнять их… Увы! Часто мне приходится долго летать, их разыскивая… Мне случалось говорить являвшимся мне призракам: «Сейчас я проснусь, и вы рассеетесь»; а еще однажды я встал перед зеркалом и сказал в страхе: «Я хочу видеть, каков я с закрытыми глазами»[38]38
  Цит. по: Jean-Paul. Choix de Rêves. Trad., p. 40. – Прим. авт.


[Закрыть].

Нетрудно удостовериться в перегруженности этого текста: объединение на одной и той же строчке размахивающих рук и ветвей нарушает динамическое единство грезы полета. В грезе можно сочетать две формы, но не две силы; динамическое воображение обладает поразительным единством, и, конечно, не может быть, чтобы в одном и том же ночном переживании мы страшились «припухания мозга» и ощущали настоящее «купание в эфире, сладострастное и успокаивающее». К тому же для грезящего никакого мозга не существует. С другой же стороны, приписываемая сновидению телеология есть конструкция, каковую следует отнести к рассказу о сновидении. Во сне мы летаем не для того, чтобы достичь небес, а взмываем в небеса из-за того, что летаем. Наконец, у Жан-Поля слишком много побочных обстоятельств, а «средства для вознесения» слишком разнообразны. От такой перегруженности онирические крылья оказались стертыми. Теперь же мы приведем противоположный пример, где воистину не будет ничего, кроме онирических крыльев.

IV

Следующий пример мы заимствуем из одиннадцатого сна Рильке, документа совершенно безупречного с точки зрения динамического воображения, поскольку все повествование индуцировано динамическим ощущением легкости и исходит из него.

Затем встретилась какая-то улица. Мы спустились по ней вместе, мы шли рядом и одинаковыми шагами. Ее рука обняла мои плечи.

Улица была широкая и по-утреннему безлюдная; это был бульвар, который шел вниз, и уклона его было как раз достаточно для того, чтобы лишить шаги девочки оттенка тяжести. И она шла так, будто на стопах у нее были крылышки.

Я вспоминал…[39]39
  Rilke R. M. Fragments en prose. Trad., p. 191. – Прим. авт.


[Закрыть]

Так это было воспоминание, воспоминание, исполненное несказанной нежности! Это воспоминание о погруженных в сон формах, в которых, однако, пребывает нерушимая непреложность блаженства. Не здесь ли кроется громадное и недатированное воспоминание об ощущении невесомости, о состоянии, где ничто не имеет веса, а наша материя обладает прирожденной легкостью? Все возносит нас или поднимает – даже тогда, когда уклона улицы «как раз достаточно для того, чтобы лишить шаги девочки оттенка тяжести». Разве эта юная легкость – не признак той наделяющей нас уверенностью силы, которая отрывает нас от земли и внушает нам веру в то, что мы естественно поднимаемся в небеса, вместе с ветром, с его дуновением, возносимые самим впечатлением неизгладимого счастья. Если в ваших динамических грезах вы обнаружите этот хотя бы ничтожный уклон, эту чуть-чуть спускающуюся улицу – настолько чуть-чуть, что ваши глаза так и не заметят никакого спуска, – у вас вырастут крылья, крылышки на стопах; летучая, легкая и грациозная сила наполнит каждую из ваших пят, и простым отталкиванием от земли вы вскоре превратите спуск в подъем, а прогулку – в полет. Вы ощутите содержание «первого тезиса эстетики Ницше»:

Хорошее легко, все божественное ходит нежными стопами[40]40
  Казус Вагнер // Ницше Ф. Соч. В 2 т. Т. 2. М., 1990, с. 528 (пер. Н. Полилова).


[Закрыть].

Пробегая в видениях по пологим склонам, мы прекрасно чувствуем, что грезы способствуют нашему отдыху. Чтобы исцелить усталое сердце, один из медицинских методов предлагает лечение местностью. Этот метод рекомендует пополняемый список щадящих прогулок, которые должны вернуть расстроенную систему кровообращения к эвритмии. Когда в своих ночных переживаниях бессознательное в конце концов становится хозяином нашего единства, оно тоже направляет нас в своеобразном лечении воображаемыми местностями. Наше сердце, отягощенное дневным напряжением, исцеляется в течение ночи приятностью и легкостью онирического полета. Если к такому полету добавляется какая-то легкая ритмичность, то это сам ритм нашего умиротворенного сердца. И разве тогда блаженство полета мы ощущаем не самим сердцем? В стихах Рильке, написанных для г-жи Лу Альбер-Лазар, мы читаем следующие строки:

 
A travers nos cœurs, que nous tenons ouverts, passe le dieu, des ailes à ses pieds.
 

 
Сквозь наши сердца, которые мы держим открытыми, проходит бог с крыльями на стопах.
 

Нужно ли подчеркивать, что такие стихи невозможно пережить по-настоящему без сопричастности воздушной стихии, тезис о которой мы выдвигаем? Крылышки Меркурия – это крылья человеческого полета. Их интимный характер настолько глубок, что можно сказать, что они сообщают нам сразу нечто и от полета, и от неба. Кажется, будто мы находимся в какой-то летящей вселенной или летящий космос проявляется в глубинах нашего существа. Мы ощутим этот восторг от полета, если поразмышляем над стихотворением, позаимствованным из альбома, переведенного г-жой Лу Альбер-Лазар (IV):

 
Vois, je l’ai su, qu’ils existent
ceux-là, qui, jamais, n’apprirent la marche
commune par les hommes.
Mais l’ascension dans des cieux
soudain épanouis
leur fut début. Le vol…
. . . . . . . . . .
Ne demande pas
combiens de temps ils sentirent; combien de temps
on les vit encore. Car des cieux invisibles
des cieux indicibles sont
au-dessus du paysage intérieur.
 

 
Взгляни, я знаю, они существуют,
те, кто никогда не учились ходьбе,
принятой меж людьми.
Но вознесение в небеса
внезапно просиявшие
было первым их шагом. Полет…
. . . . . . . . . . . . . . .
Не спрашивай,
сколько они ощутили времени, и как долго
мы их еще переживали. Ибо незримые небеса —
это несказанные небеса у них над ландшафтом души.
 

Для такой искренней души, как душа Рильке, онирические события, сколь бы редкими они ни были, связаны с жизнью нашей субстанции; они вписаны в продолжительное динамическое прошлое нашего существа. Разве функция онирического полета – не учить нас превозмогать страх падения? Разве в своем блаженстве такой полет не отмечен знаком наших первых успехов в борьбе с этим фундаментальным страхом? Так какую же роль предстояло сыграть онирическому полету в скудных и нечастых утешениях души Рильке? Тот, кто мучился, слыша звонкое падение булавки на пол или ужасающий шум листьев в фатальной симфонии падения всего и вся – с каким нежным удивлением встречал он в своих грезах существа с крылышками на стопах! Переживая в сновидениях частую связь падения с полетом, мы видим, как страх может превратиться в радость. Вот уж поистине рильковское переворачивание. Это достаточно ясно доказывает заключительная часть одиннадцатого сна – а она так прекрасна! «Разве ты не знал, что радость – это на самом деле испуг, которого мы не боимся? Мы пробегаем сквозь испуг из конца в конец, и это как раз и есть радость. Испуг, у которого мы только не знаем начальной буквы. Испуг, которому мы доверяем». И тогда онирический полет – замедленное падение, падение, после которого мы с легкостью и без ущерба встаем. Онирический полет есть синтез падения и вознесения. Только душа, в которой осуществился тотальный синтез (а такой и была душа Рильке) умеет сохранить даже в радости испуг, преодолеваемый радостью. В душах менее целостных и более раздробленных только и остается, что воспоминание, сочетающее противоположности и позволяющее прожить одно вслед за другим, когда одно служит причиной другого, – муку и радость. Но именно яркий свет, коим мы обязаны грезе, показывает нам, что испуг может порождать счастье. Если один из изначальных страхов – когда мы вспоминаем их последовательность – есть страх падения; если самая большая – физическая и моральная – ответственность человека есть ответственность за свою вертикальность, то насколько же сновидение, выпрямляющее, динамизирующее нашу прямизну, натягивающее лук нашего тела от пяток к затылку, избавляющее нас от нашего веса, дающее нам первое и единственное переживание воздушной стихии, – насколько же такое сновидение должно быть целебным, ободряющим, чудесным и волнующим! Какие же воспоминания суждено ему оставить в душе, которая умеет сочетать ночные впечатления с дневными поэтическими грезами! А вот психоаналитики все твердят нам, что греза полета – это символ сладострастия и что мы видим ее, чтобы, по словам Жан-Поля, «обнимать прекрасные фигуры». Если для того, чтобы избавиться от удушающей нас тревоги, необходима любовь, то греза полета действительно может обезболить на ночь несчастную любовь, ночным блаженством она может восполнить невозможность любви. Но грезе полета свойственны и менее косвенные функции: она и есть реальность ночи, самостоятельная ночная реальность. Если считать, что дневная любовь исходит из реализма ночи, то любовь, обретающая удовлетворение в онирическом полете, представляется нам как частный случай левитации. Для некоторых душ, способных к могущественным ночным грезам, «любить» означает «летать»; ведь онирическая левитация – более глубокая, сущностная и простая психическая реальность, нежели сама любовь. Эта потребность ощутить облегчение и освобождение, эта необходимость пользоваться широкой ночной свободой предстает как некая психическая судьба, как сама функция нормальной ночной жизни, успокаивающей ночи.

V

Ночному ощущению онирического полета предстояло заинтересовать гипнопедагогов. Однако же думали они лишь о том, как научить нас хорошо спать, – а кое-какие замечания о гипнопедии, к примеру, Олдоса Хаксли[41]41
  Антиутопия англ. писателя Олдоса Хаксли (1894–1963) «О дивный новый мир» написана в 1932 г.


[Закрыть] едва ли выходят за рамки фантастических предвосхищений этого англосакса[42]42
  См.: Huxley A. Le meilleur des mondes. Trad., p. 30. – Прим. авт.


[Закрыть]. Согласно же нашему личному опыту, чтобы как следует заснуть, необходимо отыскать основную стихию нашего бессознательного. Точнее говоря, нам необходимо спать в собственной стихии. Хороший сон наступает от укачивания или от ощущения несомости, и воображению прекрасно известно, что несет нас или укачивает что-то, а не кто-то. Во сне мы становимся бытием единого Космоса; нас укачивает вода, нас уносят сами небеса, уносит воздух, которым мы дышим, – уносит в ритме нашего дыхания. Вот они, сны детства или, во всяком случае, спокойный сон юности, когда ночная жизнь столь часто становится приглашением к путешествию, к бесконечному путешествию. Сирано де Бержерак в «Предисловии к комической истории государств и империй на Солнце» пишет: «В самом счастливом возрасте я засыпал – и казалось, что, став легким, я возносился к облакам…» В основу своих изобретений Сирано – тем самым – с полным основанием кладет некий позитивный психологический опыт, ибо как же не посчитать позитивным ночной полет нашей полной грез юности? Механизмы, используемые Путешественником в Солнечные и Лунные империи, были добавлены, когда Сирано изучил картезианскую механику. Впрочем, это тоже механика, «наклеенная» поверх живого организма. Вот почему сочинения Сирано развлекают, но не волнуют нас. Они принадлежат царству фантазии; слишком уж стремительно они утратили связь с великой родиной воображения.

Следовательно, настоящая гипнопедия должна помочь нам экстериоризовать могущество онирического полета. Возможно, субстанциалистские интуиции – и даже более грубые интуиции питания позволят нам найти на этом пути более могущественные материальные образы, нежели те, к которым прилаживают крылья, колеса и рычаги. Кто же подолгу не грезил, видя, как на фоне летнего неба летят крылатые семена одуванчиков и чертополоха? Так, Жюль Дюгем сообщает, что в Перу, чтобы летать, едят «легкое зернышко, несомое по воле ветров». Аналогично этому Жозеф де Местр упоминает, «что египетские жрецы… в периоды установленных законом очищений ели только мясо птиц, так как птицы считались наиболее легкими из всех животных» (Les Soirées de Saint-Pétersbourg. T. II, p. 238). Один арабский натуралист представляет себе птицу, как облегченное животное. «Бог облегчил вес их тел, устранив множество частей… как, например, зубы, уши, желудочек, мочевой пузырь, спинные позвонки» (Цит. по: Boffito Biblioteca Aeronautica Italiana, p. XLIX). В сущности, для того чтобы летать, нам необходимы не столько крылья, сколько крылатая субстанция и окрыляющая пища. Поглощение легкой материи или осознание легкости сущности – это одна и та же греза, выражаемая по очереди то материалистом, то идеалистом. Как бы там ни было, любопытно прочесть в сноске примечание издателя «Вечеров» (Les Soirées): «Излишне отмечать, что это выражение следует воспринимать в обыденном смысле, как “легкое мясо”». Издатель изо всех сил желает найти материальный смысл у предписания, в котором задействованы столь очевидные воображаемые значимости. Мы имеем здесь прекрасный пример рационализации, для которой недоступна психологическая реальность.

Мы найдем бесчисленные примеры материалистической мысли, верящей в то, что успех полета обеспечивается природой перьев, если взглянем на историю последователей Икара. Так, некий итальянец, проживавший при шотландском дворе, аббат Дамиано, попытался в 1507 г. совершить полет с помощью крыльев, изготовленных из перьев. Он бросился с башни, однако упал и поломал себе ноги. Свое падение он объяснил тем фактом, что при изготовлении крыльев использовал несколько петушиных перьев. В этих петушиных перьях проявилось «естественное сродство» с птичьим двором, подавившее влияние перьев действительно воздушных, которые обеспечили бы полет в небеса, если бы крылья состояли только из них (ср. Laufer. The Prehistory of Aviation. Chicago, 1928, p. 68).

Следуя нашему непреложному методу, попробуем изучить примеры, в которых материализм причастности «через пищу» предстает хотя и в весьма грубой форме, но в примере более литературном и изысканном; и все же в нем, на наш взгляд, задействован тот же образ. В «Потерянном рае» Мильтон изображает своеобразную растительную сублимацию, которая в продолжение своего роста готовит череду яств, становящихся все более эфирными:

«Так от корня взмывает более легкий зеленый стебель; от стебля исходят более воздушные листья; наконец, совершенный цветок испускает свои ароматы. Цветы и их плод, пища человека, постепенно становясь все более эфирными по некоей шкале, устремляются к духам жизненным, животным, интеллектуальным; они порождают сразу жизнь и чувство, воображение и рассудок, а из всего этого душа получает разум…

Может прийти эпоха, когда люди станут причастными ангельской природе, когда для них не будет существовать ни неприятной диеты, ни слишком легкой пищи. Возможно, напитанные сим телесным питанием, тела ваши смогут, наконец, превратиться в сплошной дух; они усовершенствуются с течением времени и – подобно нам – полетят на крыльях в Эфир»

(Milton J. Paradis perdu. Trad. Chateaubriand. 1. V, p. 195).

«Любая метафора есть уменьшенный миф», – писал Вико[43]43
  Вико, Джамбаттиста (1668–1744) – итал. философ, автор «Принципов новой науки об общей природе наций» (1725). Среди прочего считал, что воображение предшествует рациональной мысли, а поэтический и образный язык – аналитическому и концептуальному.


[Закрыть]. Мы видим, что метафора может стать также и физикой, и биологией, и даже режимом питания. Воистину материальное воображение является пластическим посредником, связывающим литературные образы с субстанциями. Выражая себя материально, мы можем вложить всю жизнь в стихи.

VI

Чтобы как следует доказать, что наше, кажущееся столь узким, толкование онирического полета может служить обобщенной основой для понимания некоторых литературных произведений, мы сейчас бросим быстрый взгляд на поэзию Шелли с этой конкретной точки зрения. Шелли, несомненно, любил природу как целое – лучше, чем кто-либо иной, он воспевал большие реки и море. Его трагическая жизнь навсегда связала его с судьбой вод. Между тем отпечаток воздушной стихии кажется нам здесь более глубоким, и если бы для определения поэзии можно было обойтись одним прилагательным, то, несомненно, мы без труда пришли бы к согласию в том, что поэзия Шелли является воздушной. И все же, каким бы точным ни был этот эпитет, его для нас недостаточно. Потому-то теперь мы хотим доказать, что с материальной и динамической точек зрения Шелли – поэт воздушной субстанции. Воздушные явления: ветер, запах, свет, существа без формы оказывают на него непосредственное воздействие: «Ветер, воздух, запах цветка вызывают во мне бурные эмоции»[44]44
  Цит. по: Cazamian L. Études de psychologie littéraire, p. 82. – Прим. авт.


[Закрыть]. Размышляя над творчеством Шелли, мы начинаем понимать, в какой степени некоторые души реагируют на буйство кротости, насколько они чувствительны к весу невесомого, как они динамизируются от сублимации.

Впоследствии мы получим массу доказательств – прямых и косвенных – тому, что поэтические грезы Шелли отмечены онирической искренностью, каковую мы считаем решающей для поэзии. Но для начала, чтобы сформулировать смысл дискуссии, приведем образ, где со всей очевидностью предстает «онирическое крыло»: «Откуда вы пришли, такие дикие и легкие? Ибо на ногах у вас сандалии молний, а крылья ваши приятны и нежны, словно мысль» (Œuvres complètes. Trad. Rabbe. T. II, p. 209). Здесь присутствует легкое скольжение образов, которое отделяет крылья от сандалий молнии, – но это скольжение не в силах разорвать единство образа; этот образ обладает целостностью, а приятное и нежное здесь – именно движение, а отнюдь не крыло и не перья крыла, которые может ласкать рука грезящего. Повторим, что для такого образа не годятся аллегорические атрибуции, и понимать его надо восхищенной душой, как воображаемое движение. Нам хотелось бы сказать, что этот образ – действие души и что мы поймем[45]45
  Игра слов comprendre – entreprendre.


[Закрыть] этот образ, если совершим это действие. «Антилопа в застывшем порыве своего стремительного бега была бы не столь эфирна и легка», – говорит Шелли в другом месте (Œuvres complètes. Trad. Rabbe. T. II, p. 263). Понятием «застывший порыв» Шелли дает как бы иероглиф, над расшифровкой которого пришлось бы изрядно потрудиться формальному воображению. Динамическое воображение предоставляет ключ: застывший порыв как раз и есть онирический полет. Поэта может объяснить только другой поэт. Исходя из этого застывшего порыва, оставляющего в нас след своего полета, мы могли бы рассмотреть следующее трехстишие Рильке:

 
Ou nul chemin n’était tracé
nous avons volé.
L’arc en notre esprit est encore marqué.
 

 
Там, где не прочерчены пути,
летали мы.
В нашем духе остался отпечаток дуги полета[46]46
  Rilke R. M. Trad. Lou Albert-Lasard (VI). – Прим. авт.


[Закрыть].
 

Теперь, когда мы осознали фундаментальную примету поэзии Шелли, примемся за более подробное изучение ее глубоких истоков. Возьмем, например, его «Освобожденного Прометея». Довольно скоро мы поймем, что это – Прометей воздушный. Если этот титан прикован к горной вершине, то именно для обретения жизни небес. Он стремится ввысь всем напряжением собственных цепей. Динамика его стремлений совершенна.

Несомненно, Шелли в своих гуманистических чаяниях и в светлых грезах о более счастливом человечестве видел в Прометее героя, поднимающего человека на бунт против Судьбы, против самих богов. В творчестве Шелли ясно прочитываются все социальные требования поэта. Но средства и движения его воображения совершенно не зависят от общественных страстей. Мы даже полагаем, что истинная поэтическая сила «Освобожденного Прометея» ни в одном из своих элементов у социального символизма не заимствована. Воображение некоторых душ скорее космично, нежели социально. По нашему мнению, это относится и к воображению Шелли. Его боги и полубоги не столько личности-образы (более или менее близкие человеческой природе), сколько психические силы, собирающиеся сыграть определенную роль в Космосе, одушевленном подлинной психической судьбой. Не следует поспешно утверждать, что в таком случае персонажи становятся абстракциями, ибо сила психического возвышения, прометеевская сила по преимуществу, в высшей степени конкретна. Она соответствует хорошо известному Шелли психическому действию, которое он хочет внушить своему читателю.

Для начала вспомним, что «Освобожденный Прометей» был написан «на холмистых руинах терм Каракаллы, среди цветочных полян…», рядом с «подвешенными в воздухе мостовыми пролетами, дающими ощущение головокружения – dizzy arches suspended in air». Житель земной стихии узнал бы здесь опоры моста; человек воздушный только и видит, что «подвешенные в воздухе пролеты». Точнее говоря, Шелли созерцает даже не контуры пролетов, а, дерзнем сказать, само головокружение. Всей своей душой Шелли обитает на воздушной родине, находящейся на громадной высоте. Эта родина драматизируется его головокружением, вызываемым искусственно ради радости его триумфального преодоления. Так человек пытается разорвать свои цепи, чтобы узнать, какой порыв дарует ему свободу. Но ошибаться тут не следует: позитивным действием является именно освобождение. Оно-то и знаменует превосходство интуиции воздуха над земной и «твердой» интуицией цепей. Преодоление такого головокружения, сама цепь, содрогающаяся от порыва к свободе, – вот в чем смысл прометеевского динамизма.