Текст книги "Дама в черном"

Глава XV
Ночные вздохи

Два часа ночи. Весь замок спит. Какая тишина на земле и в небесах! Я стою у окна с пылающим лбом и ледяным сердцем; море тихо вздыхает, и луна неподвижно застыла на безоблачном небе. Среди сонного безмолвия ночи вдруг раздаются звучные слова литовской песни. Откуда они доносятся? Из его или ее уст? Или это мое воображение? Однако что нужно этому черноземному князю, распевающему свои литовские песни, здесь, на берегу Средиземного моря? И почему его образ и песни так упорно меня преследуют? Что он для нее? Ведь он смешон с его нежными глазами, длинными темными ресницами и литовскими песнями! Да и я тоже смешон! Я, кажется, начинаю вести себя, как школьник. Впрочем, не думаю! И правда, я предпочитаю остановиться на том предположении, что в личности князя Галича меня волнует не столько тот интерес, который выказывает к нему миссис Эдит, сколько мысли о том, другом… Да, да, это так: в моем уме князь и Ларсан стоят уже рядом. Никто не видел его в замке после знаменательного завтрака, когда он был представлен нам.

День после отъезда Рультабия не принес с собой ничего нового. Мы не получили никаких известий ни о нем самом, ни о старом Бобе. Эдит заперлась в своей комнате, допросив предварительно прислугу и заглянув в комнаты старого Боба и Круглую башню. В помещение Дарзаков она не пожелала войти. «Это дело правосудия», – сказала она. Артур Ранс в течение часа разгуливал по западному валу с выражением крайнего нетерпения на лице. Никто со мной не говорил. Дарзаки не выходили из Волчицы. Все обедали в своих комнатах. Профессор Станжерсон не показывался.

И вот теперь всё как будто бы спит в форте Геркулес… Но вот появляются тени, освещенные ночным светилом. Что это, как не тень лодки, отделившаяся от тени замка и скользящая по серебристым волнам? Чей это силуэт горделиво возвышается на носу, в то время как другая тень молчаливо сгибается над веслом? А, это ты, Федор Федорович! Вот тайна, разгадать которую будет, может быть, легче, чем тайну Квадратной башни, Рультабий! Я даже думаю, что для этого хватило бы сообразительности и у Эдит.

Обманчивая ночь… Все кажется уснувшим, но ничто и никто не спит… Кто же из обитателей замка может похвастаться тем, что ему удалось заснуть? Быть может, вы думаете, что госпожа Эдит спит? Спят ли супруги Дарзак? И почему Станжерсон, который как будто спит днем, будет спать именно в эту ночь, когда, как говорят, его постоянно мучает бессонница? А я, разве я могу спать?

Я вышел из комнаты и спустился во двор Карла Смелого; ноги бессознательно несли меня к валу Круглой башни. Я успел подойти туда как раз в тот момент, когда лодка князя Галича, облитая лунным светом, пристала к берегу, у вавилонских садов. Он выпрыгнул на песок, и вторая тень, сложив весла, последовала за ним. Я узнал хозяина и лакея: Федор Федорович и его слуга Иван. Через несколько секунд они исчезли, скрывшись под сенью столетних пальм и гигантских эвкалиптов.

Я обошел вал вокруг двора Карла Смелого, затем с бьющимся сердцем направился к переднему двору. Мои шаги гулко отдавались под каменными сводами арки; мне показалось, что возле полуразвалившейся часовни мелькнула какая‑то тень и застыла, прислушиваясь. Я остановился в непроницаемом мраке за углом башни Садовника, нащупывая в кармане револьвер. Тень не шелохнулась. Действительно ли это тень человека?

Я крадусь за зеленой изгородью вербены, окаймляющей тропинку, ведущую к Волчице, за кустами и клумбами цветов, благоухающих всеми ароматами весны. Я стою, не шелохнувшись, и тень, очевидно успокоившись, делает движение. Это дама в черном! Луна обливает всю ее фигуру своим бледным светом. Затем, как по мановению волшебной палочки, фигура вдруг исчезает. Тогда я подхожу ближе к часовне и, по мере того как расстояние между мною и развалинами сокращается, различаю тихий шепот, слова, прерываемые вздохами и всхлипываниями, и на мои собственные глаза наворачиваются слезы. Дама в черном плачет там, за какой‑то колонной. Одна ли она? Возможно, она выбрала в столь тревожную ночь этот алтарь, заросший цветами, чтобы излить у его подножия свое горе и вознести среди полного покоя пламенную молитву?

Вдруг рядом с дамой в черном мелькнула тень; я узнал Робера Дарзака. С того места, где я стоял, я мог теперь расслышать весь их разговор. Это было дерзко, нескромно, неприлично! Однако я счел своим долгом подслушать. Теперь я совсем перестал думать о госпоже Эдит и князе Галиче… Я все время думал о Ларсане… Почему именно мысль о Ларсане заставила меня остаться и подслушивать? Я понял, что Матильда потихоньку вышла из Волчицы в сад, чтобы рассеять свою тоску, и что ее муж последовал за ней… Дама в черном плакала и, держа руки Робера Дарзака в своих, говорила:

– Я знаю… я знаю, как вам тяжело… вам нет нужды говорить мне это… Я вижу, как вы изменились, как вы несчастны… я обвиняю лишь себя в ваших страданиях… Но не говорите мне, что я вас больше не люблю… О! Я еще буду любить вас, Робер, как раньше… обещаю вам… – Она задумалась и затем повторила со странной и в то же время энергичной решимостью: – Да, конечно! Я обещаю это…

Она еще раз пожала ему руку и ушла с божественной, но столь грустной улыбкой, что я спросил себя, как могла эта женщина говорить о возможном счастье. Она прошла, не заметив меня, оставив за собой аромат, заглушивший благоухание вишневых деревьев, за которыми я прятался.

Дарзак остался на месте, глядя ей вслед. Потом громко произнес с силой, заставившей меня задуматься:

– Да, нужно быть счастливым! Нужно!

Конечно, он имел право потерять терпение. И, прежде чем удалиться, он сделал протестующий жест, жест негодования против злой судьбы, жест хищника, как бы хватающего даму в черном, жест, повелевающий ею через разделявшее их пространство.

Не успел он сделать этот жест, как моя мысль оформилась, моя мысль, блуждавшая вокруг Ларсана, остановилась на Дарзаке! О! Я прекрасно помню: начиная с того момента, когда он сделал этот хищный жест, я отважился сказать себе то, о чем до сих пор не позволял даже думать… «Что, если это Ларсан!» И, разбираясь теперь внимательнее в своих воспоминаниях, я должен даже признаться, что моя мысль была еще определеннее. При жесте человека она сейчас же откликнулась, она закричала: «Это Ларсан!» Я был так ошеломлен, что, увидев, как Дарзак направляется в мою сторону, невольно сделал движение, выдавшее ему мое присутствие. Он увидел меня, узнал, схватил за руку и сказал:

– Вы были здесь, Сенклер, вы не спите!.. Мы все на страже, мой друг… Вы слышали!.. Сенклер, это слишком тяжело, я больше не могу. Мы были бы счастливы!.. И вот он появился снова! И вот все кончилось, у нее не хватило сил для нашей любви. Она склонилась под ударом судьбы, уверенная, что возмездие будет преследовать ее вечно. Потребовалась ужасная драма последней ночи, чтобы я убедился в том, что эта женщина действительно меня любила… когда‑то… Да, на одну минуту она испытала страх за меня, а я, увы, я убил только ради нее… И вот она снова вернулась к своему убийственному безразличию. Она думает – если она вообще о чем‑нибудь думает – только о том, чтобы скрыть происшествие от старика…

Он вздохнул так грустно и так искренне, что роковая мысль сразу же покинула меня. Я думал только о том, что он мне говорил… о страданиях этого человека, который, по‑видимому, окончательно потерял любимую жену в тот момент, когда последняя обрела сына, о существовании которого он все еще ничего не знал. И действительно, ему должно было быть совершенно непонятным поведение дамы в черном и та легкость, с которой оборвались связывавшие их узы; и он не находил другой причины этому жестокому превращению, кроме обостренной угрызениями совести любви Матильды к своему отцу, профессору Станжерсону… Дарзак продолжал стенать:

– Зачем я убил его? Зачем она заставляет меня, как преступника, хранить это ужасное молчание, если не хочет вознаградить своей любовью? Быть может, ее страшит, что меня снова обвинят в убийстве? Новое судебное разбирательство? Увы! Даже не это, Сенклер… нет, нет, даже не это. Она боится, что ее отец не выдержит шума нового скандала. Ее отец! Вечно ее отец! А я, я для нее не существую! Я ждал ее двадцать лет, и, когда, наконец, она пришла, ее отец отнимает ее у меня!

Я подумал: «Ее отец?.. отец и сын!» Он сел на старинный камень, оторвавшийся от стены часовни, и добавил, отвечая на свои мысли:

– Но я вырву ее из этих стен… я больше не могу видеть ее блуждающей здесь под руку с отцом… как будто меня не существует!..

По мере того как он говорил, перед моими глазами вставали печальные образы отца и дочери, гулявших взад-вперед в надвигавшихся сумерках, в гигантской тени Северной башни, удлиненной вечерними огнями, и я представлял себе, что они так же раздавлены под ударами неба, как Эдип и Андигона, влачившие под стенами Колона непосильное бремя нечеловеческих страданий.

А потом ужасная мысль вдруг снова овладела мной, вызванная непонятной мне причиной, быть может, каким‑нибудь новым жестом Дарзака… и я неожиданно для самого себя спросил:

– Как могло случиться, что мешок оказался пустым?

Должен заметить, что Дарзак не смутился и просто ответил:

– Может быть, Рультабий сумеет объяснить нам это…

Потом он пожал мне руку и задумчиво отошел, утонув во мраке большого двора. Я недоуменно глядел ему вслед…

– Я схожу с ума….

Глава XVI
Открытие Австралии

Луна ярко осветила его лицо. Он считает, что остался один среди ночного безмолвия, – теперь он, наверно, позволит себе сбросить дневную маску. Во-первых, черные очки не скрывают больше его неуверенного взгляда. И если его стан устал сутулиться за долгие часы комедии, то сейчас его плечи свободно развернутся, настал момент, когда большое тело Ларсана сможет отдохнуть. Пусть же он отдыхает! Я слежу за ним из‑за фиговых деревьев, ни один его жест не ускользнет от меня…

Теперь он стоит на западном валу, как на высоком пьедестале; лунные лучи обливают его холодным и зловещим светом. Ты ли это, Дарзак? Или твой призрак? Или тень Ларсана, вернувшаяся из царства мертвых?

Я схожу с ума… Право, нужно быть к нам снисходительными, потому что все мы сходим с ума. Мы видим Ларсана всюду, и, быть может, сам Дарзак смотрел в один прекрасный день на меня, Сенклера, задавая себе вопрос: «А что, если это Ларсан?..» В один прекрасный день!.. Я говорю так, как будто прошло уже много лет с тех пор, как мы заперлись в этом замке, а между тем мы приехали сюда вечером восьмого апреля, ровно четыре дня тому назад… Это правда, что мое сердце никогда так не билось, когда я задавал себе этот ужасный вопрос относительно других. И потом, это совсем странно… Вместо того чтобы в ужасе отвергнуть столь невероятное предположение, я, наоборот, тянусь к этой бездне, не могу от нее оторваться. Я не свожу взгляда с призрака на западном валу, ловлю сходство позы, жестов, наружности… и в профиль… и в анфас… Вот так он как две капли воды похож на Ларсана… Да, но так он как две капли воды похож на Дарзака… Как могло случиться, что эта мысль пришла мне в голову только сегодня ночью? Когда я об этом думаю… мне кажется, что она должна была стать нашей первой мыслью! Разве во время ужасных происшествий в Гландье образ Ларсана не сливался совершенно с образом Дарзака? Разве Дарзак, явившийся в сороковое почтовое отделение за ответом Матильды, не был самим Ларсаном? Разве этот король мистификаторов не изображал уже Дарзака с таким успехом, что сумел приписать жениху госпожи Станжерсон свои собственные злодеяния?

Конечно… конечно… но все же, как только мне удается заставить молчать свое неспокойное сердце и прислушаться к голосу разума, я вижу, что мое предположение безумно… Безумно?.. Почему?.. Вот он, призрак Ларсана, зашагал своими длинными ногами… Да, да, у него походка Ларсана… но плечи Дарзака. Я сказал «безумна», потому что мы постоянно общаемся с Дарзаком, мы живем под одной кровлей!..

Постоянно общаемся? Нет! Во-первых, мы редко его видим… он почти все время сидит запершись в своей комнате или склонившись над этим никому не нужным планом башни Карла Смелого… Ей-богу, это недурной предлог, чтобы скрывать выражение своего лица и отвечать на вопросы, не поворачивая головы…

Впрочем, не вечно же он рисует… Да, но на воздухе, за исключением сегодняшнего вечера, он не расстается с темными очками… Этот несчастный случай в лаборатории пришелся как нельзя более кстати… Взорвавшаяся горелка, – мне всегда так казалось, – как будто предвидела услугу, которую сослужит Ларсану, когда Ларсан пожелает занять место Дарзака… Она дала ему возможность всегда избегать яркого дневного света… ссылаясь на слабость глаз… Еще бы!.. Госпожа Дарзак и сам Рультабий стараются искать темные уголки, где бы глаза Дарзака не страдали от дневного света… С того времени, как мы приехали сюда, он больше всех занят мыслью о тени… Мы видели его очень редко, и всегда в тени… Наш маленький зал совета очень темен… Волчица немногим светлее… а из двух комнат Квадратной башни он выбрал для себя ту, которая весь день погружена в полумрак.

Тем не менее… Постойте! Постойте!.. Рультабий не даст так легко себя обмануть!.. Пусть даже и на три дня! Однако, как говорит Рультабий, Ларсан родился раньше Рультабия, потому что он его отец…

Мне вспоминается первый жест Дарзака, когда он встретил нас в Каннах и вошел в наше отделение: он задернул штору…

Призрак на западном валу повернулся теперь в мою сторону. Я прекрасно вижу его… его лицо… на нем нет очков… он неподвижен, как будто с него снимают портрет… Не шевелитесь!.. Так, готово!.. Ну вот, это Робер Дарзак! Это Робер Дарзак!.. Он снова пошел… И я снова теряюсь в сомнениях… мне не хватает чего‑то в походке Дарзака, чтобы узнать походку Ларсана, но чего?..

Рультабий заметил бы все. Впрочем… Рультабий рассуждает больше, чем наблюдает. И кроме того, было ли у него достаточно времени, чтобы наблюдать?

Нет!.. Не будем забывать, что Дарзак уезжал на три месяца на юг!.. Это правда!.. Тут есть о чем подумать: три месяца, в течение которых никто из нас его не видел… Он уехал больным, а вернулся здоровым… И нечего удивляться тому, что человек изменился, раз он уехал с лицом мертвеца и вернулся с лицом живого.

Венчание совершилось сейчас же по его возвращении… Как мало показывался он нам и до, и после… Да и длилось все лишь неделю… Ларсан без труда мог продержаться семь дней.

Человек – Ларсан? Дарзак? – спустился со своего пьедестала, с западного вала, и идет прямо на меня… Не заметил ли он меня? Я стараюсь сжаться в комочек за своим фиговым деревом.

…Три месяца отсутствия, за которые Ларсан мог изучить всю мимику, все жесты, все движения Дарзака… и затем Дарзака убирают, становятся на его место, воруют у него жену, увозят ее… и дело сделано!..

…Голос? Что может быть легче, чем изобразить голос южанина? Немного больше или немного меньше акцента – вот и все! Мне показалось, что у него он чуть сильнее… Да, Дарзак после свадьбы говорит с бóльшим акцентом, чем Дарзак до свадьбы… Он почти натолкнулся на меня, но прошел мимо, не заметив… Это Ларсан! Я вам говорю, что это Ларсан!..

Но вот он останавливается на несколько мгновений, растерянно оглядывается на замок: все погружено в глубокий сон, кроме той скорби, что бодрствует в его груди. Он тяжело вздыхает, как может вздыхать лишь такой обиженный судьбой, как он… Это Дарзак!.. Потом он ушел… и я остался там, за своим фиговым деревом, ошеломленный всем тем, что осмелился передумать.

Сколько времени пробыл я в таком состоянии? Час? Два? Поднялся я с разбитым телом и усталой головой. В своих умопомрачительных гипотезах я дошел до того, что спрашивал себя, не мог ли случайно (случайно!) Ларсан, заключенный в мешок из-под картофеля, занять место Дарзака, увозившего его в английском шарабане, запряженном Тоби!..

Воображение услужливо рисовало мне яркую картину, как агонизирующее тело вдруг оживает и приглашает Дарзака занять его место. Чтобы отбросить это нелепое предположение, мне стоило лишь припомнить доказательство полной его невозможности, которое дал мне сегодня же утром Дарзак в разговоре со мной наедине. Мы тогда расходились со злополучного собрания в Квадратной башне, на котором точно были определены условия задачи о лишнем трупе. Я тогда задал ему несколько вопросов относительно князя Галича, образ которого не переставал меня преследовать; Дарзак сейчас же ответил мне, ссылаясь на другой разговор, происходивший между нами накануне по поводу того же князя Галича и при таких условиях, что слышать нас, безусловно, не мог никто. Только один Дарзак знал об этом разговоре – откуда следует, что так сильно занимающий меня сегодня Дарзак не мог быть другим, чем накануне.

Как ни нелепа сама по себе мысль об этом превращении, я не стыжусь, что высказал ее. В этом отчасти виноват Рультабий с его манерой говорить о своем отце как о каком‑то боге превращений! И я возвращаюсь к единственно возможному предположению – возможному для Ларсана, пожелавшего занять место Дарзака, – предположению подмены в день свадьбы, после возвращения жениха мадемуазель Станжерсон в Париж и трехмесячного его отсутствия.

Глубокого вздоха, вырвавшегося у Робера Дарзака, когда он проходил мимо меня, оказалось все же недостаточно, чтобы прогнать эту мысль… Перед моими глазами вставала фигура Дарзака, входившего в церковь Сен-Николя-дю-Шардонне, избранную им для венчания… быть может, потому, подумалось мне, что во всем Париже не было церкви темнее…

Да, немудрено растеряться и выдумывать глупости, стоя в лунную ночь за фиговым деревом в борьбе с мыслью о Ларсане!..

«Нелепость!» – говорил я себе, осторожно пробираясь через передний двор к постели, ожидавшей меня в одинокой комнате Нового замка… Нелепость, потому что, как тонко подметил Рультабий… если бы Ларсан был в то время на месте Дарзака, ему оставалось лишь унести свою прекрасную добычу, и не было надобности появляться в виде Ларсана, чтобы пугать Матильду, и он не привез бы ее в форт Геркулес, в среду ее друзей, и не стал бы губить своих планов, показывая в лодке Туллио грозное лицо Русселя-Боллмейера.

В тот момент Матильда принадлежала ему, и с того момента он ее потерял. Появление Ларсана отнимало даму в черном у Дарзака – следовательно, Дарзак не был Ларсаном! Боже мой! Как болит голова… Виновата сияющая там, на небе, луна, что давит на мой мозг… У меня лунный удар…

И затем… затем, разве он не явился самому Артуру Рансу в ментонском саду в то время, как Дарзак сидел в поезде, увозившем его в Канны, навстречу нам! Если Артур Ранс сказал правду, я могу совершенно спокойно лечь спать… А для чего Рансу было лгать?.. Артур Ранс, еще один влюбленный в даму в черном и не перестававший ее любить… Эдит не глупа, она все заметила!..

Эдит!.. Однако… давно, давно уже пора спать!.. Я не успел еще выйти из ворот башни Садовника, когда мне что‑то послышалось… я сказал бы, стук запираемой двери… шум дерева и железа… замков… я быстро выглянул из‑за ворот и заметил смутный силуэт человека у самой двери в Новый замок; взведя курок револьвера, я в три прыжка оказался у двери, но никого уже там не нашел. Дверь была закрытой, хотя я точно помнил, что оставил ее полуотворенной. Я сильно волновался… сердце стучало в груди… я чувствовал, что я не один… Кто же мог быть так близко от меня? Если мелькнувший передо мною силуэт существовал в действительности, он, несомненно, мог находиться лишь внутри Нового замка, ибо во дворе Карла Смелого никого не было.

Сохраняя величайшую осторожность, я открыл дверь и вошел в Новый замок. Не решаясь сделать ни одного движения по крайней мере в течение пяти минут, я внимательно прислушивался к малейшему шуму… Ничего!.. Я, вероятно, ошибся… Тем не менее я не рискнул зажечь спичку и насколько возможно тише взобрался по лестнице и заперся в своей комнате. Только тут я вздохнул свободно…

Однако это видение беспокоило меня сильнее, чем я мог признаться самому себе, и мне не спалось, хотя я разделся и улегся в постель. В конце концов увиденный мною силуэт и мысль о Дарзаке-Ларсане слились воедино в моем пошатнувшемся мозгу… Мне стало ясно, что я не успокоюсь, пока не проверю, что Ларсан не скрывается за самим Дарзаком. Да, но как это проверить?.. Потянуть его за бороду?.. Если я ошибусь, он сочтет меня сумасшедшим или угадает мою мысль, а она уж точно не принесет ему утешение в угнетающем его горе. Для полноты страданий не хватает лишь, чтобы его заподозрили в этом ужасном превращении!

Внезапно я отбросил одеяло, сел на постели и невольно вскрикнул:

– Австралия!

Я вспомнил о происшествии, о котором уже упоминал в начале своего рассказа. После несчастного случая в лаборатории я сопровождал Робера Дарзака в аптеку. В то время как ему оказывали первую помощь, рукав его рубашки от неловкого движения засучился до локтя, и я имел возможность заметить на правой руке Дарзака, около сгиба, большое родимое пятно, контуры которого удивительно напоминали изображение Австралии. Пока доктор делал свое дело, я в уме размещал на пятне, согласно их расположению на карте, Мельбурн, Сидней, Аделаиду; рядом с большим пятном было еще маленькое, которое могло изобразить собой остров Тасманию.

Когда позднее мне случалось иногда вспоминать этот случай, первую помощь в аптеке и родимое пятно, я всегда, по понятной ассоциации, думал об Австралии. И вот в эту бессонную ночь мысль об Австралии снова пришла мне в голову!..

Едва я успел, сидя на постели, поздравить себя со счастливым разрешением вопроса и принялся раздумывать, каким образом мне взяться за практическое его осуществление, какой‑то странный шум заставил меня насторожиться… Затем звук повторился… как будто трещали ступени под медленными и осторожными шагами.

Затаив дыхание, я подкрался к двери и, приложив ухо к замочной скважине, прислушался. Сначала все было тихо, затем ступенька скрипнула снова… Кто‑то был на лестнице, я не мог больше сомневаться в этом… Кто‑то, старавшийся скрыть свое присутствие… Тень, только что замеченная мною во дворе Карла Смелого… Кому она принадлежала и что ей было нужно на лестнице? Куда она шла – вверх или вниз?..

Снова тишина… Я воспользовался этим моментом, чтобы быстро натянуть на себя одежду, и, схватив револьвер, осторожно открыл дверь; она не скрипнула. Сдерживая дыхание, я подполз к перилам и стал ждать. Я уже рассказывал о том полуразрушенном состоянии, в котором находился Новый замок. Бледные лучи луны проникали через высокие окна, резко выделявшиеся своими квадратами света в непроницаемом мраке, окутывавшем широкую лестницу. Жалкий вид замка, освещенного местами, проявлялся еще резче. Полуобвалившиеся перила лестницы, выломанные переплеты окон, изъеденные стены, на которых там и сям висели широкие лохмотья обоев, – все это, мало бросавшееся мне в глаза днем, необыкновенно сильно поразило меня теперь; вся эта мрачная обстановка навевала мысли о таинственных призраках прошлого… Мне было не на шутку страшно… Тень только что выскользнула у меня между пальцев… я был так близко от нее… Однако призраки могут прогуливаться по старым замкам, не скрипя ступенями… Но ведь они и не скрипят больше…

Вдруг, перегнувшись через перила, я вновь увидел тень!.. На нее падал яркий свет луны, и я узнал фигуру Робера Дарзака! Он поднялся на площадку первого этажа и пересекал вестибюль, подняв голову вверх, – как будто чувствовал на себе мой давящий взгляд. Я инстинктивно отшатнулся, успев, однако, заметить со своего наблюдательного поста, что он свернул в коридор, ведущий к лестнице в другой половине замка. Что это значило? Что делал Робер Дарзак ночью в Новом замке? Для чего все эти предосторожности, чтобы не попасться никому на глаза? Тысячи подозрений пронзили мой мозг, или, вернее, все только что посетившие меня мысли вновь овладели мною с необыкновенной силой, и я ринулся по следам Дарзака на «открытие Австралии».

Я добежал до коридора как раз в тот момент, когда он уже прошел его, и начал все так же осторожно подниматься по шатким ступеням второй лестницы. Скрываясь в коридоре, я видел, как он, пройдя один лестничный марш, толкнул какую‑то дверь. Добравшись до этой двери, уверенный, что он скрылся именно за ней, я тихо постучал три раза и замер. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди. Все эти комнаты были необитаемы, заброшены… Что могло понадобиться Роберу Дарзаку в одной из них?..

Я ждал две минуты, показавшиеся мне вечностью; никто мне не ответил, дверь оставалась закрытой. Я постучал еще раз… на этот раз дверь открылась, и Робер Дарзак невозмутимо произнес:

– Это вы, Сенклер? Что вам угодно, мой друг?..

– Мне угодно знать, – ответил я дрожащим голосом, сжимая в кармане револьвер, – мне угодно знать, что вы здесь делаете в такой поздний час?..

Он спокойно зажег спичку и проговорил:

– Вы видите!.. Я собираюсь лечь спать…

Он зажег свечу, поставленную на стул, так как в этой разоренной комнате не было даже самого простого ночного столика. Железная кровать в углу, принесенная сюда, вероятно, еще днем, составляла все ее убранство.

– Я полагал, что вы должны спать сегодня ночью рядом с комнатой госпожи Дарзак и профессора Станжерсона, на первом этаже Волчицы…

– Помещение оказалось чересчур тесным, я мог бы стеснить госпожу Дарзак, – с горечью в голосе произнес несчастный, – и потому попросил Бернье принести мне кровать сюда… Да и не все ли мне равно, где ложиться, – я не сплю…

Мы помолчали. Я уже стыдился своих предположений. Овладевшее мною раскаяние было так сильно, что я не устоял и откровенно рассказал ему все: и о своих постыдных подозрениях, и о том, как я решил, что имею дело с Ларсаном, увидев его разгуливающим по Новому замку, и как я собрался идти на «открытие Австралии». Я не скрыл от него, что возложил все свои надежды на эту Австралию.

Он выслушал мое признание со скорбным лицом, спокойно засучил рукав и, приблизив обнаженную руку к свече, показал мне родимое пятно, которое должно было меня разубедить. Я не хотел даже смотреть на него, но он заставил меня потрогать его, и я должен был констатировать, что это было самое обычное родимое пятно именно той формы, на которой можно было расположить и Сидней, и Мельбурн, и Аделаиду, а внизу имелось изображение Тасмании.

– Вы можете потереть его, – сказал он спокойно. – Оно не сходит.

Я снова со слезами на глазах стал умолять его простить меня, но он согласился забыть обиду лишь после того, как я потянул его за бороду, которая не осталась у меня в руке. Только тогда он отпустил меня спать, что я и сделал, кляня себя в душе и называя полным идиотом.