Текст книги "Дама в черном"

Клиенты заинтересовались этим маленьким чистильщиком, у которого постоянно лежали на ящике учебники по истории или математике, и один судовладелец взял его прислуживать в свою контору.

Вскоре Рультабий дослужился до звания клерка и смог сделать кое‑какие сбережения. В шестнадцать лет, с небольшой суммой денег в кармане, он сел в поезд до Парижа. Зачем он туда ехал? Искать даму в черном. Ни на один день не переставал он думать о таинственной посетительнице; хотя она ни разу не говорила ему, что живет в столице, он был уверен: никакой другой город в мире не был достоин дамы, которая распространяла вокруг себя такой чудесный аромат. К тому же разве не говорили маленькие школьники, которым удавалось заметить ее, когда она входила в приемную: «Смотри! Парижанка приехала!»

Рультабий просто хотел видеть даму в черном, издали смотреть на нее, как смотрит верующий на святой лик. Осмелится ли он подойти к ней? Ужасная история о воровстве по‑прежнему стояла между ними стеной, за которую он не имел права зайти. Впрочем, может быть… В любом случае он хотел ее видеть – в этом Рультабий был твердо уверен.

Приехав в столицу, он прежде всего отыскал Гастона Леру, напомнил ему о себе и объявил, что, не чувствуя особого призвания к какому‑нибудь определенному занятию, – а это очень досадно для человека, столь жаждущего работы, как он, – решил сделаться журналистом и просит немедленно дать ему место репортера. Гастон Леру пробовал отговорить его от этой рискованной идеи, но напрасно. Тогда‑то, утомившись бесплодным спором, он сказал: «Мой юный друг! Раз уж вам нечего больше делать, постарайтесь найти левую ногу с улицы Оберкампф».

И он вышел с этими странными словами, которые заставили бедного Рультабия думать, что журналист над ним просто издевается. Между тем, купив газету, он прочел, что «Эпок» предлагает солидную премию тому, кто найдет недостающую часть тела женщины, разрезанной на куски на улице Оберкампф.

Ранее я уже рассказывал[8]8
  Имеется в виду роман «Тайна Желтой комнаты».


[Закрыть], как блестяще проявил себя в этом деле Рультабий, а для тех, кто об этом не знает или по какой‑либо причине забыл, сообщу, что этот смышленый юноша не поленился осмотреть все окрестности места происшествия и обнаружил страшную находку в ближайшей сточной канаве.

Я уже рассказывал, как случай однажды вечером привел Рультабия в Елисейский дворец, где он уловил аромат дамы в черном. Он заметил, что аромат исходит от Матильды Станжерсон. Что мне еще прибавить? Рассказывать о чувствах, охвативших Рультабия во время событий в Гландье и в особенности после его путешествия в Америку? Нетрудно угадать их. Все его колебания, все эти резкие перемены настроения – кто теперь не поймет их? Полученные им в Цинциннати сведения относительно ребенка той, которая была женой Жана Русселя, были достаточно убедительны, чтобы он предположил, что этот ребенок – он сам, но недостаточно точны, чтобы он был в этом уверен. Однако инстинкт так влек его к дочери профессора, что иногда ему стоило неимоверных усилий сдержаться и не броситься ей на шею, крича: «Ведь ты моя мать! Ты моя мать!»

Он убегал, как убежал из церкви, чтобы в минуту слабости не выдать тайны, которая снедала его изнутри в течение многих лет. Его удерживал страх! А вдруг она оттолкнет его!.. Вдруг она отречется от него, маленького воришки!.. От него, сына Русселя-Боллмейера, унаследовавшего преступную натуру Ларсана!.. А вдруг он потеряет возможность видеться с ней, жить рядом с ней, вдыхать ее дорогой аромат, аромат дамы в черном. Эти ужасные опасения заставляли его душить в себе желание спросить ее при встрече: «Ты ли это? Ты ли дама в черном?» Что касается Матильды, то она сразу полюбила его, но, скорее всего, за услугу, оказанную им в Гландье… Если это была действительно она, она должна была считать его мертвым!.. А если это была не она… если фатальная судьба обманывала и его инстинкт, и его рассудок… если это была не она… Разве он мог неосторожно открыть ей, что бежал из колледжа из‑за воровства?.. Нет! Нет! Только не это!..

Она часто спрашивала его: «Где вы воспитывались, мой друг? Где получили начальное обучение?» И он отвечал: «В Бордо!» С таким же успехом он мог бы ответить: «В Пекине».

Тем не менее эти муки не могли длиться вечно. Если это она, он сумеет смягчить ее сердце. Так он часто рассуждал. Он готов был сделать что угодно, только бы не лишиться ее материнской ласки. Но ему недоставало уверенности!.. уверенности не рассудочной, а безусловной – как собака уверена в том, что обнюхивает своего хозяина. Это некрасивое сравнение, возникшее в уме у Рультабия, и навело его на мысль «снова взять след». Так мы очутились в Трепоре и в д’О. Однако я позволю себе заметить, что это путешествие не принесло бы плодов, если бы не письмо, которое я передал Рультабию в поезде, – оно внушило ему уверенность. Я не читал его сам. В глазах моего друга это столь священный документ, что никто и никогда его не увидит, но я знаю, что нежные упреки, которые она обыкновенно делала ему за дикость и недоверчивость, приняли в этом письме такой оттенок горечи, что Рультабий не мог бы ошибиться, если бы даже дочь профессора Станжерсона не упомянула в последней фразе, в которой слышались рыдания несчастной матери, что ее симпатия к нему обусловлена не столько оказанными им услугами, сколько воспоминанием о маленьком мальчике, сыне ее любимой подруги, который девяти лет от роду покончил жизнь самоубийством, показав себя взрослым мужчиной». Рультабий был очень на него похож!

Глава V
Паника

Дижон… Макон… Лион… Я убежден, что там, над моей головой, на верхней полке, Рультабий не спит… Я окликнул его и не получил ответа, и все‑таки я готов положить в огонь свою руку, если он спит!.. О чем он думает?.. Как он спокоен! Что могло внушить ему такое спокойствие?.. Я вспоминаю, как он сидел там, в приемной, а затем вдруг поднялся и произнес «идем!» таким уверенным, таким спокойным и решительным тоном… На что он решился пойти? К кому? К ней, конечно, так как ей грозила опасность и никто, кроме него, не мог ее спасти, к ней, которая была его матерью, но не должна была узнать об этом!

«Эта тайна должна остаться между вами и мной!» Таким было его решение – ничего ей не говорить. А ведь он, несчастный сын, приезжал сюда лишь затем, чтобы иметь право рассказать ей! Но в ту самую минуту, как он узнал, он обрек себя на молчание.

Рультабий, с его поистине героической душой, понял, что дама в черном, нуждаясь в его помощи, не захочет быть спасенной ценой борьбы между сыном и отцом. Как далеко могла зайти эта борьба? Каким кровавым столкновением окончиться? Для того чтобы спасти даму в черном, нужно было предвидеть все и иметь руки развязанными, не правда ли, Рультабий?

Рультабий лежит так тихо, что я не слышу его дыхания. Встаю, наклоняюсь над ним – его глаза открыты.

– Знаете, о чем я думаю? – говорит он. – О телеграмме из Бурга, подписанной Дарзаком, и о другой, из Валенса, от Станжерсона.

– Я тоже думал об этом. Тут действительно есть что‑то странное. Через Бург Дарзаки проезжали уже одни, расставшись в Дижоне со Станжерсоном. Впрочем, это ясно и из телеграммы: «Едем на соединение со Станжерсоном». С другой стороны, телеграмма Станжерсона, продолжавшего путь прямо на Марсель, свидетельствует о том, что он уже виделся с Дарзаками. Значит, Дарзаки догнали Станжерсона на Марсельской линии, но в таком случае можно предположить, что профессор останавливался в дороге. Зачем? Он не предусматривал остановок. На вокзале он говорил: «Я буду в Ментоне завтра утром в десять часов». Посмотрите на телеграмме, в котором часу она отправлена из Валенса, и отыщите в указателе, когда Станжерсон должен был проезжать через Валенс, если бы он не останавливался в пути.

Мы сверились с указателем. Станжерсон должен был проехать через Валенс в 00 часов 47 минут, а телеграмма была помечена «00 часов 44 минуты», то есть посылал ее Станжерсон, проезжая Валенс. В это время он уже должен был соединиться с Дарзаками. Благодаря указателю мы поняли следующее. Станжерсон расстался с Дарзаками в Дижоне, куда все они приехали в 6 часов 27 минут вечера. Профессор пересел в поезд, отходивший из Дижона в 7 часов 8 минут и прибывавший в 10 часов 4 минуты в Лион и 00 часов 47 минут в Валенс. В это время Дарзаки, выехав из Дижона в 7 часов, продолжали свой путь на Модан и через Сент-Амур прибыли в Бург в 9 часов 3 минуты вечера, с поездом, который должен был отходить из Бурга в 9 часов 8 минут. В телеграмме Дарзака из Бурга стояло время «9 часов 28 минут». Значит, Дарзаки остались в Бурге, пропустив свой поезд. Можно было предположить и то, что поезд задержался. В любом случае мы должны были понять, что заставило Дарзака послать телеграмму между Дижоном и Бургом, после отъезда Станжерсона. Можно было сказать и точнее: между Луаном и Бургом, так как поезд останавливался в Луане и, если бы происшествие случилось до Луана, Дарзак мог бы телеграфировать именно с этой станции.

Обратившись затем к расписанию поездов между Бургом и Лионом, мы установили, что телеграмма Дарзака была отправлена за минуту до отхода поезда на Лион – в 9 часов 29 минут. Этот поезд приходит в Лион в 10 часов 33 минуты, тогда как поезд Станжерсона лишь в 10 часов 34 минуты. Пробыв какое‑то время в Бурге, Дарзаки могли и должны были догнать Станжерсона в Лионе, куда попадали на одну минуту раньше него. Итак, какая драма могла заставить их сбиться с намеченного пути?

Нам оставалось лишь строить самые грустные предположения, в основе которых, увы, лежало появление Ларсана. Что представлялось нам совершенно очевидным, так это взаимное желание наших друзей никого не пугать. Как Робер, так и Матильда должны были сделать все, чтобы скрыть друг от друга серьезность положения. Что касается Станжерсона, то мы не знали, посвящен ли он в новые обстоятельства дела.

Разобрав, таким образом, представленные нам факты, Рультабий предложил воспользоваться удобствами спального вагона и подал мне пример, занявшись своим вечерним туалетом с такой же тщательностью, как если бы находился у себя дома. Четверть часа спустя он храпел, впрочем, я не особенно‑то верил в его храп. Во всяком случае я сам не мог заснуть. В Авиньоне Рультабий соскочил с постели, натянул на себя одежду и выбежал на платформу, чтобы выпить чашку горячего шоколада. Что касается меня, то мне не хотелось есть. От Авиньона до Mapселя путь наш прошел в молчании; при виде Марселя, где Рультабий вел столь романтический образ жизни, он, желая скрыть волнение, возраставшее по мере приближения часа, когда мы должны были все узнать, стал рассказывать мне какие‑то древние анекдоты. Я не слушал его.

Так мы прибыли в Тулон. Наше нетерпение превзошло все границы. В Каннах мы нисколько не удивились, увидев на перроне искавшего нас Дарзака. Очевидно, он получил телеграмму, посланную ему Рультабием из Дижона и уведомлявшую о времени нашего прибытия в Ментону. Приехав лишь накануне в десять часов утра с женой и тестем в Ментону, он должен был в то же утро выехать, чтобы встретить нас по дороге в Канны: судя по его виду, у него было что сообщить нам с глазу на глаз. Он казался мрачным и расстроенным. Увидев его, мы почувствовали тревогу.

– Несчастье?.. – спросил Рультабий.

– Нет еще!.. – ответил он.

– Слава богу! – произнес Рультабий со вздохом облегчения. – Значит, мы успели вовремя…

Дарзак лишь сказал:

– Спасибо, что не отказались приехать!

И он молча пожал нам руки, увлекая нас в купе, в котором запер дверь и тщательно задернул занавески. Когда поезд двинулся, он наконец заговорил. Волнение его было так велико, что голос заметно дрожал.

– Итак, – начал Дарзак, – он жив!

– Мы почти не сомневались в этом, – сказал Рультабий. – Но уверены ли вы?

– Я видел его так, как сейчас вижу вас.

– А ваша супруга также видела его?

– Увы! Но необходимо убедить ее в том, что это галлюцинация, плод больного воображения! Иначе она может снова лишиться рассудка!.. О, друзья мои, как рок преследует нас!.. С какой целью этот человек появился вновь?.. Чего он хочет от нас?..

Я посмотрел на Рультабия. Он был еще мрачнее, чем Дарзак. Удар, которого он так боялся, был нанесен, и, оглушенный, он сидел в своем углу. Мы все молчали. Затем Дарзак снова заговорил:

– Послушайте! Мерзавец должен исчезнуть!.. Это необходимо!.. Надо с ним повидаться, надо узнать, чего он хочет… и какую сумму денег он бы ни попросил, нужно дать ее… Или я убью его, это просто!.. Я думаю, что это самое простое!.. Не правда ли?..

Мы не ответили ему. На него было больно смотреть. Рультабий, победив волнение, попросил Дарзака успокоиться и рассказать нам в мельчайших подробностях все, что стряслось после их отъезда из Парижа.

Тогда он сообщил нам, что случай произошел в самом Бурге, как мы и предполагали. Нужно заметить, что Дарзак взял два купе, соединявшиеся между собой уборной. В одном из них положили чемодан и несессер госпожи Дарзак, в другом – мелкие вещи. В этом последнем купе профессор Станжерсон и супруги Дарзак ехали от Парижа до Дижона. Здесь все трое вышли и пообедали на станции. Времени было достаточно, так как, прибыв в Дижон в 6 часов 27 минут, Станжерсон должен был выехать из него в 7 часов 8 минут, а Дарзаки – ровно в семь.

После обеда профессор простился с дочерью и зятем на перроне вокзала. Дарзаки вошли в свое купе – с мелким багажом – и стояли у окна, прощаясь с профессором Станжерсоном, пока поезд не тронулся. От Дижона до Бурга ни муж, ни жена не входили в соседнее купе. Дверь из него в коридор была притворена еще в Париже, как только туда внесли вещи госпожи Дарзак. Однако дверь эта не была заперта ни снаружи на ключ кондуктором, ни изнутри на задвижку. Занавеска на двери купе была задернута госпожой Дарзак изнутри, так что из коридора не было видно, что происходит в купе. Занавеска же на двери купе, где сидели путешественники, не была задернута. Все это Рультабию удалось восстановить посредством целого ряда вопросов.

Приехав в Бург, путешественники узнали, что вследствие несчастья на линии Кюлоца поезд не может отправиться из Бурга раньше чем через полтора часа. Дарзаки вышли из вагона и немного прогулялись по платформе. Дарзак, разговаривая с женой, вспомнил, что так и не написал несколько срочных писем. Они вдвоем вошли в буфет, где Дарзак попросил принадлежности для письма. Матильда присела рядом, но вскоре сообщила ему, что пройдется немного по привокзальной площади, пока он пишет.

«Прекрасно, – ответил Дарзак. – Я догоню вас, как только покончу с письмами».

Дальше я предоставляю слово самому Дарзаку.

– Я закончил писать, – рассказывал он, – и встал, чтобы пойти к Матильде, как вдруг она вбежала обезумевшая в буфет. Увидев меня, она испустила жуткий крик и бросилась в мои объятия. «Боже мой, боже мой!» – повторяла она, вся дрожа. Я убедил Матильду, что ей нечего бояться, пока я рядом, и терпеливо расспросил о причинах столь внезапного ужаса. Затем я усадил ее, так как ноги отказывались ее держать, и стал уговаривать выпить воды, но она сказала, что не сможет проглотить ни капли. У нее стучали зубы. Наконец, она совладала с собой и объяснила мне, что случилось, прерываясь на каждой фразе и с ужасом озираясь. Итак, она пошла погулять перед вокзалом, но не решалась далеко отойти, думая, что я скоро закончу писать. Затем вернулась на вокзал и прошла по перрону, направляясь к буфету, как вдруг через освещенные окна вагонов увидала служителей, убиравших купе. Она вспомнила, что оставила открытым свой несессер, в котором лежали безделушки, и захотела сейчас же закрыть его – не потому, что сомневалась в честности служащих, а просто из понятной в дороге осторожности. Итак, она вернулась в вагон и подошла к двери купе, в которое мы не заходили с самого нашего отъезда из Парижа. Открыв дверь, она испустила душераздирающий крик. Впрочем, крик этот остался неуслышанным, так как в вагоне никого не было, кроме того, в эту минуту проходил поезд, наполняя вокзал шумом. Что же произошло? Нечто необъяснимое, безумное, чудовищное. В купе маленькая дверь в уборную была открыта вполоборота к входившему. В дверь было вделано зеркало. И вот в этом зеркале Матильда увидела лицо Ларсана! Она бросилась назад, взывая о помощи, и так спешила, что упала на колени, выпрыгивая из вагона. Поднявшись, она, наконец, добралась до буфета. Когда она рассказала мне обо всем, я сделал вид, что не верю, прежде всего, потому что не хотел верить сам, – это было слишком чудовищно, – во‑вторых, из опасения, что Матильда вновь теряет рассудок. Разве Ларсан не умер?.. По правде, я и сам верил в то, что внушал ей: всему виной ее воображение. Естественно, мне хотелось убедиться в этом воочию, и я предложил ей тотчас пойти вместе со мной в купе, чтобы доказать, что она обманулась. Она воспротивилась этому, крича, что мы не должны больше возвращаться в это купе и что она отказывается продолжать путешествие ночью! Все это она высказала короткими, отрывистыми фразами… ей не хватало дыхания… Мне было невыразимо жаль ее… Чем больше я доказывал ей, что появление Ларсана немыслимо, тем увереннее она настаивала на реальности увиденного! Я сказал ей, что она редко видела Ларсана во время драмы в Гландье и недостаточно хорошо помнит, как он тогда выглядел, а потому легко может ошибиться при встрече с кем‑нибудь похожим на него. Но она ответила, что прекрасно помнит лицо Ларсана, появлявшегося два раза при таких обстоятельствах, что она никогда его не забудет, проживи она хоть сто лет! Теперь, когда ей известно, кто скрывался под именем Ларсана, она узнала не только черты полицейского, но за ними и страшное лицо человека, который уже так давно преследовал ее!.. Она клялась своей головой, что видела Боллмейера, что Боллмейер жив!.. жив со своим бритым лицом Ларсана и большим голым лбом!.. Она ухватилась за меня, точно боялась новой разлуки, еще более ужасной, чем все предыдущие!.. Так она увлекла меня на перрон… И вдруг оставила меня и бросилась в контору начальника станции… Последний испугался не меньше меня, увидев мою бедную жену в таком состоянии. Я подумал про себя: «Она сойдет с ума». Начальнику станции я объяснил, что жена моя испугалась, оставшись одна в купе, и попросил его позаботиться о ней, пока я постараюсь выяснить, что ее так напугало… И вот, друзья мои, – продолжал Робер Дарзак, – я уже собирался выйти из конторы начальника станции, но не успел переступить порог, как отскочил назад и быстро захлопнул дверь. У меня было, очевидно, довольно странное выражение лица, так как начальник станции посмотрел на меня с удивлением. И я, я также увидел Ларсана! Нет-нет! Моя жена не грезила наяву… Ларсан был там, на вокзале… на перроне, за этой дверью.

Сказав это, Робер Дарзак замолчал, как будто воспоминание об этом видении отняло у него силы продолжать рассказ. Он провел рукой по лбу, вздохнул и начал снова:

– Перед дверью конторы был газовый фонарь, а под фонарем стоял Ларсан. Без сомнения, он поджидал, он караулил нас… И, что удивительно, он не прятался! Напротив, можно подумать, что стоял он там лишь для того, чтобы его заметили!.. Движение, с которым я отпрыгнул назад и захлопнул дверь, было совершенно инстинктивно. Когда я снова открыл дверь, решившись идти прямо на негодяя, его уже там не было!.. Начальник станции, вероятно, думал, что имеет дело с двумя помешанными. Матильда смотрела на меня, не произнося ни слова, широко открыв глаза, как безумная. Вернувшись к действительности, она осведомилась, далеко ли от Бурга до Лиона и какой ближайший поезд туда идет. Одновременно она попросила меня распорядиться относительно багажа, решив ехать навстречу отцу, и как можно скорее. Я не видел другого средства успокоить Матильду и, не пытаясь спорить с ней, тотчас принялся исполнять ее просьбу. В конце концов, после того, как я собственными глазами, да, собственными глазами увидел Ларсана, я понял, что наше путешествие стало невозможным, и, должен признаться, мой друг, – прибавил Дарзак, обратившись к Рультабию, – стал думать, что нам угрожает опасность, одна из тех таинственных и фантастичных опасностей, от которой вы один можете спасти нас, если есть еще время. Матильда была признательна мне за ту покорность, с которой я принял все меры, чтобы без промедления догнать ее отца, и горячо меня поблагодарила, узнав, что через несколько минут, – вся эта драма продолжалась не более четверти часа, – мы сможем сесть в поезд, отходящий из Бурга в 9 часов 29 минут и прибывающий в Лион около 10 часов. Сверившись с указателем, мы увидели, что можем встретиться с профессором Станжерсоном уже в Лионе, по поводу чего Матильда опять выразила мне благодарность, как будто это счастливое совпадение зависело от меня. Она немного успокоилась, когда пришел девятичасовой поезд, но, когда настало время садиться и мы быстро переходили по перрону у того самого фонаря, под которым я увидел Ларсана, я почувствовал, что силы опять оставляют ее. Быстро оглядевшись вокруг, я, однако, не заметил ничего подозрительного. На мой вопрос, не увидела ли она опять кого‑нибудь, Матильда ничего не ответила. Между тем волнение ее возрастало, и она умоляла меня не уединяться и занять места в купе, уже на две трети заполненном пассажирами. Под предлогом, что нужно присмотреть за багажом, я оставил ее среди этих людей, побежал на телеграф и послал вам ту самую телеграмму… Я ничего не сказал Матильде об этой телеграмме, так как продолжал делать вид, что она обманулась, и ни за что не хотел укреплять ее уверенность в этом восстании из мертвых. Открыв несессер моей жены, я убедился, что все безделушки целы. Ночью мы обменялись несколькими словами и решили сохранить все в тайне от профессора Станжерсона, для которого это новое горе могло стать смертельным. Я не буду рассказывать о том, как удивился последний, увидев нас на перроне Лионского вокзала. Матильда объяснила ему, что вследствие большого повреждения железнодорожной линии на Кюлоц нам предстояло сделать большой круг, и мы решили присоединиться к нему и провести вместе несколько дней у Артура Ранса и его молодой жены, которые уже давно нас приглашали.

Теперь, вероятно, будет весьма уместно и своевременно прервать рассказ Дарзака и донести до сведения читателя, что мистер Артур Уильям Ранс, долгие годы питавший безнадежную любовь к дочери профессора, получив от нее решительный отказ, вступил в брак с молодой американкой, нисколько не похожей на дочь знаменитого профессора.

После драмы в Гландье, еще в то время, когда мадемуазель Станжерсон находилась в лечебнице в окрестностях Парижа, в один прекрасный день стало известно, что мистер Артур Уильям Ранс женится на племяннице старого геолога, члена Академии наук в Филадельфии. Те, кто знал о его несчастной страсти к Матильде и имел случай измерить всю ее силу и глубину – она чуть не сделала алкоголиком столь серьезного и сдержанного человека, – решили, что Ранс женится с отчаяния, и не ожидали ничего хорошего от столь неожиданного союза. Рассказывали, что дело, впрочем весьма выгодное для Артура Ранса, так как мисс Эдит Прескотт была богата, – устроилось довольно оригинальным образом. Но об этом я поведаю вам, когда у меня будет больше времени. Вы узнаете тогда, каким образом молодые Рансы обосновались в Красных Скалах, в старинном замке-крепости на полуострове Геркулеса, который они купили прошлой осенью.

Сейчас же я должен передать слово Дарзаку, продолжавшему рассказ о своем странном путешествии.

– Когда мы с женой привели эти объяснения профессору Станжерсону, – говорил наш друг, – мы увидели, что профессор не понял ничего из нашего рассказа и вместо того, чтобы радоваться нашему возвращению, был им опечален. Матильда напрасно старалась казаться веселой – ее отец прекрасно видел, что после нашей с ним разлуки произошло нечто, о чем мы не хотели ему говорить. Матильда сделала вид, что не замечает этого, и завела речь о нашей свадьбе. Она упомянула вас, мой друг, – Дарзак обратился к Рультабию, – и я воспользовался случаем и дал понять Станжерсону, что вы были бы польщены приглашением провести со всеми нами в Ментоне несколько дней, воспользовавшись для этого своим отпуском. В Красных Скалах места хватит всем, и мистер Ранс и его молодая жена будут лишь рады доставить вам удовольствие. В то время как я это говорил, Матильда ободряла меня взглядом и нежно пожимала мою руку, обрадованная моим предложением. Таким образом, по прибытии в Валенс я подал телеграмму, которую Станжерсон написал по моему настоянию и которую вы, конечно, получили. Вы можете себе представить, что мы не спали всю ночь. Пока отец Матильды отдыхал в соседнем отделении, она открыла мой саквояж и достала из него револьвер. Зарядив его, она положила его мне в карман со словами: «Если на нас нападут, вы будете защищать нас!» Ах, какую ночь, друг мой, какую ночь мы провели!.. Мы сидели молча, обманывая самих себя и делая вид, что дремлем, закрыв глаза, мы не решались погасить свет. Несмотря на то что двери купе были закрыты изнутри на задвижку, мы все‑таки боялись его появления. Наши сердца замирали при звуке шагов в коридоре… Нам все казалось, что это его шаги… Матильда задернула зеркало из боязни вновь увидеть в нем его лицо! Ехал ли он за нами?.. Сумели ли мы обмануть его?.. Ускользнули ли мы от него?.. Сел ли он в поезд на Кюлоц?.. Могли ли мы надеяться на это?.. Что касается меня, то я так не думал… А она! Она!.. Я чувствовал, что она, сидевшая в углу неподвижно и безмолвно, как мертвая, исполнена отчаяния и более несчастна, чем я сам. Мне хотелось утешить ее, вдохнуть в нее надежду, но я не находил подходящих слов; едва я заговорил, она безнадежно махнула мне рукой, и я понял, что милосерднее молчать. Тогда я последовал ее примеру и закрыл глаза…

Таким был рассказ Робера Дарзака. Мы с Рультабием сочли его настолько важным, что по прибытии в Ментону восстановили его со всей возможной точностью. Мало того, мы показали текст Роберу Дарзаку, который внес в него несколько несущественных изменений, после чего рассказ принял тот вид, в каком вы и нашли его здесь.

В ночь совместного путешествия Станжерсона с Дарзаками не произошло ничего достойного внимания. На вокзале их встретил Артур Ранс, удивившийся при виде молодых супругов, но когда он узнал, что они решили провести у него несколько дней вместе со Станжерсоном и принять, таким образом, приглашение, которое Дарзак до сих пор отклонял под разными предлогами, то просиял и объявил, что жена его будет этому очень рада. Также он обрадовался и известию о предстоящем приезде Рультабия. Нельзя сказать, что мистеру Артуру Рансу была безразлична сдержанность, с которой Дарзак продолжал относиться к нему даже после его женитьбы на Эдит Прескотт. Во время своего последнего путешествия в Сан-Ремо молодой профессор Сорбонны ограничился в высшей степени церемонным визитом в его замок. Между тем по возвращении во Францию он был сердечно встречен на ментонском вокзале – ближайшей к границе станции – Рансами, поспешившими перехватить его в дороге и поздравить с выздоровлением. В конце концов, Артур Ранс со своей стороны делал все, чтобы его отношения с Дарзаками наладились.

Мы уже знаем, как появление Ларсана в Бурге разрушило планы Дарзаков, заставив их позабыть о своей сдержанности по отношению к Рансу и отправиться вместе со Станжерсоном к людям, мало им симпатичным, но честным и способным, по их мнению, защитить их. В то же время супруги позвали на помощь Рультабия. Дарзак запаниковал по‑настоящему, особенно тогда, когда на вокзале в Ницце нас встретил сам Артур Ранс. Но еще до нашей встречи произошел маленький инцидент, который я не считаю возможным обойти молчанием. Прибыв в Ниццу, я сейчас же выскочил на перрон и побежал на телеграф справиться, нет ли телеграммы на мое имя. Мне подали голубую бумажку, и, не вскрывая ее, я побежал разыскивать Рультабия и Дарзака.

– Прочтите, – сказал я репортеру.

Рультабий вскрыл телеграмму и прочел: «Бриньоль не выезжал из Парижа с 6 апреля, ручаюсь в этом». Рультабий посмотрел на меня и усмехнулся.

– Вот оно что, – проговорил он. – Это вы навели справку? Что вам взбрело на ум?

– В Дижоне, – ответил я, несколько обиженный тоном Рультабия, – мне пришла в голову мысль, что Бриньоль, вполне вероятно, принимает какое‑нибудь участие в несчастьях, о которых можно было догадываться из полученных вами телеграмм. Я попросил одного из моих друзей уведомлять меня о поведении этого господина. Мне очень хотелось знать, не уезжал ли он из Парижа.

– Теперь вы знаете, – ответил Рультабий. – Надеюсь, впрочем, вы не предполагаете, что под маской Бриньоля скрывается воскресший Ларсан?

– Глупости! – воскликнул я раздраженно, так как ясно видел, что Рультабий издевается надо мной. По правде сказать, я допускал именно эту мысль.

– Вы все еще продолжаете подозревать Бриньоля? – грустно спросил Дарзак. – Это несчастный человек, но славный малый.

– Я так не думаю, – возразил я, забившись в свой угол.

Вообще говоря, мне не особенно везло в моих личных умозаключениях рядом с Рультабием, который часто надо мной подсмеивался. Но на этот раз, несколько дней спустя, мы все же получили доказательство, что, если Бриньоль и не представлял собой нового воплощения Ларсана, он все же был большим негодяем. И Рультабий, и Дарзак, отдав должное моей проницательности, принесли мне извинения. Если я упомянул об этом случае, то лишь для того, чтобы показать, насколько меня преследовала мысль о Ларсане, скрывавшемся за кем‑нибудь из мало нам знакомых людей. Черт возьми! Боллмейер так часто доказывал свой талант в этой области, скажу даже свой гений, что я был вправе никому и ничему не доверять. Однако вскоре мне пришлось понять, – и неожиданное прибытие мистера Артура Ранса сыграло в этом немалую роль, – что Ларсан на сей раз переменил тактику. Бандит не скрывался, а, напротив, показывался, по крайней мере некоторым из нас, с невероятной смелостью. Чего он мог опасаться в этой стране? Ни Дарзак, ни Матильда не выдали бы его, следовательно, и друзья их также! По-видимому, он имел целью разрушить счастье молодых супругов, которые решили, что навсегда избавились от него. Но тут возникал вопрос. Почему он избрал этот способ мести? Не проще ли ему было объявиться еще до свадьбы? Он сорвал бы ее! Да, но тогда ему пришлось бы показаться в Париже! Имели ли мы право полагать, что опасность, сопряженная с таким появлением, могла остановить Ларсана? Кто решился бы утверждать это?

Но послушаем Артура Ранса, который присоединился к нам в купе. Он, разумеется, ничего не знал об истории в Бурге, о появлении Ларсана в поезде и сообщил нам ужасную новость. Если мы до сих пор могли сохранять хоть какую‑нибудь надежду, что Ларсан отстал по дороге на Кюлоц, – теперь нам приходилось от нее отказаться. Артур Ранс, – и он также, – только что видел Ларсана! Он тотчас поехал нам навстречу, чтобы предупредить нас до нашего прибытия на место и тем самым дать нам возможность выработать план действий.