Текст книги "Панихида по Бездне"

– «…Сына Мортэмы…» – проговорил Томас. – Мортэма – это святая. Ведь так? – обратился он к Глории. – Значит, что-то религиозное. «Пусть солнца свет очистит наши души».

Всё это в немалой степени интриговало Томаса. Хотелось тут же рвануть в эту злосчастную бухту и застать продолжение приключения, что Томас и намеревался проделать. Он поднялся со стула, снял с крючка на стене свою берёзовую сумку-ранец, сгрёб туда всё, что посчитал нужным, со стола, взял с дивана куртку и направился к двери, но был остановлен самим собой.

«Что я делаю?» – в голове Томаса возникло резко осаждающее чувство. Он понял, что всё происходит слишком быстро, и оттого корил себя за опрометчивость.

Нарастающий ком неуверенности, который, без сомнения, выбил бы из Томаса всё желание что-либо делать, остановила Глория, медленно и вальяжно проходившая ко входной двери. Подойдя совсем близко, она села и тем самым взглядом нацелилась на дверь, а после и на самого Томаса, будто недоумевая, почему он всё ещё стоит на месте.

– Опять ради тебя? – чуть нахмурившись, спросил Томас. – Ладно… Ладно, ладно, ладно. – Томас посмотрел на тумбочку у лестницы, на которой он двумя днями ранее оставил подаренную Артуром флягу с мёдом.

Томас тяжело вздохнул и понял, что всё уже решил.

На то, чтобы добраться до бухты, у Томаса ушло меньше часа. Его катер с гордым именем «Седобородый» достаточно быстро справился с поставленной перед ним задачей. Для самого же Томаса ни прошло и пяти минут. Он пропустил весь путь, увлечённо рассуждая и на чистом автомате правя судном. В его голове смешивались два чувства: разумная опаска (но почему-то не та, что должна была остановить, а, скорее, которая поддерживала азарт) и будоражащая жажда к открытиям. Долгое время в нем не играли эти две эмоции, и потому сейчас он, не имея от них защиты, слепо шёл ведомым.

«Седобородый» проплыл меж рифов в открытое пространство бухты. С новым интересом, коего не выказывал в предыдущие разы посещения этого места, Томас вглядывался в детали, опасаясь пропустить что-то важное. Очень напряжённо и немного трудно, ведь в глубине души он и не подозревал, что могло его тут ожидать. Никакие, даже приблизительные версии не всплывали в его сознании.

Томас остановил катер посреди бухты, став в некотором роде бельмом посреди бездонного синего зрачка. Он слегка нерешительно отошёл от штурвала и выглянул за борт, всматриваясь, насколько глубоко дно. Томас открыл для себя на удивление глубокую впадину, которая совершенно точно была чужда здешней местности. Он не придавал этому значения раньше, хотя, когда был здесь впервые ещё в детстве с отцом, приметил странную глубину и по-детски боялся выглядывать.

Томас вышел на середину палубы. Он достал из сумки рог и, взяв его в две руки, завис на нём глазами. После минутного промедления Томас резко бросил нахмуренные глаза на Глорию, демонстрируя свою готовность. Та ответила понимающим взглядом.

Лёгкие растянулись в мощной затяжке. Воздух, запертый в замкнутом пространстве, давлением распирал грудь. Ровными, неспешными движениями рука приподняла горн. Губы прильнули к хвосту. Веки прикрылись, каждый мускул на теле расслабился. Томас выпустил сплошную струю плотного воздуха. Рёв разлетелся по округе, затмив все сторонние шумы.

Мир оглох. Томас замер в ожидании. Он скрючился, подобно опустошённому воздушному шарику. С крепко зажмуренными глазами, с частым дыханием кролика и с полностью спазмированным телом. Томас стоял, будто ожидая, что вот-вот упадёт небо. Только спустя несколько десятков минут он позволил себе сделать нормальный глубокий вдох и приоткрыть один из глаз. Ничего не происходило, а мир потихоньку стал возвращать себе жизнь. Вот уже и ветер снова вовсю завывает, чайки где-то в вышине оживлённо общаются друг с другом, и вода нещадно хлещет корабль по бокам.

Томас выпрямляет спину и оглядывается вокруг. Тело расслабляется. Его лицо выводит мину спокойствия. Он втягивает немного воздуха, желая что-то сказать Глории, и делает шаг в её сторону.

Деревянный настил скрипнул, «Седобородый» разломило пополам.

Боль, разливающаяся в груди, и свет, что скрывается за колоннадой остроконечных зубов. Единственные две скудные мысли, что успели искрами сверкнуть в отрешённой и ничего не понимающей голове несущегося в объятья разверзнутой бездонной Пасти Томаса.

Челюсть сомкнулась, монстр исчез в глубине.

Глава 5. Собор

В этот день всегда холоднее, чем обычно. Каждый год после процессии в воздухе виснут дымные облака ладана, что будят хроническую грусть жителей города. Яркий и знакомый до душевной боли каждому в этом городе запах окутал всю площадь, от дальних завалов до собора Святого Константина. По пути проходившей несколько часов назад процессии вьются терпкие массы дыма, и будут тут витать ещё несколько суток, напоминая жителям о прошедшем.

Лана бежала вдоль площади, жадно хватая ртом воздух. Очень уж долго она ожидала этого дня. Пришло время для того, чтобы наконец с гордостью сказать отцу Авдию, что она готова. Задержавшись у тёти, мнение которой сложилось в нескольких не совсем благочестивых строчках: «…плевать я хотела на этих моряков и на Авдия твоего», Лана ныне была раздосадована и омрачена тем, что приходится нарушать правила и подрывать своё положение в глазах «святого» человека.

Девушка изо всех сил рвалась подоспеть вовремя, не жалея силы и не принимая во внимание, что из-за чрезмерности вдыхаемого мохового ладана её восприятие чуть исказилось опьянением и она рискует упасть в обморок прямо тут, на сырую каменную кладку. Но вот собор уже выглядывает из завитков, а Лана быстро взбирается по ступеням вверх. Запыхавшись, она прилегает к массивным вратам и останавливается, переводя дыхание. Ей нужно всего мгновение, чтобы вернуть ясность в голове. По его истечению Лана хватается за ручку и, прилагая все силы, на которые способна, тянет на себя. Из-за большого веса и слабых рук петли массивных бронзовых дверей издали протяжный и пронзительный скрип, что отразился в соборе, оставшись лишь эпизодической подпевкой высоким голосам хора. Искупив свою сконфуженность осознанием того, что её чудесным образом не заметили, Лана оглядела собор и поняла, что успела. Отец Авдий ещё не появлялся. Светлая улыбка дугой появилась на её лице.

Собор был полон. Все места, коих было более четырёхсот, были заполнены людьми, так что ещё где-то с полсотни стояло у входа. Лана, отстранившись от основной кучи, встала сбоку от последнего ряда с определённым желанием быть замеченной отцом Авдием, когда тот выйдет к проповеди. Она хотела как можно скорее увидеть его лицо, ведь несколькими неделями ранее определённо высказалась, что к панихиде огласит своё решение. И теперь, когда время пришло, Лана хочет, чтобы самый близкий ей на свете человек порадовался за неё.

Песнопения подходили к концу. Из-за постепенно затихающих ангельских голосов Лана все отчётливее начала распознавать два хриплых и тяжёлых баса. Двое мужчин, сидевших в паре рядов от неё, что-то увлечённо обсуждали. Вся громкая сила надрывистого, явно из-за десятилетий заливания в глотку масс алкоголя, голоса полезла в уши девушки. Странно, что эти люди остались на проповедь. Основная масса верующих отсоединилась ещё на площади, ведь уровень веры нынешней паствы Дадхэма ограничен прогулкой вдоль мостовой, и только. Они тешат свою совесть, почтив умерших до врат собора. На первооснову этого мрачного дня, а именно на молитву, как повелось, большинству плевать. И с каждым годом это большинство растёт. Потерявшие родных всё реже обращаются к вере как к отдушине.

Так почему же двоим отборным морским чучелам так нужно было пребывать на завершающей части панихиды и своими гулкими голосами мешать тем немногим людям, для которых этот день не просто мгновение, что нужно пережить, а нечто личное и важное? Этот вопрос, увы, остался для Ланы без ответа.

«Сволочи», – проговорила у себя в голове Лана.

– …яного слышал? – возбуждённо произнёс мужчина помладше.

– Под Раусом, что ли? – предположил второй.

– Были, – добавил первый мужчина и кивнул. – Вчера загребает в порт корделика. Весь обжаренный, как цыплёнок, да с тремя дырами в пузе.

– Стоп, стоп, стоп. Времени-ка. Это как так в порт? В Люцейский?

Первый кивнул так, будто это само собой понятно.

– От, херня какая, – с ошеломлённым лицом проговорил второй.

– Так я того же. Де ты был, шо не видел? Там вся округа тёрлась. Ну, пока чёрнушники не проснулись.

Навстречу уходящему хору направился пожилой мужчина в белоснежной рясе. Девушка чуть подалась вперёд. Её лицо снова озарилось ярчайшей улыбкой, некогда прерванной безнравственными болтунами. Вот он. Тот человек, которого она ждала. Тот самый светлый и самый добрый. Многие в соборе знали отца Авдия и уважали его как человека высоких моральных принципов. Ему могли открыться даже самые замкнутые и нечестивые. Тем не менее появление столь значимого человека не помешало двум наглецам. Мужчины продолжали говорить, наплевав на все нормы.

– Я те говорю, чё-то происходит. «Багряный» чё-то готовит. Я знаю, – отведя глаза в сторону и прищурившись, проговорил первый.

– Знаешь? – резко бросил второй.

Первый скорчил вопросительную гримасу, не понимая, к чему этот вопрос.

– С чего это знаешь? Откуда? – пояснил второй довольно грубым тоном.

– Ну так «Синие пики».

– Что «Синие пики»? Я спрашиваю, на хрена ты с этим людом водишься? У тебя жопа давно в огне не бывала? Знаешь же, что в Дадхэме за такое вешают. За язык длинный.

– Ой, да на хрен тебя. Не твоей братии меня учить.

Мужчина в рясе подошёл к алтарю и, немного откашлявшись, громко начал.

– Здравствуйте и благословенны будьте! – громко разнеслось по всему собору, прерывая говорящих. – В этот скорбный день с нами нет епископа Иннокентия. Он пребывает в Граде с важным и неотложным делом. По этой причине мне, отцу Авдию, поручено прочитать завершающую проповедь. Но сначала молитва. – Отец Авдий отодвинулся на полшага от алтаря, взял двумя руками сверху и снизу Писание и громко начал молитву. В это же мгновение первый мужчина продолжил прерванный разговор.

– Ты слушай не слушай, а говорить буду. Я в пиках с несколькими челноками разговор имел. Все как один говорят. В Синерии подниматься будут.

Второй откинул голову набок, закатил глаза и тяжело выдохнул.

– Опять?! – усталым голосом спросил второй. – Им не надоело?

Лана, исполненная возмущением, шикнула в сторону мужчин. Те, на секунду прервавшись, посмотрели на неё, потом, скорчив наплевательские лица, продолжили. Лана нахмурилась, чем омрачила свой светлый образ.

– Про Лестера слышал небось? Да по-любому слышал. Он-то все эти геройства и творил. Нынешний капитан «Багряного».

– И чё с того? – наплевательски спросил второй.

– У Лестера ноль поражений. Ни разу с боя не сбегал. Кто на твоей памяти на корналион вот так просто нападал? – быстро и возбуждённо проговорил первый.

– Раус. И закончил соответственно, – спокойно проговорил второй.

– Как он закончил?! Его не Канцелярия грохнула, а крыса какая-то!

Тут уже и отец Авдий услышал выкрики двух наглецов и на мгновение, что длилось меньше секунды, прервался. Вот этого Лана стерпеть не могла. Она достала из кармана какую-то бумажку, скомкала её и точным броском угодила прямиком в голову одному из говорящих. Он, опешив, встряхнул головой и приподнялся на ноги с бумажкой в руках да озлобленно недоумевающим оскалом на роже. Повернулся в сторону Ланы, но, заметив, что почти весь собор пилит его с собеседником порицательными взглядами, вернулся на место и притих. Его примеру последовал и другой мужчина. Они оставили разговор и стали слушать оставшуюся часть молитвы.

Отец Авдий дочитывает молитву, кладёт на алтарь святое Писание и открывает его на определённой странице, что была помечена красной плетёной закладкой. Медленно оглядев зал, его глаза попадают на Лану. Авдий незамедлительно отвечает ей зеркальной, столь же доброй улыбкой, что лучезарно светилась на её лице. Слегка откашлявшись, он стирает с себя и малейшие признаки радости, делает строгую мину и начинает проповедь.

– Смирение! – громко вступил он. – Зачастую самым правильным становится путь примирения с волей судьбы, с волей Отца.

Девушка дрогнула, улыбка разрушилась.

– Мир, сотворённый Господом Богом нашим, несёт собой множество путей. Все они проложены пред нами не просто так. Каждый из них ведёт нас к осознанию себя и своих близких, но разною ценой. Даровавши нам выбор, Отче хотел, чтобы мы через него увидели, кем являемся. Оттого в моменты помрачения нужно иметь в себе силы смириться, ибо, что бы мы ни сделали, приведём себя лишь к ещё большим потерям, к большей цене за осознание.

Авдий, сохраняя невозмутимость, старался не смотреть на Лану. Его лицо было строгим и категоричным. Он долго готовил эти слова, вкладывая в них всю свою силу убеждения, и только двое из всего множества находящихся в соборе понимают, о чём эта проповедь и кому адресована.

– Как лишения воспитывают в нас чувство ценности, так смирение воспитывает видение праведности. Единственно покорившись течению, можно добраться до истинной цели, пускай часто она от нас и сокрыта. Мы ремесленники воли Господней, мы возлюбленные дети Его. Оттого каждый раз, следуя неверной гордости своей, вставая наперекор воле Его, мы словно идём супротив родичей наших. И прошу вас, не путайте моё наставление с призывом к праздности. Как сказано устами пророка нашего, «Отец не даёт пищу в руки, но вскармливает её для нас». И когда нет пищи, значит, на то воля Его, и сомневаться в праведности воли Его означает сомневаться в мире, сотворённом Им, а значит и в Нём Самом. Оттого смирение есть величайшая сила.

«Нет».

– Оттого, смирившись, придём к свету.

«Это ложь».

– Сегодня я хотел бы вспомнить притчу о Мортэме и тлеющем ангеле…

Следующие слова отца Авдия пролетали поодаль от сознания девушки. И слова о праведной смерти дочерей и о последующем смирении Мортэмы. Лана была удивлена и не понимала. Отец Авдий, всегда пробуждавший в ней желание что-то делать, бороться с жизнью за своё счастье, сейчас призывал её сесть и смириться. Он призывал её отказаться от пути, обосновывая это тем, что она идёт против воли Отца. Отказаться от праведности во славу праведности. Мысли стали путаться. Девушка понимала, почему Авдий говорит это, но не понимала, как он может поступиться правдой, пускай даже ради спасения. Или же, напротив, неправа девушка. И мир, выстроенный во многом благодаря отцу Авдию, был нелепостью и, судя по последним словам, богохульством.

Захотелось закричать: «Как вы можете?!», но она на это не способна. Сейчас речь, что изливается по всему собору, заполняет каждый свободный уголок в душе девушки, пускай она её уже почти и не слушает. Словно липкая масса, эти слова слипают подошвы её ботинок с полом, не давая пошевелить ногами, приковывая к месту, заставляя мириться.

Девушка понимает, что сейчас ей нужно пойти против воли отца Авдия…

«…или, быть может, против Бога? Нет, это не Бог. Это страх, говорящий устами святого».

И она права. Девушка для Авдия была дочерью, или даже больше чем дочерью, ведь даже со своей родной Агатой он не так близок. Проповедь пастыря искажена, и он пошёл на этот грех ради неё, ради того, чтобы она осталась жива.

«Нет!» – Она уже всё решила.

Девушка давно собиралась с силами. Каждое мгновение её жизни с момента откровения проповеднику было посвящено желанию отпустить ту ношу, что сдавила грудь, и даже уста, которые когда-то породили этот пожар, его уже не потушат. Теперь она дойдёт до конца и освободится. Теперь её мечтания о собственном чистом мире будут не просто отзвуком жгучей надежды, звучащей для самоуспокоения. Лана найдёт и простит.

– …Ныне же, всё-таки принеся свою жертву, она является матерью нашей, пускай злые языки и считают её названной. Во имя очищения, во имя света, во имя Матери Смерти. Аминь!

Закончив проповедь, пастырь посмотрел на девушку и увидел для себя неожиданное. Глаза её горели решимостью. Пускай он и верил тому, что говорил, или, вернее, поверил ради благой цели, добиться своего он всё же не сумел. Её воля не была сломлена. Он опустил глаза в знак поражения и указал ей жестом, что хочет поговорить в его покоях.

Люди направились к выходу. Лана, потеснившись к стене, выждала несколько минут, когда основная масса людей уйдёт из собора, и направилась за священником. Недлинный коридор, лестница наверх, и вот она смотрит на него, стоящего в дверном проёме. Отец Авдий поднимает на Лану грустные глаза. Он смотрит, сдерживая позыв броситься вперёд и начать умолять девушку остаться, смириться, попытаться начать снова жить.

– Лана, девочка моя! – Авдий расставил руки, приглашая девушку в свои объятья.

– Дядя Авдий! – девушка подошла к священнику и обняла его так крепко и отзывчиво, что он почувствовал теплоту её сердца, и пускай этот жест девушка сделала не совсем искренне, он был исполнен настоящей чистой добротой.

Лана, помолчав с минуту, разжала объятья и тут же спросила другим, более тяжёлым тоном: – Почему смирение?

Авдий чуть нахмурился. Он не хотел лгать, но, более того, он не хотел отпускать Лану на смерть. Если бы существовали такие слова, которые остановили бы её от поездки, он бы сказал их, и не важно, насколько они были бы ужасны или что за последствия вызвали.

– Ты не поменяла решения, – ответил на вопрос проповедник.

– Я отплыву в Вестовой день, – проговорила Лана, как бы утверждая слова отца Авдия.

– Нет, нет, нет… – шёпотом повторял святой отец, качая головой.

– Я наконец сделаю шаг, – серьёзно и безмерно уверенно проговорила Лана.

– Нет, – горестно повторил Авдий.

– Я найду его, увижу…

– Ты не должна идти на такое. Ты согрешишь, – растягивая слова, выговорил отец Авдий и склонил голову. – Ведь сама же это знаешь, только не признаёшь.

Лана опустила тяжёлый взгляд вниз. Она была уверена в своих принципах, и потому подобные слова из уст столь близкого человека были ей неприятны. В особенности оттого, что этот самый близкий человек в неё не верит. Лана выдохнула и с хмурым видом начала:

– Как вы можете? О каком же грехе вы говорите, если сами создали мою веру? Дядя, это ведь вы рассказывали о том, что нужно оплакивать обидчиков сильнее, чем обиду, нанесённую ими. И я прощу, и я оплачу. Мне только нужно выговориться ему или его могиле, всё равно. Мне тоже страшно, но пусть лучше умереть, чем нормально не пожить. Разве не так? Если я… – Лана чуть замялась. Она почувствовала, как к горлу подступает комок, но тут же отправила его назад. – Если я смирюсь, то какая жизнь меня ждёт? С постоянной оглядкой на этого человека? Нет, дядя, нет. Я не оставлю всё вот так. Где бы он сейчас ни был, хоть на самом дне, я отыщу.

Лана строго повела рукой в воздухе, указывая, что говорит всё не просто так.

– А что мне делать? Если этот огонёк у тебя в глазах погаснет, что мне делать? Ты последний лучик света, оставшийся в этом мире. Если хору однажды придётся петь панихиду по тебе, я не выдержу. Я… Я умру… – Отец Авдий сорвался на плач.

В глазах Ланы встала вода, горючей стеной заслоняя взор. Девушка подалась вперёд и крепко обняла отца Авдия, чтобы скрыть от него своё лицо. Меньше всего на свете она хотела терзать душу святого. Потому она должна казаться сильной и непреклонной, даже если внутри вся исходит визгом от душевной боли. Лана сжимала в крепких объятьях Авдия и незаметно от него утирала слёзы.

Они стояли так очень долго, вжимаясь сердцами друг в друга. Это объятье никому из них не хотелось прерывать, но миновал вот уж десяток минут, и отец Авдий, отпустив Лану, отошёл на шаг. Он достал платок и промочил им свои глаза. Лана, улыбаясь Авдию, взяла его руки и поцеловала, тихо проговаривая: – Всё к лучшему.

– Храни тебя Отче наш и Матерь наша. Пойдём помолимся, девочка моя. Единственное, на что я теперь способен.

Глава 6. За замкнутой челюстью

Солнце, застывшее на кронах глаз, бессознательная туша, недвижимо лежащая на чуть неспокойной глади, вода, замораживающая разум, нежданные встречи с обломками, отзывающиеся скорыми фейерверками в онемевшей плоти, и боль в груди, что волнами обдаёт всё тело, не давая провалиться в обморок. Все эти мысли – словно образы в тумане. Дымные завитки, что наполняют голову, уберегая от безумия. Лишь потому, что извилины накрыты плёнкой озабоченности о «внешнем», Томас всё ещё способен мыслить. В этот безрассудный туман он забрёл, когда его инстинкт самосохранения посчитал всё вокруг слишком ненормальным, чтобы продолжать искать смысл. Но жернова через силу перемалывают неугодную информацию, медленно рассеивая облака.

И вот через незримую заслонку удаётся проскочить мысли, обещающей в перспективе прервать отстранённый ступор и направить разум к размышлению. Мысль глупая, но успевает породить справедливую дочернюю.

«Почему Пасть? Почему в Пасти воздух?» – гулким эхом расходится по пустому пространству, в котором ранее обитали мысли.

Громом звучат эти слова, знаменуя череду вопросов к самому себе и, кажется, к самой природе вещей. Это поверхностное касание самых насущных проблем стоило ему колоссальных сил и где-то около получаса состояния амёбы. Теперь, озвучив, пускай только в своей голове, объект своего страха, он признал его, всмотрелся, раскрыв пошире веки, и согласился, что он есть. Томас робеет перед ним, боится так, что терпит в голове образ невообразимо ужасных зубов, скрывающий его от света, и на без того беспокойной воде пускает вздрагивающим от страха телом кольца.

Всё больше нарастает гул в ушах. Тот самый, что наружу давит перепонки. С треском ноет голова и, кажется, расходится по швам. Грудь обдаётся колкой, рвущей болью. Томас принимает новую дозу мучительной трезвости и выуживает следующую мысль.

«Монстр опускается глубже» – вполне разумное и очевидное умозаключение. Томас принимает его без паники, но с заметной долей страха и мыслью об усугубляющейся с каждой минутой безысходности.

Бесчисленные литры воды давят на барабанные перепонки Томаса. За весь тот срок, пока он тут, существо успело проплыть далеко и глубоко, потому решение этой ситуации должно раскрыть себя как можно скорее или быть насильно раскрыто. И этот ступор, вызванный опьяняющей, несравнимой по градусу с любым алкогольным напитком ситуацией, должен быть развеян, ибо только он отворачивает Томаса от важного. Ведь нужно продолжать думать. Не о природе чудища, а хотя бы о спасении.

Новая волна боли, и новая порция трезвости.

«Почему я жив? Почему оно оставило меня в живых?» – проговорил Томас, бесшумно шевеля губами.

Вот то самое странное, что правит здешним балом. Если монстр хотел смерти Томаса, то просто бы проглотил или не оставлял бы воздуха. Но чудище сделало всё возможное, чтобы держать своего пленника в живых. Значит, всё это странное, приведшее невольника в тюрьму, чем-то ознаменовано, имеет какой-то потайной и пока что скрытый от Томаса смысл. Теперь, нащупав эту нить, можно выйти к вариантам спасения.

«Дурак. Идиот. Какое спасение?» – прокомментировал Томас звенящую боль в ушах и осколки своей надежды.

Это правда. Монстр уплыл достаточно глубоко, чтобы лишить Томаса любой возможности на самостоятельное спасение. Но даже при таком раскладе это не тупик. Чудище оставило его в живых. «Почему?» и «зачем?». Вот те два вопроса, что смогут его спасти, гипотетически. Они раскрыты и представлены ему. Сейчас лишь нужно в них всмотреться. Тем более что с каждой приливной, болезненной волной туман отходит дальше. Теперь он достаточно далёк, чтобы начать искать, где берег.

Но Томас отвечает буйством. Его рассудок, наспех собранный из эпизодов просыпающегося разума, обращается не в рассуждение, а в поиск виноватых. С закрытыми от реальности глазами он не увидит выхода, но спокойно найдёт на кого обрушить полчища своего «праведного» гнева. Возможно, именно подобное отношение и губит в критических ситуациях, ложно увенчивая их патовыми. Отношение: «лучше пылкий ум, чем хладный разум». И вот тебе уже не так страшно будущее, ведь ему виной не ты. Это тот таинственный виновный многоликий, что образ обретёт, удобный Томасу.

Томас поплыл наперекор. Он знал свою зону комфорта и, облитый грязью незваного Артура, решил выйти за неё. Томас корил себя, но первопричиной своей глупости считал перемены. Он посчитал, что в них таится та проклятая мысль, что увела его сюда, в сырую лужу из морской воды и монстровых слюней.

Очевидно, Томас слова не давал тем чувствам, что будили в нём азарт, иначе это бы выставило его виновным. В те моменты, когда он трепетал от незнания, когда опасался следующего шага, но всё-таки шагал, он был живой и настоящий. Томас слова не давал тем чувствам, потому что должен был кого-то обвинить.

Он злился. Злился несправедливо и безрассудно. Злился на всё вокруг. И трижды проклинал Артура, и сферу, и даже Глорию, но только не себя. Теперь Томас хочет метать и рвать. И потому он погружает ноги в воду, и потому нащупывает ими дно.

Томас уверенно впивается подошвами ботинок в мягкую и упругую плоть. Животное издаёт оглушающий, протяжный рёв, что пугающей громкостью несётся из бездонной глубины глотки. Этот ужасный звук заставляет тело Томаса неметь в страхе. Его ноги подкашиваются, и вот он уже опускается обратно, поверженный непомерным ужасом.

«Нет, нет, нет!..»

– НЕ-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ! – Томас утверждается на ногах и, выпуская весь томившийся в груди воздух, орёт ответ.

Он вопит. И маты, и проклятия. Всё, что сидело и копилось в его воспалённой голове. Надрывая горло хрипящим, полным ором, таким, что испугал бы, наверное, его самого в иной момент. Томас кричал, пока не выпустил всё, что было на душе и в лёгких. Пока от нехватки воздуха не вскружилась голова. Как после вскрытого нарыва, его облегчённое сознание пошатнулось. Он повис на месте, покачиваясь из стороны в сторону, глубоко вздыхая, стараясь пополнить потраченные силы. Он не понимал, что сделал, и понимать уже не хотел. Лишь краем разума осознал, что смелее, чем сейчас, не поступал. Он выругался в ужасающую морду самой смерти, и смерть ему покорилась. Животное замолкло.

Всё произошедшее осадило его гневливый ум. Томас больше не бунтует и не истерит. Выпустив давление, он открылся для рассуждений, которые впору было бы начать минут двадцать так назад. Несмотря на всё желание отстраниться, Томас давно уж понимал, что его ждёт дальше. Всё происходящее вопило, что будет только хуже. Он понимает, рано или поздно Пасть раскроется. Понимает, что вошедшее чрез ограду острых зубов пожелает его смерти. Томас страшится этого, но стоит. И более не ляжет. Он решает встретить пришедшее с поднятой головой. Не битвой, но хотя бы дракой. Махая кулаками, стараясь угодить куда больнее.

Томас хочет выжить. Потому он раздувает те жалкие угольки, что тлеют в темноте его глаз. Он раздувает их в огонь и хочет привнести его в лицо зашедшего по его душу. Томас вздыхает и сжимает пальцы в кулаки. Он поднимает голову и взглядом устремляется вперёд.

Рёв. Распевный и полный боли. За ним стоит всё то, что ниспровергло Томаса сюда. Рёв несёт повестку, что скоро всё уж разрешится. Томас в готовности сгибает ноги, чтобы рвануть вперёд.

Из щелей меж зубов хлынули холодные потоки. Ворвавшееся в пасть было черней той беспроглядной темени, что правила тут до. Эта проклятая жидкость высасывала всё вокруг пространство, устанавливая над ним право темноты. Тьма вмиг потушила весь пожар Томаса, сковала тело и парализовала разум. Он сдавшимся встретил жаждущую его смерти темноту.

Это не вода на него хлынула, а кровь. Та кровь, что, наверное, питает жилы самых злобных и кровожадных тварей. Она в мгновение схватила тело Томаса и начала тянуть, врезаясь своими проклятыми лапами поглубже в плоть.

Он думал, что готов, он думал, что вступит в бой. Но Томас умер, когда в последний раз взглянул на солнце.

Кровь вырвала его из Пасти и бросила в Бездну.