Текст книги "Львы Аль-Рассана"

Разумеется, у него был выбор.

Всему этому он предпочел месть. Замаскировался и вернулся в Картаду. Открылся принцу, а затем подкупил управляющего дворцом, чтобы тот включил его в свиту в качестве раба. Самая крупная однократная взятка за всю его жизнь. И сегодня он убил правителя при помощи яда фиджаны, пропитав им муслиновую ткань.

Значит, уже дважды. Дважды за пятнадцать лет он убил самого могущественного властелина на этих землях. Халифа и короля.

«Все менее вероятно, – с грустью решил ибн Хайран, входя в дом, – что меня будут помнить благодаря моим стихам».

– Вас ждут, господин мой, – сообщил ему помощник управляющего у входа. Ибн Хайран сел на низкую скамью возле двери, и тот опустился на колени, чтобы помочь ему снять сапоги и надеть вместо них тапочки, украшенные самоцветами.

– Ты впустил в дом посетителя в мое отсутствие?

Этот человек теперь стал управляющим, приняв на себя груз новых обязанностей в страшное время. Он опустил глаза.

– Возможно, я совершил ошибку, мой господин. Но она так убеждала меня, что вы обязательно примете ее.

– Она?

Но он уже понял, кто это. Его на короткое мгновение снова охватило насмешливое удивление, которое затем сменилось другим чувством.

– Куда ты ее проводил?

– Она ждет вас на террасе. Надеюсь, я поступил правильно, господин мой?

Аммар встал, и управляющий тоже.

– Всегда веди женщину только туда. Прикажи подать ужин на двоих и подготовь комнату для гостьи. Мы с тобой поговорим позже; нужно еще многое сделать. Я на время уеду из Картады – это приказ верховного правителя.

– Да, господин, – бесстрастно ответил управляющий. Аммар двинулся было во внутренние покои, потом остановился.

– Нового правителя. Прежний правитель умер, – прибавил он. – Сегодня утром.

– Увы, – произнес управляющий без каких-либо признаков удивления.

«Надежный человек», – решил ибн Хайран. Он бросил перчатки на мраморный столик и прошел по коридорам к широкой террасе, которую построил на западной стороне, где находились его собственные комнаты. Он всегда предпочитал закат восходу. Отсюда открывался вид на красные холмы и голубую излучину реки на юге. Картада оставалась невидимой, скрытой холмами.

Женщина, его гостья, стояла к нему спиной, любуясь пейзажем. Босая на прохладных плитах.

– Архитектор не хотел строить ее для меня, – сказал он, подходя и останавливаясь у нее за спиной. – Открытые пространства устраивают внутри дома, твердил он мне.

Она взглянула на него. По дороге сюда она закрыла лицо, сейчас накидка была поднята. Ее черные, подведенные глаза секунду смотрели прямо на него, потом она отвернулась.

– Действительно чувствуешь себя открытой всем взорам, – тихо произнесла она.

– Но посмотрите, где мы находимся: от кого мне прятаться здесь, вдали от города? – спросил я у архитектора и у самого себя.

– И что вы ответили самому себе? – поинтересовалась она, глядя на террасы, спускающиеся к реке, и на заходящее солнце. – И ваш архитектор? – Она была необычайно хороша в профиль. Он помнил тот день, когда впервые увидел ее.

– Только не от этого, – ответил он, обводя рукой землю, простирающуюся перед ними. «Она умна, об этом стоит помнить». – Признаюсь, я удивлен, Забира. Я редко удивляюсь, но этого я не ожидал.

Первая дама при дворе правителя Альмалика, наложница, которая была матерью двух его младших сыновей, в сущности правительница Картады в последние восемь лет, снова оглянулась на него и улыбнулась, показав ровные, белые зубы.

– Правда? – спросила она. – В день, когда вы убили правителя и ваш собственный ученик отправил вас в ссылку, вас тревожит простой визит дамы? Не знаю, возможно, мне следует чувствовать себя польщенной.

Ее голос был прелестным, в нем таилась музыка. Он всегда был таким. Она разбивала сердца и исцеляла их, когда пела. От нее пахло миррой и розами. Ее глаза и ногти были тщательно накрашены. «Интересно, – подумал он, – как давно она здесь? Мне следовало спросить у управляющего».

– Нет ничего простого ни в даме, ни в этом визите, – пробормотал он. – Хотите чего-нибудь выпить?

Появился слуга с подносом, на котором стояли гранатовый сок и шербет в высоких бокалах. Он взял напитки и предложил ей бокал.

– Я не оскорблю вас, если также предложу чашу вина? К северу от нас разбит виноградник джадитов, и у меня с ними договор.

– Вы меня ничуть не оскорбите, – ответила Забира с чувством.

Аммар улыбнулся. Она была самой прославленной красавицей Аль-Рассана, все еще молодой, хотя, возможно, после событий этого утра выглядела уже не так молодо. А ибн Хайран был всего лишь одним из тысячи поэтов, которые прославляли ее все эти годы. Однако он был первым, этого не отнять. Он встретил ее вместе с Альмаликом. Присутствовал, когда это началось.

 
Та, что встретилась нам у Фонтанных Врат,
Когда сумерки крались по городской стене,
Точно вор, что похитил весь свет дневной,
Водопад волос своих украшала
Ашара звездными жемчугами.
И какое же имя дам я их красоте,
Если не ее имя?
 

Святотатство, конечно, но Аль-Рассан после падения Халифата – и задолго до этого – был не самым набожным из ашаритских государств.

Ей было семнадцать лет в тот вечер, когда верховный правитель и господин ибн Хайран, его ближайший друг и советник, возвращались верхом в Картаду после целого дня охоты в западных лесах и увидели девушку, набирающую воду из фонтана в последних лучах осеннего дня. Восемь лет тому назад.

– В самом деле, Аммар, чему тут удивляться? – спросила теперь та самая женщина, бесконечно изысканная, рассматривая его поверх края бокала. Ибн Хайран сделал знак слуге, и тот удалился за вином. – Как вы думаете, что меня может теперь ждать в Картаде?

Осторожно, так как он сознавал, что его поступок сегодня утром перевернул ее мир вверх дном и поставил ее жизнь под угрозу, он произнес:

– Он – сын своего отца, Забира, и почти одного с вами возраста.

Она сделала кислое лицо.

– Вы слышали, что он сказал мне сегодня утром.

«Не совсем», – пробормотал принц. Все это слышали. Забира всегда была осторожна, но едва ли составляло тайну, что, поскольку Хазем, второй сын правителя, безнадежно связался с самыми фанатичными из ваджи, ее старший ребенок был единственным реальным соперником принца Альмалика – при условии, что его отец проживет достаточно долго и мальчик достигнет совершеннолетия. Но Альмалик не прожил. Аммар вдруг подумал о том, где сейчас дети.

– Я слышал, что он сказал. Несмотря на это, Альмалик ибн Альмалик по своей природе не защищен от соблазна, – ответил Аммар, все еще проявляя осторожность. Он по-своему высказал возмутительное, но ни в коей мере не беспрецедентное предположение. Сыновья правителей становились наследниками своих отцов во всех отношениях.

Она искоса взглянула на него.

– От мужского соблазна или женского? Может быть, вы сумеете просветить меня на этот счет? – ласково спросила она. И продолжила прежде, чем он смог ответить: – Я его знаю. Я долго наблюдала за ним, Аммар. Он устоит против всех чар, какими я еще обладаю. Он слишком напуган. Для него я буду носительницей тени его отца, где бы ни была, в постели или при дворе, и он не готов смириться с этим. – Она снова отпила из бокала и посмотрела вдаль, на сверкающую излучину реки и краснеющие холмы. – Он захочет убить моих сыновей.

Собственно говоря, Аммар думал так же.

Он решил, что при данных обстоятельствах лучше не спрашивать, где находятся мальчики, хотя на будущее это было бы полезно знать. Слуга вернулся с двумя чистыми бокалами, водой и вином в красивом графине. За долгие годы Аммар истратил целое состояние на стекло. Его тоже придется бросить.

Слуга поставил поднос и удалился. Ибн Хайран смешал воду и вино для них обоих. Они выпили молча. Вино было очень хорошим.

Образы двух мальчиков, казалось, висят в воздухе, в сгущающихся сумерках. Внезапно, неизвестно почему, он подумал об Исхаке из Фезаны, лекаре-киндате, который помогал обоим этим мальчикам появиться на свет и лишился глаз и языка после рождения второго из них. Лекарь смотрел глазами неверного на запретную красоту женщины, жизнь которой спас. Эта женщина сейчас стояла здесь, ее аромат опьянял и отвлекал, ее белая кожа была безупречной. Интересно, знает ли она, что случилось с Исхаком бен Йонанноном, сказал ли ей об этом Альмалик? Эта мысль привела к другой, столь же неожиданной.

– Вы действительно любили правителя? – спросил он после паузы с не свойственным ему смущением. Он чувствовал, что не совсем контролирует эту ситуацию. Убийство человека делает тебя уязвимым для определенных вещей; он почти забыл этот урок за пятнадцать лет. Как же должен вести себя человек с возлюбленной того, кого он убил?

– Вы знаете, что любила, – спокойно ответила она. – Это нетрудный вопрос, даже ненастоящий, Аммар. – Она повернулась и впервые встала лицом к нему. – Трудная правда заключается в том, что вы тоже его любили.

А вот этого он не ожидал. Он быстро покачал головой.

– Нет. Я уважал его, я восхищался его силой, мне нравились его тонкий ум, его прозорливость, его изобретательность. В отношении сына я тоже питал надежды. В каком-то смысле до сих пор питаю.

– В противном случае ваши уроки пропали даром?

– В противном случае мои уроки пропали даром.

– Так и есть, – откровенно сказала Забира. – Вы скоро в этом убедитесь. И хотя я слышала, как вы отрицали любовь, я боюсь, что не верю этому.

Она поставила пустой бокал и задумчиво посмотрела на Аммара. Она стояла почти вплотную к нему.

– Скажите мне еще одну вещь, – попросила она, и тембр ее голоса изменился. – Вы предположили, что новый правитель не защищен от соблазна. А вы, Аммар?

Вероятно, поразить его было труднее всех в Аль-Рассане, но это после фраз, которыми они только что обменялись, было полной неожиданностью. Восторг, бурный и быстрый, вскипел в нем и так же быстро угас. Он убил ее возлюбленного в это утро. Отца ее детей. Надежду на будущее.

– Меня обвиняли во многом, но в этом – никогда, – ответил он, пытаясь выиграть время.

Но она не позволила ему этого сделать.

– Вот и хорошо, – сказала Забира из Картады и, привстав на цыпочки, поцеловала его в губы, медленно и очень искусно.

«То же самое сделала со мной другая женщина, не так давно», – подумал ибн Хайран, прежде чем всякие подобные ассоциации испарились. Женщина на террасе шагнула назад, но только для того, чтобы начать – шелковые рукава упали к плечам, обнажив белую кожу рук, – расплетать свои черные волосы.

Он смотрел как зачарованный, слова и мысли разбегались в полном беспорядке. Он смотрел, как ее руки спустились к жемчужным пуговицам верхней туники. Она расстегнула две из них и замерла. Эта туника не была верхней. Под ней ничего не оказалось. В необыкновенно ясном, мягком свете он увидел выпуклости ее белых грудей, похожих на груши.

У него вдруг пересохло во рту. Слыша, как хрипло звучит его голос, ибн Хайран произнес:

– Мои комнаты здесь, рядом.

– Хорошо, – снова сказала она. – Проводи меня.

Тут ему все же пришло в голову, что она, возможно, явилась сюда, чтобы убить его.

Но он не собирался ничего предпринимать. Его действительно никогда не обвиняли в устойчивости к соблазну. Он подхватил ее на руки; она была тонкокостной и стройной, почти невесомой. Ее аромат окутал его, и голова у него на мгновение закружилась. Он почувствовал ее губы у мочки уха. Пальцы обхватили его шею. Кровь громко стучала у него в ушах, пока ибн Хайран нес Забиру к двери в свою спальню.

«Неужели так действует возможность близкой смерти? – подумал он, и то была его первая и последняя ясная мысль на ближайшее время. – Неужели именно это так меня возбуждает?»

Его кровать в большой комнате, увешанной сорийскими коврами, была низкой, усеянной подушками всех размеров и форм, выбор которых для любовных утех определили их цвет и ткань. Алые квадраты из шелка свисали с медных колец, вделанных в стену над кроватью и в резные деревянные спинки. Аммар предпочитал свободу движений во время занятий любовью, скольжение и переплетение тел, но среди его гостей в этой спальне были и те, кто получал самое острое наслаждение иным способом, а за долгие годы он завоевал репутацию хозяина, идущего навстречу всем желаниям своих гостей.

Но даже несмотря на это, даже обладая почти двадцатилетним опытом утонченных любовных утех, ибн Хайран очень быстро понял – хотя и не слишком этому удивился, – что женщина, так хорошо обученная, как Забира, знает кое-что такое, чего не знает он. И даже, как оказалось, в том, что касается его склонностей и реакций.

Немного позже он лежал, обнаженный, среди подушек и чувствовал, как ее пальцы дразнят и ощупывают его, вздрагивал от укусов и ощущал, как его плоть становится все более твердой в сгущающихся сумерках комнаты, когда ее губы снова прильнули к его уху, и она стала нашептывать нечто поразительное своим знаменитым, красивым голосом. Потом он широко раскрыл глаза в темноте, когда она стала проделывать именно то, что за миг до этого описывала.

Все обученные любовницы и кастраты двора Альмалика приехали из-за морей, из своих стран на востоке, где подобное искусство было частью придворной жизни за сотни лет до того, как Ашар совершил свое аскетическое бдение в пустыне. «Возможно, – мелькнула у Аммара смутная мысль, – путешествие в Сорийю даст мне больше, чем я себе представлял». И у него вырвался тихий смех.

Забира спустилась еще ниже, ее надушенная кожа скользила по его коже, ее ногти своими прикосновениями создавали контрапункт. Ибн Хайран услышал беспомощный вздох удовольствия и понял, что, как ни поразительно, этот звук вырвался у него самого. Тогда он попытался подняться, повернуться, принять участие, чтобы переливать любовь от одного к другому, но почувствовал, как ее руки, деликатно настойчивые, толкнули его на спину. Он сдался, закрыл глаза, позволил ей начать. Ее голос вскрикивал от восторга или шептал комментарии, чтобы служить ему, как он сам служил столь многим в этой комнате.

Это продолжалось с поразительным разнообразием и изобретательностью довольно долго. Солнце село. Комната уже погрузилась в темноту – они не остановились, чтобы зажечь свечи, – когда к нему начало возвращаться сознание: так пловец поднимается из зеленых глубин моря. И медленно, чувствуя себя почти одурманенным страстью, ибн Хайран начал кое-что понимать.

Она в это время лежала рядом с ним, перевернув его на бок. Одна ее нога обхватила его тело, она держала его плоть в себе, и ее движения были движениями морского прибоя, его настойчивыми, неуклонными подъемами и падениями. Он прошелся по ее соску языком, пробуя на вкус свою новую мысль. Не останавливая своего ритмичного движения – которое интуитивно совпадало с его собственным, глубинным ритмом, – она погладила его голову и отстранила ее.

– Забира, – прошептал он. Его голос звучал отдаленно и глухо.

– Тише, – пробормотала она, снова прикасаясь языком к его уху. – О, тише. Позволь мне заставить тебя позабыть обо всем.

– Забира, – вновь попытался заговорить он.

Тогда она сменила позу гибким и плавным движением и теперь очутилась сверху, двигаясь с еще бо́льшим пылом; его плоть все еще находилась внутри нее, во влажных ножнах. Ее рот опустился, накрыл его губы. Ее дыхание пахло мятой, ее поцелуи были похожи на пронизывающий огонь. Она заставила его замолчать, ее язык трепетал, как крыло колибри. Ногти ее вонзились ему в бок и прошлись сверху вниз. Он охнул.

И отвернулся.

Потом с усилием поднял руки и схватил ее за плечи; мягко, но так, чтобы она не смогла снова вывернуться. В темноте он попытался разглядеть ее глаза, но смог различить лишь тень ее лица в форме сердца и занавес ее черных волос.

– Забира, – сказал он, испытывая совершенно неожиданную боль, – тебе не нужно себя наказывать и сдерживать горе. Ты можешь предаться скорби. Это дозволено.

Она замерла, пораженная, словно ее ударили по лицу. Ее тело дугой выгнулось назад, и это было первое неконтролируемое движение за весь вечер. На долгое мгновение она застыла так, окаменевшая, неподвижная, а потом, испытывая искреннее горе и одновременно облегчение, Аммар услышал, что у нее вырвался хриплый, неестественный звук, словно что-то надорвалось в горле или в сердце Забиры.

Он медленно спустил ее вниз, и она вытянулась вдоль его тела, но не так, как во время их прежних соприкосновений. И во тьме этой комнаты, прославленной свидетельницы сплетений узоров страсти, Аммар ибн Хайран обнимал возлюбленную человека, которого он убил, и как мог утешал ее. Он дарил ей учтивость и пространство своего молчания, и она наконец дала волю слезам, оплакивая глубину своей потери, любовь, исчезнувшую в одно мгновение в этом горьком мире.

«В горьком, насмешливом мире», – думал он, все еще пробираясь наверх сквозь эти ароматные, обволакивающие зеленые воды. А затем, словно он действительно прорвался на поверхность сознания, ибн Хайран очутился лицом к лицу с истиной и признал ее: Забира сказала правду там, на террасе, когда садилось солнце.

Он сегодня убил жестокого, подозрительного, умного, бесконечно честолюбивого человека. Человека, которого любил.

 
Когда Лев соизволит сойти к водопою,
Чтобы жажду свою утолить, – взгляни!
Взгляни, Аль-Рассана прочие звери помельче
Рассеялись, словно осенние жухлые листья,
Словно весенние семена на ветру,
Как тучи расходятся, чтобы земле воссияла
В этом просвете первая бога звезда.
 

Львы умирают. Любовники умирают, или их убивают. Мужчины и женщины в своей гордости и безумии совершают милосердные и чудовищные поступки, а звезды Ашара смотрят вниз и им все равно или не все равно.

Они так и не вышли из его комнаты в ту ночь. Аммар снова приказал принести подносы с холодным мясом и сыром, с фигами и гранатами из собственных садов. Они поели при свечах, сидя на кровати, скрестив ноги, в молчании. Потом они убрали подносы и задули свечи, и опять улеглись вместе, но не совершали движений страсти.

Они проснулись перед восходом солнца. В сером свете, который постепенно заполнял комнату, она рассказала ему, не дожидаясь его расспросов, что в конце лета обоих ее сыновей, по древнему обычаю, тайно отправили на воспитание к эмиру Рагозы – Бадиру.

Рагоза. «Она сама приняла это решение, – тихо сказала она, – сразу же после того, как доставили в Картаду поэму ибн Хайрана, в которой он критиковал и высмеивал правителя. Она всегда старалась опережать события, а поэма прозрачно намекала на грядущие перемены».

– Куда ты поедешь? – спросила она у него. К тому времени утренний свет уже проник в комнату. Они слышали пение птиц снаружи, а в доме – шаги деловитых слуг. Она сидела, снова скрестив ноги, завернутая в легкое одеяло, как в пастушескую накидку, на ее лице остались полосы краски после ночных слез, волосы беспорядочно спутались.

– Если честно, у меня еще не было времени подумать об этом. Мне только вчера утром приказали отправляться в ссылку, помнишь? А потом, когда я приехал домой, меня ждала весьма требовательная гостья.

Она слабо улыбнулась, но не шевельнулась, ждала, и ее темные, покрасневшие глаза не отрывались от его лица.

Он действительно не думал об этом. Еще вчера утром он ожидал триумфального возвращения домой, в Картаду, чтобы руководить политикой и первыми шагами нового правителя государства. Человек может строить планы, но не может спланировать все. Он даже не позволял себе в течение только что минувшей ночи думать об Альмалике ибн Альмалике, принце – теперь короле, – который так решительно восстал против него. Для этого будет время потом. Должно быть.

А пока что на всем полуострове и за его пределами полно мест, кроме Картады. Он мог поехать почти в любое из них, заняться многими вещами. Он это понял вчера, по дороге сюда. Он был поэтом, солдатом, придворным, дипломатом.

Он посмотрел на женщину на своей кровати и прочел вопрос, который она изо всех сил старалась не задавать. В конце концов он улыбнулся, наслаждаясь всей той иронией, которая распускалась, словно лепестки цветка на свету, и он принял то бремя, которое было порождено не убийством, а позволением получить утешение там, где он его не ожидал и не считал допустимым. Она была матерью. Он это знал, конечно, но никогда не задумывался о том, что это могло для нее означать.

– Куда я поеду? В Рагозу, наверное, – ответил он почти небрежно и был потрясен сиянием ее улыбки, сверкающей, как льющееся в комнату утреннее солнце.

Глава VIII

Слоновая кость и толпы людей – вот основные впечатления, которые сложились у Альвара за три месяца пребывания в Рагозе.

Он родился и вырос на ферме далеко на севере. Еще год назад Эстерен в Вальедо подавлял его своими размерами. Теперь он понял, что Эстерен – деревня. Рагоза эмира Бадира была одним из крупнейших городов Аль-Рассана.

Он никогда прежде не бывал в городе, где живут и занимаются своими делами так много людей, и все же среди толкотни и хаоса, вихря движений, кипения звуков постоянно ощущалась утонченность: то из какой-то арки доносились звуки струнного инструмента, то слышался плеск фонтана, почти невидимого за цветущей стеной деревьев. Правдой оказалось то, о чем ему говорили: звезднорожденные Аль-Рассана обитали в совершенно ином мире, чем всадники Джада.

Половина всех предметов во дворце или в тех благородных домах, где он побывал, была сделана из резной и полированной слоновой кости, которую привозили морем с Востока. Даже рукояти ножей, которыми пользовались за столом. И ручки на дворцовых дверях. Несмотря на медленное увядание Аль-Рассана после падения Силвенеса, Рагоза оставалась явно богатым городом. В каком-то смысле именно благодаря падению халифов.

Альвар добился, чтобы ему это объяснили. Кроме прославленных мастеров – резчиков по слоновой кости, – здесь жили поэты и певцы, кожевники, резчики по дереву, каменотесы, стеклодувы, строители – мастера самых разнообразных ремесел, – которые никогда бы не рискнули отправиться на восток, через Серранский хребет, в те дни, когда Силвенес был центром западного мира. Теперь, после падения Халифата, каждый из правителей городов обзавелся своими ремесленниками и художниками, которые прославляли и воспевали его достоинства. Они все были теперь львами, если верить сладкоречивым поэтам Аль-Рассана.

Но им, разумеется, не верили. Поэты – это поэты, им надо зарабатывать на жизнь. Правители – это правители, теперь их целый десяток. Некоторые осели в руинах своих крепостей, некоторые погрязли в страхе или скупости, а некоторые – очень немногие – стали наследниками того, чем был Силвенес. Альвару казалось, хотя он имел довольно скудный опыт, что эмира Бадира в Рагозе следует причислить к последним.

Среди окружающих его незнакомых вещей: неизвестных пьянящих запахов, доносящихся из дверей домов, дворов и харчевен; колокольного звона, днем и ночью призывающего верующих на молитву через отмеренные промежутки времени; буйства звуков и красок на базаре – Альвар радовался тому, что здесь, в Аль-Рассане, год измеряли промежутками от одного полнолуния белой луны до другого, как было и у него дома. По крайней мере хоть это не изменилось. И он мог точно определить, сколько прожил здесь, в этом мире.

С другой стороны, когда он останавливался, чтобы оглянуться назад, ему казалось, что прошло гораздо больше трех месяцев. Год, проведенный в Эстерене, казался призрачно далеким, а ферма осталась в почти невообразимом прошлом. Он гадал, что сказала бы его мать, если бы увидела его в небрежно подпоясанных, развевающихся одеждах ашаритов прошлым летом. На самом деле он не гадал, он был почти уверен, что знает. Она бы снова отправилась прямиком на остров Васки, на коленях бы поползла, чтобы замолить его грехи.

Дело в том, что здесь, на юге, лето было жарким. Головной убор был просто необходим в раскаленный добела полдень, причем не такой обременительный, как шляпа из жесткой кожи; а светлые туники и штаны из хлопка были гораздо более удобными на городских улицах, чем те, что он носил, когда они приехали сюда. Его лицо покрылось загаром. Альвар понимал, что теперь и сам выглядит почти ашаритом. Он испытывал странное чувство, глядя на свое отражение в зеркале. А здесь зеркала висели повсюду: рагозцы были тщеславными людьми.

Тем временем наступила осень; теперь он накидывал поверх одежды легкий коричневый плащ. Его выбрала для него Джеана, когда погода начала меняться. Пробираясь сквозь толпу на еженедельном базаре – и теперь уже довольно ловко, – Альвар с трудом мог поверить, что так мало времени прошло с тех пор, как они втроем миновали горный перевал и впервые увидели синие воды озера и башни Рагозы.

В тот день Альвар с трудом скрывал свое благоговейное изумление, хотя, оглядываясь теперь с высоты приобретенного опыта, он подозревал, что его спутники просто проявили благородство и сделали вид, что ничего не замечают. Даже Фезана издали испугала его. Но Рагоза была по сравнению с ней гигантом. Теперь одна лишь Картада – ведь Силвенес халифов был разграблен и разрушен много лет назад – оставалась еще более великолепным городом. По сравнению с этим великолепием, с его высокими стенами и многочисленными башнями, Эстерен был просто деревушкой Орвилья, на которую однажды в летнюю ночь совершил налет Гарсия де Рада.

В ту ночь жизнь Альвара раздвоилась, как ветка дерева, его дорога утром повернула на восток, через Аль-Рассан, через Серранский хребет к этим стенам, вместе с Джеаной бет Исхак, а не на север, к дому, вместе с Капитаном.

И это был его собственный выбор, одобренный Родриго и принятый, пусть сначала неохотно, Джеаной. «Ей понадобится в дороге охрана, – заявил Альвар утром, после того памятного разговора у костра. – Солдат, – прибавил он, – а не просто слуга, каким бы верным и отважным этот слуга ни был». С разрешения Капитана Альвар предложил свои услуги. Он устроит ее в Рагозе, а потом отправится домой.

Он не сказал им, что влюблен в нее. Они не позволили бы ему поехать, если бы знали, – в этом он был уверен. Он также обрел печальную уверенность в том, что Джеана угадала правду еще в самом начале путешествия. Он не слишком хорошо умел скрывать свои чувства.

Он считал ее красивой, с ее черными волосами и неожиданно синими глазами. Он знал, что она умна, и более того: получила хорошее образование и работает уверенно и профессионально. Среди пожаров Орвильи он видел ее отвагу, ее гнев, когда она держала за руки двух маленьких девочек. Эта женщина никак не вписывалась в его жизнь. И еще она принадлежала к народу киндатов – странников, еретиков, позорящих бога, людей, которых священники проклинали не менее яростно, чем ашаритов. Альвар старался убедить себя, что это не имеет значения, но это было не так: от этого она казалась еще более загадочной, экзотичной, даже немного опасной.

Но в действительности опасной она не была. Только проницательной, практичной и откровенной. Она пустила его к себе в постель всего на одну ночь, вскоре после их приезда в Рагозу. Сделала это по-доброму, не обманывая и ничего не обещая. Почти наверняка она надеялась, что такая мимолетная физическая связь излечит его от юношеской влюбленности. Альвару, тоже достаточно проницательному, это было совершенно ясно. Она не позволила ему питать каких-либо романтических иллюзий насчет значения этой проведенной вместе ночи. Она была добра к нему, Альвар это понимал. Хотя путешествие прошло без приключений, она была благодарна за его общество, считала его надежным и заслуживающим доверия, его энергия ее развлекала. Он постепенно понял, так как был по-своему наблюдателен, что она тоже собирается предпринять нечто новое и странное и не совсем уверена в своем пути.

Он также понимал, что она его не любит, что, кроме физической страсти, ночной гармонии тел двух молодых людей, оказавшихся вдали от дома, в их союзе нет никакого иного смысла. Но, вместо того чтобы излечить его от любви, эта ночь в ее комнате укрепила его чувства, словно печать из расплавленного воска.

В старых сказках, которые служанки рассказывали на кухне у очага после ужина на ферме, храбрые всадники Джада влюблялись с первого взгляда и на всю жизнь в дев, которым грозила опасность. Это не должно было случиться в том падшем, разобщенном мире, в котором они жили. Но это случилось с Альваром де Пеллино.

Он не делал из этого большой проблемы. Он любил Джеану бет Исхак, лекаря из народа киндатов. Это было существующим фактом, таким же, как место, где восходит божье солнце по утрам, или правильный способ парировать удар мечом слева по своим коленям. Шагая по переполненным улицам Рагозы, Альвар чувствовал себя гораздо более взрослым, чем тогда, когда летом отправился вместе с Родриго Бельмонте на юг за данью.

Сейчас наступила осень. Ветер с севера, с озера Серрана, по утрам был холодным, а иногда, по ночам, резким и ледяным. Все солдаты носили плащи, а под ними два слоя одежды, когда заступали на дежурство после захода солнца. Не так давно, на рассвете, после ночи на северо-западной стене, Альвар увидел на мачтах и шпангоутах рыбацких лодок в гавани ободки бледного инея под лучами полной голубой луны.

На следующее утро листья дубов в восточных лесах загорелись багрянцем и золотом, ослепительно сверкая в первых лучах солнца. На западе Серранские горы, которые охраняли Рагозу от войск Картады, а до того – в дни Халифата – от Силвенеса, надели шапки снега на вершины. Снег продержится до самой весны. Перевал, по которому они проехали с Джеаной и Веласом, был единственным открытым круглый год. Обо всем этом ему рассказали друзья в тавернах джадитов или харчевнях на базаре.

Теперь у него здесь появились друзья. Он не ожидал этого, но вскоре после их приезда стало очевидно, что он далеко не единственный воин-джадит в Рагозе. Наемники стремились туда, где были деньги и работа, а в Рагозе имелось и то, и другое. Надолго ли – никто не знал, но в то лето и осень город на озере Серрана служил домом для самого пестрого сборища воинов из Халоньи и Вальедо, и более дальних Фериереса, Батиары, Карша, Валески. Светловолосые, бородатые великаны-каршиты с далекого севера общались – и часто ссорились – с худыми, гладко выбритыми, вооруженными кинжалами людьми из опасных городов Батиары. Утром на базаре можно было услышать полдюжины разных языков. Альвар все свободнее говорил по-ашаритски и теперь умел ругаться на двух каршитских диалектах.

В тот день, когда они расстались, сэр Родриго отошел с Альваром немного в сторону и сказал, что ему нет особой нужды спешить домой. Он позволил ему задержаться в Рагозе и велел посылать письма с отчетами с каждым купцом, едущим в сторону Вальедо.

Капитан войска Бадира призвал к себе Альвара на третий день после их приезда. Это было хорошо управляемое, очень дисциплинированное войско, несмотря на всю его пестроту. На Альвара обратили внимание, как только они въехали в ворота. Конь и доспехи, которые достались ему в Орвилье, были слишком хороши для него и не могли остаться незамеченными. Его строго допросили, назначили ему жалованье и приписали к отряду. Через несколько дней ему позволили покинуть казарму и жить вместе с Джеаной и Веласом в квартале киндатов, что его удивило. В Эстерене не могло произойти ничего подобного.