Текст книги "Ричард Длинные Руки – граф"

Он улыбнулся удовлетворенно, приосанился, но посмотрел опасливо наверх, сдулся и сказал тише:

– Мне госпожа доверяет больше всех, но здесь госпожа только леди Элинор, так что ее милостью называть можно только ее. Запомнил?

– Да, – ответил я, – ваша ми… простите, господин Марат.

– Не господин, – поправил он с тем же удовлетворением приближенного холопа, – а просто Марат. Запомнил?

– Запомнил, – ответил я. – Госпо… ох, трудно мне так называть таких важных людей, я ведь из леса, мы в деревне совсем простые… Но я сделаю все, как вы скажете!

Хризия терпеливо ждала, а когда я повернулся к ней, коротко кивнула:

– Иди за мной.

Она пошла впереди, и хотя тонкая ткань при каждом шаге оттопыривается на тугих ягодицах, я зыркал по сторонам, запоминая, как здесь и что, это важнее, чем чья-то задница. Эта Хризия пока ни словом, ни взглядом, ни движением не дала мне понять, что вообще-то не прочь сблизиться чуть теснее, ведь всякой женщине приятно мужское внимание, но она то ли страшится чего-то, то ли в самом деле равнодушна к мужчинам… тут вступают разные догадки, в смысле – занята наукой, искусством, спортом, разве иные могут быть догадки у такого высоконравственного человека?

В людской вместо камина все то же пылающее жерло маленького солнца, огонь так задорно расщелкивает поленья, что уже одни мелкие щепочки, но нет, поленья все еще целые, языки пламени трепещут, мечутся, бросая по стенам причудливые сполохи. У огня все тот же дед Маклей, зябко ежится, греет худые сморщенные руки, похожие на куриные лапы.

Я не успел даже потянуть носом, запахи сами навалились, плотные, мощные, ароматные. В сторонке в закопченном широком котле на медленном огне булькает ароматное варево, густое, как клей. Медленно всплывают белые маслянистые бока грибов, их поворачивает, окунает, а взамен приподнимаются ненадолго другие. Массивная женщина, стоя ко мне спиной, длинной поварешкой зачерпнула, понюхала, вылила обратно.

– Еще чуть-чуть.

Хризия сказала звонко:

– Марманда! Принимай новенького. Накорми, напои… можешь и спать уложить, если у тебя сегодня рядом свободно.

Женщина обернулась, посмотрела на меня оценивающе.

– Здоровый малый… Ипполит, дай ему баранины. Такие здоровяки без мяса сразу руки опускают.

В сторонке в огороженном грубо отесанными камнями месте тлеют багровые угли, а над ними на очищенных от коры прутиках томятся аккуратно нарезанные ломтики мяса, отделенные один от другого толстыми кругляшами лука. Возле них в степенной задумчивости сидит абсолютно лысый мужик, естественно – с бородой, все лысые обзаводятся бородами, время от времени окунает в ведерко длинное гусиное перо и величаво, как засыпающий дирижер, помахивает им над шашлыками.

Капли кислого вина, падая на плавящееся мясо, жадно впитываются и, превратившись в нечто необыкновенное, с силой молота бьют в ноздри. Мужик заметил мое выражение, довольно хмыкнул, а Марманда указала на лавку:

– Садись-садись!.. Никто лучше Ипполита не жарит мясо.

Я сел, сказал умоляюще:

– Готово же… Надо есть, а то подгорит…

Он усмехнулся:

– Огня нет, один сухой жар. Мясо томится, дает сок. Когда коричневеет, это нехорошо.

– А как хорошо?

– Мясо должно быть серым, – объяснил он серьезно. – Значит, все соки еще в нем. А когда коричневое, это уже грубеет. Вот-вот, и станет жестким, как подошва. Хотя бы сверху жестким.

– Да сколько там корочки… зато под нею!

Он покачал головой.

– Еще чуть-чуть. Жди.

Еще дважды сбрызгивал слабым кислым вином, угли зло шипят, на прутиках мясо вздувается кипящими пузырьками, желудок мой обезумел от голода, а полчаса тому так вообще молчал в тряпочку, а сейчас осатанел, скотина, не умеет себя вести, позорит паладина…

Марманда поглядывала в нашу сторону с поблажливой усмешкой женщины, что не понимает этого мальчишества, когда мясо жарят на прутиках, вместо того чтобы на сковородке, но давно смирилась с такой дуростью. Ипполит поднялся, осмотрел прутики, повернул, осмотрел еще раз, проговорил с достоинством:

– Вот теперь готово. Бери, угощайся. И скажи, разве может приготовленное на сковороде мясо сравниться с мясом, зажаренным на прутьях? Над углями?

Я мычал, прутик в моих пальцах сразу остыл, но ломти мяса обжигают губы, словно их выдернули из недр солнца, кипящий сок брызгает и обжигает десны, зубы стискивают сладкую плоть с силой гидравлического пресса, сок выбрызгивается сильнее, язык мечется, как у ящерицы, слизывая все капли, даже подхватывая их на лету.

Хризия ушла незаметно еще до ужина, а мы ели грибную похлебку, очень густую и наваристую, затем снова нежную баранину, запивали слабым вином, в конце концов пришла еще одна женщина, молодая, но дебелая, принесла огромный свежеиспеченный пирог, сдобный, с вишневой начинкой. Запах шибанул в ноздри, еще когда вошла в комнату, а едва нож коснулся треснувшей корочки, я ощутил, что снова бодр и готов начинать все сначала.

Затем Ипполит и дед Маклей играли на лютнях и дудели в медные трубы. Марманда выскочила на середину людской, руки подхватили подол платья, чтобы не наступить и не упасть, и, поднимая игриво выше надобности, пустилась в задорный пляс. Лицо разрумянилось, глаза блестят, как спелые маслины, в низком вырезе платья бурно подпрыгивают мощные шары.

Я откинулся к стене, на лице изобразил довольную улыбку, все мне здесь нравится, все прекрасно, я очень доволен, что попал к таким хорошим людям. Здесь, как уже понял, нет никаких признаков иерархии, как в замке Валленштейнов или вообще в любом замке. Леди Элинор царит в божественной выси, а все остальные – слуги. Как генерал, что разжаловал всех полковников, майоров и капитанов даже не в лейтенанты, а сразу в рядовые. Ну, разве что есть среди слуг сержанты и ефрейторы, но остальные – серая, бездумно выполняющая приказы скотинка.

Не знаю, хорошо это или плохо, из меня такой же хреновый монархист, как и демократ, но, похоже, леди Элинор после смерти мужа, старательно укрепляя свою шаткую власть, убрала всех, кто мог бы, пусть даже не оспаривая власти, как-то пытаться на нее влиять, поправлять, подавать советы. Все верно, у нее нет даже тех, кто мог бы что-то подсказать, посоветовать. Здесь, мне кажется, она перегнула. Даже у самых великих правителей были советники. Без советников шагу не делали Македонский, Аттила, Чингисхан, и славы их это не умалило.

Глава 6

Распахнулась дверь, вошел рослый и широкий парень, один из той тройки, что встречал леди на той стороне озера. Ипполит, не прерывая дудеть, помахал ему, парень улыбнулся широко и чисто, прошел вдоль лавок и сел ко мне напротив. Рубашка на груди распахнута, обнажая широкие выпуклые пластины абсолютно безволосой груди, сам крупный, лицо крупное, плечи и руки крупные, ладони как весла, он с удовольствием снимал с раскаленных углей поджаренное мясо, ничуть не обжигался, ел с удовольствием, часто и невпопад улыбался, лицо жизнерадостное и с таким румянцем, что обычно зовут девичьим, весь широкий, даже нескладный, но вызывающий симпатию даже у мужчин, что ревниво относятся к тем, кто выше или крупнее.

Он и мне улыбнулся несколько раз, я на всякий случай вызвал то ощущение, которое призрачный герцог Гельмольд называет прекогнией, ощутил минутную дурноту, но убедился, что в отношении меня у здоровяка нет никаких плохих или враждебных чувств. Он вообще, кажется, ко всем на свете настроен дружелюбно, всем готов помогать, всех защищать, всем сказать доброе или ободряющее слово.

Марманда, прервав танец, поспешно налила грибной похлебки в глубокую миску, опустила перед ним на стол.

– Раймон, чтоб все съел!

– Да что вы, тетя Марманда, – сказал он, застеснявшись, таким густым басом, словно проревел молодой медведь, – я ж недавно кушал…

– Тебе надо есть больше, – отрезала Марманда и вернулась к пляске.

Я смерил взглядом его могучие плечи, что, как обкатанные океанскими волнами валуны, натягивают рубашку.

– Здоровенный ты медведь, Раймон. Тебе сколько?

– Пятнадцать весен, – ответил он, застеснявшись. – Я что, а вот отец у меня здоровее… А самым здоровым в нашем роду, говорят, был мой прадед. Он огра мог побороть один на один!

– Здорово, – сказал я пораженно, все-таки огр – это огр, – твой прадед был героем.

– Нет, – ответил Раймон честно. – Его взяли в войско тогдашнего барона, и мой дед в первом же бою получил три стрелы в шею. Сам он не успел даже взмахнуть топором.

– Не повезло, – посочувствовал я.

Он отмахнулся.

– Да не его это дело – война. Мы всегда жили в лесу, корчевали деревья.

Дверь распахнулась, весело вбежала, почти подпрыгивая, пухлая молодая девушка, беленькая и сочная, как сдобная пышка. На чистом платье еще и чистейший передничек с вышитыми утятами, полные руки голые от плеч, вырез не слишком низкий, но крупные, как дыньки, груди мощно вздымают платье и грозят вывалиться наружу.

Я с удовольствием рассматривал ее светло-русые кудряшки, не слишком длинные, не короткие, а как раз пушистенькие, пухлые губки, милые ямочки на розовых щечках, на подбородке, локтях и, как догадываюсь, еще на коленках и прочих частях тела, что мне наверняка предстоит увидеть. Она улыбнулась чисто и по-дружески.

– Как тебя зовут?

– Дик, – ответил я. – Просто Дик.

– Располагайся, Дик, – сказала она. – Меня зовут Христина. У нас вон там свободные лавки, можно спать еще в чулане.

Я ответил, не задумываясь:

– Тогда я лучше в чулане.

Она поморщилась.

– Там грязно и тесно, одни мешки с тряпьем да старая мебель. Тебе не понравится. Хотя, впрочем…

Она посмотрела на меня испытующе, розовые щечки заалели ярче, стали красными, а потом и вовсе багровыми, а нежная алость сбежала на подбородок и опустилась на шею. Я поспешно отвел взгляд, увидит по моим глазам, что я уже прочел ее мысли.

– Я взгляну?

– Да-да, – ответила она поспешно.

В задней части людской две двери, я толкнул одну, оглушительно скрипнула, я тут же сказал себе, что обязательно смажу, иначе ночью не выберешься. Переступил порог и сразу же уперся в кучу хлама. Даже трудно понять, чем из одежды были эти тряпки, а то, что Христина назвала старой мебелью, на самом деле жалкие обломки, к тому же настолько трухлявые, что даже в камин бросать бесполезно. А вот здесь, сваленное в кучу, вся эта солидная гора выглядит очень внушительно.

Слой пыли толщиной в два пальца, это хорошо, показатель, что сюда не входили уже несколько лет. Если перенесу доспехи, меч и лук, то их не сопрут и даже не обнаружат. Правда, еще надо суметь пронести, чтобы никто не заметил.

Последним пришел, поел пирога и сразу начал устраиваться на ночь массивный и настолько неуклюжий мужик, что я заподозрил в нем калеку. Лицо почти безбровое, отчего и без того массивные надбровные дуги выглядит некими наплывами тугой плоти, словно на дереве: такие же твердые и непонятные. Эти два наплыва рассекает узкая трещина, что уходит под низко свисающие светлые волосы. Глаза прячутся в щелях, а скулы, углы челюстей, нос, подбородок и даже губы – все выглядит такими же наплывами, словно поверх слишком субтильного лица некто налепил добавочные комья глины, придавая ему суровость и мужественность.

Лицо выглядит не просто некрасивым, но даже уродливым, однако Раймон приветствовал его с искренней сердечностью, Ипполит и Маклей помахали руками, не отрываясь от труб, а Марманда, снова оторвавшись от танца, вылила в свободную миску остатки грибной похлебки и настояла, чтобы новоприбывший, его называли Лавором, обязательно поел.

Когда Марманда, раскрасневшись и распарившись, упала на лавку, Ипполит отнял от губ дудку, вздохнул:

– Ну что, спать будем?

Маклей, не отвечая, зевнул и лег на лавку, подмостив под голову свернутый мешок. Раймон и Лавор улеглись на таких же широких лавках под другой стеной. Даже Ипполит разложил между столом для разделки мяса и грудой поленьев кучу старых одеял и лег, хотя мне показалось, что спать еще рановато, да и не выглядит он сонным, вертится, как уж на сковородке, похлопал ладонью, спросил:

– А Иннокентий где?

– Остался в казарме, – ответил Раймон услужливо.

Ипполит провел ладонью по лысой голове, но вспомнил, что теперь чесать нужно бороду, запустил в нее пальцы, потеребил, чтобы распушить.

– Добежать не успеет?

Раймон сдвинул плечами, вместо него ответил сонным голосом Маклей:

– Зачем, если там же застрянет и Франлия?

– Ну, если Франлия, – пробормотал Ипполит, – хотя и в казарме… У нее вход прямо наружу, а что хорошо для обороны, плохо для… гм… Лучше бы он решился добежать.

Маклей буркнул язвительно:

– Мог бы, но он трус почище тебя.

– Я трус?

– А то нет? – ответил Маклей. – Ты ведь тоже…

Он умолк, но Ипполит, к моему недоумению, не стал спорить, задираться, лишь проворчал что-то под нос и отвернулся к стене. Я сидел за столом, недоумевая, наконец воцарилось молчание, Раймон начал похрапывать, Лавор лежал, уставившись в потолок, наконец и он заснул. Ипполит повернул голову в мою сторону и спросил сонно:

– А ты чего не спишь?

– Да вроде бы рано, – ответил я. – Даже луна еще не взошла. Вон какой красивый закат на полнеба!

– Ложись и спи, – посоветовал он. – Здесь так принято.

Я переспросил:

– Хозяйка так велит?

Он буркнул с неудовольствием:

– Хозяйка ни при чем. Она, может быть, и не против была бы… хотя нет, она не хочет, чтобы ее видели… словом, запрета нет, но никто сам не восхочет столкнуться в коридоре ни с Красной Смертью, ни с Призрачным Волком, ни с Лиловым Туманом…

Я спросил ошарашенно:

– А что еще за Лиловый Туман?

– Есть такой, прямо из стены выплывает… А Красной Смерти или Призрачного Волка не боишься?

– Боюсь, – ответил я, – но с ним хоть понятно, а Туман… бр-р-р… это как в говно вступить. Идешь-идешь, а вдруг…

Лавор сказал сквозь сон тоскливо:

– Да что Туман… я больше всего Ползунов боюсь. Вот это уже ужас так ужас…

– Или Зовунов, – сказал Ипполит. – Хуже них уже ничо и нет. Разве что Ночной Морок?

Я слушал, посматривал то на одного, то на другого. Выходит, на ночь здесь все погружается в сон, никто носа не высовывает за дверь. А по коридорам и залам разгуливают всякие… непонятности. Смертельные непонятности. С другой стороны, все вроде бы приноровились к такому образу жизни, вечером дружно ложатся спать, а утром с первым криком петухов все на ногах. Мелкие неудобства покрываются безбедной и сытной жизнью, хозяйка работой не морит, так чего еще надо людям, что не ломают головы над непонятками?

– Эй, – сказал я, – Лавор, не спи! Скажи, почему все так боятся заходить в озеро?.. Вроде бы самое что ни есть чистое. Утки плавают, лебеди… А гусей так целая стая плескалась!

Он проворчал сонно:

– Водяной Зверь.

– Это я слышал, – возразил я. – А кто-нибудь видел этого Водяного Зверя?

– Никто, – буркнул он и зевнул.

– А почему решили, что он есть?

Он посмотрел на меня, криво усмехнулся.

– А ты попробуй зайти в воду, – предложил он, – после захода солнца.

– Вообще?

Он не понял, переспросил:

– Это как вообще?

– От берега долго тянется мелководье, – пояснил я. – По щиколотку. Шагов десять, не меньше. Да и потом, чтобы зайти до колена, нужно шагов сто. Вода прозрачная, видно не только камешки – песчинки!

Он смотрел на меня почти с жалостью.

– Дурень, – сказал он проникновенно. – Даже на самом что ни есть мелководье он тебя достанет. Этот старый дурень Уэстефорд еще когда-то забавлялся… он это называет изучением тайн природы, клал в воду рядом с берегом кусочек мяса, дожидался, когда сядет солнце.

– И что?

– Сжирало моментально! А там воды на палец. Вот так!.. А теперь спи.

Он повернулся ко мне спиной, через минуту я услышал ровный храп. Я поежился, в мозгу стучат беспокойно молоточки. Если все верно, а с чего бы ему врать, мне ночью через озеро не перейти, не переплыть. Нужно бежать в другую сторону к мостику, а там уж и не знаю, пропустит он или нет. Но лучше через мост, вдруг да чары на меня не подействуют, а вот Водяному Зверю все равно, устойчив я к магии или нет, сожрет и косточек не оставит, если челядь не брешет.

Через час я поднялся, мужчины спят, раскинувшись, кто средь одеял на полу, кто на широкой лавке, Ипполит похрапывает на спине, слишком короткие веки создают впечатление, что не спит, а наблюдает за всеми, но глазные яблоки не двигаются, дыхание идет глубокое, ровное, конечности иногда подергиваются. От него такой густой запах вина, что его опасаться стоит меньше, чем Маклея. Тот спит беспокойно, всхрапывает, дергается, постанывает, суставы по-старчески громко трещат и даже постреливают, словно горящие поленья в камине. Раймон и Лавор спят крепко, оба свернулись калачиками, в таких позах можно проспать до утра, ни разу не перевернувшись.

Если кто-то проснется и увидит меня у дверей, то я иду искать отхожее место. Если кто-то наткнется на меня в коридоре – скажу то же самое. Если даже пройду мимо нужного места, я ж могу заблудиться, сколько я в этом замке? И вообще я человек деревенский, в трех соснах могу потеряться, а здесь среди каменных стен и не спится, и вообще страшно.

На цыпочках я добрался до двери, приоткрыл чуть. Сердце колотится, как пойманный воробей, а вслушивался до треска туго натянутых барабанных перепонок, нюх задействовал с такой силой, что вся кровь прихлынула к носу, раздула до безобразия, делая его чуть ли не размером с собачий. В глазах потемнело, затем зрение стало нечетким, зато проступили и начали наливаться причудливыми шероховатыми и ячеистыми красками странные пятна, линии, следы. Вот прямо от моих ног тянется слабая струя приторно-сладкого следа Марманды, вот на дверном косяке горит кисло-едкий аромат пятерни Ипполита, а вот из той двери все еще идет лиловая фигура леди Элинор, вся из множества фигур, переходящих одна в другую так, что растянута на десятки, если не сотни фрагментов.

Я всматривался, если можно так сказать про запаховые образы, до рези в носу. Фигура леди Элинор вся ярче, отчетливее, в то время как остальные сильно потускнели. В черепе шум наполовину стих, и хотя голова все еще кружится и меня подташнивает, будто я на попавшем в бурю корабле, но, видимо, и у собак то же самое: нельзя жить, когда сверхчувствительность на все запахи, они тоже выделяют то, что нужно найти, будь это дикая утка в кустах, наркотики или взрывчатка, а дальше уже по выделенному следу, стараясь не замечать второстепенные.

Тошнота снизилась до приемлемого уровня, я сглотнул липкую слюну, с некоторым содроганием прикрыл за собой дверь и пошел рядом с лиловой фигурой. Будь я псом, смело вошел бы в этот шелковисто-лиловый запах, но я и так знаю слишком много: она ведь, по сути, голая, полупрозрачная одежда едва заметна, да и то лишь потому, что пропитана запахом хозяйки.

От входной двери дует, образы из запахов размылись, изогнулись и, перемешавшись, уплыли широкими струями. Я остановился, всматриваясь, постаравшись слиться со стеной. Хамелеон из меня липовый, любой колдун увидит сразу, но все равно хоть что-то, больше для собственной уверенности.

Сейчас при слабом свете свечей весь холл и стены таинственно темные. Свечи озаряют вокруг себя пространство в размахе длинных рук, там все оранжево-коричневое, остальное тонет в полумраке. Мое тепловое зрение только мешает, выделяя пылающими факелами свечи, а все остальное в темноте, а обычное зрение, приспособившись, уже различает и богатую отделку стен, и причудливые подсвечники, где свечи неимоверно длинные, их хватит не на одну ночь… да и просто красиво, когда вот такие длинные, по пять штук в пучке.

Из холла несколько дверей, только одну, что напротив людской, намереваются заложить кирпичом, а выход сделать снаружи: там огромная пустая комната, казарма для гарнизона, мест на сорок человек, но замок охраняют всего двенадцать ратников. Вроде бы охраняют замок, потому что большинство с молчаливого попустительства предпочитают ночевать в ближайшем селе.

Наверх ведет широкая лестница, парадная такая, так и видишь, как по ней сходят, нет, нисходят короли со свитой… На площадке выше, украшенной портретами в массивных рамах, это уже второй этаж, одинаковая ковровая дорожка ведет вправо и влево. Там явно комнаты для более чистого люда, а покои самой леди Элинор должны быть еще выше.

Я вздрогнул, слева на лестничную площадку вышла женщина, и, хотя старательно прячет лицо под капюшоном длиннополого плаща, видно по грации и возникающим выпуклостям, что это не мужчина. Я безуспешно вжимался в стену: если это леди Элинор, то заметит наверняка, она же волшебница, в панике оглядывался по сторонам, спрятаться негде, а женщина повернулась к лестнице и начала спускаться.

Ее плащ колышется плавно и беззвучно, странно синеватый, как будто сотканный из дыма. Оранжевый свет от ближайшего созвездия подсвечников не отразился, а пронзил насквозь.

При встрече с привидениями надо пугаться, но я перевел дух с некоторым облегчением. Встретиться с любым привидением лучше, чем быть застуканным в первый же день хозяйкой. Женщина медленно спускалась по ступенькам. Я видел, как из-под плаща появляются изящные ноги в дорогих сапожках, переступают с одной ступеньки на другую, вид у женщины скорбный, пребывает в глубокой задумчивости. Прошла мимо, даже не повернув в мою сторону головы.

Я проводил ее взглядом, дождался, когда сердце перестанет метаться по грудной клетке, как попавшая в западню белка, и бросаться на решетку ребер, вздохнул пару раз и начал бесшумно, как и привидение, подниматься по лестнице, держась перил и пригибаясь за ними.

Толстый ковер пружинит под ногами, с каждой ступенькой страх сильнее стискивает внутренности. На предпоследней я остановился, вытянул голову, заглядывая за край. Вправо и влево тянется роскошным туннелем слабо освещенный коридор, ковровая дорожка пролегает строго посредине. Странно, днем ее не было. На стенах портреты, между ними массивные подсвечники на три рожка, это на случай, если какая свеча погаснет, две другие подстрахуют, а в самом конце коридоров темные проемы, там лестницы, что ведут выше, уже поменьше.

Все-таки я дурак, сказал я себе, внезапно протрезвев. Слишком рано мне искать Кристалл Огня. Знаешь, давай не искушать судьбу. Сперва узнай о нем все, что сможешь. А если он не на подоконнике в коридоре, а под подушкой леди Элинор?

Коридор пуст, тих, так и манит пройтись по ковровой дорожке, в другую сторону – ковер такой же, только портреты на стене другие. Я вздохнул, напомнил себе про всех этих Ползунов, Зовунов и призрачных волков, кто знает, когда они выходят на охоту, вдруг вот сейчас собираются, медленно спустился по лестнице…

В холле пусто и тихо, в три зарешеченных окна заглядывает звездное небо, на моих глазах странно посветлело, из черного как сажа стало почти синим, на фоне звезд нечто промелькнуло. Я всмотрелся, через пару мгновений блеснуло, словно далекая зарница. Я подошел к окну, пальцы судорожно вцепились в каменную кладку подоконника. На фоне звезд стремительно носятся, раскинув руки, как крылья, два человека. Я не рассмотрел, во что одеты, но не в привычную мне одежду, будь это простолюдины или знатное сословие, а нечто легкое, спортивное, но не чисто спортивное, а как бы косящее под спортивное, как в цирке. И эти фигуры выделывали сложнейшие фигуры, что, однако, подчиняются законам аэродинамики: никто не зависает в воздухе, а скользят и скользят, словно виндсерфингисты, взлетают к звездам, там переворачиваются и вот уже по незримой волне по наклонной вниз, а второй… это девушка, теперь вижу, волосы хоть и подстрижены, но округлости и вторичные половые признаки…

Я вздохнул, это какой же великолепный воздушный цирк, кто и запечатлел, почему все длится и длится, это же призраки, можно сказать, голография или просто магия, это проще, ну как же все это…

Еще минут десять торчал в расстроенных чувствах, любовался дивной красотой, затем небо померкло, фигуры постепенно размылись, исчезли, только звезды продолжают сиять торжествующе ярко, как на празднике.

И только я начал отворачиваться, пора идти спать, как в синевато-черной ночи что-то проступило, налилось весомостью, через минуту я увидел, как медленно плывет по звездному небу, величаво загребая огромными лапами-ластами, исполинская черепаха. Исполинская не то слово, размером с авианосец… нет, авианосец рядом с нею покажется катером. А то и байдаркой. Панцирь массивный, древний, поцарапанный, в мелких сколах, а сама черепаха в плотной чешуйчатой коже, плывет с натугой, загребает лапами с усилием, ибо на спине три слона, повернувшись друг к другу задницами и смирно опустив широколобые головы, правда, угрожающе выставив клыки, а на спинах у них огромный плоский и светящийся блин… я с трепетом узнал нашу Галактику!

Она медленно поворачивается на слоновьих спинах, блистают отдельные звездные скопления, вспыхивают новые и сверхновые, я с потрясающей ясностью ощутил, что если сумею присмотреться… увы, не сумею, но если бы сумел, я бы разглядел ближе к краю желтенькую такую скромную звездочку, меленькую и не очень яркую, а вокруг нее множество планет, комет, астероидов. Сумел бы присмотреться еще – на третьей от звездочки планете рассмотрел бы очертания океанов, морей и материков и даже, опять же, если бы сумел, мог бы увидеть себя, изумленно задравшего хлебало к небу.

– Все, – сказал я себе дрожащим голосом, – все, хватит… а то еще и не то увидю…