Текст книги "Ричард Длинные Руки – принц-регент"

Глава 3

В дверь осторожно и очень деликатно постучали, однако настойчиво; очень интересное сочетание, подумал я, вот это деликатно и весьма настойчиво.

– Открыто! – сказал я громко.

Вошел брат Альдарен, осторожно и не отрывая взгляда от дремлющего Бобика притворил за собой и поклонился со всей учтивостью, больше приличествующей рыцарю, чем монаху.

– Брат паладин…

– Добрый день, – приветствовал его я. – Он ведь добрый?

– Господь всегда посылает добрый, – ответил он. – Мы сами делаем его тем или иным. Брат паладин, вам, как новичку, проделавшему такой долгий и тяжкий путь, отец настоятель милостиво разрешил не присутствовать на всенощной…

Я воскликнул:

– Ура!

– …утрене и службе после заутрени, – договорил он, – что в четыре часа утра…

– Вот щасте-то привалило, – сказал я.

Бобик приподнял голову, посмотрел на меня в поисках счастья, в глазах проступил укор, нехорошо обманывать, снова уронил голову и засопел.

– Вы также пропустите окончательный общий подъем, – продолжил Альдарен, – личную молитву и первый канонический час…

– Это когда собирается капитул? – спросил я. – Ну, я общую молитву произношу мысленно. У нас, паладинов, это получается неплохо – дисциплина ума называется. Читать главы из устава или Евангелия мне тоже не обязательно, я Библию знаю наизусть, могу на спор или шелобаны зачитать любой отрывок…

Он поморщился.

– Брат паладин, в этом нет необходимости. Как и нет заслуги в том, чтобы зачем-то заучивать Библию.

– Правда? – спросил я с интересом. – Почему?

– Не проще ли, – спросил он, – держать под рукой книгу? Но капитул нужен, на нем выслушивают отчет старших монахов о работах, сообщают о положении текущих дел… вам разве не интересно?

Я воскликнул:

– Еще как!

– А также, – добавил он, как мне показалось, значительно, – проводится дисциплинарная часть. Иных монахов обвиняют в нарушении дисциплины. Обычно они каются сами, но если их обвиняют братья, то в этих случаях дело разбирает обвинительный капитул…

– В общем, – сказал я, – я все это счастье пропустил? Мне надлежит быть только на утренней мессе, когда все монахи обязаны присутствовать в полном составе…

– За исключением тяжело больных, – подтвердил он. – Но это только сегодня. С завтрашнего дня вы подчиняетесь уставу без каких-либо послаблений.

Я спросил с тревогой:

– А который час?

Он взглянул на свечу, где отметки показывают интервалы в четверть часа, затем перевел взгляд на большие песочные часы в нарочито грубой подставке из некрашеного дерева.

– Через два часа наступит полночь, брат паладин, так что отдыхайте до самого утра. После утренней мессы вам предстоит помолиться в течение часа в своей келье, затем монастырская месса… а потом вам дадут какую-то работу.

– Вот спасибо, – пробормотал я жалко, – наконец-то! Щасте-то какое… А когда завтрак?

Бобик, услышав знакомое слово, тут же пробудился от глубокого сна и с требовательным вопросом в глазах воззрился на молодого монаха.

– Трапеза, – сообщил Альдарен дрогнувшим голосом, – будет около двенадцати. А легкий ужин с пяти вечера до половины шестого. Потом повечерие, а после него братья отходят ко сну.

– Хорошо, – сказал я. – Обязательно приду! Как не прийти? Не могу же пропустить такое… интересное мероприятие. Можно смело сказать, увлекательное до глубины души, хоть и для любителя, а я еще тот любитель церковного пения!

Он замедленно поклонился, явно стараясь осмыслить сказанное, и вышел, держась возле стены, чтобы не потревожить собачку ростом с теленка, а весом с быка.

Я торопливо оделся, на душе пакостно и тревожно. Из головы не идет то чувство близкой опасности, а также моя неспособность призвать оружие или что-то еще из так необходимых, как теперь кажется, вещей, оставленных, можно сказать, в стационаре.

В дверь мощно бухнули, как будто бревном, и она тут же отворилась, не дожидаясь моего отклика. Вошел брат Жак, огромный и медведистый.

– А-а, – сказал он довольно, – и не ложился?.. Иди пожри на ночь, а то по себе знаю, никакой сон не идет, когда брюхо пустое. Твоя собачка уже успела и за тебя? Молодец, я так и думал, она у тебя хозяйственная! А как насчет выпить?

– Она или я? – спросил я осторожно.

Он довольно хохотнул.

– Хороший вопрос. Чувствую, ты паладин еще тот! И вполне уживешься, у нас тут просто.

– Погоди, – сказал я, – а разве трапеза не в двенадцать?

– Точно, – подтвердил он, – трапезная – хорошее место, можно поговорить обо всем, но если хочешь пожрать, то либо проси, чтобы тебе принесли в келью, а если не слишком зажрался, то и сам сходишь… Кстати, твоя собачка так уелась, что чуть там спать не легла.

– Вот свинья, – буркнул я. – Правда, мы так долго добирались сюда по морозу, что ей надо восполнить потерю жировых запасов. А где у вас кухня?

– Я проведу, – сказал он. – Разве не долг наш заботиться о братьях наших меньших?

Я вышел вслед за ним, а когда проходил по коридору, свечи на стене вспыхнули ярче. Жак от неожиданности остановился так резко, что едва не ударился о выступ стены.

Я по инерции сделал еще пару шагов, следующие две тоже вспыхнули, как два маленьких солнца.

– Чего это они? – проговорил он с недоумением.

Я ответил натужно бодро:

– Да просто приветствуют гостя. Вежливые значит. Ты же свой, тебя чего замечать?

– Что значит, – спросил он сердито, – приветствуют? Раньше никого не приветствовали!

– Времена меняются, – ответил я. – Вернее, мы их меняем.

– Лучше бы не менялись, – проворчал он. – Так спокойнее.

Я сделал еще несколько шагов, там дальше свеча, горит едва-едва, однако только я подошел ближе, вспыхнула радостно и празднично, даже цвет пламени поменялся, хотя, на мой взгляд, пурпурный выглядит несколько зловеще в сравнении с желтым или оранжевым.

– Мне больше нравится, – сказал я, – когда времена меняются.

Он покосился на меня с неудовольствием.

– Пойдем быстрее, брат паладин!

– А что с Храмом? – спросил я на ходу. – Над ним часто такое вот… с тучами, молниями…

Он посмотрел равнодушно.

– Всегда.

– Ого, – сказал я. – И что?

– И ничего, – ответил он.

– А не вредит? – спросил я. – А что это хоть? Почему?

Он пожал плечами.

– Говорят разное, но мне кажется, просто темнят. Сами точно не знают и даже не догадываются. А когда начинают объяснять, то такое несут, что уши вянут и хочется в зубы двинуть… А когда сцепятся, то такое начинается…

– Что, – спросил я с недоверием, – никто не знает?

Он сказал с досадой:

– Что знают старшие монахи, нам неведомо. Они даже спят отдельно. В смысле, от нас отдельно. А молодые только строят догадки. У нас, да будет тебе известно, послушники по пятнадцать лет трутся, пока их допускают до монашества!.. Так что молодые монахи не обязательно с соплями до пояса. Говорят, то ли от демонов, осаждающих святую обитель, то ли от просто погодных явлений. Хотя, конечно, когда молнии становятся багровыми, а с неба падают камни, то это уже на дождь не похоже, но отец Леклерк все равно стоит на своем. Говорит, особые ветры могут поднимать даже камни и переносить на тысячи миль… но я все равно не понимаю, почему эти дурные ветры всякий раз обрушивают камни на Храм.

– И как, – спросил я, – повреждают сильно?

Он посмотрел на меня с удивлением и чувством превосходства.

– Ничуть. Наш настоятель ограждает обитель святым щитом. Все исчезает, аки дым пред очи Господа.

Следующий зал разделен на три части двумя ровными рядами колонн, толстых, как двухсотлетние дубы. Сверху соединены красиво и торжественно выгнутыми арками, но все серо, и сказочным контрастом в дальней стене три цветных витражных окна со стрельчатыми арками.

В конце коридора он отворил последнюю дверь, я оглянулся. Свечи продолжают гореть так же празднично, свет озаряет стены из камня, делая их похожими на полудрагоценные, что для монастыря вообще-то лишний соблазн.

– Мне нравится, – сказал я и переступил порог.

Комната небольшая, светлая, хотя при таких свечах это нетрудно. За большим общим столом уютно устроились трое монахов, все молодые, при моем появлении поднялись и вежливо поклонились.

Я сказал, скрывая неловкость:

– Я не аббат пока что, так что не надо, а то впаду в гордыню, а на мне и так грехов больше, чем на бродячей собаке репьев.

Брат Жак сказал бодро:

– Это вот брат Смарагд, это Жильберт, дальше Гвальберт Латеранец. Мы иногда завтракаем вместе… ну, а сейчас у нас промежуточная, так сказать, трапеза между ужином и завтраком.

Я сел, сказал осторожно:

– Но вы уверены, что ничего не нарушаете?

Интенсивнее всех в меня всматривается, как я обратил внимание, брат Гвальберт, крупный и с массивной абсолютно лысой головой, что сидит прямо на плечах, минуя шею или вдавив ее так, что ее и нет вовсе, из-за чего поворачивается по-волчьи: всем корпусом.

Я ощутил, что по ту сторону глаз расположен мощный мозг, что смотрит через эти глаза, и хотя это у всех, но у него видно. Это когда смотришь в лицо брата Альдарена, помощника отца Мальбраха, елемозинария, то какой там мозг, в пустой голове лишь вера во Всевышнего…

Брат Жак сел рядом и придвинул мне тарелку с жареной рыбой.

– Ешь, а то не успеешь.

– Отнимут? – спросил я опасливо.

– Мясо принесут, – ответил он со смешком.

– Ого, – сказал я, – я как-то по-другому представлял монастырскую жизнь.

Брат Гвальберт взглянул на меня, как показалось мне, с некоторым колебанием.

– Брат паладин… у нас монастырь, а не сборище немытых аскетов. Мы помним, как святая Колумба каждую ночь читала Псалтырь, стоя в ледяной воде, а Бригита из Киндара в зимнюю ночь окуналась в пруд и молилась там…

Я порылся в памяти.

– Те, для которых Всевышний осушил тот пруд?

Он кивнул.

– Похвально знание таких вещей, брат паладин. Ты, оказывается, человек грамотный… Всевышний в первый раз осушил пруд, но когда его наполнили снова и Бригита подошла к нему, он вскипятил воду, так что ей пришлось отказаться от самой мысли погрузиться в нее. Понимаешь, что хотел сказать Господь?

– Еще бы, – ответил я. – Заставь дурака молиться, он и лоб побьет. А зачем Всевышнему набожные дураки? Ему нужны работники, что преобразуют негостеприимную землю, куда он пинком выбросил Адама, в райский сад наподобие того, который тот потерял!

Он просветлел лицом, вздохнул с превеликим облегчением.

– Святые слова, брат паладин. Ты, оказывается, не только грамотный, но и хорошие книги читал?

– Правильные, – уточнил я. – Хотя да, все правильное – хорошее. Жаль, хорошее не всегда правильное. Прекрасная, кстати, рыба! Такой нежной вообще еще не ел… давненько. Откуда?

– Из наших прудов, – живо ответил за Гвальберта Смарагд, быстрый и остроглазый монах. – У нас там всякая рыба! Даже разная.

Брат Гвальберт проговорил несколько настороженно, как мне показалось:

– Брат паладин, как вам у нас?

– Нормально, – ответил я, – только мне показалось, что приняли как-то странно.

– В чем?

– Опасливо, – сказал я, – что ли…

Жак гулко хохотнул.

– У нас уже полгода ждут визитатора. Вот и подумали, что ты можешь быть им самым.

– А те что, не представляются?

– Одни сразу, – ответил он, – другие погодя… Так бывает легче копаться. Потому аббаты визитаторов не любят. Да и сами монахи…

Неслышно ступая, в келью вошел молодой монах или послушник с огромным подносом в обеих руках, опустил на край стола и начал перекладывать в блюда огромные куски прожаренного мяса.

– Здорово, – сказал я Жаку, – я думал, шутишь насчет мяса.

– Почему? – спросил тот. – Ах да, устав… Понимаешь, у нас тут разногласия насчет устава. Да и вообще… Грядут выборы аббата, наш аббат Бенедарий заявил, что устал и желает уйти на покой. Понимаешь?

– Еще бы, – ответил я мрачно. – Сразу же оказывается, что не все так единодушны во взглядах, идеях и даже реализации. И хотя аббат наверняка рекомендует на место настоятеля своего человека, но немалая группа против…

Наступила тишина, на меня смотрели во все глаза, а брат Жильберт сказал с уверенностью:

– Я же говорил, он – визитатор!

Остальные промолчали, только Жак пихнул меня локтем в бок.

– Что скажешь?

– При чем здесь визитатор, – сказал я, – это же всегда так, когда главу не назначают, а выбирают в результате свободных демократичных выборов. Когда-нибудь монахи эту весьма справедливую систему из желания делать добро навяжут всему миру, даже королей так будут избирать… мы сейчас видим самое начало, как это делается… Значит, есть оппозиция, есть претенденты на кресло настоятеля… Главный вопрос: не будет ли победа оппозиции катастрофой? Так уже бывало, предупреждаю.

Они переглянулись, брат Гвальберт проронил неспешно:

– Сложно сказано, но суть ясна. Если вы не визитатор, то почему здесь? К нам в монастырь так просто не заехать, дескать, мимо по дороге.

Я сказал так же медленно:

– А можно я напомню, что любые результаты выборов, любые ваши планы и задумки будут разрушены раньше чем через полгода… когда прибудет Маркус. Надеюсь, здесь-то о нем слышали?

В комнате повеяло ощутимым холодом. И это не ощущение, я отчетливо видел, как в полной чаше брата Жильберта поверхность покрылась тонкой корочкой льда, но едва он вздохнул и завозился на месте, моментально растаяла.

Все молчали, наконец тихонько подал голос брат Смарагд, вежливо помалкивающий во время умных разговоров:

– Вы прибыли в нужное место, брат паладин. Наш Храм… единственное, что уцелеет. Маркус нам не повредит.

Я сказал зло:

– А остальные? Разве мы не в ответе за всех людей на свете? Даже за дураков, хотя лично я, конечно, всех бы их перебил!

Гвальберт чуть повысил голос:

– Брат паладин, мы сами себя постоянно виним во всем, так что не надо… У вас что, есть возможность драться с Маркусом?

– Я всю жизнь дерусь, – отрезал я. – Почти всегда успешно! Возможно, пришла пора не прятаться, а дать бой?

– А что у вас есть? – спросил он.

– Много чего, – огрызнулся я. – Но с тем, чем я владею, Маркуса не победить, иначе не пришел бы сюда. Но, может быть, совместными усилиями?.. Может быть, что-то успеем придумать?.. Изобрести? Создать?.. Помните, Господь, насылая потоп, предупредил об этом за сто тридцать лет!..

Брат Жильберт спросил озадаченно:

– Вы хотите сказать, что если бы люди покаялись… пусть не все, а какая-то часть, то Господь отменил бы потоп?

– А вам такое не говорили? – спросил я зло. – Человечество все держится на подвижниках. Народ составляют святые, а не толпа, даже если в этой толпе все человечество. Даже ради одного праведника держится мир!

Брат Жильберт спросил несмело:

– Но ради Ноя не отменил…

– Ной был хорошим человеком, – напомнил я, – но не был праведником, что и стало видно, когда после потопа посадил виноградник, наделал вина и упился так, что голым валялся на земле… Он просто был лучшим среди тех скотов, в которых превратились люди, потому его и взяли черенком для нового сорта человечества. Сейчас же, похоже, этому виду предстоит новое испытание… Господь, как и Ною, дает шанс.

– Глубокие пещеры? – спросил Жильберт.

– Нет, – отрезал я. – Пещеры – то же самое, что ковчег!.. Но сто тридцать лет были дадены Ною вовсе не на постройку ковчега!

Смарагд сказал быстро:

– Но в пещерах мы, как и Ной, можем спастись и дать начало новому человечеству…

Я быстро посмотрел на остальных: что-то не видно радости, хотя и спасутся.

– Господь, – сказал я с нажимом, – будет счастлив, если мы выкажем себя взрослыми и дадим Маркусу отпор!

Брат Гвальберт сказал мрачно:

– Господь дал Ною и его поколению сто тридцать лет… а нам меньше чем полгода?

– Он дал нам пять тысяч лет, – возразил я жестко, – между визитами Маркуса!

Он тяжело вздохнул, посмотрел на меня исподлобья.

– Хорошо. Я с тобой, брат паладин. Это сумасшествие, но погибнуть за других людей – угодно Творцу.

Брат Смарагд сказал пылко:

– И я!

– Считайте и меня, – сказал Жильберт. – Мне всегда казалось нечестным спасаться, когда все люди на земле погибнут.

Гвальберт пробормотал с иронией:

– Думаю, Господь зачтет, что мы могли спастись, но предпочли остаться с грешными людьми, которым безуспешно несли свет и просвещение. Брат паладин, как ты видишь это самое сопротивление Маркусу? Что мы вообще можем сделать?

Я перевел дыхание, крохотный шажок сделан, заговорил как можно убедительнее:

– Для выживания все средства и методы хороши. В моем королевстве, когда отбирают самых лучших бойцов для важнейших боев, заставляют проползти по канавам, заполненным нечистотами. Кто отказывается или не выдерживает, того возвращают в ряды… простых воинов.

Гвальберт поморщился.

– Жестко, но… оправданно. Рыцари, понятно, отказываются.

– Потому им нет места в будущем, – сказал я. – А мы должны хвататься за все, что может помочь в борьбе с Маркусом. Я уже говорил с некоторыми иерархами церкви… Они с пониманием отнеслись, что надо привлечь к сражению всех колдунов, магов и волшебников, а также всех тех, кто все равно обречен на гибель: троллей, эльфов, огров…

Я услышал потрясенный «ох», но не сводил взгляда с Гвальберта, он здесь самый авторитетный, а его явно корежит при упоминании, что придется кооперироваться с проклятыми магами.

Он долго хмурился, сопел, морщился, наконец проговорил тяжелым, как горы, голосом:

– Давайте отложим до утра. Днем, если будет возможность, переговорю еще кое с кем. Выясним…

Он замолчал, раздумывая или подбирая слова, я пришел на помощь:

– Что именно можем сделать?

Он огрызнулся:

– Мы ничего не можем! Только отыскивать тех, кто готов хоть что-то делать…

Брат Смарагд поднялся первым, голос его звучал достаточно бодро:

– Я переговорю с братом Анселем и братом Райнеком.

– А я с самим отцом Леклерком, – сказал Гвальберт; я понял по его тону, что этот самый отец Леклерк и есть глава оппозиции или одна из ключевых фигур.

Глава 4

Бобик поднял голову, взгляд внимательный, я сообщил, что все в порядке, проветриться выходил, а что ночь – неважно, лег на ложе не раздеваясь и закинул ладони за голову.

И все-таки сон не идет. Я вспомнил, что в монастырях жизнь не замирает ни на минуту, ночные бдения здесь в ходу и приветствуются, облачился в доспехи, сверху надел оставленную для меня монашескую рясу, надвинул капюшон поглубже на лицо и вышел из кельи.

Монашеское одеяние просто идеально для шпионов и убийц: никто не видит твоего лица, а под широкой рясой можно спрятать целый арсенал.

В доспехи влез вовсе не потому, что чего-то опасаюсь, просто надо отстаивать свои привилегии, которые хозяева всегда хотят по меньшей мере ограничить. И хотя паладины в общем подчиняются церковным правилам, однако внутри этих правил у нас, как уверен, весьма широкие возможности и полномочия.

Капюшон мне нужен потому, что до того, как отличительными признаками монаха стала его ряса, их узнавали издали по тонзуре. Не знаю, кто придумал, но верхушку головы брили, а оставшиеся волосы как бы символизировали и доныне символизируют венец апостола Петра, основополагающий камень церкви и первого папу римского.

Когда тонзуру выстригают у новициев, то читают семь псалмов, а потом уже шесть раз в год стригут в полной тишине. Самые продвинутые монахи выделяются среди серых собратьев необычными тонзурами, которые изобретают сами или обезьянничают у еще более авангардных хиппарей, так что аббаты то и дело выпускают строжайшие предписания, требующие единообразия и возврата к традициям.

К счастью, я не новиций, а гость, и хорошо еще, что это не орден валломброзанцев, у них новиции с первого же дня должны голыми руками вычистить свинарник. А еще, давая обет, в течение трех дней лежат распростертыми на полу неподвижно и храня «сугубое молчание», этого я бы точно не вынес, разве что ухитрился бы заснуть на это время.

Коридор вывел в прямоугольный зал, где с одной стороны колонны якобы поддерживают свод, а с другой из ниш молча и вопрошающе смотрят деревянные фигуры святых и подвижников.

Монахов почти нет, лишь однажды промелькнула вдали фигура в таком же, как и у меня, надвинутом на глаза капюшоне. Я только успел разглядеть узкий и раздвоенный, как козлиное копыто, подбородок, как монах исчез, словно ушел сквозь стену.

Из зала ведут две лестницы в разные стороны, однако обе наверх, а мне чудится, что все самое важное находится где-то внизу, оттуда доносится ровный гул, будто за толщей скальных пород работают огромные механизмы.

Из боковой двери появился приближающийся свет, стал заметнее, ярче. В зал вошел монах с так глубоко надвинутым капюшоном, что упрятан даже подбородок, что же он видит…

Вокруг головы сияние, нет, вокруг всего тела, только от головы ярче. Я охнул нарочито громко:

– Как здорово! Это что с тобой, брат?

Он повернул голову в мою сторону, замедлил шаг, я смотрю с прежним интересом, он нехотя остановился.

– Брат, – прозвучал тихий голос, – это не моя заслуга…

– Открой личико, – сказал я, – а то как-то не совсем вежливо. Вроде бы гордыня… Я паладин, зовут меня Ричард.

– Я брат Целлестрин, – прошелестел он.

Я смотрел, как он поспешно поднял капюшон, но не отбросил за спину, а оставил на уровне чуть выше бровей. Лицо бледное, изнуренное, но красивое той трепетной интеллигентностью и духовностью, что любим в друзьях, но не хотели б иметь в себе из чувства благоразумия и трезвого понимания, в каком мире живем.

И самое удивительное – от лица идет чистый свет, а когда он взглянул по-детски распахнутыми глазами, наивными и бесхитростными, я задохнулся от ощущения счастья.

– Я слушаю тебя, брат, – произнес он вежливо и стеснительно. – Я вижу, ты человек новый.

– Да, – ответил я, – этот дивный свет…

Он сказал виновато:

– Я ничего не могу сделать, чтобы его скрыть, прости.

– За что?

– Да так, – сказал он стеснительно. – Сколько раз пытался сделать его незаметнее, но он все ярче и ярче. Прости, брат, за невольное…

Я прервал:

– Нет-нет, я в восторге! Замечательно, что ты такой. Нельзя становиться незаметным, никто подражать не будет. Это должно быть заметно, весомо, зримо…

Он поклонился, снова надвинул капюшон на лицо и пошел, сгорбившись и почти касаясь плечом стены, к дальнему выходу из зала. Он так усердствовал в своей скромности, что я едва не выругался вслух от злости за его неверное понимание основных постулатов в целом вообще-то великолепного учения – христианства.

Громко лязгнуло, это отодвинулся тяжелый металлический засов, прячась в железные петли. Массивная дверь с готовностью распахнулась, словно дюжие слуги поспешно открыли ее перед королем.

Я постоял с целую минуту, тупо глядя на услужливую дверь.

– Нет, – сказал я себе, – хоть часок, но поспать надо. А то тут и рухнуться недолго.

Первое требование устава предписывает вставать зимой до петушиного пения. Я надеялся, что петухов здесь не отыщется, но едва сомкнул глаза и начал погружаться в непонятный пока сон, как услышал откуда-то снизу хриплый и наглый крик, тут же горлопана поддержали другие петухи.

Если в других монастырях приходилось наблюдать за звездами, чтобы отсчитывать время, замерять длину тени, то здесь я еще вчера увидел клепсидру в большом зале, так что в комнатах монахов наверняка есть песочные часы самого разного размера.

Следом за пением петуха, хотя какое это пение, отвратительный хриплый крик, донеслись удары колокола.

Я раскрыл глаза, уже четко зная, где я и с какой миссией, никакой затуманенности в мозгу, только полудурки просыпаются и пытаются понять, чего это они тут оказались.

Камин полыхает ярко и жарко, несмотря на ряд свечей вдоль стен, а на столе ко всему еще и большая лампа, хотя это та же свеча, только побольше, накрытая колпаком из матового стекла, чтобы оранжевый огонек не досаждал утомленным от долгого чтения глазам.

Я торопливо слез с постели. Если монах не поднимается с первым же ударом колокола, это уже серьезный проступок, который рассматривается на обвинительном капитуле, ибо запоздавший может не успеть к заутрене. Я вообще-то гость, гостям в монастырях дают некоторые послабления, но гости сами ими не злоупотребляют, ибо «в чужой монастырь со своим уставом не ходють».

Ряса по мне, хотя в плечах узковато, а рукава широки уж чересчур, еще непонятно, кто разжег камин, пока я спал, и почему Бобик позволил кому-то войти… если только камин не возжегся сам, среагировав ночью на понижение температуры, и откуда взялась лампа…

Напялив рясу, я тихо вышел, ступая на цыпочках, а дальше сунул руки в рукава друг друга и пошел, склонив голову, стараясь ничем не выделяться, а это нетрудно, когда в рясе до пола и с капюшоном, скрывающим лицо.

Для монахов достаточно было бы выращивать хлеб по той же технологии, по которой растут свечи, а воду можно добывать, растапливая снег, однако в монастыри частенько идут наиболее умные и предприимчивые и создают хозяйства, на сотни лет опережающие свою эпоху, в чем я убедился и на этот раз, проходя мимо мастерских, складов, и в конце концов спустился по широким выдолбленным в толще камня лестницам в пещеры под Храмом.

Похоже, монахи давненько обнаружили, что там внизу текут не только ручьи с чистейшей водой, но и реки, в которых водится удивительно вкусная и нежная, совершенно безглазая рыба.

Один из монахов могучего сложения приволок мокрую сеть и со вздохом облегчения свалил ее в угол. Постоял, опираясь на толстый длинный шест, к которому прикреплена сеть, а когда поднял голову, я узнал брата Жака.

– Слава Всевышнему! – воскликнул я. – Хорошо, что встретил тебя, брат Жак, ибо ты понравился мне!

Он оглянулся, на лице появилась широкая ухмылка.

– Что, поработать восхотелось?

– Да, – сказал я с восторгом. – Еще как!.. Очень!.. Правда, не сейчас и не здесь, а так даже как-то сам себе не верю, такой энтузиазм, такой энтузиазм!

Он улыбнулся еще шире.

– В это верю. Что, в самом деле нравится здесь?

– Да, – ответил я и, понизив голос, поинтересовался: – Что с братом Целлестрином?

Он помолчал, подумал, посмотрел исподлобья.

– А что не так?

– Да все так, – ответил я, – даже слишком. От него прет свет во все стороны, как от тебя запахом вина. Засовы перед ним отодвигаются, двери распахиваются, чуть ли не осанну поют… Он что, святой?

Он снова подумал, сдвинул глыбами плеч.

– Не знаю. Мне самому казалось, что святыми могут становиться только мудрые старцы.

– Ну да, а он вроде бы не старец…

– Точно, – подтвердил он. – Я помню, когда он пришел. Совсем сопляк еще… Но он так неистово истязал свою плоть, так страстно жаждал просветления и очищения… этой, как ее… ага, души, что… ну вот это и ага.

– Значит, – спросил я с замиранием сердца, – все-таки святой?

– Ну, – сказал он в затруднении, – типа да.

– Настоящий?

– А этого никто не знает, – ответил он. – Еще больных излечивает одним прикосновением, любые тревоги может отогнать, стоит заговорить участливо… а он очень добрый, перед всеми душу распахивает, всем готов помочь так, что хоть бей его…

– А как, – спросил я, – он всего этого добился?

Он поскреб в затылке, лицо стало задумчивым.

– Долго и трудно, – сказал он нехотя, – боролся со злом в себе.

– Разве он один? – спросил я.

Он криво улыбнулся.

– Точно подмечено! Все мы боремся, изгоняя из себя соблазны, похоть, нечистые желания, но у всех по-разному, понимаешь?

– Еще как, – согласился я. – Я вот тоже борюсь, но недолго.

– Побеждаешь?

– Нет, – пояснил я, – сдаюсь. А они сразу же теряют ко мне интерес и уходят. И я снова почти праведник.

Он посмотрел на меня озадаченно и с растущим уважением.

– Вот как… Хитро… Надо как-нибудь… Но Целлестрин прост, он бил в одну точку, и у него, похоже, получилось лучше, чем у других.

– А остальные?

– Пока только он.

Я сказал подбадривающе:

– Но и ты, наверное, близок?

Он покачал головой.

– Не смеши. Я весь из соблазнов и пороков. А по нему видно, что никогда не воровал яблоки из чужого сада, как святой Августин. С молитвами, ночными бдениями, мольбой об очищении он вообще стал недосягаем для нас… Я как вспомню, когда увидел в коридоре тот яркий свет из-под его двери!

– Ну-ну?

– Я первым вбежал к нему, – сообщил он с некоторой гордостью, но тут же перекрестился, – и увидел тот неземной свет, исходящий от его лица! Выражение было такое кроткое и всепрощающее, что даже меня проняло, а это не так просто ввиду моей великолепной и такой нужной для жизни толстокожести. Братья, понятно, пали на колени и вознесли Господу благодарственную молитву.

– Представляю, – сказал я.

– Да, – согласился он. – Это было громко.

– Счастливые вы здесь, – сказал я. – А на тебя как взгляну, так плакать хочется. От зависти.

Он вздохнул, оперся обеими руками на шест и прижался к нему щекой, отчего вся огромная рожа перекосилась.

– С того дня, – сообщил он, – брат Целлестрин и стал творить чудеса. Пусть не великие, но, смекаю, постепенно вырастет, как думаешь?

– Я просто уверен, – ответил я бодро. – Значит, он постоянно творит чудеса?

– Небольшие, – снова уточнил он, – зато часто.

– Остальные завидуют?

– Еще бы! Сам понимаешь, другие вообще кипятком разбрызгивают!

– Особенно молодежь, – согласился я. – А что говорит аббат?

Он пожал плечами.

– А что он скажет? Ставит в пример. Говорит, из брата Целлестрина вот-вот вылупится очень великий подвижник, раз он уже сейчас праведник перед Господом. И предвещает, что брату Целлестрину предстоят великие дела и свершения.

От тележки с рыбой в нашу сторону крикнули и помахали руками. Брат Жак сказал добродушно:

– Надо идти работать. А то поговорить мы все любим. Даже без вина.

– Ну, – сказал я, – вино будет. Настоящее, церковное.

Он посмотрел с недоверием, я лишь загадочно улыбнулся. Вообще-то почти любое вино создано монахами, начиная от шампанского и всевозможных ликеров и кончая уже не вином, а грогом, глинтвейном, ромом и виски, но среди обывателей утвердилось мнение, что только кагор считается церковным вином, раз им причащают в церкви. Так что угощу их для начала кагором.

Похоже, местные монахи, не довольствуясь простой рыбной ловлей, разводят рыбу в искусственных прудах, так называемых садках, видно по тому, какие отборные рыбины на тележках, все одинакового размера и откормленные так, как никогда им не удается отожраться в диких условиях…

– Брат паладин!

Я оглянулся, меня торопливо догоняет брат Альдарен, помощник самого елемозинария отца Мальбраха.

– Приветствую тебя, брат, – сказал я приветливо. – Как спалось?

Он ответил с горделивой кротостью:

– Я эту ночь не спал.

– Ого, – сказал я, успев вовремя проглотить шуточку насчет горячих потных баб. – Работал?

– Молился, – сообщил он. – Лежал на полу перед распятием, раскинув руки крестом, и просил заметить меня, скромного слугу Божьего…

– Зачем? – спросил я с удивлением. – Ты какой-то язычник… Создатель наш велик, не знал? Он видит все и всех, слышит даже топот ног муравья, бегущего за добычей! Предполагать у него тугоухость – кощунство, брат.

Он вздрогнул, сказал испуганно:

– Но молитва же… чтобы Господь услышал?