Текст книги "Ричард Длинные Руки – принц-регент"

Глава 12

Трапеза обычно проходит в молчании, таковы правила этикета, которые монахи установили, но сами же монахи и творчески развивают свои правила: за едой не следует вести беседы, но обсуждать важные вопросы можно и нужно, ибо когда еще вот так вместе собирается огромная семья?

Аббат тихим голосом прочел молитву, все слушали внимательно, молитва даже для меня прозвучала слишком короткой, но, оказывается, и в монастырях можно ограничиться двумя словами, а затем перейти к делу.

– Братья, – произнес аббат устало, – впервые за столетия мы столкнулись с необъяснимой угрозой. Брат Брегоний был серьезно ранен, а брат Шелестини погиб мученической смертью…

Приор перекрестился и сказал громко:

– Его душа пойдет в рай.

– Несомненно, – ответил аббат, – но в рай не попадет тот из нас, кто не будет искать пути, как уничтожить это создание дьявола!.. Пусть это станет вашей первейшей задачей.

Приор Кроссбрин сказал важно:

– Именно! Первейшей и важнейшей. До тех пор, пока нет.

– Повелеваю, – закончил аббат с жалкой просящей ноткой в голосе, – оставить все второстепенные вопросы и сообща готовиться дать отпор силам зла. А сейчас приступаем к трапезе, аминь.

– Аминь, – прозвучали голоса со всех сторон.

На столе, как я заметил, мяса сегодня нет, хотя день не постный, но это в память о погибшем брате Шелестини, зато всевозможной рыбы вдоволь, как печеной, так и жареной и вареной.

Рыба не запрещена ни в одном монастырском уставе, ибо рыбой питался сам Иисус, да и апостол Петр, будущий глава церкви, был рыбаком.

А если учесть, что самую лучшую рыбу монахи разводят сами в чистых подземных озерах с каменистым дном, то грех жаловаться, что сегодня обходимся без жаркого из баранины, которое, кстати, тоже первыми ввели в употребление по всей Европе именно монахи.

Брат Жак сидит рядом, его мощные челюсти работают, как камнедробилка, от костей остаются только мелкие острые щепочки, их Жак красиво выкладывает по краю тарелки, на стол нельзя: там скатерть.

Скатерть в монастырях на трапезах покрывает только половину стола, чтобы тарелки, кувшины с вином и кружки не стояли на ней, в этом глубокий смысл, затерянный в глубине веков начала христианства.

По уставу скатерть покрывает стол только в праздники, а вот для аббата – круглый год, хотя я такими сложностями голову не забиваю, просто копирую поведение других монахов, это помогает избегать досадных промахов.

– Брат паладин, – сказал Жак негромко, – ты человек войны, что-нить придумал?

– Пока ничего, – ответил я, – для меня такое еще большая новость, чем для вас. Но обязательно справимся, мы же элита!

Он посмотрел на меня с сомнением.

– Брат паладин, только свистните. Все сделаю, что прикажете. Вы лучше знаете, как поступать. Если надо, возьму из кухни самый большой нож.

– Пока не надо, – ответил я. – Может быть, удушим голыми руками.

Он ухмыльнулся.

– Это еще лучше. Без крови, как и велит церковь.

Итак, аббат повелел оставить все дела и сосредоточиться на поисках борьбы с этой напастью, все вроде бы правильно, а что еще можно сказать в такой ситуации, но что-то кажется, монахи выслушали и продолжают заниматься своими делами, как будто одновременно получили от аббата и другой приказ, пусть не отменяющий первый, но как бы передвигающий его из неотложных в желательные.

Или же существует нечто такое, против чего аббат не может и слова сказать. Хотя да, это существует в любом монастыре и называется уставом. Аббат подчинен уставу, любой монах может отказаться выполнять указания аббата, если те противоречат уставу.

Не представляю, что это может быть, однако у меня странное ощущение, что наряду с обычной жизнью в монастыре протекает и еще одна, незримая для меня, хотя это дико, и не понимаю совершенно, зачем.

После трапезы монахи разошлись по своим делам, а я поскитался некоторое время по этажам и залам, перебирая в памяти все о демонах, нежити и нечисти, а также стараясь понять, что же все-таки происходит здесь и почему.

Ни у кого из язычников, утонченных эллинов или грубых скандинавов не могла возникнуть такая цель, как построение людьми счастливого царства на земле. У них все было заранее предопределено и расписано, в Книгу Судеб внесен каждый будущий шажок, и человек был лишь игрушкой в руках жестоких, мстительных и сладострастных богов.

Все идет по кругу, так твердили древние религии, но христианство разорвало эту цепь, и человечество обрело волю и свободу. Конечно, большинство устрашились свободы и попытались вернуться в состояние, когда не они определяют свою жизнь и поступки, а кто-то более сильный и властный: устремились к астрологам, предсказателям, ясновидцам, стали изучать гороскопы, не понимая, что христиане сожгли Книгу Судеб, и любой человек, даже если он того не хочет, отныне сам отвечает за свои поступки.

В монастыре то же самое: человек создает Устав и Правила, которым клянется следовать, «а если перестану, то пусть моя душа в аду горит вечно», это чтоб сжечь за спиной мосты и дополнительно мотивировать себя поступать только правильно.

Именно это и есть самое достойное: человек сам себе пишет «правильные правила» и клянется их выполнять, чтобы стать лучше, значимее, уметь больше делать и созидать.

В дверь осторожно постучали, я сказал громко:

– Открыто!

Тихохонько заглянул брат Смарагд, очень живой и блестящеглазый, спросил страшным шепотом:

– Брат паладин, тут ко мне двое привязались, хотят узнать у тебя, что за страны там на юге?

– Заходи, – сказал я.

Он впустил двух немолодых монахов, а может быть, и молодых, это аскеза сделала обоих такими жухлыми, я широким жестом указал на лавку у стола.

– Располагайтесь, друзья. Только в обмен, хорошо? По бартеру, я вам про дальние страны, а вы мне про ближний монастырь и Храм Истины. Нормальные рыночные отношения!

Они сели степенно, как старички, я натужился и создал лучшие вина, мясные и рыбные закуски, дескать, этого всего на юге навалом, сразу поинтересовался:

– Во всех королевствах о Храме Истины упоминают как о месте, где обитают одни чудотворцы. Но чудотворцы ли вы, братья?

Они переглянулись, сдерживая усмешки, один сказал за всех:

– Брат паладин, народ любит чудесные истории. Нам жаль разочаровать тебя, однако здесь живут простые скромные монахи, удалившиеся от суетного мира.

Лица вскоре раскраснелись от крепкого вина, голоса стали свободнее, однако до чего же крепка дисциплина, никто не брякнет лишнего, и хотя я не знаю, что тут лишнее, однако же вижу, все четверо сдерживаются от несдерживаемой болтовни, даже Смарагду вино никак не развяжет язык.

Разочарованный, я провожал их до двери, где один повернулся и, видимо, все же смягченный вином и моим удрученным видом, сказал дружеским голосом совершенно трезвого человека:

– Если хочешь узнать больше, загляни в помещения Храма… что пониже. Ты паладин, тебя пустят.

Я переспросил:

– Пониже пола?

Он ответил туманно:

– Где есть граница? Где ее проводят, там она и есть. Храм езмь выше, храм езмь ниже, чем ты думаешь.

– Учту, – сказал я. – Кстати, вы не отведали эти дары моря, давайте я вам заверну во что-нить, хоть в полу рясы. Это вот страшный зверь морской, что топит корабли, обхватывая его гигантскими щупальцами, а когда не топит, то насылает штормы и ураганы. Здесь еще маленький, как видите… А вот еще с десяток, эти меньше…

Монах перекрестился и сказал с чувством:

– Благослови Господи моряков, что вылавливают этих чудовищ, пока они еще не выросли!

Второй монах посмотрел на меня с вопросом в глазах.

– Дары моря?

– В точку, – одобрил я. – Почему-то дураки их называют дарами. На самом деле это планомерное и жестокое мародерство природных ресурсов, но человек любит красивые слова, потому отнятое силой у моря называем дарами… Хотя такое и надо отнимать, это как бы плата за потопленные корабли с сокровищами. Ну, и людей на кораблях тоже как бы жалко.

Он сказал кротко:

– Что наши жизни?

– Верно, – одобрил я. – Что ваши жизни?.. Главное, чтобы работу сделать вовремя. Мы же Царство Небесное строим!

– Золотые слова, брат паладин, – согласился он.

Я закрыл за ними дверь, больно серьезные они тут все, я хоть и сам серьезный по самое некуда, однако они совсем уж, никто даже не улыбнулся ни разу, а мы же не на молитве, в каждом монастыре предусмотрены послабления для слабостей человеческих, а истязают себя строгостями только аскеты на добровольных началах.

Бобик поднялся, посмотрел на меня очень серьезно.

– Угадал, – сказал я, – только тебя на этот раз не возьму. Там, наверное, ступеньки, а ты по ним лазить не умеешь.

Он взвился от такого оскорбления, но я обнял его, поцеловал и сказал, что он же не здешний монах, должен понимать шутки. Конечно же, он умеет лазить даже по деревьям, наверное, но не станет же опускаться до какой-то паршивой обезьяны?

Он задумался, все-таки по деревьям лазают не только обезьяны, вон медведи тоже, а это звери серьезные, важные, солидные, с чувством лесного достоинства…

Я еще раз чмокнул его в умную морду с преданными глазами и вышел.

Глава 13

«Оra et labora», «Работать значит молиться». Труд – это закон природы. Монастырская община – одна семья. Поэтому совершенно естественно, что каждый из членов семьи трудится, чтобы удовлетворить не только свои нужды, но и потребности остальных.

Каждый обязан трудиться, ибо Господь сказал, что детство в раю закончилось, Адам уже взрослый, если не слушается Создателя, теперь пора во взрослую жизнь, где в поте лица должен добывать себе хлеб. Иисус, к примеру, большую часть жизни провел в мастерской плотника, где помогал отцу, то удлиняя, то укорачивая ему доски, а первых учеников набрал из работящих рыбаков, а не каких-нибудь парапитеков или перипатетиков.

Лишь в апостольской ветви в монастырях монахи аки «птицы небесные, что не сеют и не жнут», а живут только подношениями верующих, хотя апостол Павел прямо сказал: «Кто не хочет трудиться, то и не ешь», то есть к ногтю таких, не нужны они новому миру.

Из зала, отданного под склад, ведет вниз широкая каменная лестница, вырубленная прямо в скальном массиве. Я опускался недолго, навстречу гостеприимно распахнулась широкая и захламленная монастырским добром пещера, но таким добром, что выбрасывать жалко, вдруг еще пригодится.

Я прошелся мимо рядов, чувствуя сильнейшее разочарование, осмотрелся в поисках еще лестницы. Она обнаружилась за горой мешков с шерстью, правда, ступеньки посредине заметно истерты, спускаются по ним явно не одну сотню, а то и тысячу лет.

Где-то на второй сотне ступеней услышал внизу некий едва улавливаемый шум, на третьей уже не шум, а грохот, что по мере спуска то почти совсем затихает, то усиливается до такой степени, что начинает подрагивать все каменное основание, по которому ступаю.

Снизу, мерно ступая, как некий древний механизм, поднимается человек в рясе и с надвинутым на лицо капюшоном, на плече мешок, судя по размерам и конфигурации, с камнями.

Я остановился, всматриваясь, спросил громко:

– Брат Жак?

Он вскинул голову, лицо потное, красное, со вздохом опустил, напрягая мышцы рук и плеч, мешок под ноги. Там глухо грюкнуло, резко и сильно пахнуло озоном.

– Брат паладин? Чего тебя сюда занесло?

Он откинул капюшон, ухо с той стороны, где был мешок, красное и напухшее. Если бы не толстый капюшон рясы, мешковина вряд ли смогла бы защитить так же надежно. Интересно, что за ткань у них тут и откуда ее берут…

– Да так, – ответил я с беспечностью гуляки праздного, – пока мой вопрос насчет Маркуса не дойдет до самого верха, брожу вот.

Он посмотрел с такой надеждой, что стало неловко.

– Ничего не надумалось насчет той темной тени? А то старшие монахи говорят, самые лучшие решения приходят во время прогулок. Потому и гуляют куда-то… очень далеко. Младшим туда вход заказан.

Я сказал с неуверенностью:

– А не кажется, что эта темная тень появилась в результате некого просчета этих самих старших монахов?

Он тяжело вздохнул; я уловил запах горелого угля и серы, словно он побывал в аду и несет оттуда в мешке что-то украденное.

– Это как, брат паладин?

– Аббат ломает голову, – пояснил я, – где и как нарушена защита Храма, но, возможно, эта темная тень и не проламывала ее? А появилась именно здесь?.. Ладно, неси, а то спину сломаешь. Это что у тебя?

Он прорычал недовольно:

– Руда…

– А там не могут на месте?

– Там и обрабатывают, – ответил он сердито, – но эти куски для каких-то снадобий или зелий… Толочь надо прямо перед смешиванием. Спасибо, брат паладин!

– Пока не за что, – ответил я.

Он уже уходил, но нашел в себе силы оглянуться.

– За то, что вникаешь в наши дела. У тебя свежий взгляд. Замечаешь то, к чему мы привыкли и не видим.

Я двинулся в ту сторону, откуда он появился, из зала на первом этаже ведут сразу три широкие лестницы в обширные подвалы, оттуда начинается бесконечный и пугающий новичков спуск, а я не весьма как бы знаток и эксперт в монастырских подземельях, так что пошел без торопливости, осматривался и прислушивался.

Чувствуется, что монахи не рубили тупо камень, а творчески приспосабливались к рельефу пещер, делали ступени где шире, где уже, чаще всего пускали их по краю, но в одном месте предпочли прорубить вертикальную шахту, пустив ступеньки винтообразно.

Я спустился по кругу в пещеру, где ахнул от размеров и мрачной красоты и величия.

Гвальберт Латеранец, сильно накренившись над поручнями, рассматривает нечто внизу в глубокой пещере, где в полной тьме что-то огромное шуршит, гулко вздыхает, скребется, иногда раздается сухой треск, словно лопается не просто камень, а целые скалы.

– Что там за чудовища? – спросил я.

Он оглянулся, сказал равнодушно:

– Керкенсы. Такие черви, хотя не черви, а… в общем, не черви. Грызут камень, что-то в нем находят и жрут, ты бы слышал, как чавкают, заодно расширяют пещеры. Надо только направлять их, чтобы рушили что надо, а то наломают…

– Все как у людей, – согласился я. – Пусть ломают, у них вводить демократию не будем. Ты у них надсмотрщиком?

Он покачал головой.

– Слово какое-то поганое.

– Тогда пастух?

– Это ближе, – согласился он. – Христос тоже был пастухом, а не надсмотрщиком, хотя когда я сам прочел, что он и как говорил… гм… У тебя какие-то новости?

– Да, – ответил я. – Черная тень появлялась в моей келье. Это достаточная новость?

Он насторожился.

– И?

– Убралась, – сообщил я.

Он вздохнул с облегчением.

– Слава Творцу!

– Правда, – добавил я, – пришлось наорать на нее, но не думаю, что на нее так уж подействовала моя ругань. Скорее то, что я паладин, профессиональный истребитель всякой нечисти, нежити и прочих демонов и недемонов.

Он всмотрелся внимательно.

– Значит, вас, паладинов, в самом деле страшатся?

– Хорошо бы, – ответил я. – Плохо, когда хорошие люди почему-то побаиваются этой тени. Это значит, поступают не весьма зело и сами это понимают.

– Тогда можем попробовать ее как-то погонять?

– Как? – спросил я с досадой. – Мне ее не догнать. Она быстрее, для нее стены ничего не значат, а я лоб расшибу.

– Да, – признался он, – как-то не подумал. Сперва решил, что можно бы зажать с двух сторон… тут бы наш аббат помог, но у него и так дел хватает…

– Вообще-то, – сказал я осторожно, – что может быть важнее жизни монаха вверенного ему монастыря?

Он подумал, предположил:

– Может быть, жизнь всех монахов?

Я прислушался к грохоту внизу: а что, если эти черви, что не черви, вздумают грызть свод своей пещеры, они ж дураки, наверное, все мы рухнем к ним в пасть. Правда, Гвальберт выглядит достаточно уверенным и знающим, но не секрет, что самые уверенные на свете люди – дураки. А еще они и все знают, и всем дают советы.

– А чем занимается аббат, – поинтересовался я, – кроме защиты периметра Храма?

Он взглянул с удивлением.

– Всем монастырем. А сейчас еще и выборами. Он уходит с должности настоятеля, а за его кресло борются две группы.

– Приор Кроссбрин, – сказал я, – и еще… кто?

Он ухмыльнулся.

– Кроссбрин останется приором, если победит отец Фростер. Ты его видел на трапезе, но вряд ли обратил внимание. Отец Фростер говорит мало, внимание не привлекает, но это самый лучший знаток традиций как нашего монастыря, так и всех остальных на свете. Он строг, но справедлив.

– А кто второй?

– Отец Хайгелорх, – сказал он.

– Тоже знаток?

– Как раз Хайгелорх за реформы, – ответил он. – Резкие. Тебе с ним надо пообщаться, брат паладин. Только вряд ли сейчас, день выборов уже определен, это случится всего через три недели. Потому отец Хайгелорх занят.

– Еще бы, – согласился я. – Быть настоятелем такого монастыря – это огромная власть и ответственность. То-то все слышу из келий Veni Creator…

Он криво улыбнулся.

– Все согласно традиции перед выборами.

– А почему, – спросил я, – аббат не хочет назначить своего преемника? Чаще всего поступают так. В других монастырях. Нормальных.

Он скупо улыбнулся.

– Хорошее уточнение. Чаще всего и у нас так, но сейчас особый случай. Трудно решить, кто прав…

– Выбирают по личностям?

– Точный вопрос, – сказал он с уважением. – А вы, брат паладин, смотрите в корень. Выбирают пути, но во главе каждого стоят определенные люди. Выбирая Фростера, монахи голосуют за стабильность и устойчивость, медленное продвижение к цели, а кто-то за Хайгелорха – тот жаждет рывка с неясными… до конца еще не осмысленными последствиями. Монахи разделились на два лагеря. Тебе нужно принять участие в выборах, брат паладин.

– У меня нет права голоса, – напомнил я.

– Возможно, – ответил он загадочно, – будет. А в нашем случае каждый голос важен.

– Учту, – ответил я. – Спасибо за подсказку!.. А что там за ступеньки… вот там, слева?.. Ниже тоже пещеры?

Он ухмыльнулся.

– Еще какие! Хочешь взглянуть?

– Свежий взгляд, – ответил я словами Жака, – вроде бы хорошо. Не повредит как бы.

– Бог в помощь, – сказал он, – там ступени широкие, но ты только прижимайся к стене. Иначе керкенсы могут заметить.

– Сожрут?

– Они хватают все, – ответил он серьезно, – что двигается. Хотя непонятно, почему.

– Инстинкт, – сказал я книжно. – В древности боролись за место под… сводами с кем-то еще, а теперь просто осталось в памяти.

– Будь осторожен, – напутствовал он. – Ты еще можешь пригодиться в монастыре.

– Ну, спасибо…

Ступени вырублены в отвесной стене, как в разрезанной вдоль толстой трубе, что под углом идет вниз, приходится нагибать голову, в монастыре только брат Жак мне вровень; я двигался медленно и все поглядывал опасливо вниз – никаких перил, а если голова закружится, то рухнешь в бездну, и неизвестно сколько падать, пока неожиданный шлепок в темноте не расплескает в тончайшую лепешку, а то и забрызгает тобой стены.

Однажды сумел краешком глаза увидеть одного из керкенсов, не самого керкенса, а то ли голову, то ли хвост, то ли середину, осталось впечатление чего-то огромного, бронированного, некой чудовищной твари, созданной постоянно прорывать норы.

Монахи, как я понимаю, научились ими управлять, но только частично. Как люди вроде бы управляют пчелами, гордо называя их домашними, хотя пчелы и не подозревают, что кто-то считает себя их хозяином.

Голова продолжает работать, отвлекая от ужасов спуска, я старательно пытался собрать в памяти то немногое, что знаю о выборах в монастырях. Жизнь монахов вся в правовом режиме, это от них пошла мажоритарная система и все прочее, что станет определяющей чертой демократии, а пока такое только в монастырях, где устав тщательно определяет дух, структуры, функционирование и даже механизмы пересмотра и приспособления правовых норм к жизни монашества.

Если старший приказывает нечто «невозможное» для выполнения – и морально и физически, – то монах имеет право возразить ему, однако «без высокомерия или постоянного духа противоречия». В крайнем случае монах может даже воззвать к совести. Проявлять послушание он должен лишь там, где «не замечает греха», как позднее скажут иезуиты.

В монастырях жестко соблюдается принцип всеобщего избирательного права. «Ни один епископ не должен быть навязан», – предписывал папа Целлестрин. «Каждый, кому предстоит управлять, должен быть избран всеми, кем он призывается руководить», – уточнял папа Лев I.

Другой принцип: делом всех являются не только выборы, но и само управление. «То, что касается всех, должно быть обсуждено и одобрено всеми», – писал папа Иннокентий III.

Однако, судя по словам Гвальберта, здесь назревает… или уже назрело столкновение двух или больше подходов к управлению, а то и вовсе к целям и задачам монастыря.

И мне, похоже, предстоит как можно быстрее разобраться, по какую сторону забора упасть, потому что бунтарский дух Хайгелорха хоть и вызывает сразу симпатию, однако я уже убедился, что не все старики – глупцы и маразматики, а поспешные реформы чаще всего заканчиваются крахом, кровью, войнами и всеобщим упадком.

Сама суть конфликта, как догадываюсь, – не банальная борьба за высший пост, что дает неограниченную власть. Это бывает чаще всего в мирской жизни, но здесь люди духовные, то есть одухотворенные, Гвальберт прямо указал на некую борьбу старого с новым, молодых монахов с консервативным старичьем.

Только непонятно, почему уходит аббат, обычно это пожизненная должность, снять могут только визитаторы из Ватикана за четко доказанные прегрешения, как будут говорить позже, а сейчас говорят «грехи», как будто это не одно и то же.

Воздух снизу поднимается теплый, даже жаркий, но не сухой, как ожидаю подсознательно, скорее напротив – влажный, словно вхожу в огромную оранжерею.

Пещеры переходят одна в другую, как по горизонтали, так и под углами, но я выбирал те ступени, которые ведут вниз как можно круче, обычно по винтовой, наконец выбрался в пещеру, что выглядит обычным гротом, только большим, даже очень большим, чтобы не сказать огромным.

Воздух свежий и чистый, словно я только что причалил на лодке к скалистому берегу и вошел в красивую пещеру, где вход наполовину замаскирован, как вот здесь, цветущими виноградными плетями.

Посредине журчит и прыгает по гладким обкатанным камешкам широкий ручей. На той половине пещеры бассейн с чистейшей водой, ручей красиво ниспадает туда широкой стеклянной струей, что выглядит неподвижной, но внизу вода пенится и величаво расходится кольцевыми волнами.

Вдоль ручья торчит высокая зеленая трава, хотя и бледноватая, на мой взгляд искушенного филателиста. Вокруг бассейна даже кусты, почти половина в мелких розовых цветах.

– Нравится?

Я вздрогнул, резко повернулся. Шагах в пяти на уступе монах в коричневой рясе смотрит на меня с приветливой улыбкой. Лицо розовое, кустистые брови совершенно седые, широкий в скулах, лоб покрыт бисеринами пота.

Я сказал почтительно:

– Здравствуйте, достопочтенный! Не очень потревожил?

Он заулыбался, лицо стало еще шире.

– Всегда рад, когда кто-то решается набраться отваги и спуститься к нам. Вы, я смотрю, новенький?

– Просто гость, – ответил я. – Мимо ехал. Думаю, дай загляну.

Он спросил недоверчиво:

– Мимо? Куда же дальше ехать, там Край Света!.. Ах, это так шутите… Видите, я отвык от гостей, уже и шуток не понимаю.

– Ну да, – сказал я, – а кто сказал так серьезно насчет Края Света? Меня аж прошибло… Как у вас здесь удивительно! Раньше я скорее бы убился, чем поверил в такие чудеса под землей!..

Он заулыбался.

– Вы о чем?

– Как вам это удалось?

Я указал на роскошные кусты и зеленую сочную траву. Он посмотрел на меня с затаенной улыбочкой и тем выражением, когда держат за спиной некий и довольно крупный сюрприз.

– Поднимайтесь ко мне, – предложил он кротко. – Здесь для вас есть кое-что еще…

Заинтригованный, но и настороженный, я быстро взбежал на восемь ступенек выше, монах оказался макушкой мне по грудь, смотрит снизу вверх, однако улыбается покровительственно, как человек, у которого в кармане большой сюрприз.

– Идите за мной…