Текст книги "Ричард де Амальфи"

Мол, нападет какой-то дурак спьяну или от переоценки сил, тут же все обязаны приходить на помощь. Чтоб, значит, статус-кво поддерживать. По крайней мере до тех пор, пока я вернусь с турнира. Это две недели туда, две – обратно, и на турнире неделя или две…

Остаток дня даже не заходил в донжон, дыр в укреплении замка отыскалось столько, что уже и сам себе не верю. Если повторится ночное нападение, то кто знает, отобьемся ли так же удачно… Правда, в качестве трофеев доспехи и оружие достались великолепные, теперь мои ребята вооружены до зубов. Лучники упражняются до седьмого пота, я велел челяди, чтобы мастера-лучники ни в чем не знали отказа, да-да, ни в чем, ибо в свою очередь умельцы должны создавать такие луки, чтобы пробивали любые доспехи. Ладно, любые, кроме волшебных, заговоренных, найденных в раскопках, выкованных гномами или кобольдами. Хотя нет, кобольды ковать не умеют, они вроде бы только роют и добывают, хотя, думаю, за тысячи лет могли бы и научиться кое-чему еще, чем только быть сырьевым придатком Запада.

Поздно вечером поужинал среди стражей, охраняющих ворота, чем явно добыл еще очко к рейтингу. Все любят, когда сиятельство нисходит к простому народу и жрет вместе с ним из солдатского котла, слушает их байки, отечески журит, а потом отбывает под заверения, что костьми лягут, но не пропустят врага в замок такого заботливого лорда.

Лишь когда не только багровое солнце закатилось за темный лес, но и багровое небо стало лиловым, а потом черно-звездным, я потащился в донжон. Пара светильников освещает нижний зал ярко, без привычного аромата масла, это из тех светильников, что выполняют повеление прежнего хозяина, мой гербовый щит выглядит необычно даже для меня, перемудрил я с этим гербом, перемудрил, теперь вижу…

Чувствуя в ногах свинцовую усталость, я потащился по лестнице на второй этаж, в голове стучит мысль, что с Тудором почти сдружился – прекрасно, но как с остальными, надо бы как-то связаться со всеми, заявить о желании жить в мире и дружбе, но все идеи сводятся к тому, чтобы бросить мессаги по мылу, емеле или пусть даже емэйлом, если такие уж дикие, то эсемеску, а то и быстро решить все в чате, но этот мир как-то перебивается без устаревшего Интернета, тот остался в далеком дикарском прошлом, а я без Сети жить не могу, человек без доступа к Вебу это не человек, а некая тля…

И вот эта тля и есть сейчас я… Я вздрогнул, обнаружив, что уже поднялся на этаж и бреду, как лунатик, по неосвещенному участку коридора, светильник мертв, перегорел, наверное. В темноте стена потеряла серый оттенок, однако и чернота постепенно уходит, камни выглядят странно зеленоватыми, слегка прозрачными, каким бывает булыжник после сильного дождя. Я ощутил толчок в груди, отодвинулся от этой пугающей зелени, но и с другой стороны стена такая же зеленая, двинулся как можно ближе к середине, и вдруг слева в стене, именно в стене, что-то шелохнулось.

Я остановился не потому, что восхотел по праву хозяина грозно спросить «Хто там?», просто ноги застыли, как сосульки. И устрашился сдвинуться, чтобы не сломались, как тонкие льдинки.

Из стены пугающе медленно выдавливается лицо, проступает барельеф, все из того же зеленоватого камня, нет, чуть более серый, лицо крупное, по размерам просто нечеловеческое, великанское, но черты людские: высокий лоб и красиво изогнутые брови, длинный тонкий нос…

Лицо застыло, перестав выдвигаться, я смотрел, не дыша, каменные веки медленно поднялись, невидящие глаза уставились на меня, даже в меня. Я не различил зрачков, но неизвестный смотрит именно в меня, подсказало то самое седьмое чувство, что подсказывает летучим мышам или рыбам-сонарам. Каменные губы дрогнули, шевельнулись, вздулись складки у губ, высокие скулы стали резче.

Некоторое время неизвестный пытался сказать нечто, каменные губы с огромным усилием шевельнулись, а я, осмелев, сказал тихонько:

– Не слышу… Если можешь, вруби звук.

Губы снова задвигались, но все так же беззвучно. После двух попыток неизвестный умолк, в смысле – перестал двигать губами. Лицо начало вдавливаться обратно. Я чувствовал, что делает это не по своей воле, его именно выдавливает нечто из более враждебного и чужого, может быть даже более плотного, чем камень, воздуха.

Стена стала ровной, отесанные валуны на этом месте такие же, как и на противоположной, мышцы мои, что едва не лопаются от напряжения, расслабились. Я перевел дыхание, вспомнил некстати о черном рыцаре, что с неведомого холма неотрывно смотрит на замок, потом о статуе в замке, что по ночам оживает и разъезжает по дальнем краям, еще подумал о той деве из кованной меди, у которой я так бездумно взял тогда посмотреть меч, зябко передернул плечами и сказал вслух:

– Неужели опять ночка будет еще та?..

Собственный голос не придал бодрости, напротив, прозвучал под сводами жалко, как поросячий писк. Хорошо, никто не слышит, перед челядью я должен быть сильным и уверенным, движения четкие, голос громкий, нижняя челюсть вперед, а взгляд… даже не взгляд, а взор – надменный и властный. Словом, человек, которому никто не смеет указывать, а сам знает, что делать с этой экономикой.

В спальню я вошел с молотом на поясе, мечом за плечами, еще раз проверил кольцо на пальце. Разве что доспехи Арианта не напялил, ну что за жизнь в собственном замке: ходить и вздрагивать при каждом скрипе, подпрыгивать при виде каждой тени, шарахаться от обыкновенных привидений. Скоро в доспехах буду спать, а вокруг постели наставлю самострелы.

Глава 13

Раздеваясь, я нечаянно повернулся к зеркалу, вспомнил, что давно не смотрелся, а ведь раньше высматривал каждый прыщик, старательно выдавливал, чтобы не порезаться при бритье, а сейчас скоблю щетину, почти не глядя: если и останется где клок, так я же мужчина, суровый и мужественный.

Исхудал, морда вытянулась, у губ твердые складки, взгляд вроде бы жестче. Что-то еще изменилось, пока не соображу, разве что складка между бровей стала глубже…

Пока всматривался, подсознание уловило нечто, ужас стегнул по нервам животный, безотчетный, меня отшвырнуло от зеркала раньше, чем успел понять, что же там не так, а когда понял, сердце заколотилось еще чаще, дыхание пошло со всхлипами, словно бегу по вязкому болоту.

Мое отражение по ту сторону рамы в старинном красном камзоле, расстегнутом небрежно, свитер крупной вязки, очень похож на кольчугу, но не кольчуга, и вообще выглядит все так, словно век мечей сменился веком шпаг. На плечах только сейчас я различил нечто вроде пелерины, может быть, спасает от непогоды, но скорее всего – рудимент широких наплечных лат, оберегающих плечи от мечей и сабель.

Я снова поднял потрясенный взгляд на свое лицо, похолодел: двойник торжествующе улыбается. Уж я точно знаю, что мне не до улыбок, а он смотрит с победным оскалом, слегка откинулся назад всем корпусом, чтобы при равном росте все же смотреть свысока.

Холод прокатился до самых внутренностей, я с трудом выдохнул замороженный воздух, голос вздрагивал, но я пообещал злобно:

– Я сотру эту улыбочку с твоей хари!.. Не сегодня, но сотру.

Меня трясло от непонятной ярости, хотя в этом отражении, возможно, ничего зловещего: могло же быть просто неким подвидом искусства, игры, поэзии или новым течением живописи? Хотя, с другой стороны, даже безобидные компьютерные технологии, предназначенные для развлечений, приспособили же для недобрых дел?

– А теперь, – велел я властно, – отправляйся, урод, в постель. И спи, пока не изволю соизволить проснуться и восхотеть побриться.

Лег, укрылся одеялом, последней мыслью было недоумение: все мы знаем с детства, что такое кривое зеркало в парке аттракционов, но… не настолько же?

Кривое зеркало, повторил я твердо. Всего лишь кривое зеркало.

С этой спасительной мыслью уснул.

Ночка была еще та: после Санегерийи прилетал ее сынок, повеселились и побегали по замку, потом я разговаривал с гоблинами, троллями, домовыми – все это населяет замок с древнейших времен, это они, оказываются, хозяева, а я так, нечто временное, сколько таких приходило с мечами, а еще раньше приходили с булавами, до них же являлись с такими вот странного вида топорами, пойдемте, покажем…

Последнюю фазу сна я укреплял кордоны своих земель, а вынырнул из призрачного мира с мыслью, что границу между моими землями и владениями Кабана и Одноглазого уже посмотрел, ничего утешительного, хотя бы разделительное болото какое или горная гряда, а так нападающие запросто перейдут реку вброд и вторгнутся без помех. Не забыть бы дать указание восстановить церковь, кстати где она? Вроде бы между селом Савиров и деревней Куманг, а также рядом с ней на холме развалины могучего замка…

К счастью, село Большие Печенеги и деревня Куманг несколько на возвышении, это чтоб в весеннее половодье дома не заливало, так что чужих всадников заметят издали. Через пару недель крестьяне смогут дать отпор, надо им еще раздать копья и пики, топоры из арсенала. Лучники займут позицию на верху каменной башни, а пикейщики прикроют башню снизу.

И хотя хороший отряд с легкостью сметет оборону простолюдинов, но сам при этом потеряет треть состава, такая перспектива остановит кого угодно. Рыцари обожают сражаться, но даже самых отважных ужаснет мысль, что можно пасть от стрелы простолюдина или под топором дровосека, которым рубил дерева или, упаси Господи, свинью.

По хлопку в ладоши явился слуга, я велел подать воду для умывания и доспехи. Он исчез, а через пару минут молодая женщина явилась с большим тазиком с подогретой водой, следом оруженосец внес доспехи и застыл в ожидании, когда же господину изволится одеваться.

Женщина, что принесла таз, молодая и с большой грудью, роскошной копной волос… я внезапно поймал себя на том, что и у этой крупная грудь, торчащие кончики сосков, хорошо прорисованные губы, а ведь гораздо больше женщин, у которых и грудь плоская, и губы тонкие и бледные, и вообще, наверное, на свете гораздо больше умных, чем красивых.

Едва эта мысль пришла в голову, как я вспомнил, что в замке вообще-то полно женщин: старых, молодых, совсем малолеток, толстых и тонких, как тростинки, на кухне заправляет стряпуха, даже при стойке смирно виляет мощными бедрами, но я ее не замечаю, так как толста до безобразия, в комнатах часто попадаются девушки-швеи, робкие как мыши, и такие же незамечаемо серые… Ну да, у них сиськи мельче, чем фига младенца, так что понятно, почему мой царственный, а на самом деле здоровый мужской взор скользит дальше, останавливаясь только на таких, у которых и грудь, и бедра при тонкой талии, и масса волос в виде толстой косы или в прическе.

Женщина удалилась, вместо нее в комнату прошмыгнула быстрая, как лисенок, Фрида, в руках огромное полотенце. Она сразу же наткнулась на мой пристальный взгляд, насторожилась.

– Сеньору что-то нужно?

– Пока ничего, – ответил я медленно. – Вот почему я вижу только таких, как ты, Фрида…

Она испуганно вскинула четко очерченные густые брови:

– Почему, сеньор?

– Красивая ты, – пояснил я честно.

Она вспыхнула, засияла, щеки окрасились нежнейшим румянцем, глаза заблестели, пухлые сочные губы приоткрылись в робкой улыбке.

– Сеньору постелить сегодня?

– Сейчас уезжаю, – ответил я с некоторым сожалением. – Не знаю, вернусь ли к ночи… А ты не боишься стелить паладину? Ведь я одним присутствием заставляю криком кричать нечистую силу.

Она замерла, побледнела чуть, прислушалась к себе, робко улыбнулась:

– Сеньор шутит…

Но я видел, что сейчас ей уже хочется убежать из этой комнаты.

– Да, наверное. Беги, тебя ждут.

Она оставила полотенце, исчезла. Я умылся, вытерся, старший слуга смотрел на эту непонятную процедуру с неодобрением, дважды перекрестился украдкой, потом уже намного охотнее помог облачиться в доспехи.

Слуги дождались, когда я облачусь, начали вносить на широких блюдах салаты, рыбу, неизменное мясо – разве может быть трапеза для мужчины без мяса! – а в завершение Леция расставила по столу кубки и налила вина.

К завтраку явились Зигфрид и Гунтер: только они допущены к высокой чести завтракать с сеньором. Гунтер – скованный до чрезвычайности, Зигфрид – шумный и веселый, этот и с императором будет так же острить, шуметь и бросать под стол кости. Кстати, надо собаку завести, а то я какой-то нетипичный феодал. Даже целую свору.

Фрида уже знает мои вкусы: все не только отменного качества, но мясо – нежнейшее, рыба – деликатесная, фрукты отборные. Мясо не подгорело, тает во рту, словно у меня вовсе нет зубов, но я не чувствую стыда и, как вижу, Зигфрид и Гунтер тоже без нареканий жрут, да еще как жрут.

– Где мы еще не были? – спросил я. – Мы добрались только до границ с Тудором, а что дальше?

– Владения Волка и Кабана, – заверил Гунтер. – Ваши земли с Кабаном разделяет ручей, он сейчас вовсе пересох, и потому…

Он виновато замолчал. Я стиснул челюсти. Все понятно, крестьяне Кабана вовсю хозяйничают на моей земле, рубят лес, охотятся, а то и начинают распахивать. Еще год-другой, и те земли Кабан объявит своими.

– Вели седлать коней, – распорядился я. – Посмотрим, что сможем сделать.

– И сможем ли, – уточнил Зигфрид. Перехватил мой взгляд, развел руками: – Человек предполагает, а Господь…

Гунтер торопливо отпил вина, дескать, позавтракал в полной мере, отбыл с моего разрешения. Когда мы с Зигфридом, спустились во двор, там под его присмотром Ульман и Тюрингем отбирали для поездки лучших лучников.

Гунтер оглянулся, сказал вполголоса:

– Ваша милость, но если вздумаете ввязаться в драчку, то людей надо брать побольше. Вообще – всех!

– Мы едем только посмотреть, – объяснил я. – Феодализм – это учет, как сказал основатель научного феодализма.

– Но людей брать сколько?

Я подумал, подвигал бровями:

– Гунтер, ты хоть отныне и рыцарь, но все еще и главнокомандующий всеми войсками нашего замка! Сам решай. Я занимаюсь стратегическим планированием, а ты – тактикой.

Гунтер нахмурился, все предпочитают быть стратегами, потому что стратеги никогда не виноваты. Ульман поклонился, сказал густым басом:

– Можно, конечно, пяток лучников и кого-то из местных, кто хорошо знает лесные и прочие дорожки, но… не мое дело настаивать, ваша милость, но если вы изволите осмотреть кордоны Кабана, то лучше, как я и говорю, взять людей побольше.

Я насторожился:

– Если и ты это советуешь, то дела серьезны, да?

– Просто замок Кабана близко к кордону, – объяснил он уклончиво. – С башен увидят нас наверняка. А если еще и кони оседланы, то сразу же могут выслать… встречу.

– Даже, если я буду смотреть на его замок со своей земли?

Он хмыкнул:

– Со своей тоже надо смотреть так, чтобы за спиной блестели доспехи и наконечники копий.

Мне подвели коня, без привычного рога выглядит странновато. Кожа на середине лба уже стянулась, закрывая вчерашнюю рану, конь смотрит кроткими глазами, багровый огонь странно приугас, будто без рога чувствует себя, как рыцарь без доспехов, ковбой без кольта, а я без доступа в Инет. Шумно вздохнул, потянулся, потрогал мягкими замшевыми губами меня за ухо.

Я осторожно коснулся кончиками пальцев места, где был рог. У обычного коня пустяковые раны заживают неделями, у этого же настоящий метаболический вихрь, сам себя лечит почище паладина.

– Все в порядке, – шепнул я ласково, – все в порядке… Никто не будет тебя больше пугаться. Да и на меня перестанут указывать пальцем. Тоже девственника нашли… А надо будет – отрастим тебе рог еще длиннее. Я люблю тебя…

Я заколебался, как назвать это такое огромное и в то же время такое дружелюбное создание, все прежние клички, которые ему придумывал: Рогач, Черный Вихрь – кажутся слишком грубыми.

– Мой зайчик, – сказал я. – Мой черный зайчик… Я буду звать тебя Зайчиком, хорошо? Хотя, конечно, бегаешь ты быстрее любого зайца. Может быть, птенчиком? Крыльев у тебя нет, но птиц ты обгоняешь… Ладно, пусть пока будет Зайчик!

Гунтер стоял с вытянутым лицом и опасливо посматривал на зайчика, что на голову выше всех коней и чьи копыта оставляют следы размером с тарелки.

Я обернулся.

– Возьми людей столько, сколько считаешь нужным.

По залитому солнечными лучами двору прошел, низко поклонившись, чтобы я не рассмотрел его глаза, герольд. Капюшон надвинут на глаза, мне с высоты седла видно только острый подбородок.

– Значит, – спросил он глухо и с неясным мне сомнением, – вы участвуете в турнире, сэр Ричард? Так и передать?

– Участвую, – ответил я.

Герольда выпустили через калитку, он исчез, и снова мне почудилось, что исчез даже раньше, чем проскользнул в открытую калитку.

Поворачивая коня к воротам, я подумал, что герольд вел себя как-то странно: его дело оповестить рыцарство, а там уже дело самих рыцарей – ехать или не ехать, а он добивался именно моего заверения, что я там буду, обязательно буду…

Гунтер вскочил на своего поджарого жеребца, по двору слышится бодрящий цокот подков по булыжнику, скрип кожаных ремней и седел, конское фырканье.

Покрикивая, Гунтер указывал, кому за кем ехать и какой строй держать, я выждал, пустил бывшего единорога к воротам. Страж смотрел вопросительно, отворил калитку, я кивнул одобряюще. Хоть я и феодал, но не фига всякий раз отворять ворота, если можно и через калитку, а то петли перетрутся. Теперь это мой замок, надо быть хозяйственным. Экономика должна быть экономной, как говорил древний законоучитель, самый великий из героев.

Мост красиво выгнулся над жуткой бездной, я постарался оторвать взгляд от клубящегося внизу тумана, спросил, не поворачивая головы:

– Гунтер, но если замок Кабана так близок, то, значит, он не отхватывал у меня… у Галантлара, земель?

Гунтер, отвечая, повернулся ко мне все корпусом, подчеркивая уважительность и подчиненность:

– Абсолютно точно изволили подметить, ваша милость! Кабан, то есть сэр де Трюфель, несмотря на лютость, единственный, кто почти не оттяпал деревень у господина Галантлара. Ну, если не считать Тудора. Тот уж точно ничего у вас не отрезал…

– Тогда, может быть, с Трюфелем можно как-то подружиться?

Он покачал головой:

– Я же сказал почти, а так деревеньки три оттяпал. Плохенькие такие, бедненькие. Кабан явился полтора года тому из неведомых земель. С ним десяток головорезов, самых подлых людей на свете, которым резать младенцев – одно удовольствие. Его замок раньше принадлежал благородному сэру Магнусу Тихому, властелину земель, но Кабан захватил всех врасплох, убил его самого и всю семью. Спаслась только дочка, загостилась у соседей. Кабан вырезал гарнизон и засел хозяином. Все ждали, что попирует и уйдет, но то ли старость почувствовал, то ли в самом деле захотелось осесть, но вот уже второе лето владеет замком. Первый год пировал, грабил своих же крестьян, насиловал и распинал на воротах замка, только недавно сообразил, что это его же овцы…

Я выслушал, кивнул:

– Понятно, теперь сообразит, что пора расширяться. А от него неприятностей будет больше, чем от Крысы или даже Одноглазого, так?

– Боюсь, что так, ваша милость.

– Сэр Ричард!

– Простите, ваша милость, сэр Ричард.

Кони бодро неслись по каменистой местности, затем звон подков перешел в сухой стук, наконец увяз в шорохе и шелесте сочной травы. Верхушки хлещут в подошвы, упрятанные в кованные стремена, в сторонке зазывно блеснул игривый ручей, но тропка повела к приближающемуся лесу.

Гунтер оглянулся на Зигфрида, тот едет сзади, увлечен разговором с Ульманом, спросил, понизив голос:

– А это правда… что сэр Зигфрид всегда готов драться за леди Кофанну? И что ни с одной женщиной никогда…

– Правда, – ответил я серьезно. – Рыцари – это люди чести и слова. А сам знавал одного, он как-то говорил одной красавице: «Если ты мне откажешь, я умру». И она… жестокая, отказала.

Гунтер вздохнул, спросил:

– И он… умер?

– Ну да, – подтвердил я. – Через шестьдесят три года.

Он кивнул, потом отшатнулся, посмотрел обалдело, глаза оловянные. Потихоньку отстал, подъехал к Зигфриду и начал расспрашиваться, что это за метод такой воспитания, о котором говорит сэр Ричард: кнута и пряника?

Зигфрид, не смущаясь, объяснил, что это когда воспитуемому заталкиваешь пряник в задницу и кнутом по ней, кнутом.

Мне показалось, что едем в другую сторону, подозвал властным движением длани Гунтера. Гунтер, уже несколько дней, как рыцарь, тут же оказался рядом со своим: «Что угодно вашей милости?»

Я скривился, но поправлять не стал, а то забуду, что хотел сказать, кивнул на зеленую в солнечных лучах стену леса:

– Едем верно?

– Верно, – ответил он бодро, чересчур бодро.

Ко мне и так начинают присматриваться как к человеку, который читает мысли и вообще видит всех насквозь: очень уж люди здесь простые и не умеющие скрывать чувства и мысли, а у меня, как у всякого из усложненого технологичного мира, сенсоры отточены, я сказал спокойно:

– Гунтер, не бреши. От чего-то оберегаешь, понимаю. Но я не дитятко тупое, неразумное.

Он поерзал, седло протестующе заскрипело. Взгляд, который Гунтер украдкой бросил на подъехавшего Ульмана, говорил: вот видишь, ему лучше не врать, он все видит!

– Ваша милость, – сказал он понуро, – мы приедем, куда задумали, но только обогнем одно проклятое место!

– На моей земле? – спросил я и подумал, что брякнул глупость, мы же не собираемся заезжать на чужую. – Эх, Гунтер!.. Да это же как тряпка на быка. Красная тряпка на молодого и дурного быка.

– Ваша милость, но вы же не бык?

– Мужчины все быки, – ответил я, – в некоторых случаях.

Над верхушками деревьев пролетела крупная птица, так показалось, затем почудилось, что летит человек. И хоть я тут же усомнился, люди не летают, а с такого расстояния проще принять за крупного орла или за птеродактиля, даже за мелкого дракона, но нечто очень человеческое… даже не знаю, во взмахах ли крыльев, в манере полета или в чем-то еще неуловимом, что отличает человека от всех остальных существ.

– Это что? – спросил я.

Гунтер проследил за моим взглядом:

– Их называют просто летягами. Никто не знает, народ это или же просто уроды.

– Как это уроды?

Он сплюнул в дорожную пыль.

– Иногда рождаются всякие. То руки с перепонками, то тело с шерстью. Говорят, иногда бывают даже с жабрами, но эти всегда мрут сразу. А вот крылатые могут удрать. Если, конечно, мать спрячет такого ребенка, пока крылья отрастут. Правда, потом саму мать на костер, чтоб не укрывала дитя с печатью дьявола. Но дело сделано…

Из-за наших спин раздался густой голос Ульмана:

– Это уроды и ничто больше. Народ из них не получится. Все равно даже у крылатых дети чаще всего нормальные. Или же тоже с жабрами, шерстью, копытами или тремя глазами.

Они заспорили, я сперва прислушивался, говорят спокойно, так что это не гиблое еще место, потом засмотрелся на лес, наконец в уши ворвался злой голос Ульмана:

– Дурень, от собак – собаки, от кошек – кошки, от коней – кони! Если бы от крыланов крыланы всегда – тогда народ, а если иногда, то уроды!

Резонно, подумал я. Интуитивное понимание законов природы. Вот так же древние греки додумались до атомарной структуры вещества, измерили диаметр Земли, вычислили расстояние до Луны и Солнца, мастерили игрушечные паровые машины, пользовались совершеннейшей оптикой. А если вот так же кто-то нащупает путь, как усилием воли управлять силовыми полями или холодными термоядерными реакциями, то это и будет стопроцентной магией.

Вообще, по словам Гунтера, уродов бывает так много, что крестьяне рассказывали, будто видели драку вервольфа с вампиром. А то и целых стай вервольфов с вампирами. Правда, чем больше выпито у камина холодными зимними вечерами, тем больше вервольфов дерется с вампирами, но то, что говорят об этом упорно, само по себе знаково. Значит, этих мутантов достаточно, если в одной экологической нише такие разные бестии.

Задумавшись, я вздрогнул от крика одного из лучников:

– Дракон!.. земляной дракон!

Я инстинктивно задрал голову, в небе только пара баранистых, даже овечистых облачков, летун исчез, а впереди на тропку выполз… самый настоящий крокодил. Разве что очень уж огромный, но кто знает, какие они на воле, я видел только худосочных в зоопарке.

Двое лучников схватились за оружие, Гунтер бросил резко:

– Оставить!

– С дороги не уйдет… – возразил один из лучников. – Прямо баран какой-то.

– Стрелами шкуру не пробить, – бросил Гунтер, – а в глаза вам не попасть, руки еще кривые.

Он с надеждой посмотрел на меня. Все нарушено, подумал я. Ну не могут крокодилы жить в средней полосе. Там на юге – да, но в европейских реках крокодилы немыслимы. А здесь что-то стряслось… То ли в старину генетики побаловались, приспосабливая, то ли, скорее, что-то более… да, более. Это я хватаюсь за спасительную мысль насчет генетиков, все объясняю своим неандертальским умом, а на самом деле с крокодилами и некоторыми странными смещениями… намного более странными, вполне могло быть что-то «более», да «более».

Крокодил замер посреди дороги, огромный, как крестьянская телега, привстал на передних лапах. Непомерная пасть раскрылась навстречу лошадям. Под Гунтером и Ульманом, что выехали вперед, загораживая сеньора, то есть меня, кони захрипели и начали приседать, как гигантские кенгуру.

Гунтер сказал просительно, не отрывая взгляда от крокодила:

– Сэр Ричард, а не шарахните ли своим богопротивным молотом?

– Богопротивным? – переспросил я.

– Ну да. Крокодил тоже богомерзкое создание. Его дьявол создал!

– Да это же редкость, – пробормотал я неуверенно, но пальцы нащупали молот. С другой стороны, в этом мире еще или уже не знают проблемы сохранения видов. – С другой стороны, нечего коней пугать… И дорогу старшим уступать обязательно.

Молот вылетел, как засидевшийся сокол, залопотал рукоятью по воздуху. Сухой глухой удар, крокодила отшвырнуло по дороге шагов на пять, череп вдрызг, тело некоторое время еще дергалось, перевернулось на спину, солнце заиграло на плоских квадратиках белого пуза, к бокам зеленоватого.

– Хороший у вас молот, – произнес Гунтер с глубоким уважением. – Его бы к священнику, чтобы святой водой покропил, да боязно…

– Почему?

– А вдруг не станет сильнее, а напротив – чары потеряет? – ответил Гунтер рассудительно. – Хоть и орудие дьявола, но побило же его порождение? Когда черти дерутся, выигрываем мы, воины Христовы.

Последнее он произнес тихо, поглядывая на меня с сомнением. Кони обошли крокодила по дуге, крупный экземпляр, метров двадцать в длину, в зубатой пасти поместилось бы половина лошади. Ничего необычного, мутантного: крокодил как крокодил. Только и всего, что здесь не Бенгалия.

А вообще-то начинается, подумал я. Наверное, это и есть Гиблые земли. Конечно, если все ограничится крокодилами или павлинами – то терпимо. Пусть даже кенгуру скачут.