Текст книги "Кукла маниту"

3. Вторник

Раздевшись в тишине. Рой и Лиз развесили влажную одежду на радиаторе парового отопления. Радиатор был холодным, похоже, таким он и останется до конца недели. Завтра, если выйдет солнце, можно вывесить одежду за окно.

Лиз улеглась в постель и заговорила – впервые с той минуты, как они вернулись в пансионат.

– Больше ноги нашей не будет на этой ярмарке. Я очень волнуюсь за Ровену. Кажется, она не на шутку испугалась. Зря мы не уложили ее в нашей комнате.

– Наверное, она уже спит. – Роя передернуло – казалось, холодная влага въелась в кожу. – Завтра все будет в порядке.

– Надеюсь. – Лиз помолчала, прислушиваясь, но из соседней комнаты не доносилось ни звука. – Постановщик спектакля – настоящий садист. И кровь – будто всамделишная… Боже, зачем все это было нужно?

– Ты права, – кивнул Рой. – Мне кажется, это знамение нашего времени. Жестокость, жестокость и еще раз жестокость. Как бы то ни было, зрители очень рассердились, и вряд ли хозяева ярмарки разрешат показывать такое впредь.

– Может, нам пожаловаться?

– А что толку?

– Вот, все вы так говорите. Никому не хватает смелости напрямик высказать все, что он думает. И ты ничем не лучше других. Бэлфур тобой помыкает, а ты перед ним мечешь бисер: что вы, мистер Бэлфур, я вовсе не претендую на оплату сверхурочных. Я просто случайно задержался на работе. Я с удовольствием повременю с отпуском, лишь бы вам было удобно. Вы хотите, чтобы я поработал в субботу? О чем разговор! Не беспокойтесь обо мне, мистер Бэлфур, я всего лишь младший клерк, можете делать со мной все, что вам заблагорассудится. Я не стану возражать, потому что люблю свою профессию.

Рой напрягся, в душе поднялась горечь. Опять, подумал он. Даже в отпуске нет покоя. Черт побери, ведь это она предложила идти на ярмарку, а теперь упрекает меня за Панча и Джуди!

Рой молчал. Он давно приучил себя не спорить с женой. Пусть выплеснет, что у нее накипело. Глядишь, утром и не вспомнит.

– Так вот, мы будем жаловаться. – Лиз прижалась к нему, но только потому (и он знал это), что озябла. – Утром пойдешь туда, разыщешь кукловода и скажешь, что спектакль отвратителен. Что на нем не только детям страшно, но и родителям.

– Хорошо, – вздохнул он. – Но ведь ты только что сказала, что там ноги нашей не будет.

– Нашей – не будет. Моей и Ровены. А ты после завтрака пойдешь и выскажешь им все, что мы думаем. Скажи, что у них очень дурной вкус, если они показывают такие гадости.

Рой отвернулся к стене. Как всегда, ему отвели роль мальчика на побегушках. Ладно, завтра он что-нибудь придумает, а сейчас пора спать.

Но заснуть оказалось совсем не просто.

Утром во вторник шел сильный дождь. В наползающем с моря тумане невозможно было разглядеть даже волнорез в четверти мили от пансионата. Был час прилива. Казалось, сумрачным водам и еще более сумрачному небу передалось настроение дня, которому очень не хотелось просыпаться.

В столовой маленькой гостиницы стояла атмосфера подавленности. Постояльцы за девятью столами анемично жевали тосты с мармеладом, нацеживали в чашки кофе и чай. Короче говоря, всеми способами убивали время. А время растянулось до бесконечности. Это чувствовали даже дети, понимавшие, что сегодня не будет ни купания, ни замков из песка.

– Мама, а мы пойдем на ярмарку? – нарушил молчание мальчишеский голос.

– Посмотрим, – неохотно отозвалась женщина. – Сначала погуляем по городу. Может, распогодится.

Дождь хлестнул по стеклам, словно желая разрушить даже эту слабую надежду, и снова над столами повисла угрюмая тишина. Всем хотелось остаться в пансионате, но никто не говорил об этом вслух. Только про себя.

– А что если съездить куда-нибудь подальше от моря? – Допив третью чашку кофе. Рой полез в карман за сигаретами. – Возможно, дожди идут только над побережьем.

– Возможно. – Лиз пристально смотрела на дочь – за завтраком Ровена вела себя на удивление смирно. Она выглядела усталой – видимо, потому, что ее вчера поздно уложили спать. – Но сначала… Впрочем, ты знаешь, что надо сделать сначала.

– Ну, если настаиваешь…

– Настаиваю.

– Хорошо. Но спешить некуда, день будет долгим.

Ровена напряженно всматривалась в лица родителей.

– Ялмалка… Ялмалка…

Лиз не удержалась от резкого тона:

– Сегодня ярмарки не будет! – “И никогда не будет!” – говорили ее глаза.

– Я хочу Панча и Джуди! Я хочу Панча и Джуди!

Родители обмерли, потрясение глядя друг на друга.

– Нет, доченька, – Рой погладил Ровену по ореховым волосам. – Все, спектаклей больше не будет. – ОТКРОВЕННАЯ ЛОЖЬ. ОН ТЕРПЕТЬ НЕ МОГ ОТКРОВЕННОЙ ЛЖИ.

– Не будет, – подтвердила Лиз. И бросила мужу: – Ты позаботишься об этом.

Рой глубоко затянулся. До чего же, все-таки, она любит нянчиться со своими идеями-фикс. Причем с таким видом, будто во всем виноват муж.

Он поднялся, едва не уронив стул.

– Ладно, я пошел. Раньше уйду, раньше приду.

Он надел анорак, поднял капюшон и вышел на избиваемый дождем Променад.

“Ну и погодка! Хуже не придумаешь. Впрочем, может, оно и к лучшему. Выдайся день солнечным, и устроители ярмарки неплохо погрели бы руки”.

К автомобильчикам с резиновыми бамперами и каруселям выстроились длинные очереди фигур в плащах и непромокаемых накидках. Под ногами чавкала грязь, хлюпала вода. Искусственное веселье, принужденная радость. Но как иначе, ведь грусть в нерабочую неделю – непозволительная роскошь. Про себя каждый мечтал об уюте, только дети радовались возможности накататься вдоволь.

Рой пробрался сквозь толпу и напрямик – через зверинец – направился к театру. Лев и горилла укрылись в закутах, слон понуро стоял посреди клетки. Роя удивило, что за доступ к животным не берут плату, но тут же понял почему: они привлекают на ярмарку народ, а дети и атмосфера праздника делают все остальное. Если каждый посетитель раскошелится хотя бы на двадцать пенсов, устроители ярмарки не останутся внакладе.

Рой убавил шаг, чувствуя, как ускоряется биение сердца. Вот он, знакомый пестрый шатер с запахнутыми половинками полога. Перед мысленным взором возникла девушка с глазами дикарки. Красивая индианка, которая видит тебя насквозь, знает о тебе больше, чем ты сам. Возможно, она настоящая ясновидица.

Надо было идти дальше, но Рой медлил, прислушивался к пробуждающемуся желанию. Само это ощущение доставляло радость, поскольку возникало нечасто. Для Роя секс давно превратился в обязанность; для Лиз, пожалуй, тоже. Возможно, когда-нибудь он окончательно ей наскучит. А ведь раньше она была совсем не такой. Однако Рой не мог припомнить, когда угасло их взаимное влечение. Скорее всего, это произошло постепенно. Как бы то ни было, от костра остались тусклые угли; рано или поздно они обратятся в стылую золу. Ничего не осталось – ни любви, ни уважения к муху. А все по вине Бэлфура. Но что тут поделаешь, если надо кормить семью, а Бэлфур и Врен держат на работе только тех, кто соблюдает традиции профессии. Рой поморщился: тоже мне традиции – подхалимаж и рабское повиновение.

Унылые мысли погасили желание. В нескольких ярдах впереди виднелся театр Панча и Джуди. В серых красках дождливого дня он выглядел неряшливым и негостеприимным, но не страшным – деревянный ящик на сваях, ярко размалеванные занавески отяжелели от влаги. В зрительном зале старик в рваном, забрызганном грязью дождевике сгребает в совок мусор и выравнивает скамейки…

Минувший вечер казался кошмарным сном.

Старик поднял голову и заметил Роя. Обычный бродяга, подрабатывающий на ярмарке. Угрюмо глядя на посетителя, он шмыгнул и вытер нос тыльной стороной ладони.

– Извините, пожалуйста. – Рой умолк, думая, что едва ли стоило приходить сюда и заводить разговор с уборщиком. – Я ищу… черт, как они называются… ну, этих, которые показывают Панча и Джуди. Постановщиков спектакля.

– На кой хрен?

– Я… – Рой опешил от грубого тона, к тому же его передернуло от омерзения, когда уборщик зажал пальцем ноздрю, а другую шумно высморкал. – Я хочу с ними поговорить.

– Об чем?

Подумать только, он еще спрашивает! Однако, похоже нелегко будет развязать язык этому старому пугалу. Ну так ответь ему. Рой, не молчи, не стой, втянув голову в плечи, как перед Бэлфуром.

– О вчерашнем представлении. У меня жалоба.

– Ишь ты? Жалоба, значит? Ну, и чем же ты недоволен? Рой разозлился и от этого заметно осмелел.

– Я хочу выразить протест не только от себя, но и от лица всех тех, кто вчера присутствовал на этом отвратительном спектакле.

– Так это, вишь, тебе со мной надо толковать. – Глаза оборванца угрожающе сощурились, а метла медленно повалилась на пол. – Это я вожу кукол, а ежели кому не нравится, то пошел он в задницу.

– Жестокость! – У Роя участилось дыхание. – Вы слишком далеко заходите. Все-таки, в вашем театре бывают женщины и дети.

– А как же без жестокости-то? На хрена нужны Панч и Джуди, ежели…

– Но не до такой же степени! Неужели вы не понимаете, что кровь выглядит неестественно, отвратительно…

– Кровь?

– Да, кровь.

– Паря, не иначе, у тебя крыша съехала. Не было никакой крови. Не было и быть не могло. Может, глаза шалят?

– Была! – Рой едва не сорвался на крик. – Я видел! Все видели!

– Слышь, паря, – оборванец прочистил вторую ноздрю. – Ей-богу, не было никакой крови.

Рой вздохнул, глядя на кособокий балаганчик.

– Ну что ж, сейчас мы это выясним. – Он повернулся и решительно зашагал к сцене.

– Эй! – Оборванец заспешил следом, припадая на левую ногу. – Эй, ты чего ко мне привязался, а? Слышь, не лезь не в свое дело! Я полицию позову! Меня сюда не для того поставили…

Роя уже не интересовало, для чего сюда поставили старика. Он приблизился к сцене и распахнул занавески, робея при мысли о том, что сейчас откроется его глазам. Но сцена оказалась пуста. Глядя на чистый, местами трухлявый пол, он почувствовал, что краснеет.

– Ну, мать твою, че я тебе говорил? – Служитель наткнулся на Роя сзади, обдав кислым запахом пота и одежды, которую он, наверное, не снимал даже на ночь.

– Вы все вымыли! – уверенно произнес Рой, поворачиваясь. – Вымыли, готовясь к сегодняшнему спектаклю.

– Слышь, паря, – старик тяжело дышал, – похоже, отвык от быстрой ходьбы, – не было никакой крови, и не будет, потому что она тут на хрен не нужна. А ежели и нужна, стал бы я с ней возиться? Усек? А теперь вали отсюда.

Краснея, Рой отвернулся и замер. В стороне от сцены, на листе рифленого железа, положенном сверху на несколько железных бочек из-под солярки, рядком сидели три деревянные куклы. Джуди, Полицейский и Панч. Ничего, казалось бы, странного – почему бы им здесь не сидеть? – и все же…

Лица! Деревянные лица должны всегда оставаться неподвижными, какими их сотворили руки индейской гадалки. Но… В их чертах было нечто жуткое… Казалось, глаза смотрят прямо на Роя. Живые, понимающие глаза.

Лицо Джуди выражало ужас, лицо Полицейского – отчаяние пополам со страхом, как у христианина, брошенного на арену львам-людоедам. Он готов сражаться, но победить не надеется.

Панч смотрел Рою прямо в глаза. Два крошечных зрачка сверкали ненавистью и злобой.

В этот миг Рой понял, что вчера вечером на сцене действительно пролилась кровь. Но на подмостках не осталось никаких следов.

Он задрожал, пряча глаза.

– Эй, паря! Слышишь меня? Вали отсюда! – Рой почувствовал толчок грязной, зловонной ладони в спину, но был только рад ему… потому что толчок разрушил наваждение.

– Ладно. – Он не узнал собственный голос. – Я вам верю. Извините за беспокойство.

Он пытался убедить себя, что все это ему только привиделось. Он переутомлен, отягощен заботами, даже отдыхать разучился. Да и погода не способствует отдыху.

В конце концов он вернулся на бульвар и попытался сориентироваться. Где он, “Бьюмонт”? Кажется, там. Он повернулся и вытянул шею, высматривая пансионат.

– Рой! – Крик хлестнул его, как удар бича, возвратив в реальность. Он оглянулся и увидел Лиз, бегущую к нему через дорогу. Раздался визг тормозов, пронзительный сигнал, яростный вопль водителя.

– Рой! Слава тебе, Господи!

Ее волосы, всегда неухоженные, сейчас вдобавок были спутаны ветром и мокры от дождя. Летнее платье – влажное и измятое. Глаза – испуганные, заплаканные.

– В чем дело, черт возьми? – У Роя засосало под ложечкой. Случилось что-то страшное, если Лиз даже не заметила машину, едва не сбившую ее.

– Ровена! – придушенно воскликнула она. – Где она? Ты ее не видел? О Господи!

Рой покачал головой – он утратил дар речи.

– Она исчезла! —

У Лиз заплетался язык, в глазах набухали слезы. – После завтрака… А куда – не знаю. Не… не надо было ей с тобой…

Он не шевелился, мгновенно лишившись сил. Мимо спешили пешеходы, ища укрытия от дождя, мечтая поскорее вернуться домой. Он тоже мечтал об этом. Но сначала необходимо найти Ровену.

– Она на ярмарке, – сказал он, удивляясь твердости своего голоса. – Наверняка. Где же еще ей быть.

– Найди ее! Слышишь? Найди!

– Ничего с ней не случится. – Надо было любой ценой удержать Лиз от истерики. – Наверное, гуляет, смотрит на аттракционы. Пойдем, поищем. – Рой зашагал к ярмарке, зная, что жена пойдет следом. А если не пойдет, он не станет звать. Ровена – самое дорогое, что у него есть, он всегда это понимал, но только теперь ощутил так остро. Он шел быстро и не смотрел по сторонам, уже зная, где надо искать пропавшую дочь.

Вход в шатер гадалки был занавешен. Рой замедлил шаг, остановился перед тонкой преградой, как будто намеренно возведенной между ним и его ребенком. Глупо. Роя этим не остановишь.

– Иди! – прошипела Лиз. – Посмотри, там ли она. Господи, хоть бы ее там не было! Нет! Мне все равно, где она, лишь бы нашлась поскорее!

Он подошел к шатру, раздвинул парусину и увидел то, что ожидал увидеть. Индианка, как и в прошлый раз, сидела за столом – словно и не поднималась ни разу. Перед ней, прижимая к груди нечто наподобие маленькой куклы, стояла Ровена. Появления отца она не заметила.

– Доброе утро. – Глаза Джейн поднялись, улыбка тронула губы. – Погода сегодня не балует.

В душе Роя угас гнев, осталась только неуверенность. Мысленно извиняясь за вторжение, он отступил на шаг.

– Прошу прощения, мне не следовало входить, не спросясь.

– Ровена! – Страх, горе и облегчение выплеснулись в одном крике. За спиной Роя пыталась проникнуть в шатер его жена. Он почувствовал, как она дрожит всем телом.

– Ровена! Как ты посмела уйти?

– Все в порядке, – Рой поспешил заступиться за дочь. Она была с Джейн, значит, все хорошо. Пусть даже до вчерашнего вечера он ни разу не видел эту гадалку.

– Нет, не в порядке! Мне не нравится, что она пришла сюда!

ВЗАИМНАЯ НЕПРИЯЗНЬ ДВУХ ЖЕНЩИН. ЗАСТАРЕЛАЯ ВРАЖДА КРАСНОКОЖИХ И БЛЕДНОЛИЦЫХ. ПОДОЗРИТЕЛЬНОСТЬ МАТЕРИ.

– Со мной ей ничто не грозит. – Рот Джейн снова растянулся в улыбке, но глаза сузились. – Ей скучно без подружки.

Лиз хотела сказать, что в школе у Ровены хватает подружек, но не решилась солгать. Друзей у ее дочери не было, поскольку за стенами школы ученики редко видят друг друга. Каждый из них замкнут в собственном мире молчания. Да, ей нужно общение – с другими детьми. А водить дружбу с этой женщиной опасно. Этому надо сейчас же положить конец.

– Так вот, мне не нравится, что она пришла сюда! – с вызовом повторила Лиз. Она стояла перед Роем, подбоченившись. – И больше я не пущу ее к вам. Никогда!

НЕЛОВКАЯ ПАУЗА. РОВЕНА СМОТРИТ НА РОДИТЕЛЕЙ. НА ЕЕ ЛИЦЕ – СОВЕРШЕННО НЕПРИВЫЧНОЕ ДЛЯ НИХ ВЫРАЖЕНИЕ. НЕ ТОЛЬКО ВЫЗОВ, НО И ПРЕЗРЕНИЕ. ГУБЫ ИЗОГНУТЫ В УСМЕШКЕ, ПОДБОРОДОК ВЗДЕРНУТ.

– Джейн – моя подлужка. Она мне куколку подалила.

Посмотрев на вещицу в ладошках дочери, Лиз почувствовала, как у нее стягивает кожу на затылке. Она разглядела между пальчиками Ровены только лицо, грубо вырезанное по дереву. Явно презрев пропорции, скульптор сумел изобразить на этом лице все эмоции, какие только знал. Нос крючком был настолько огромен, что закрывал узкую щелку рта и часть квадратного подбородка. Уши приплюснуты, по черепу тянулось несколько борозд, разделяющих “пряди длинных волос”.

Взгляд Лиз вернулся к глазам куклы и замер. Глаза что-то напомнили ей, во что? Память как будто обволокло туманом. Из круглых глазниц выступали крошечные бугорки. Казалось; зрачки будут следить за Лиз, куда бы она ни переместилась.

Она похолодела. Деревянные бугорки не могут двигаться, наверное, это всего лишь игра светотени.

Коренастое, уродливое туловище с руками и ногами, торчащими врастопырку из-под индейского платья, при других обстоятельствах, наверное, выглядело бы смешным. Безвредная игрушка. Но при виде нее в воображении Лиз родилась жуткая картина: ночное индейское стойбище и тени, пляшущие вокруг костра. Нечто необъяснимое таилось в этом… тотеме. И снова Лиз не высказала всего, что хотела, не нашла в себе сил излить гнев. В прошлый раз – из-за этой загадочной молодой скво, а сейчас – из-за куклы, которую держала в руках Ровена.

ЭТИ ГЛАЗА… ОТ НИХ НЕВОЗМОЖНО ОТОРВАТЬСЯ.

– Класивая куколка, мама.

– Да… Да, красивая. – Отвращение – и вынужденная ложь – “Она ужасная, отвратительная! Я не хочу видеть ее дома!”

– Я вырезала ее специально для Ровены. – Джейн говорила тихо и уверенно, словно читала в мыслях у Кэтлинов. – Ваша дочь все это время была рядом, смотрела, как я работаю. Значит, она будет дорожить ей, даже когда вырастет. Это мой подарок. – Глядя в крошечные деревянные глазки, Лиз поняла, что Джейн говорит правду. Им уже не уйти от чар этого злобного создания.

– Мы очень испугались, когда исчезла Ровена. – Голос Лиз звучал ровно, хотя в душе ее бурлил гнев. – Мы хотели поехать…

– Ну конечно. – Джейн улыбнулась ребенку. – Поезжайте, развлекитесь, а потом возвращайтесь ко мне. Жалко, когда дождь портит людям выходной. Я предсказываю, что мы с Ровеной еще увидимся. Завтра, а может, послезавтра.

Ровена позволила матери увести себя. Удаляясь от шатра, она часто оглядывалась и повторяла:

– Класивая куколка… Класивая куколка…

Изрядно посвежевший ветер швырял им в лицо тяжелые капли. Ярмарка была переполнена народом. Алчные “однорукие бандиты” гудели, требуя мелочи; зазывала у стола бинго надры-вал глотку. По-прежнему гремела музыка – не будь ее, уныние очень скоро накинуло бы свой покров на мирок Джекоба Шэфера, только что оправившийся от разгрома.

– Как она посмела! – Лиз наконец дала выход ярости.

– Кто? – Рой успел окунуться в привычную прострацию, помогавшую ему терпеть все, что бы с ним ни происходило.

– Индианка, кто же еще.

– Она не сделала ничего плохого. По-моему, она в самом деле хочет дружить с Ровеной.

– Вздор! Ровене одиноко, и виноваты в этом мы с тобой. Надо было познакомить ее с кем-нибудь из детей в гостинице. А к этой женщине я ее больше не пущу. И тебя тоже. – В шатре Лиз заметила, что Джейн часто посматривает на Роя. Было в этих взглядах нечто, способное насторожить женщину. Быть может, Лиз ошибалась, но рисковать она не желала. – А что касается куклы…

– По-моему, она неплохая.

– А по-моему, плохая. Вот увидишь: у Ровены начнутся кошмары. И не только у нее. Боже, что за лицо! Как на столбах-тотемах в фильмах про ковбоев. Так и мерещится привязанная к столбу жертва, ожидающая смерти…

– По-моему, ты несешь чушь.

– Нет, это не чушь! Прекрати, Рой! Ты не обратил внимания на… глаза куклы?

– Вообще-то нет.

– А я обратила. Тебе было недосуг – ты пялился на индианку. Они… Они… – Лиз вдруг поняла, что напомнили ей глаза куклы, и у нее закружилась голова и кольнуло сердце – …точь-в-точь как у этого дьявола, Панча.

Рой отвернулся, пряча от жены лицо. У него дрожал подбородок. Не сразу оправился он от потрясения и решился заговорить.

– Ничего странного, ведь Панча и Джуди сделала Джейн. Наверное, она работает по образцу.

– И все-таки, это ужасно. – Лиз заметила, что Ровена идет впереди, не оглядываясь, словно не желая вникать в разговор родителей. “Опасная кукла… опасная… из-за этой мерзкой скво. Надо при первой возможности избавиться от нее”.

Ровена медленно повернулась, крепко прижимая к груди деревянную фигурку. Темно-синие глаза сощурились, разглядывая родителей.

– Класивая куколка, – процедила она сквозь зубы. В этот момент Лиз смогла только одно – сдержать слезы. Ее охватило необъяснимое чувство тяжелой утраты. Словно из ее рук вырвали что-то очень дорогое.

Констебль Брайан Эндрюс служил в полиции меньше года. О том, что он новичок, краснолицый сержант не позволял ему забыть ни на миг. Эта традиция зародилась еще во времена пеших ночных патрулей – впрочем, подобная методика обучения новобранцев не уступает любой другой. Если новичок боится темноты, нечего с ним миндальничать, назначай его на ночные дежурства, пока не привыкнет.

Брайан Эндрюс был невесел, отчасти по вине погоды. Редкий дождь, барабанивший по тонкой крыше полицейской машины, угрожал перейти в старый добрый ливень. Эндрюс посмотрел на часы – два сорок ночи. Из рации вырывались голоса и треск помех. Вызывали не его.

Ночь предстояла долгая – умрешь со скуки, прежде чем увидишь на востоке долгожданный луч света.

Слева высилась ярмарка – огромное спящее чудовище. Там не горел ни один фонарь. Оттуда не доносилось ни звука, только плеск капель, падающих в широкие грязные лужи.

Сержант велел хорошенько осмотреть ярмарку. Идиотизм! Самодурство в скрытой форме – новичка посылаешь под дождь, а сам, гаденько посмеиваясь, ложишься в койку. Но все же Эндрюс пойдет туда. На всякий случай. Может быть, там что-нибудь не так, и это обнаружится не раньше утра, если он поленится выйти из машины. Хотя об этом даже думать тошно…

Он взял с заднего сиденья дождевик. Эту одежду он ненавидел не меньше, чем дождь. В драке она сковывает движения (события понедельника еще не стерлись из памяти), и потеешь в ней так, что промокаешь до нитки.

Эндрюс проверил фонарик, вышел из машины и запер дверцу. Бегом пересек тротуар и нырнул под навес ближайшего шатра. Здесь можно было на несколько минут укрыться от дождя, хотя с крыши бежал такой поток, что казалось, будто стоишь под водопадом.

Сейчас Эндрюс быстро обогнет ярмарку по периметру, время от времени заходя на ее территорию.

Он пошел, луч фонарика выхватывал из тьмы сверкающие капли. Двери ларьков и павильонов были заперты, окна забраны решетками, клетки зверинца пустовали – животные спали в своих закутах. Констебль от души позавидовал им.

Здесь было страшнее, чем в любом переулке ночного города. Страшнее оттого, что ярмарка символизировала шумный, беззаботный образ жизни, и без толпы и музыки она походила на кладбище. Во мраке здесь таились призраки умершего дня, с негодованием встречая любое вторжение в свое обиталище.

Он прошел три четверти периметра и находился на обращенной к морю стороне. Внезапно раздался необычный звук – гулкий, вибрирующий удар, будто крикетной битой в пустую железную бочку. Только один удар и его умирающее эхо.

Эндрюс остановился, чувствуя, как под несколькими слоями материи учащенно забилось его сердце. Он вспотел, но причиной тому, скорее всего, был не страх, а тяжесть униформы и духота, не спадающая, несмотря на дождь. Он ждал, прислушиваясь, но все было тихо. Можно было придумать сколько угодно объяснений этому звуку. На территории ярмарки полно железных бочек, некоторые из них используются для всяких надобностей, другие – просто хлам. Хватает здесь и плохо закрепленных предметов, один из которых мог быть смыт с крыши на бочку. Скорее всего, так и было, но в полицейской академии Брайана Эндрюса приучили не искать простых объяснений загадочному.

Наконец он повернулся и вошел в безмолвный, ожидающий мир, в искусственный лес с крикливо раскрашенной листвой. Намалеванные рожи усмехались, когда по ним скользил луч фонаря. Бамм…

Эндрюс резко повернулся, присел, выхватил дубинку из кармана дождевика. На сей раз удар прозвучал ближе, справа, из кубического павильона с дверным проемом и вывеской: “КОМНАТА СМЕХА”.

Да, несомненно, звук донесся из павильона. Эндрюс стоял в нерешительности, слушая, как в “комнате смеха” кто-то двигается. Шуршание, будто по полу тащат что-то тяжелое. Ни проблеска света за пологом.

ПРИДЕТСЯ ТЕБЕ ВОЙТИ, ЛЕГАВЫЙ. ЭТО ТВОЙ ДОЛГ. Эндрюс обливался потом, превозмогая страх. Он здесь один-одинешенек, подмогу не вызвать – рация осталась в машине. В мозгу еще не поблекли картины сражения с Ангелами Ада. Насилие. Кровь. И самое страшное – невероятная жестокость. Глумливая, утонченная. Из-за нее в этом цивилизованном, казалось бы, веке жизнь превратилась в дешевку. Насилие у всех на глазах, при свете дня. Спрашивается, что ждет его там, в кромешной мгле за пологом?

Он поднялся на ступеньки и раздвинул занавески. Странно, что за ними нет двери. Вообще никакой преграды. Хотя что там можно украсть, кроме кривых зеркал? Эндрюс нашарил на стене выключатель. Яркий, едва не ослепивший его свет оказался страшнее мрака. Когда глаза немного привыкли к нему, констебль огляделся и увидел себя и полдюжины разнообразных отражений, которые насмешливо и презрительно глядели на него. Недовольные вторжением чужака. Непомерно вытянутые головы, огромные или, наоборот, крошечные кисти рук…

ПОСМОТРИ НА НАС. МЫ – НЕ ТЫ. МЫ – ЭТО МЫ.

Лица их смутно походили друг на друга. Головы то вытягивались, то сокращались почти до нормальных размеров, то съеживались, превращаясь в крошечные прыщики на широченных плечах. Отражения хохотали.

Эндрюс услышал, как стукнулся об пол и покатился фонарь. Сжал рукоятку дубинки, зная, что шансы на победу ничтожно малы, но надеясь погибнуть с честью. Чепуха! Что значит – погибнуть? Ведь это – всего лишь отражения. Твои собственные. Не обращай внимания.

Нет! Это не отражения. Они живые. Они злорадствуют.

ХА-ХА-ХА! МЫ – НАСТОЯЩИЕ, ЛЕГАВЫЙ! СЕЙЧАС МЫ ДОБЕРЕМСЯ ДО ТЕБЯ! МЫ НЕ ЛЕГАВЫЕ, ПРОСТО ОДЕЛИСЬ ТАК, ЧТОБЫ ТЕБЯ ОДУРАЧИТЬ.

Эндрюс изо всех сил ударил ближайшего, но тот успел уменьшиться, и дубинка просвистела над его головой, фигура снова увеличилась, голова вытянулась – казалось чудом, что крошечный плоский шлем удерживается на широкой макушке.

Эндрюс отскочил и резко обернулся, потому что их было много, и они обступили его со всех сторон. Большие и маленькие, толстые и тонкие, они колыхались, как отражения в потревоженной луже. Подожди немного, и они застынут. Но ждать он не мог.

Полицейский вертелся, наносил удар за ударом, но проворных бестий цвета морской волны, уже совершенно не похожих на него, было слишком много. Они наскакивали и уворачивались, стараясь измотать его. И это им удавалось. Очень скоро рука, сжимавшая дубинку, обессилела, и Эндрюсу пришлось взять оружие в левую. Но и ее хватило ненадолго.

Внезапно он увидел труп.

Он медленно опустил дубинку и замер. Твари отступили на безопасное расстояние и молча смотрели на скорчившееся тело в длинном, испачканном красным платье. Эндрюс не мог понять, почему не заметил его раньше. Почему не споткнулся об него.

Разумеется, женщина была мертва. Никто не останется жив, перенеся такие побои и потеряв столько крови. Ее голова походила на вареную свеклу – присмотревшись, вы заметили бы на ней изорванный, окровавленный чепец. По изувеченному лицу совершенно невозможно было определить возраст убитой. Под ней лежал крошечный человечек – даже после смерти мать защищала ребенка, окоченевшими руками прижимая его к животу.

Увидев младенца, Брайан Эндрюс тотчас услышал плач – тонкий, неестественный писк, который был куда страшнее издевательского смеха тварей в синем. Плач утих, но вскоре зазвучал громче прежнего, царапая измученный мозг Эндрюса, парализуя его волю.

ТЫ – ЛЕГАВЫЙ. ТВОЙ ДОЛГ – СПАСТИ РЕБЕНКА.

Эндрюс оглянулся. Он был один, “отражения” исчезли. Нет, не исчезли. Это уловка. Они затаились, чтобы наброситься сзади, когда он будет вытаскивать ребенка из-под трупа. Они уже убили. Они убьют еще раз. Они просто растягивают удовольствие.

ЛЕГАВЫЙ, ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ОСТАВИТЬ РЕБЕНКА. ТЫ ДОЛЖЕН ЕГО СПАСТИ. ВОЗЬМИ ЕГО.

Оцепенение внезапно исчезло, Эндрюс обнаружил, что способен двигаться. Он зашагал, как кукла на пружинке – качаясь, спотыкаясь, размахивая руками. “Боже, что они со мной делают!”

ИДИ, ЛЕГАВЫЙ, ВОЗЬМИ РЕБЕНКА.

Казалось, времени и пространства больше не существует. Казалось, Эндрюс находится в вакууме, в каверне, отгороженной от Вселенной непроницаемыми стенками. Возможно, он пробудет здесь час. Возможно, день. А может быть, год.

Он наклонился, и его затошнило при мысли, что сейчас придется дотронуться до этого истерзанного трупа. В любой момент его могло вырвать. Но этого не произошло, потому что он не дотронулся. Как ни тянулся, пальцы хватали только воздух. Всякий раз между ними и телом оставалось несколько дюймов.

ИДИ, ЛЕГАВЫЙ, ВОЗЬМИ РЕБЕНКА.

Этот крик звучал рефреном, хриплые, почти нечеловеческие голоса скребли по барабанным перепонкам, как ногти по металлу; в мозгу раскатывалось пронзительное эхо. Эндрюс зажмурился и молил Бога об одном: открыв глаза, оказаться в “панде” и слышать не эти вопли, а знакомый голос, прерываемый радиопомехами: “Что, легавый, спишь на дежурстве?”

Но этого не случилось. Не могло случиться. Кровавое зрелище было слишком реальным: режущая глаза флюоресценция, изувеченный труп, дрыгающий ножкой младенец, которого необходимо спасти. Эндрюс огляделся. Ни одного “отражения”. На этот раз он дотянется до ребенка, высвободит его из мертвых рук. Побежит с ним к машине. Вызовет по радио подмогу.

Ему удалось коснуться крошечной ножки. Во всяком случае, он был уверен, что его пальцы дотронулись до чего-то твердого, дергающегося. Снова раздался писк, и Эндрюс выпрямился. Придется оставить младенца. Надо бежать к рации.

Слишком поздно! Занавески взметнулись, пропуская порыв сырого морского ветра, пробирающего до костей. Мгновение тьмы, затем возвращение света, но не того яркого, а призрачного сияния, как в зоопарке, в вольере рептилий. Эндрюс понял, что в “комнате смеха” он уже не один.

Он оглянулся. Между ним и дверным проемом стоял человек – огромный клоун в пестром остроконечном колпаке, чудом сидящем на голове, и чрезмерно свободном, пузырящемся от ветра костюме крикливой расцветки. Эндрюс съежился, когда его взгляд сфокусировался на лице клоуна. Раскрашенное в яркие цвета, оно походило на маску; кроваво-красные губы застыли в вечной ухмылке. Но страшнее всего были глаза. Их выражение заставило Эндрюса попятиться, пока он не наткнулся на труп. В пещерах глазниц, словно лампочки фонарей с подсевшими батарейками, тлели в вспыхивали крошечные зрачки.

Плач ребенка доносился издалека. Эндрюс в последний раз попытался ухватиться за ускользающий здравый смысл.

– Ты – ярмарочный клоун. Убийца, вернувшийся на место преступления. А я – офицер полиции. Ты арестован! Слышишь? Арестован!

Комнату наполнил безумный булькающий смех. Клоун надвигался, его правая рука угрожающе поднимала огромную дубину.