Текст книги "Литерное дело «Ключ»"

Эти мысли неслись стремительно, подобно эскадрилье реактивных истребителей. Ответить просто так, отмахнуться нельзя было, он это чувствовал, но тогда что сказать, что? Какой телефон? Случай, вовсе не предусмотренный инструкциями. Рискнуть и кроме аптеки дать холостяцкую? На это требуется санкция высокого руководства и, значит, время, а вот его как раз и не было, он ощущал это, медленно сникая под ее пристальным взглядом. A-а, была не была…

– Записывай, – и продиктовал два телефона: служебный и аптечный. В конце концов, деньги есть, если что – можно снять или даже купить другую, не худшую служебную квартиру. Однако она вцепилась…

Где-то в самом неприметном уголке души тлела едва осознанная мыслишка: а что? Такая женщина… Да пусть она трижды не нужна по делу, зато какой восторг! Упоение какое… Да ведь и кто знает? А если? А вдруг? Что-нибудь и проклюнется? Не гнать лошадей, не гнать лошадей, не исходить предчувствиями. Опасности и прочего, неприятного…

– Сыт, мой дорогой? – проворковала, усаживаясь рядом, на банкетку. – Ты упомянул о своем эмигрантском происхождении… Знаешь, знак судьбы – он ведь непреложен, понимаешь? Сейчас объясню…

И она рассказала – подробно и с такими удивительными деталями, что Абашидзе едва сдерживался, чтобы не выплеснуть удивление и восторг. Но лица терять никак нельзя было…

А из рассказа следовало, что ее прадед со стороны матери, французский офицер Шарль ле Руа (он не был королем и к королевской фамилии не имел никакого отношения, – объяснила, поймав его удивленный взгляд) был офицером связи в штабе Верховного главнокомандующего русской армии во время Первой мировой войны или наблюдателем от французского Генштаба, кто их там разберет, и жил в Могилеве, при русской Ставке…

– А ты знаешь, кто был Верховным? Тогда, в той России?

Он знал и, скорее по привычке, выработанной годами секретной службы, нежели по наитию, ответил с вопросом в голосе:

– Наверное, Бруцилов какой-нибудь? Честно говоря, я не слишком хорошо знаю этот период исторической родины… Неприятие большевистской революции было у меня столь велико, что я отторг Россию в целом! Даже императорскую власть – ведь она, именно она стала источником всех бед России!

– И тебе нисколько не жаль государя? Ты не сочувствуешь трагической судьбе Фамилии и лучших людей России? – В голосе прозвучал упрек.

– О нет, сочувствую, конечно! Я только хотел сказать, что вырос в другое время и не очень интересовался! («Пять, полковник, только пять, и никак не меньше! – похвалил себя. – Пустой межпостельный разговор – и все равно, все равно!») О том, что она из банка, что искомое – царское золото, билось в голове (а как же!) тоненько, но звонко!

Она продолжала рассказывать. Ле Руа постоянно бывал в штабе, был знаком с Деникиным («Знаешь, кто это?» – «Знаю! – ответствовал радостно. – Какой-то русский генерал!»). Назревала трагедия: царь вмешивался во все, хотя военным дарованием не обладал, в тылу зрела революция…

– А как ты относишься к русской революции? – Ответа ждала с трепетом, это увидел. Разве можно было ее разочаровать?

– Не знаю… – замялся. – Я ведь третье поколение, понимаешь? Их дела никак меня не задевают и не задевали никогда. А тебя, я вижу, волнует это все?

– Еще как! Ведь Шарль дружил с генералом Духониным, последним руководителем Ставки! В начале зимы семнадцатого года Ставку ликвидировали, в Могилев приехал прапорщик Крыленко…

Он смотрел на нее потрясенно, он чувствовал себя завороженным. Как? Здесь, в Женеве? В конце XX века какая-то квартеронка из банка знает русскую новейшую историю лучше, чем он, выпускник Высшей школы госбезопасности, которому преподавали лучшие люди страны! Это было непостижимо.

Но как страшно все было, как страшно… Об этом думал искренне с волнением, таких подробностей не знал и даже не подозревал об их существовании…

Матросы явились в штабной вагон, вытащили генерала на открытую площадку в конце вагона, начали избивать.

– Но этот… как его? Который приехал? Этот посланец Ульянова? (Фамилию произнес на эмигрантский лад совершенно машинально. Учили все-таки…)

– Уничтожение Духонина входило в планы Крыленко. Я думаю, таково было распоряжение Ленина… – Клотильда произносила эту фамилию по-советски. – Они раздели генерала догола, убили многими выстрелами и сабельными ударами, труп заморозили и поставили стоймя на площадке… С папироской во рту. А собаку генерала тоже убили и бросили рядом… Когда мой прадед рассказывал об этом (он ведь все видел, все!), у него тряслись руки и глохнул, исчезал голос. А ты что думаешь?

Он ничего не думал. Во-первых, если это было правдой, то случилось слишком давно, чтобы переживать и мучиться. Во-вторых…

– А зачем ты мне все это рассказываешь? Странно… Такой хороший вечер – и такие гнусные, прости, воспоминания… Зачем, Кло?

– Знаешь, – начала печально, – когда я выхожу из подъезда своего банка, я всегда смотрю на струю фонтана… («Вот! – подумал полковник – Вот! Я не ошибся! Продолжай, голубка, продолжай!») И думаю: вода так мощно взмывает вверх, она так едина, так сильна… И вдруг осыпается мелкими, ни на что не годными брызгами… Не так ли и мы, люди? Как ты считаешь, Базиль?

– Не знаю… Не знаю… – проговорил растерянно. Эк куда ее развернуло! Что за мысли, право… – Кло, ну какая разница? Зачем тебе эта странная философия, если мы рядом? Если мы нашли друг друга! Как хочешь, в те мгновения я прожил всю свою жизнь и еще две! Я был счастлив! А ты мне рассказываешь о каких-то большевистских генералах, убийствах… Зачем? Ответь.

– Не знаю… – взглянула странно. – Не знаю… Просто так, наверное. Ты обиделся?

– Нет. Просто не очень понял. Ты позвонишь мне?

– Возможно…

Простились у дверей, словно сквознячок прошелестел и остудил. Она с улыбкой подставила губы, он поцеловал и попытался сделать грустными глаза. Но не получилось…

В центр он отправил подробнейшее донесение. Все, что случилось с ним и Кло, было расписано по минутам и секундам. Ну, разве что, щадя молодые нервы шифровальщиков и старческие – руководства, описание процесса любви свел к обозначению ее простых и естественных знаков: букеты цветов, поцелуи, обещание жениться. Это не возбранялось.

Ответ последовал незамедлительно, его нужно было получить от курьера, прибывшего в ООН, – в Женеве располагался целый комплекс зданий этой организации.

Шел пешком, благо недалеко было, современные дома с обилием стекла и металла высились на зеленом взгорке, ближе к окраине. На площади увидел человек десять китайцев. Они держали плакаты с надписями, осуждающими коммунистов за расстрел студенческой демонстрации. Заметив Абашидзе, один подскочил с улыбками и попросил расписаться на опросном листе. Текст, естественно, круто ругал наследников Мао и пророчил гибель Китайского государства под властью маоистов. Прочитав, Абашидзе размашисто поставил свою подпись – мог бы и вымышленную, но что-то помешало это сделать. Голос внутренний, что ли…

В ООН у него был постоянный пропуск – там работал его стационарный аптечный киоск. Курьер уже ждал, внимательно рассматривая коробочку с лекарством и вчитываясь в аннотацию. «Это поможет от почечной колики?» – назвал пароль, и полковник мгновенно отозвался: «Разумеется, вы держите в руках самое лучшее лекарство!»

Дома, развернув упаковку, извлек «Историю южно-американских индейцев», вспорол корешок, там лежала микропленка. Заправив ее под сильное увеличительное стекло, включил свет и прочитал: «Мы получили ваше сообщение. В целом одобряем план и принятые по нему меры. Настойчивость объекта в связи с процессами советской истории настораживает, но проверка подтвердила наличие в ставке Духонина Шарля ле Руа, офицера связи французского Генерального штаба. Ни в коем случае не форсируйте события. Если объект имеет отношение к искомому, это проявится как бы само собой. Желаем успеха». Кодированная подпись принадлежала руководителю Управления «С».

«Но это уже проявилось… – размышлял, вышагивая по комнате – уже не служебной, но своей собственной квартиры при аптеке. – Ведь так не бывает: я ищу следы вклада царской семьи, знакомлюсь с женщиной из банка, и – на тебе: она на блюдечке с какой-то там каемочкой… Это подстава. Мне эту суку подставили, а я увлекся коитусом и ничегошеньки не понял. Идиоты… Вы ведь тоже ничего не поняли…» И вдруг мелькнула мыслишка – гнусная, подозрительная, попросту гадкая. Да все они поняли, все. У них ситуация безвыходная. Им надо представить самому высокому руководству самый что ни на есть благополучный отчет: реальную перспективу получения денег, а еще лучше – сами деньги, наличкой, как это называют в финчасти при выдаче зарплаты. Вот сволочи… Вот мерзавцы… Они готовы спалить без пощады самого ценного работника в стране пребывания и, кто знает, может быть, во всей Системе, лишь бы ублажить старцев в Кремле…

Это было что-то совсем новенькое. Так он никогда не думал о руководстве страны, о своих непосредственных и прямых начальниках. «Она, эта панельная девка, сглазила меня, вот в чем дело…» – тихо произнес вслух. Ч-черт… Но ведь правда в том, что не была она панельной… Тонкая штучка, и, увы, все очень похоже на вторжение швейцарцев. Но, с другой стороны, контроперация контрразведки – это свидетельство осведомленности минимум о двух моментах. Первый: разведчик должен быть засвечен. В этом случае применяют «наружку» и литерное обслуживание. Если же контрразведка знает о том, что объект получил шифровку или иное сообщение, атака может быть усилена, и можно попытаться подставить «тело», например. Но о какой засветке идет речь, если постоянные проверки всех без исключения помещений прослушки, визуального вторжения или физического проникновения не обнаружили? Ведь применял ведомственную электронную разработку, за которую Оперативно-техническое управление Государственную премию получило! Не может того статься, чтобы Запад в этом деле опередил родных технарей на две головы? Не бывает такого! Наблюдения за собой не обнаружил ни разу. Два года назад, при въезде, ни малейших сомнений, никакого ощущения опасности не возникло. И наконец, каким святым духом могли узнать они о задании, о конкретике? Это же очевидная ересь! И все это в сумме означает только одно: по-вез-ло! И больше ничего! Мистика, да, но факт остается фактом: он мгновенно, будто по велению какой-то высшей силы, вышел на нужного человека по всем параметрам, вот в чем дело! Причастна к банку – раз. Занимает далеко не последнее место – ведь богата, независима, вряд ли ей понадобилось прозябать в девочках на побегушках. К тому же, в прошлом, родственными связями причастна к тем самым российским делам, о которых печется и Москва! Можно предположить, что эта ее причастность сделала для руководства банка ее кандидатуру наиболее предпочтительной, – скажем, в делах управления романовским вкладом. Это очень, ну просто очень вероятно, и дай бог эту вероятность проявить и использовать.

Итак, встречи следует продолжить. Подождать, пока она, сгорая от нетерпения, позвонит? Нет, нет и нет! Позвонить самому, и немедленно! Это разгоревшееся пламя надобно поддерживать и лелеять. Трепетность! Нежность! Чувства высшего качества! Зачем ей, пресыщенной любовными утехами, болван? Она открыла в нем бездну, полную звезд! Увеличим их количество, раздвинем небо до необъятных пределов, пусть парит пташечка, не зная усталости и печали…

Над городом бездонно мерцала ночная чаша, благостная, умиротворенная, добрая. Наверное, под этим звездным сводом лежала земля и жили люди со своими неизбывными проблемами и заботами, огорчениями и неурядицами, здесь все было точно так же, как и в остальном мире. В остальном – кроме родины любимой, может быть…

Впервые Абашидзе задумался об этом еще в Париже, когда пересаживался на марсельский скорый, который должен был умчать к месту постоянной службы. Сорбонна, студенческий безудержный шум и гам, пирушки с легкими женщинами, строгие профессора, которые на все закрывали глаза. На все, кроме будущей профессии. Здесь строгость не имела границ, потому что из стен этого заведения выходили образованные люди. Неучей хватало везде… Он сроднился с Латинским кварталом, со средневековой строгой традицией и вдруг понял, что жизнь состоит не из одних заданий и их исполнения, призывов к труду и любви к родному советскому правительству. Здесь никто никого и никуда не призывал (разве что зазывали, но это было сиюминутно), однако люди сознавали себя и грызли гранит науки, не осложненной «светлым будущим». А родина требовала образцовой учебы, скромности, веры в идеалы 25 Октября, она отрицала неразборчивые связи, но настаивала на обретении таковых в престижных деловых кругах, среди чиновничества, в мире художников и артистов. Человек здесь должен стать другим, хорошо, что они там понимали это и не требовали, как маоисты, например, постоянного хождения в посольство, встреч с идеологами, они как бы мирились с тем, что человек Системы временно подпал под влияние и веяние капиталистической бездны. Временно, потому что ни один практически нелегал не оставался на своем посту слишком долго. Приходилось переезжать и возвращаться к родимым берегам при первой, пусть самой призрачной, опасности. Пока таких опасностей у него не возникало, слава труду…

«Я дал ей телефон аптеки и забыл сказать, что я – фармацевт… – подумал, снимая трубку телефона. – Ничего. Это не страшно». Набрал помер и сразу услышал низкий грудной голос: «Да?» – «Кло, это я…» – «Как хорошо, что ты догадался позвонить! – обрадовалась, как девочка. – Я так ждала… Ты и представить себе на можешь, как я ждала!» – «Звонка?» – пошутил слегка скабрезно. Ничего. Женщины это любят. Такая скабрезность все и сразу ставит на свои места. «Противный, – отозвалась, имитируя обиду. – О чем ты только думаешь…» – «О чем я могу думать, когда разговариваю с тобой? О философии экзистенциализма, вероятно?» – «Не трепи мне нервы. Я неважно себя чувствую…» Что ж, вот он и повод: «Кло, я забыл тебе сказать – я же фармацевт! – прокричал так, словно сообщал о том, что пожалован высшим знаком отличия республики. – Ты что принимаешь? Недомогание, сердце, голова? Что у тебя?» – «У меня… – протянула. – У меня – ты! Главное недомогание…» – «Ну эта болезнь не к смерти… – проворковал. – Она лечится легко и просто». – «Так приходи и вылечи!»

…Уже через десять минут он входил в знакомый подъезд. Теперь можно было и присмотреться. Конечно, невероятная для русского глаза чистота. Каменные плиты пола такого возраста, что заходится сердце. Какая умница, какой вкус: она их оставила как память, принцип. О, какая женщина, какая женщина… А лифт? Он ведь сделан по индивидуальному проекту. Разве серийная махина поместилась бы в этот зияющий провал XVII века? А лестница… Основа прежняя, только истертые ступени она велела заменить. Они точно из такого же мрамора, какой и прежде был, – вон сохранилась последняя ступенька марша. А перила? Этому матерому дубу – столетия. Какой цельный ансамбль, какой безупречный вкус…

Она уже ждала у дверей и, когда он вышел из лифта, повисла у него на шее, дрыгая ногами.

– О мой сюрприз, – кричала в голос. – О подарок судьбы!

– Тише, – пытался унять поцелуями, но она разошлась еще больше:

– Я люблю! И значит – я живу! – исходила криком. – Так поет ваш шансонье, и он трижды прав!

Вошли в прихожую, справа зияла раскрытая дверь и длинные вешалки со множеством верхней одежды. Перехватив его взгляд, она рассмеялась:

– Эти старые дома всегда вызывают странный восторг. Можно подумать, что наши предки жили лучше, интереснее нас…

– А что? – спросил с грустинкой в глазах. – Ты права. Помнишь? «Она ж, припав к его устам, ему промолвила: «Я вам отдать поистине хотела б в награду душу всю и тело, ведь я же знаю, что узда в мои бы руки никогда через другого не попала, и рыцарских голов немало торчит на палках над водой…»

– Эти стихи родились вместе с моим домом! – произнесла, ошеломленная то ли совпадением, то ли его познаниями.

– Это на четыреста лет раньше, дорогая. Пайен де Мезьер, начало восемнадцатого века, куртуазный роман… Ты не читала его, но ты угадала: тогда жили лучше и интереснее («На тебе, девушка, это вкусно, скушай и сойди с ума окончательно и бесповоротно»).

Взглянула странно:

– «И рыцарских голов немало торчит на палках»… Жестокое время.

Усмехнулся, взял ее за руку:

– Жестокость нашего времени абсолютна, Кло. И потому должны мы сами свое имущество хранить. У нас с тобой только одно достояние…

Обнял, она не сопротивлялась и позволила отнести себя на широкий диван.

«Вот это нам как-то привычней»… – подумал, осторожно снимая с нее платье, белье, чулки.

– Тебе не нравится, когда я полуодета? – спросила удивленно.

– Кло, ведь полуодетость – добавочный элемент возбуждения. Мне же достаточно твоего прекрасного тела…

Оно и в самом деле было прекрасным. Тонкая талия, выраженный, но не гипертрофированный зад, умеренная грудь без признака силиконового воздействия, длинная, красиво изогнутая шея, покатые плечи… Если бы все происходило в России, непременно сказал бы: лебедь белая…

– Поверни меня… – потребовала. – Это простонародный способ, но тебе понравится.

Еще бы! О юнкерские времена, о крики: «Ноги делаем так!» Кто бы мог представить, как мы «делаем» эти ноги…

И началось упоительное, непередаваемое, восторженное и бесконечное. Кло извивалась, вытанцовывая немыслимый, невозможный танец, слова, которые слетали с ее губ, казались удивительными, хотя постороннему, если бы он оказался за стеной, например, все озвученное показалось бы более чем странным:

– Не отпускай меня… Нет… Это я тебя не должна отпустить… Не должна… Я знаю: стоит всего лишь раз ошибиться и… Волшебство исчезнет! Навсегда! Боже, как удивительно! Ты облачаешь таким… таким… – Каким «таким», она не уточняла, но полковник прекрасно понимал, что именно она имеет в виду, и это возбуждало куда как больше, нежели прежняя полуодетость. Он уже не чаял занавеса, последним усилием воли удерживая в руке шнур, за который этот занавес тянут. Еще мгновение, еще… Нет, это невозможно, первый раз в жизни именно он потянет за этот шнур, хотя все предыдущие годы его тянули нежные женские руки, исходя великим криком удовлетворения и счастья. Неужели? Неужели на этот раз все произойдет иначе?.. Но в ту, последнюю долю секунды, когда он уже примирился со своим поражением, она вздрогнула, отяжелела и выбросила поток спутавшихся друг с другом слов, смысла которых он не понял, да и не старался, потому что свершилось. В две тысячи пятнадцатый раз (он считал свои победы, он вел им самый строгий учет) он оказался на высоте, и на какой… Ее можно было сравнить разве что с недалеким от этих мест Монбланом.

Он остался на диване, она бессильно распласталась на ковре, у его ног, ее подрагивающее тело все еще вызывало желание. Но сил – их больше не было.

– За все, за все тебя благодарю я! – проговорил так, будто только что сам сочинил, или вырвалось из глубины сердца, быть может… – «Восторг любви нас ждет с тобою! – запел по-русски. – Не покидай, не покидай…»

Она поняла.

– Какой красивый романс… – сказала, уже приходя в себя. – Наверное, русские – очень романтичный, светлый народ?

– Несомненно, – ответствовал бодро и уверенно. Незачем лить помои на собственный народ, пусть он и заслуживает этого. Тем более что, кто ее знает… жизнь и руководство, инструкции опять же учат, что всякое может случиться. Она не должна думать, что он являет собою классического Ивана, не помнящего родства. Это неблагородно даже для самого отъявленного антисоветчика, тем более – из бывших.

– И я так думаю… – кивнула. – Хотя то, что случилось много лет назад в России, печалит, не правда ли?

– Что ж… Ты права, печалит, вызывает гнев и неприятие. Но вправе ли мы винить в случившемся весь народ? Помнится, Пушкин – ты ведь знаешь, кто такой Пушкин? – так вот он утверждал, что и один человек есть весь народ!

– Не совсем так… – тонко улыбнулась. – Это, сколько помню, сказал по поводу «Евгения Онегина» какой-то критик? Белинский, да?

И снова захолонуло под ложечкой. Откуда она может знать? Она ведь не русистка из университета, со славянского отделения. Откуда? Это не может быть случайностью.

– Послушай… – улыбнулся простодушно, – откуда тебе известны такие подробности? Ты разве училась? Этому, я хотел сказать…

– Нет, конечно, – рассмеялась. – А почему ты разволновался, а? – смотрела игриво. – В чем дело, сознавайся!

– Да нет… – замялся, но быстро справился. – Просто так удивительно: в центре Европы – и такое! Ты только подумай! У меня чердак сдуло, можешь понять?

Ее недоумение было таким искренним, что все его страхи улетучились разом.

– Национальный идиом, нет, фразеологизм, скорее. Со мною учились советские, это – от них, – объяснил дружелюбно.

– Надо же… – покачала головой. – Я оденусь? Мы больше не будем?

Он со стоном упал к ее ногам:

– Ты полагаешь, что я Казанова? У нас в России, при Екатерине II, был такой Лука… По фамилии… Ты все равно не поймешь, это непереводимая игра слов. Так вот: он наверняка смог бы.

– Я знаю его фамилию, – сказала, смеясь. – Приков[7]7
  От англ, prick – половой член (груб.).


[Закрыть], да? Ох уж этот английский!

– Ты – чудо! – обнял нежно, прижал к себе. – И я счастлив! И я – верь в мою искренность, – я очень жалею, что я не Приков!

Домой возвращался ночной улицей. Светили желтые фонари («У нас-то – синие, покойницкие», – подумал с обидой), тихо было и прохладно, за прозрачными витринами антикварных магазинов золотели старинные рамы и зеркала с истлевшей амальгамой, топорщились кресла с гобеленовой обивкой, в сумраке прятались старинные картины, они словно стеснялись давно отшумевшей жизни, оставшейся на холстах умершим мгновением. «Она заметила мое смущение, – неслось в голове. – Она заметила, и это значит, что ее выходка была проверкой: как я отреагирую. И я, идиот, отреагировал глупо, трусливо, она, вероятно, этого и ждала. Теперь – если она из «службы» – я сгорел синим пламенем. И не видать мне отрадных деньков впереди, кандалы глухо стонут в тумане…»

Решил переночевать в служебной, едва открыл дверь – раздался телефонный зуммер. Бросился, схватил трубку – кто мог звонить, кроме нее? Никому ведь не давал этот телефон… «Месье?» – послышалось в трубке. «Да?» – ответил, сдерживая готовую прорваться дрожь. («Да я му…к, и больше ничего! Институтка, девочка в бюстгальтере, да что же это со мной?» – едва не завопил громко и безнадежно.) «Я туда попал?» – продолжали в трубке по-французски. «А куда ты хотел попасть, дружок? – осведомился так спокойно, как только был способен. – Может быть, ты хотел попасть в одну дырку, а попал совсем в другую?» На другой стороне захихикали: «Остроумно, даже очень. Я ошибся, простите». – И в трубке загудел отбой.

«Черт бы вас всех взял… – подумал с тоской. – Что-то я совсем не в форме…» И снова «заиграл» свою странную мелодию телефон. Теперь трубку снял медленно, спросил холодно: «Да?» – «Это я, Кло, – прошелестело на другой стороне. – Ты спишь?» – «Нет. Думаю о тебе. И о том, откуда тебе известно о Белинском? Я даже испугался, сам не знаю почему…» Безошибочный ход, два восклицательных знака – если по-шахматному. Человек из разведки ни-ког-да такого вопроса не задаст. Он будет искать обходные пути. «А что ты подумал?» – в голосе искренний интерес. «Кло, да ведь я – русский, я от-ту-да, понимаешь (кушай, милая, если ты, не дай бог, то, что я о тебе сейчас подумал, – сойди с ума! Давай!)?» – «Кажется, я поняла… Я читала, давно, что «бывшими» интересуется ГПУ, так, кажется?» – «Давно не ГПУ, – лепил напропалую, теперь уже все равно, в Системе считают, что если разведчик заговорил на подобную тему, он испепелен, без остатка. – Сейчас это КГБ, насколько я ориентируюсь в делах бывшей родины. Я огорчился, Кло». – «Базиль, я надеюсь, ты не подумал… Ты не подумал, что я… Что я из… О нет». – Она явно волновалась. «Кло, – сказал ласково и утомленно. – Я не подумал так. Это ведь слишком глупо, не так ли?» – «Да. Ты придешь завтра?» – «Конечно. Разве я смог бы отказаться? Это все равно что предать себя самого и даже хуже, Кло!» – «Я так рада… До встречи, я люблю тебя». – «Я тоже тебя люблю».

Утром он подробно зашифровал все, что произошло. «Господи… – рассуждал мрачно и самоедно. – Да почему я, в конце концов, должен грузить на свой мятый пупок всю эту ахинею? Есть «они», есть специальное подразделение анализа – с компьютерами и умниками в очках, – вот пусть они ломают свои огурцовые головы, им за это деньги платят! Всю жизнь бежим впереди паровоза, а остановки-то и нет! В коммуне остановка, и светлое будущее – вот-вот, за горизонтом! А горизонт этот, как известно, воображаемая линия!» Он не был сомневающимся, тем более – антисоветчиком. Не с чего было. Просто еще в Высшей школе, потом во время общения с самыми близкими и проверенными товарищами по работе он конечно же обсуждал – с «конструктивных позиций» – болезни любимой родины, Системы, руководства. Это помогало убедить себя в том, что все в порядке, что есть отдельные недостатки, но они преодолимы, слава богу…

Сейчас он мчался в сторону французской границы. Паспорт, принадлежность к «звездной» системе – общему европейскому дому – позволяла пересекать любые границы во всех направлениях беспрепятственно. Задача, которую теперь должен был выполнить, в общем, была не слишком сложна и опасна: добраться до давным-давно оговоренного и ни разу еще не засвеченного места, заложить в тайник шифровку. Если по каким-то причинам это будет опасно, поснимать окрестности. Фотоаппарат имел встроенный микрорадиопередатчик, который должен был выбросить в эфир в течение доли секунды его сообщение Центру. По расшифровке это сообщение заняло бы по крайней мере три четверти специального бланка. Автомобиль резво взвез на возвышенность, с нее открывался вид на лежащий далеко внизу город, там осталась Кло, загадочная женщина с некрасивым лицом и удивительным телом, такого тела он никогда прежде не встречал. Остановив автомобиль, подошел к сломанному дереву, здесь была смотровая площадка и многие останавливались – это не могло вызвать подозрений у французской контрразведки или ее осведомителей из числа местных. Всласть полюбовавшись в бинокль окрестностями, решил ускорить процесс (нервничал, чего уж скрывать) и с тайником не связываться. Пощелкав спуском фотоаппарата и запечатлев лучшие виды, повернул объектив специальным образом, и в эфир выстрелила шифровка. Конечно, служба радиоперехвата засечет передачу и даже сможет (может быть) установить точку, но это все потом. Французы знают, с чем имеют дело, и группу мгновенного реагирования даже на вертолете к месту не вышлют: несравнима доля секунды и полчаса, которые необходимы для перехвата. За эти полчаса он будет уже далеко…

Объехав для вида и приличия все магазины приграничного городка, заехал в автомастерскую и попросил заменить постукивающие амортизаторы передней подвески. Это заняло ровно час. Расплатился и, напевая: «Кто может сравниться с Клотильдой моей», направился обратно к границе. Здесь все было спокойно, зевающий жандарм проводил его машину сонным взором и вернулся в помещение поста; он даже не попытался остановить или проверить паспорт. Зачем? Этот пограничный пункт между двумя дружественными государствами «семерки» ежечасно пересекают в ту и другую сторону десятки машин…

Ближе к утру Абашидзе включил радиоприемник – обыкновенный «Грюндик-Сателлит» с диктофоном – и стал ждать. Москва передавала балет Чайковского «Щелкунчик», Прага – длинный и нудный рассказ какого-то чешского классика. Ровно в четыре часа Родина ответила (работала радиостанция «Маяк»). Это было кодированное сообщение, звучавшее как письма солдат Советской Армии своим родным. Теперь полковник воспользовался словарем русского языка Ожегова. Раскодированный текст выглядел так: «Мы получили ваше сообщение и внимательно проанализировали. В истории разведки, известной нам, во всяком случае, подобных провокаций не зафиксировано ввиду их полной и абсолютной бессмысленности. Если принять, что ваш объект провоцирует вас, пытается выбить из колеи, – это означало бы, что контрразведка провела весьма тщательную и долговременную подготовку, некоторые детали которой не могли остаться вами не замеченными. Между тем вы настаиваете на том, что внимания спецслужбы к вам не проявили даже в намеке. Вывод: в вашем случае мы имеем дело с удивительным, редкостным совпадением интересов – объекта к вам и вашего интереса к выполнению поставленной задачи. Мы просим вас продолжить усилия, сконцентрироваться – цель достижима, вы стоите на пороге успеха».

«Н-да… – только и произнес, кривя губы безрадостной усмешкой. – Вам бы, товарищи хорошие, и от обратного посчитать: я прилип к секретному агенту контрразведки, вот и все… Хотя… Зачем ей и в этом случае так настойчиво форсировать события? Она должна страстно любить меня, возводить нерушимое здание привычки – куда я тогда денусь? И ждать, ждать, пока напрямую не попрошу об услуге. Хм… Не клеится что-то отрицательный образ. Может быть, Центр прав? Дай-то бог…»

Об услуге просить не собирался ни при каких обстоятельствах. Либо яблочко упадет к ногам, либо… Зачем стремиться к камере-одиночке? И под этим небом дни проходят вполне приятно. Зачем же зреть это небо сквозь решетку или не видеть совсем?

Одной из многочисленных постоянных клиенток его аптеки была мадам Штерн, дебелая еврейка средних лет. Она всегда покупала поливитамины и презервативы с особой смазкой. («Это для мужа… – объясняла, краснея. – Он все время боится, что я забеременею».) Поначалу Абашидзе смущался и терялся, до тех пор пока вдруг не понял: она рассматривает его отнюдь не как мужчину в соку, а как врача или что-то в этом роде. Западные женщины не стесняются врачей, аптекарей и адвокатов…

Никогда не обращал на нее ни малейшего внимания: во-первых, плод давно уже перезрел и вот-вот упадет, во-вторых… Еврейка, дочь хотя и «избранного» народа, но эта национальность никогда не рекомендовалась для знакомств и вообще отношений. Стойкое предубеждение руководства, видимо, было связано с тем, что в Ленина стреляла Фанни Каплан (других версий не сообщали), а также еще и потому, что существовало некогда «дело врачей-отравителей», и, куда ни кинь, все равно и Сталин умер загадочно, и Жданов, и многие-многие другие. Пресса и радио (западные, конечно) могли исходить каким угодно праведным гневом в адрес «антисемитов» в СССР, но ему, посвященному, известно было и стремление Израиля к экспансии, и его влияние на так называемое «рассеяние» – в СССР в том числе. Нет, конечно же никто не считал евреев СССР «пятой колонной» внутри страны, все они были уважаемые люди, трудились на ниве искусства и литературы, театра и кино, врачебного дела и много еще где, но были области, где их присутствие было заказано – разве что особый талант, дарование стирали все предубеждения.