Текст книги "Познавший гармонию"

Или: «В партии с Ботвинником в Гронингене в 1946 году впервые опробовал новую систему в Грюнфельде и хотя разочарование пришлось пережить тогда, уже с Эйве в 48-м году в претендентах удалось победу одержать и моим именем система та названа».

Чемпионской ментальностью обладал с юных лет. Когда в 1935 году Алехин проиграл матч Эйве, Смыслову было четырнадцать. Школьный товарищ спросил его: «Вася, хотел бы ты быть Алехиным?» «Побежденным – нет!» – ответил подросток.

Верил в себя, в судьбу, сказал однажды скептически: «Дважды кряду победить в турнире претендентов? Пожалуй, ему это не удастся…»

«А вы-то сами, Василий Васильевич? Вы-то сами?!»

«Так то ж я!»

На каком-то собрании стали попрекать его коллеги-гроссмейстеры частыми зарубежными поездками. Обронил только: «Что-то не припомню, чтобы Капабланка просил у кого-нибудь разрешение в заграничных турнирах играть…»

* * *

20.3.1998. «Знаете, В.В., мне тут книгу прислали о знаменитых шахматистах-евреях, в Израиле изданную. Там и вы помянуты…»

Засмеялся: «Ну, это они мне польстили так, Г., просто польстили. Помню, говорили что-то об этом… Но нет, не думаю… – и снова после паузы: – Да-а-а, польстили мне, однако…»

Напомнил диалог из рассказа Василия Аксенова «Победа».

«Вот интересно, почему все шахматисты – евреи?» – спросил Г.О.

«Почему же все? – сказал гроссмейстер. – Вот я, например, не еврей».

«Правда? – удивился Г.О. и добавил: – Да вы не думайте, что я это так. У меня никаких предрассудков на этот счет нет. Просто любопытно».

«Ну, вот вы, например, – сказал гроссмейстер, – ведь не еврей».

«Где уж мне!» – пробормотал Г.О. и снова погрузился в свои секретные планы.

Через несколько лет этот вопрос всплыл снова. «…мама моя еврейка была?..» Долгая пауза. «Да нет, пожалуй, не была… Хотя Рохлин и говорил что-то об этом, да и другие. Не знаю, не знаю… Нет, не думаю всё же, что была… Конечно, ежели вглубь идти, всё что угодно можно обнаружить. Да и то, скорее, по другой линии, по отцовской. Мне тут из Петербурга привезли отцовский диплом об окончании Технологического института. Так оказывается, был мой батюшка Иосифович, а не Осипович. Отец мой в 43-м году умер, а матушка пережила его почти на сорок лет, она с моим старшим братом жила. Но знаете, если копать, так и до Ивана Грозного можно дойти…

Меня ведь всюду принимали с одинаковым почетом, хоть в Израиле, хоть в арабских странах. Я вообще на вопросы национальности очень спокойно смотрю. Вот звонили мне как-то из Еврейской Энциклопедии, составляли они список известных евреев. Тот же вопрос задали. Так я им так же и ответил: был вроде кто-то, но точно сказать не могу… А те: если вы сами точно не знаете, не можем включить вас в список. Так что мне, в отличие от Михаила Моисеевича, здесь гордиться особо нечем. Но знаете, Г., меня это и не занимало никогда…»

Оставим в покое и мы национальность седьмого чемпиона мира. Не в этом дело. И не в том, что Борис Васильевич Спасский говорил, порой, при совместном анализе – ах, Василе́́вич, Василе́вич, умная еврейская голова. И не в том, что, приехав в Израиль, просил Нейштадта: «Яша, не могли бы вы купить для меня две мезузы, мне как-то не с руки будет…» И не в том, что в последние годы выглядел он как библейский пророк, сошедший с картины Рембрандта.

Россия, его Россия была для него единственной родиной, и был он глубоко русским человеком. Латинская пословица «ubi bene ibi patria» и ее русский аналог – «где кисель, там и сел» – сказаны не о нем.

Говорил: «Перед поездкой заграницу волнуешься, живешь этим, дни считаешь, а окажешься где-нибудь, так уже через недельку домой хочется, на природу, рыбку половить… А что Борис Васильевич давеча сказал о двух пушках, у меня на даче стоящих и в сторону Кремля нацеленных, то вы сами, Г., знаете – дряни у нас немало разнообразной, но как там у поэта сказано… – снял очки, протер стекла – “и хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать, но ближе к милому пределу мне всё б хотелось почивать”».

Даже в советское время избегал произносить имя Ленина, называя того «батенька», а Ленинград – Петербургом. Мог сказать, например: когда я играл в чемпионате страны в Петербурге в 1961 году…

Бориса Гулько за отказ подписать письмо против Корчного на год исключили из всех турниров. Смыслов пригласил опального гроссмейстера в качестве секунданта на престижный турнир – поступок в те времена. Гулько вспоминает: «Гостиница в Ленинграде располагалась как раз напротив Александр-Невской Лавры. Во время ежедневных прогулок там мы говорили на самые различные темы, но когда речь заходила о советской власти, Василий Васильевич иначе как бесовской ее не называл…»

А после того, как с большим вниманием изучил книжку издательства «Посев», мной презентованную, стал говорить о Мавзолее, как о точной копии храма Сатаны в Пергаме. В последние годы называл Ленина «антихристом», мумию которого давно пора убрать с Красной площади.

* * *

В 1977 году играли вместе в Бразилии. Гуляя по Сан-Пауло, частенько доходили до «ливрарии» – магазина русской книги, но внутрь Смыслов заходить побаивался – не ровён час, кто увидит. Пока я рылся в книгах, ожидал меня на скамейке в скверике.

Перед выходным днем дал ему солженицынский «Архипелаг Гулаг». Утром сидел смурной в лобби гостиницы, ожидая работников торгового представительства, чтобы вместе отправиться в какой-то магазин за кожевенной продукцией.

«Ой, Г., что вы со мной наделали… Я до пяти не спал, всё читал, читал. Вспомнил то время… Верно, всё верно описывает Солженицын. Отец ведь мой тоже Технологический институт в Петербурге окончил. И сокурсников его в тридцатых годах арестовывали в Москве и в Питере. Он меня старался оберегать от всего, но я уже не маленький был, пусть всего и не понимал, но кое о чем догадывался…»

И, закрывая глаза, прикладывал руки ко лбу.

«Вот они… Идут… Идут, злодеи», – Смыслов уже заметил входящих через дверь-вертушку похожих друг на друга людей среднего возраста с короткими прическами. «Здравствуйте, здравствуйте, – поднялся им навстречу В.В. – Рад вас видеть! А где же Никанор Иванович? Не получилось? Обида какая…»

Играли мы на финише; партия, обеспечившая ему фактически победу в турнире, стала формальностью. Быстро подписав бланки, мы отправились в длинную пешую прогулку по Сан-Пауло и вернулись в гостиницу, когда уже совсем стемнело. Говорили обо всем на свете и о шахматах, конечно. Помню, спросил его – на Фурмана ссылаясь – имеет ли смысл играть такие дебюты как Русская? Ведь у слабого соперника рискуешь не выиграть, а сильному можно и проиграть.

Смыслов, один из немногих тогда, применявших время от времени эту защиту, возразил: «Конечно, если белые будут играть откровенно на ничью, выиграть невозможно, но с такими игроками я другие дебюты избираю. А так… Если соперник играет на выигрыш, равновесие нарушается, и у черных тоже появляются шансы…»

Помню еще, что очень был В.В. под впечатлением книги «О нашем уповании» – священника Дмитрия Дудко, популярного тогда среди верующих. А несколькими годами позже огорчался, когда пастыря вынудили выступить по телевидению с покаянными словами.

«Слаба плоть, слаба», – вздыхал Смыслов. Но и сочувствовал отцу Дмитрию: «Если уж апостол Петр три раза испытанию был подвергнут и отрекся, что уж от простых смертных требовать…»

Увиделись полгода спустя и снова – в Южной Америке. На Олимпиаде в Буэнос-Айресе (1978) назревала сенсация: команда Советского Союза могла остаться без золотых медалей. Венгерская сборная опережала команду СССР перед последним туром, но играла с сильной командой Югославии, в то время как советские гроссмейстеры встречались с голландцами. Капитаном советской команды на той Олимпиаде был Смыслов. Улыбаясь чему-то своему, медленными шажками, как корабль пустыни, он неторопливо курсировал между столиками.

Я играл с Полугаевским. Уклонившись от ничьей в дебюте, Полугаевский попал в пассивное положение и заметно нервничал. «Не сметь, Г., – едва заметно улыбался В.В., когда мы сталкивались на игровой площадке, – Г., – не сметь!»

Несколько ходов спустя Полугаевский осуществил высвобождающий прорыв и предложил ничью. Я подошел к Смыслову: «Тут, В.В., Лева мне ничью предложил, наш капитан куда-то запропастился, не знаю, право, что и делать…»

«Идите и соглашайтесь на ничью, Г., вы на Леву посмотрите, на нем лица нет…» – уже откровенно смеялся Смыслов.

В 1979 году Лев Альбурт попросил политическое убежище в Западной Германии. «Будем говорить, что его похитили…» – инструктировал на собрании руководитель делегации «Буревестника». «Похищали раньше девушек…» – невозмутимо комментировал его слова Василий Васильевич.

По возвращении в Москву всю команду прямо с трапа самолета отвезли в здание профсоюзов, где их уже ждали чиновники, среди которых нетрудно было заметить молодых людей, особенно внимательно слушавших выступавших.

Первым предоставили слово Смыслову. Повисла долгая пауза. Наконец В.В. произнес: «Лев Осипович Альбурт был человек не моей генерации…» После чего замолк снова. «Что же еще можно добавить?» – спросил он скорее самого себя. И продолжал: «Тип демонический. Можно было ожидать любых поступков…»

В Монпелье (1985) во время кандидатского турнира мы встречались за несколько кварталов от гостиницы: уж больно много с советскими гроссмейстерами приехало на этот раз «сопровождающих». В последний день за завтраком он шепнул: через полчаса на том же месте?

«Г., я для вас подарок захватил. Всё вы меня книгами баловали, а теперь я ответный ход сделаю: это мне местный житель один русский в начале турнира презентовал. Никак не могу везти с собой в Москву…»

Он вынул из-за пазухи и вручил книгу, на обложке которой я прочел: Данте Алигиери «Божественная комедия. Ад». Перевод Бориса Зайцева.

«Позвольте, В.В., Данте был, конечно, диссидент и его изгнали из отечества, но дело было, почитай, как шесть веков назад, можно сказать, что за давностью…»

«Вы всё шутки шутите, Геннадий Борисович, а посмотрите лучше, что там внизу написано. Посмотрите, посмотрите…»

«“Ymca-Press” написано. Название издательства, ну и что?..»

«Вам – “ну и что”, а ежели таможенник спросит – а где вы книжечку эту купили? Что мне говорить? Вот то-то и оно. Так что, получайте в качестве презента Данте и не сопротивляйтесь. Пусть у вас дома в Амстердаме на полке стоит».

«Спасибо, В.В., у меня, признаюсь, Данте нет. Когда-то пытался осилить и… не пошло, дело было, правда, в молодые годы. А вот недавно прочел, что «“Ад” – гениальный, а “Чистилище” и “Рай” – много слабее. И объяснение: человек по природе своей порочен, потому и удался так “Ад” Данте. Что скажете?»

«Ох, Г., у нас через час автобус в аэропорт и – в Москву, а вы мне такие вопросы задаете. Давайте прощаться лучше, да возвращайтесь в гостиницу первым, неровён час – заметит кто, что я с вами гуляю. А я уж один добреду, береженого бог бережет…»

Приехал на турнир «ИБМ» в Амстердам (1981). Один. «А где же Саша Чернин»? – спросил у него невинно. – Саша ведь в прошлом году вторую группу выиграл и в главном турнире должен играть».

«Чернин? Да у него и душа, наверное, черная, – с чувством отвечал Смыслов. – Нет, не говорите, Г., фамилия человеку зря не дается. Не дается! Я вот такой случай помню. После Олимпиады в Тель-Авиве в 64-м году была у нас экскурсия в Иерусалим. Показывал нам всё отец Гермоген, импозантный очень мужчина. Стоим мы, значит, в доме, где “Последняя Вечеря” была, и объясняет нам отец Гермоген, кто Его предал, как и что.

“А как же Иисус всё заранее знал? – спрашивает человек, нас, шахматистов, сопровождавший. – Ему что, сигнал кто дал?”

Тут отец Гермоген подобрался весь и громко так отвечает: “Он всё знал! Он Божьим Сыном был!” А фамилия нашего сопровождающего из соответствующих органов была Приставка. Так что, Г., видите, фамилия человеку зря не дается…»

«Да о чем вы, В.В.? Причем здесь фамилия? Вы ведь даже не видели Чернина, он же совсем молодой человек, он же не виноват, что вам в Амстердаме захотелось сыграть…»

«Нет, Г., сказал я, когда узнал о турнире. Не бывать этому! С нами Бог и Крестная сила и пошел к Сергею Павловичу!» (С.П.Павлов – председатель Спорткомитета СССР. Напоминает восклицание Сергея Михалкова во время суда над Даниэлем и Синявским: «у нас, слава богу, есть КГБ!» Г.С.)

Когда я качал головой, брал меня под руку, успокаивал: «Вы, Г., еще сами молодой человек. У вас, Г., фактически, еще вся жизнь впереди…»

«Хороший ведь человек Василий Васильевич?» – задал мне риторический вопрос гроссмейстер, видевший наши ежедневные прогулки. И сам ответил на него: «Хороший, конечно. Но ты ведь знаешь В.В. только заграничного разлива…»

И начал объяснять, что есть другой Смыслов, не упускающий своей выгоды, вспоминал случаи, когда тот отправлялся на заграничный турнир вместо кого-то, имевшего больше прав на эту поездку. Рассказывал историю с Геннадием Кузьминым, о том, как Смыслов «заменил» того на межзональном турнире.

Объяснял, что имеются у Смыслова покровители наверху, и рыбку ловит с Петром Ниловичем Демичевым, стоящим на самом верху в партийной иерархии, имеются и другие. Что здесь сказать. Наверное, всё так и было. Наверное. Отвечу на это герценовским: правда мне мать, но и Смыслов мне Смыслов!

Зная, как потрафить ему, прочел однажды отрывок из воспоминаний Алексея Пантелеева, писателя, получившего из рук секретаря питерского обкома Григория Романова орден и побредшего в расстройстве в Спасо-Преображенский монастырь.

Вот эти строки, посмертно опубликованные уже в перестроечные времена: «Стыдно признаться в этом и тягостно употреблять это слово, но понимаю, что тут есть все-таки и некоторая доля авантюризма – в этом хождении по острию ножа. Но, разумеется, главное – не это. Главное – потребность омыться, очиститься, а также, не скрою, и возблагодарить Бога за то, что при всей двуличности моей жизни я ничего не делаю заведомо злого, что охраняет меня Господь от недоброго, наставляет на доброе».

«Как хорошо сказано, Г., вот и я также, и я так же… Знаете, мне ведь тоже предлагали в партию вступить, но под тем или иным предлогом благовидным отказывался… Не прямо, конечно, отказывался, но как-то тянул и тянул, потом заграницу уезжал на какой-нибудь турнир, так и отстали от меня в конце концов. Оберегал, видно, меня Господь от дурного всего, даже если грешен бывал порой…»

* * *

Владимир Тукмаков играл с ним в одном турнире в Аргентине в 1970 году: «Спокойное, даже смиренное принятие окружающего мира в сочетании с удивительной внутренней гармонией определили его поразительное творческое долголетие. В Буэнос-Айресе игра у Смыслова не шла, но несомненная неудовлетворенность результатом не выплескивалась ни в раздражение, ни в попытки как-то насильственно переломить турнирную судьбу. Василий Васильевич оставался всё таким же спокойным и благожелательным».

Был Смыслов типичным жаворонком, по вечерам засиживался крайне редко, вставал рано. Будучи на даче, ранним утром выслушивал утреннюю программу Би-Би-Cи (по-русски, разумеется), потом, любуясь просыпающейся природой, совершал неторопливую прогулку, по завершении которой снова выслушивал ту же самую программу, на этот раз уже в записи. Сказал как-то: «Слышал Геннадий Борисович вас из Лондона, как вы там соловьем заливались, особенно когда о призах матча Карпова с Каспаровым вас допрашивали. Да-а-а, в мое время мы с Михаилом Моисеевичем другими суммами оперировали…»

Летом 1987 года играл в межзональном турнире в югославской Суботице. Каждое утро, когда все еще спали, мы встречались в купальне на озере. Смыслов приходил еще раньше меня и по виду его можно было заметить, что он уже выкупался: белое веснушчатое тело, покрытое красным загаром, было облеплено зелеными нитями так, что он походил на водяного.

«Не беспокойтесь, Г., вода замечательная, а что водоросли, так это только об экологии хорошей свидетельствует», – заверял меня В. В., когда я подозрительно косился в его сторону. Спрашивал с невинным видом: «Вы, Г., после завтрака что делаете?»

Делать мне было особенно нечего: дебютный репертуар Льва Альбурта, чьим секундантом я был на турнире, представлял из себя защиту Алехина да волжский гамбит, многажды пересмотренные, а сам Василий Васильевич к партиям не готовился вовсе. После завтрака гуляли по парку, беседуя обо всем на свете, но главным образом о Советском Союзе: летом 1987 года страна уже мало походила на ту, в которой Смыслов прожил всю жизнь. В конце прогулки В.В. предлагал зайти «хотя бы на минутку» в местный универмаг.

«В какой универмаг, В.В.? Вы же неделю назад в Париже были, а через месяц в Швейцарию едете, ну зачем вам универмаг в Суботице, он и от московского-то не отличается», – слабо сопротивлялся я.

«А вот здесь ты как раз и ошибаешься», – со знанием дела говорил Владимир Багиров, пару раз разделявший с нами прогулочную процедуру. Багиров был секундантом Таля и ждал полудня, чтобы разбудить своего подопечного.

Октябрь 1992. «Я, Г., только что из Белграда вернулся и так там распелся, что Михаил Моисеевич сказал – а Смыслов-то стал лучше петь! И знаете, думаю, что прав Патриарх. Последнее время я уделяю пению много времени и технику действительно улучшил.

… а тут только что по радио слышал: пригласили Горбачева нашего на похороны Вилли Брандта. Да как же они не понимают, что сейчас невыездной у нас Михаил Сергеевич, невыездной. Вы-то хоть понимаете это, Г.?»

Октябрь 1993. Во время штурма Белого дома Смысловы были у себя в Москве на Кудринской площади. «Представляете, Г., жена из окна высовывается, я стрельбу слышу, залпы, говорю ей: “Надюша, неровён час пуля какая-нибудь шальная заденет и – поминай как звали. Закрой окно поскорее…” Так нет, всё ей хочется посмотреть. Любопытная – прямо грех…»

Август 1994. Смыслов прилетел в Амстердам играть в Доннеровском мемориале. Встретил его в аэропорту. Багажа нет, в руках небольшая сумка.

«А что мне нужно? Всё в руках Божьих…» В машине: «Я вот, Г., недавно пословицу услышал: духом к небу пари́т, а ножками в аду перебирает. И подумал: не обо мне ли пословица сия? А позавчера был в первый раз в жизни на исповеди. Батюшка спрашивает: “Грешен?”

“Как – отвечаю – не грешен. Грешен, конечно”.

“А в чем главный грех видите?”

“Говорю: в………”»

«Так прямо и сказал?»

«Так и сказал, это же батюшка. Мое дело в грехах каяться, а его – эти грехи отпускать. Вам говорю, Г., доверительно, потому что имею к вам расположение…»

«А знаете, В.В., исповедь одного грешника? Батюшка спрашивает у того: “Убивал?” “Грешен”. “Прелюбодействовал?” “Грешен”. “Разбойничал?” “Грешен”. “Воровал?” “Грешен”. Наконец, последний вопрос: “Еретик?” “Боже упаси!”» Посмеялись.

Приходил я на тур каждый день, ужинали часто вместе, а однажды отправились прямо из турнирного зала пешком ко мне домой.

«Я давеча на даче был, так там девочка, малая совсем, листья граблями собирала… Я давай ее хвалить, а она – так я ж большая, мне уже пять лет. И граблями так ловко, ловко… А Надежда Андреевна говорит – ты не то что листья в кучу собрать, ты и костер разжечь не можешь.

А на даче хорошо у нас, très jolie, как Альберик О’Келли говорил. Très, très jolie… Да, Альберик… А я ведь в Москве живу как барсук. Знаете, Г., барсук норку роет, в ней ход есть и еще один запасной – поднорок. На всякий случай, если кто нежеланный пожалует… Так вот и я. А вот хорошо было бы, если бы Геннадий Борисович мог бы просто приехать ко мне на дачу, а мы бы навестили его в Амстердаме, а тут всякие визы напридумывали…»

Вдруг ушел взглядом куда-то: «Я вот всё думаю, у меня же сегодня с Рее пешка лишняя была, должно быть, я выигрыш где-то упустил. А если бы я слона на b2 расположил, на большой диагонали? Помните позицию?..»

Уже на подходе к дому остановился и, поправляя очки характерным жестом, посмотрел со значением: «Скажу вам, Г., один рецепт. Но применять его следует в случае тяжелой болезни, ежели врачи объявили, что спасенья уже нет. Рецепт этот индийский, проверенный, многие поколения…»

«Да не тяните, В.В., что за рецепт такой, рассказывайте уже…» Пристально глядя мне в глаза, торжественно произнес: «Мочу надо пить!»

«Как, мочу?..»

«А вот так! Собственную! И четырнадцать дней кряду, потому что ежели меньше, эффекта не будет. Организм не перестроится и прока никакого не будет. Я в журнале статью читал и там говорится…»

Вера его к напечатанному была абсолютной. Вера и постоянный контроль: что может и что не может быть вынесено на бумагу.

«Хорошо вы, Г., написали о Мише Тале, всё правильно. Но уж больно откровенно, как-то по-западному. Пусть всё и было так, но даже не знаю… слишком уж по-европейски».

Когда спросил о Тартаковере, которого Смыслов знал лично, стал говорить что-то об остроумии, мяться.

Наконец собрался с духом: «Даже не знаю, стоит ли рассказывать… Может быть, не для печати, Г., но, знаете… регулярно в казино ходил Савелий Григорьевич, особенно если приз какой получал, и всё в казино спускал. Но, может, не стоит писать этого, Г., какой это пример для молодых… Хотя молодые у нас такие пошли, – помните, как Салтыков-Щедрин писал – За червяка присягу под колоколами принять готовы!»

Дома у меня расслабился, выпил белого вина, спрашивал, сколько калорий имеет каждое блюдо – калорийный подсчет в моде был тогда, – а в конце обеда вздохнул печально: «Я, Г., наверное, калорий 1500 навернул, а то и больше, хотя мне салата и фруктов за глаза и за уши хватило бы. А вы – для будущего – запишите рецепт супа вегетарианского. Надежда Андреевна его божественно готовит. Записываете? Во-первых, цветная капуста необходима, во-вторых… И сметаны, сметаны не забудьте, без сметаны Г., совсем другой вкус, знаете…»

Вышли в сад. «А вы, Г., знаете, что не только животные, но и растения чувствуют отношение к ним. Если подходит кто-нибудь с нехорошими намерениями, лист сорвать или покорежить как-то, они даже съеживаются. Вы даже не сомневайтесь, я сам по телевизору слышал, специалист говорил… А тюльпаны, Г., ваши у нас на даче прижились, и лиловые, и красные, но мне белые особенно нравятся…

А я всё думаю между тем, неужели не было выигрыша сегодня с Рее? У вас шахматы дома есть?..»

Во время анализа, разминая пальцы, спрашивал: – «Всё посчитали, Г.? А под атаку попасть не боитесь? Пешка лишняя, конечно, но ведь и мат получить можно…»

«Вы, В.В., завтра с Бронштейном играете, помните первую партию с ним?»

«С Бронштейном? Помню, прислал мне в 40-м году Юдович партии двух украинских шахматистов, выполнивших нормативы мастерские, и заключение дать попросил – достойны ли звания? А мне самому девятнадцать только исполнилось, хоть и числился я членом квалификационной комиссии: ведь в то время всех обязывали общественную работу вести. Просмотрел партии и резюме дал: оба достойны! Было это ровно 55 лет назад, а фамилии их были – Болеславский и Бронштейн. Вот так-то!»

11.9.94. Турнир «Интерполис» в Тилбурге. Прогуливаясь во время тура, отвел меня в сторонку: «Г., меня память подводить стала, прямо кошмар какой-то. Вот смотрите, Гик партию рядом со мной играет, знаете, который книжки с Карповым пишет. Не узнал его, а ведь Гик у меня не раз интервью брал и дома бывал и совсем недавно даже, а тут совсем не узнаю. Ну не может человек так измениться, верно дело во мне…»

«Да не Гик это, В.В., не Гик. Это – Глек, гроссмейстер из Москвы». «Как вы сказали? Глек? Никогда не слышал… Ну прямо от сердца отлегло, а я-то думал: много раз человека видел, а не узнал, совсем стар стал Смыслов. А вы видели, как я вчера с Сейраваном ловко королем на f7 ускользнул и партию выиграл? Так был доволен, что Надежде моей в Москву на радостях позвонил. Вы думаете, следует включить эту партию в избранные? Вы так думаете? Впрочем, Г., всё это от лукавого, от лукавого. Ох, что-то я совсем расхвастался…»

В Тилбурге я долго разговаривал с Ботвинником, потом разбирал на следующий день на магнитофон записанное. Спросил Смыслова: «Что бы мне еще спросить у М.М., – что думаете, В.В.? Я вчера с ним четыре часа кряду говорил…»

«Что спросить? Да я, Г., с ним не так давно о мышлении говорил. И знаете, что понял? Что мышление у Михаила Моисеевича сугубо материалистическое, я бы даже сказал – машинное. Ничего духовного, сплошной рационализм. Наши дачи километрах в двадцати друг от друга, видимся мы пусть и не часто сейчас, но по телефону говорим, и есть, знаете, вопросы, по которым я с ним не спорю.

Вы ведь знаете, что если М.М. сформировал свое мнение о чем-нибудь, не изменит он этого мнения до конца жизни. Впрочем, всё это суета и томление духа, а вот у Михаила Моисеевича и томления духа нет. Ведь Михаил Моисеевич до сих пор “Правду” выписывает и говорит – у нас теперь дерьмократия…»

5.5.1995. Услыхав сообщение о смерти Ботвинника, позвонил ему на дачу. «Да, Г., вот такие дела у нас. Всё казалось – вечный. Что переживет всех нас Михаил Моисеевич, царствие ему небесное… Только не верил он ни в какие царствия, думал, что машина будет всем править… Ведь последняя редакция книги его называется “У цели”, а я всё думаю, а у какой-такой цели, собственно говоря?

Так что стал я теперь, Г., как это говорится – правофланговый? левофланговый? Как вы давеча Тютчева поминали? – “Дни сочтены, утрат не перечесть…” Так вот и я на роковой стою очереди».

14.12.95. Он только что вернулся из Питера. Настроение, по голосу слышно – приподнятое. «Я, знаете, Г., сейчас в Петербурге два раза пел, один – в конференц-зале “Астории”, другой – в Музее музыкальных инструментов. Это бывший особняк графа Зубова, еще Екатериной Великой за особые заслуги ему подаренный, если вы, Г., понимаете, какие заслуги я имею в виду. Туда ведь еще Александр Сергеевич захаживал, так я по такому случаю даже фрак в Мариинке напрокат взял…»

11.9.96. Он вернулся в Москву из Франции, где проиграл матч 1:5 тринадцатилетнему Этьену Бакро. Расстроился невероятно: «Всё, всё потерял – и Эло пункты, и честь! Всё! Но как играл мальчик со мной, как играл! Как подготовлен был! Играет он, значит, дракон, а я – вариант ему, который с Ботвинником в матче применил. Редчайший! Когда не только мальчика, отца его на свете не было. Так он и тут всё знал, новинкой ответил. После матча мне Дорфман говорил – у мальчика уже столько тетрадей с вариантами заготовлено… Я опустошен, Г., совершенно опустошен…»

«Да забыть всё надо, В.В., Забыть и всё… Как вы меня в Тилбурге учили: “Забыть!”»

«Да, вы правы – забыть… Забыть! Но как забыть, когда такой разгром… Иначе и не скажешь: разгром! Форменный разгром».

22.2–3.3.96. Канны. Играли вместе в турнире: сеньоры – французские юниоры. «Пользуюсь ли компьютером? Вы шутите, Г., я и так ничего не вижу, так мне еще и компьютер. Был в Москве какой-то, так я его крестнице подарил, пусть ее мальчишка забавляется…»

Стоял часто на сцене спиной к залу, рассматривая свою позицию на демонстрационной доске. Английский совсем ушел, даже с мальчиками-французами анализировал по-русски. Те стеснялись сказать, что ничего не понимают и только с пиететом внимали вельтмейстеру.

Гуляли в последний день с ним и Надеждой Андреевной по залитой солнцем набережной Круазетт, потом зашли в церковь. Они ставили свечи, крестились, просили о благополучном возвращении в Москву. Потом в рыбном ресторане заказали буайбес, пили розовое вино, расслабились, были хороши оба. Признались: первая горячая пища за всё пребывание в Каннах; что-то в магазине покупали, а так – взяли печений всяческих и кипятильник с собой из Москвы…

Ноябрь 1996. «Пожелайте, Г., мне успеха сегодня: выхожу на большую сцену! Нет, до Большого театра не дошел, но в Большом зале Консерватории пою сегодня вечером. Что? Да весь мой репертуар, а в конце – с хором – “Жили двенадцать разбойников”, помните пластинку в Хилверсуме записанную?..»

Февраль 1997. Я – в Москве. Клуб на Гоголевском. В.В. очень возбужден: только что вышел новый диск, дарит его. Говорит о музыке, о карме, о предназначении, о планах на будущее: «Вы знаете, Г., Страдивари наиболее плодотворно работал с 72-х до 93-х лет. Так что у меня всё еще впереди!»

Ноябрь 1997. Турнир в Хоговейне. Сыграл он там неудачно. После закрытия на следующий день вместе с Надеждой Андреевной – машиной в аэропорт Схипхол.

«Глаза, Г., совсем отказали. Не видел ничего, ну совсем ничего. Думал даже отказаться от турнира, а неудобно: все-таки только четыре участника. Спрашивать у судей, сколько ходов сделано – нельзя. Даже записывать по-настоящему не мог, как-то поднес поближе к глазам собственный бланк, так сам ничего не мог разобрать, каракули какие-то…

… а вы заметили, Г., как я на закрытии пел и верхнее “ля” взял, значит, уже в тенора перехожу… А диск я выпустил фактически на свои деньги – получил от спонсоров только пять тысяч долларов, пришлось свои восемь докладывать…»

Аэропорт. На двоих один чемодан с оторванной ручкой, вместо нее скрученная вдвое бельевая веревка. По виду – куплен чемодан еще в 53-м году в Швейцарии. «Зато ни с каким другим не перепутаешь!»

Попрощались уже, но вдруг отошел в сторону и с истомой душевной: «Вспомнил снова, какую партию вчера ван Вели проиграл… Сначала преимущество очевидное было, потом равно, а потом… – нет, ужасно, ужасно, прямо наваждение какое-то… Повела куда-то руку нечистая сила…» И качая головой, пошел к паспортному контролю.

Уже в глубоко послеперестроечное время вышли однажды из Клуба на Гоголевском. Он оглянулся по сторонам, мы были вдвоем.

«Хочу с вами посоветоваться, Г. Имею приглашение…» – называется южноамериканская страна, экзотическая, далекая, с разницей немалой во времени и температуре. Условия – в высшей степени скромные.

«Что вы, Г., думаете?»

«Странное приглашение, В.В., наверное, надо отказаться».

«Как отказаться? Так ведь приглашение! Да и заграничный турнир! Вы думаете, нужно больше просить?»

Для маленького Васи Смыслова, приходившего с отцом на московские турниры тридцатых годов, Ласкер и Капабланка были не только великими шахматистами, но и иностранцами, инопланетянами. После войны стал он сам регулярно ездить за границу. Что это значило тогда, может по-настоящему оценить только старшее поколение советских людей.

Заполнение различных анкет, проверки на всех уровнях, характеристики, собеседования и инструктажи в райкомах, горкомах, а то и в ЦК партии. Бывало, на документах стояла подпись людей ближайшего окружения Сталина, а то и его самого.

Хотя в последующие времена положение смягчилось, наличие «чистой анкеты», обязательное прохождение всевозможных инстанций, волнение едва ли не до последнего дня, до посадки в самолет, напряжение во время самой поездки – всё осталось прежним.