Текст книги "Белое братство"

Глава 7

Сбор группы Стрельников назначил на семь утра «под кустом», то есть у дерева, возвышающегося в самом центре огромного холла отеля. Учитывая масштабы помещения с обилием различных зон, столиков, диванчиков, мини‑садов, Стрельников выбрал верную дислокацию, ведь здесь легко можно было заплутать. Мирослав спустился к месту встречи без трех минут семь, но Владимир Сергеевич уже восседал на каменном бордюрчике, которым было огорожено растение. На фоне местного колорита он смотрелся почти как Будда, ищущий просветления под деревом Бодхи. Рядом с ним в полупоклоне стоял услужливый администратор, видимо, увещевая дорогого гостя переместиться в более удобное место, коих вокруг было множество, например, на диван или за столик лобби‑бара. Стрельников, взглянув на хлопотливого тибетца, лишь подбородком дернул, и администратор попятился назад.

По обе руки от Владимира Сергеевича стояли охранники. Семен, самый молодой из них, лет двадцати пяти, едва заметно пружинил на крепких, широко расставленных ногах, не в силах совладать с бурной энергией молодости. Двое других, постарше, Дима и Саша, высились за плечами Стрельникова, как каменные стражи, внушительно и недвижимо. Все трое были одеты в черное обмундирование, сильно напоминающее униформу бойцов спецназа. «Трое из ларца, одинаковы с лица», – подумалось Мирославу при беглом взгляде на эту картину.

Увидев Погодина, Владимир Сергеевич поднялся и поприветствовал его энергичным рукопожатием. «Ну что, ждем профессора?» – констатировал он с вопросительной интонацией. Но Роднянский не заставил себя долго ждать. Уже через пару минут зеркальный пол холла отразил его во всей красе. Сегодня профессор выглядел куда лучше, чем вчера, после изнурительного перелета. К группе он приближался бодрым, торопливым шагом, явно настроенный на насыщенный событиями день. Смотрелся Роднянский несколько комично. На нем был полный комплект амуниции заядлого путешественника, правда, какого‑то старого образца. Возможно, в этом же самом одеянии он покорял горные вершины средней Азии еще лет тридцать назад. Песочного цвета панама из плотной, грубо тканной материи, такой же жилет с множеством мешковатых карманов, штаны цвета хаки и черные берцы. Все, кроме обуви, казалось, было велико «подсохшему» с годами страннику.

– Ну ты подумай, что делается‑то! – хохотнул Стрельников, с ухмылкой наблюдая, как профессор деловито вышагивает в их сторону. – Надо бы переодеть Роднянского во что‑нибудь более современное, а то его в горах карачун хватит.

– Что‑то мне подсказывает, что Анатолий Степанович не примет такой милости, – шепнул в ответ Мирослав.

Собрав всех, Владимир Сергеевич предложил переместиться в приотельный ресторан, чтобы позавтракать и определиться с планами на день. Компания разделилась на два стола. Бойцы Стрельникова сели отдельно и предпочли традиционные европейские завтраки. Другая часть группы заказала на свой стол «всего понемножку» из тибетской кухни. Пока Мирослав налегал на тибетские пельмени момо, поразительно напоминающие хинкали, а Роднянский ковырял рис с овощами, Стрельников объявил, что сегодня планирует решить «свои дела» в Лхасе, остальные могут заняться всем, чем вздумается. «В рамках уголовного кодекса КНР, конечно», – не удержался он от колкости, весело подмигнув Роднянскому. «Наш гид подъедет к восьми и сопроводит вас к местным достопримечательностям, маршрут на ваше усмотрение. Вечерний сбор в семь вечера под кустом. Завтра рано утром выдвигаемся в горы».

– Если не возражаете, я предпочел бы первым делом побывать в Самье, – обратился к Мирославу профессор.

Погодин не возражал. Он знал – выбору Роднянского в вопросах изучения азиатской культуры можно довериться вполне. К тому же он не сомневался, что Анатолий Степанович интересный собеседник, с которым будет о чем поговорить в дороге, – еще в юности Мирослав с большим интересом читал монографии профессора. Поэтому, оставив Алису на попечение сердобольного персонала и щедро отстегнув чаевых, он решил провести день вместе со светочем.

От Лхасы до монастыря Самье, почитаемого как одно из главных «мест силы» Тибета, предстояло проехать 137 километров. «Лэнд крузеры», на которых здесь катали туристов, по заверению гида, преодолевают этот путь за несколько часов. Профессору не терпелось добраться до святыни. «Я много лет мечтал увидеть это место – великую священную мандалу, олицетворение горы Меру», – взволнованно сказал он Мирославу, усаживаясь в салон автомобиля. Трепет Анатолия Степановича был объясним. Самье – первый буддийский монастырь Тибета, построенный более двенадцати веков назад. Считается, что его появление позволило буддизму основательно закрепиться на тибетской земле, которой до этого всецело владели демоны бон‑по.

Исконная тибетская религия бон, бон‑по или «черная вера» возникла раньше буддизма и вплоть до IX века была официальной в регионе. В наши дни о первозданном бон‑по известно не так уж много, слишком редкие сведения и первоисточники удалось восстановить. Исконный или, как его называют, «дикий» бон с древних времен претерпел ряд трансформаций, он по‑прежнему исповедуется некоторыми жителями Тибета и соседних регионов, но уже как «реформированный бон», более цивилизованный, безобидный.

Что касается дикого бона, то сохранившиеся о нем скудные сведения открывают безграничный простор для фантазий. Споры о том, был ли древний бон великим злом, ведутся по сей день. Исследователи и религиоведы расходятся во мнениях относительно ценности этого наследия, кто‑то относится к нему с трепетом, присущим кладези древней мудрости, кто‑то истово негодует, услышав хоть одно благосклонное слово в адрес этого верования.

Считается, что древний бон представлял собой смесь шаманизма, фетишизма и демонологии, а его жрецы являлись магами и некромантами. В их задачи входило подчинение всевозможных духов и достижение соглашений с ними. Приспешники бон верили, что духи населяют все вокруг, в особенности озера, горы, скалы, пещеры, и большая их часть относится к категории демонов, враждебных человеку, иначе говоря, демонов‑людоедов, называемых здесь Ракшаса. Чтобы войти в контакт с этими сущностями и богами, жрец совершал особое действо, включающее чтение заклинаний, ритуалы, танцы и жертвоприношения – неотъемлемую часть таинства. В жертву бонцы приносили не только животных и птиц, но и людей.

Для ритуального акта бонский жрец одевал высокую черную митру, украшенную перьями павлина или петуха, или диадему из костей человеческих черепов, а в руках держал дамару, двухмембранный барабан, со стилизованными под человеческий череп секциями.

«О, вы, все духи, демоны, оборотни, привидения, злобные сущности, духи безумия и эпилепсии, мужские и женские небесные покровители, а также все другие, примите эту жертву и да будет между нами соглашение, и пусть благодать и защита исходят от этого соглашения!» – этой жертвенной молитве из поздней Ваджраяны приписывают бонское происхождение.

Магическим орудием великой силы бонские жрецы считали свастику – один из древнейших символов, встречающийся еще в VIII веке до нашей эры и символизирующий Солнце, движение, жизнь, благополучие. Однако все эти положительные значения приписываются правосторонней свастике, лучи которой согнуты под прямым углом вправо, – той, что почитают буддисты. Бонцы же издревле поклонялись обратной, левосторонней свастике. Есть мнение, что правосторонняя свастика обозначает движение по солнцу и символизирует добро, другая – движение против солнца и имеет противоположное значение. Поэтому тибетские буддисты во время своих ритуалов двигаются по часовой стрелки, а бонцы – против. Также есть версия, что правая свастика олицетворяет гармонию с силами природы, движение по течению, обратная – противостояние им, подчинение своей воле.

Мирослав не сильно углублялся в детальное изучение бона, но даже поверхностного интереса к этой религии хватало, чтобы в голове с волнующей реалистичностью рисовались картины того, как бонский жрец заносит черную от палящего горного солнца руку над трепещущим человеческим телом. Бывая у Стрельникова в гостях, он не очень комфортно чувствовал себя в окружении ритуальных бонских масок. Одна из комнат особняка Владимира Сергеевича была полностью отдана наследию бона. На темно‑синих с золотом обоях разевали хищные клыкастые рты боги и демоны, почти неотличимые друг от друга. Красные, белые, синие, черные ряхи трехглазых существ, не людей и не зверей, недобро таращились на пришлых в их подмосковную обитель. Большая часть этих уродцев были коронованы венцами из человеческих черепов, маленькими, словно райские яблоки, в сравнении с головами идолов.

Стрельников, наоборот, любил бывать в этом обществе, но предлагал разделить компанию далеко не каждому. Мирослав один из немногих удостоился такой чести. Несмотря на настойчивые приглашения хозяина дома, Погодин все равно чувствовал себя в этом святилище незваным гостем и по возможности старался не засиживаться в нем. Но Стрельникова, как назло, именно здесь пробивало на долгие, тягучие и вязкие, как дикий мед, разговоры о природе добра и зла, а Мирослав со временем расслаблялся в глубоком мягком кресле, потягивая вино, багряное, столетнее, вяжущее язык.

Как‑то после одного из таких визитов, который затянулся до поздней ночи, Мирослав возвращался в отцовский дом по дорожкам, шуршащим в сонной тиши непривычно звучно. Шорох и скрип разносились над влажной травой, терялись за деревьями, скатывались к пруду, как рассыпанные стеклянные бусины. Свет в поселке уже не горел, и неполная луна казалось больше обычного, светила ярче. Мирослава нельзя было отнести к особо восприимчивым натурам. Его хобби – интерес к проявлениям архетипического зла – давно уже сделало его нечувствительным ко всякого рода страшным историям. Лишь иногда что‑то внутри него отзывалось на их особые вибрации. Но эта ночь была из тех, когда окружающие предметы и формы утрачивали материальность, весомость, и даже его собственная плоть и кровь казались Мирославу менее вещественными, чем странное чувство зарождавшееся внутри. Это чувство, словно маленькое зернышко, упавшее на влажную чудотворную почву, вдруг треснуло скорлупой и пошло в аномально скорый рост, выпустив вьюн, раскрывшись листами и дальше – вверх, вширь, превращаясь в высокое ветвистое дерево, которое дотягивается своей обширной кроной до всего вокруг: мокрой травы, пруда, стволов и верхушек деревьев, низких туч и самой луны.

В этом сплетении с окружающим сущим основные человеческие чувства Погодина обострились – он четче слышал каждый звук, распознавал запахи ночной летней прохлады, касания к коже мягкого ветра. В моменте ему послышалось, что за одним из деревьев в глубине стрельниковского сада раздался слабый треск. Он повернулся на звук и, вглядываясь в темень, начал различать странный силуэт существа, притаившегося за стволом. Существо следило за ним, наклонив вбок большую нечеловеческую голову, на которой различались проблески сусального золота. В этот миг особое чувство Мирослава, из зерна ставшее раскидистым деревом, на секунды сжалось, подобралось, будто одернув ветви от всего, к чему прикасалось. Погодин не был сверхчеловеком, страх был присущ ему как любому смертному, но пугался он скорей на уровне рефлексов, сиюминутно, когда предательски, независимо от рассудка, быстрая судорога пробегала внутри, нарушая привычный порядок. Он давно взял за правило для таких редких случаев осознано и скоро обуздывать инстинктивное, задействуя холодный ум.

Вот и в этот раз он прежде всего выдохнул, остановился и развернулся к существу всем корпусом, пристальней всматриваясь в силуэт. «Ну и?..» – мысленно обратился он к черной тени, готовый ко всему, уже восстанавливая внутри привычный порядок. Существо не торопилось отзываться, медлило, лишь слегка шевельнув головой, будто удивившись. В этот момент Погодин был уже спокоен и тверд. Фокусируясь на силуэте, его глаза темнели, набирая холодной густой синевы, поблескивая гладью темного омута. Вдруг слабый порыв ветра прошелся по кронам деревьев, и силуэт дрогнул, согнулся, словно в муке, исказился и наконец распался на составляющие. То, что Погодин принимал за голову, оказалось пышными ветками, плотно сошедшимися в нижней части ствола. Ветер нарушил их единство, они качнулись невпопад. За деревом бликовало в свете луны озеро, это его проблески меж листвы секунду назад казались Мирославу позолотой на страшной голове.

Той ночью, добравшись до постели, Мирослав почти сразу провалился в глубокий сон, но проснулся уже через несколько часов с застрявшим в горле криком. Ему снилось, что он, обездвиженный, лежит на жертвенном алтаре, чувствуя спиной грубый холодный камень, а над ним склонилось существо в бонской маске. Лик его был темен, неразличим, поскольку слепящий солнечный диск находился прямо за его затылком. Мир вокруг, агатово‑серый, будто нарисованный в технике гризайль, молчал. На сухой земле клонились долу редкие островки тонкой травы, ветер был резок и сух. Погодин во все глаза смотрел на маску, но видел лишь ее очертания и черный солнечный нимб вокруг, от которого исходил бледно‑серый, растушеванный по небу свет. В груди пекло и ныло, Мирослав попытался вскочить, но понял, что даже пальцы неподвластны ему, он не может и на сантиметр согнуть ни одну фалангу. Меж тем существо разглядывало его лицо, словно чудную букашку, медленно поворачивая коронованную черепами голову то по часовой стрелке, то против. Опустив глаза, Мирослав увидел, что существо держит черный кулак над его грудью, а в нем зажат с виду мягкий рубинового цвета ком. Этот ком – единственное, что выбивалось из общей цветовой гаммы. В первый момент в голове Погодина мелькнула абсурдная мысль – это тряпка, пропитанная его любимым красным вином, и потому с нее сочится рубиновая жижа. Но вдруг ком встрепенулся подневольной птицей и стал ритмично пульсировать в тесном кулаке – толчок, еще толчок, а красная жижа потекла быстрей по черным пальцам тонкими плотными струйками. И тут Мирослав вдруг осознал, что в жреческой руке зажата вовсе не тряпка, а его собственное, все еще живое, сердце.

В этом момент жрец потянулся к маске свободной рукой, медленно сняв ее с себя. Солнце спустилось ниже, и Мирослав, наконец различил лицо, уродливое, почти не отличимое от маски, с таким же оскалом и круглыми, на выкате, тремя глазами. «Просветление требует жертв, сынок», – услышал он знакомый, очень знакомый, голос, который, без сомнения, мог принадлежать лишь одному человеку – Стрельникову. Стоило Мирославу подумать об этом, как в уродливом лице стали проступать черты Владимира Сергеевича. Искаженные, странные, но все же его. Жрец снова склонил голову против часовой стрелки, вглядываясь в глубокие омуты погодинских глаз, будто пытаясь измерить багром глубину, а потом всхлипнул, заклокотал и разразился хохотом, который разносился в пространстве раскатами всё громче и громче. Погодин пытался кричать. Но крик не вырывался на волю, он собирался, накапливался в горле, уплотняясь; Мирослав никак не мог выдавить его из себя. С этой плотной субстанцией, распирающей гортань, он и проснулся, резко дернувшись на кровати так, что судорога пробежала по икроножной мышце.

Ночной кошмар Погодин отпустил от себя довольно легко, несмотря на то, что переживание было глубоким и ярким. Утром он лишь смутно вспомнил о странном сне. Но так случается, когда психика включает защитный механизм, вытесняя из памяти и обесценивая потрясения. И вот теперь, по иронии судьбы, он нечаянно оказался на земле, породившей бонских демонов и богов.

Когда после завтрака джип, в котором находились Погодин, Роднянский, гид и водитель, выехал за облагороженную территорию пятизвездочного отеля, перед ними предстала Лхаса в своем естестве, под яркими лучами солнца. Вчера вечером усталые путники, уже набравшиеся впечатлений за время долгого пути из аэропорта, похоже, не ставили себе задачи приглядеться внимательно к тибетской столице, а Роднянский и вовсе задремал на подъезде к ней. Сегодня же и Мирослав, и профессор приникли к окнам машины, с интересом рассматривая виды древнего города. Хотя довольно скоро реальность развеяла романтический флер их фантазий. Лхаса вовсе не выглядела сакральным центром самого загадочного места на земле. Суетливый город являл путешественникам вполне заурядные для Азии картины. Проспекты и улочки, на которых соединялись в единое полотно, несочетаемые на первый взгляд строения: от хлипких, абы как возведенных палаток, прямо у дороги торгующих чем придется (фруктами, сувенирами, сладостями и даже свежим мясом), до вполне типовых многоквартирных домов, напоминающих российские хрущевки, и муниципальных громадин. Современные основательные многоквартирники перемежались со старой тибетской и китайской постройкой – плоскими приземистыми домиками до трех этажей в высоту с покосившимися оконными рамами (местами без стекол), украшенными аутентичными пестрыми наличниками. Довольно часто вдоль дорог встречались съестные заведения, хозяева большинства которых явно не были знакомы с понятием «санитарные нормы».

– Лхаса уже не та, – протянул гид, сидевший впереди, рядом с водителем. Он вполне прилично изъяснялся на английском, поэтому и Погодин, и Роднянский не испытывали никаких трудностей при общении с ним.

Возраст провожатого сложно было определить навскидку, на азиатах следы времени, казалось, отпечатывались хуже, чем на европейцах, метя их морщинами лишь в преклонные годы. Поэтому Мирослав размашисто предположил, что ему может быть от двадцати пяти до тридцати пяти лет.

– Мне сорок два года, – улыбнулся гид, повернувшись к Погодину, который все же не удержался от вопроса.

Как выяснилось, звали тибетца Чоэпэл, что в переводе значит «процветание буддизма». Впечатление он производил человека уравновешенного и добродушного, с готовностью отзываясь на все вопросы, спокойно и мягко разъясняя информацию. Одевался Чоэпэл в европейском стиле: джинсы, рубашка, легкая матерчатая черная куртка. За тонкими линзами очков в прямоугольной оправе улыбались живые, умные глаза, конечно, раскосые. Глаза его, впрочем, имели не вполне типичный для азиатов разрез, по форме они напоминали большие капли – почти по‑европейски округлые ближе к внутренним уголкам глаз и сужающиеся тонким следом к внешним. А его коротко остриженные черные волосы контрастировали с довольно светлой для тибетцев кожей.

– Сейчас в Лхасе, особенно в Лхасе, очень чувствуется влияние Китая, оно активно подбирает под себя исконную аутентичность города, – констатировал Чоэпэл без эмоций, так, что сложно было определить, вызывает ли это обстоятельство в нем грусть. Но Погодин даже не сомневался, что минорные нотки обязательно должны были присутствовать в этой фразе, просто тактичный гид не считал нужным демонстрировать их гостям.

На улицах и впрямь повсюду были заметны следы китайского вторжения – красные фонарики на придорожных столбах и фасадах зданий, вывески на китайском языке, китайские военные, призванные охранять порядок, да и все основательные современные постройки тоже были делом китайских рук. Тибет лишь обывателю мог представляться местом безмятежным и мирным, над которым легко парит облако блаженного просветления. На самом деле этот регион повидал на своем веку захватнические вторжения, разрушительные битвы, культурные революции (в результате последней из них китайскими коммунистами было разрушено более семи тысяч древних религиозных сооружений), кровопролитные восстания. А правительство Тибета, до 2011 года представленное в лице Далай‑ламы XIV, с 1959 года и вовсе находилось в изгнании, обосновавшись в северной Индии.

– После Самье, если захотите, я покажу вам достопримечательности Лхасы, древние монастыри и дворцы. В этих местах еще сохранился дух исконного Тибета, – предложил гид.

Тем временем джип выехал за черту города, мягко двигаясь по удивительно ровному асфальту, выложенному широкой черной лентой на недавно дикой земле. Качественное современное дорожное покрытие – еще одно свидетельство того, что в Тибете хозяйствовали рачительные китайцы, – контрастировало с девственными просторами, жители которых когда‑то верили (а, вероятно, большей частью верят и по сей день), что их тибетское племя произошло от любовного соития обезьяны и демоницы Лу.

Дорога то поднималась в горы, то спускалась к самой Брахмапутре, широкой темно‑оливковой лентой тянущейся вдоль всего пути. Время от времени водителю приходилось делать вынужденные остановки, когда на дороге появлялось стадо коз или могучих, неторопливых черных яков с яркими лентами вокруг шей. Местами вдоль дороги встречались небольшие старые тибетские дома из камня, с расписными ставнями и дверями, с изображением буддийской свастики над входом. Старые постройки органично вписывались в горный пейзаж.

В пути гид рассказывал историю монастыря Самье, которую Роднянский наверняка знал не хуже, а, может, даже лучше тибетца. Но он все равно тихонько слушал размеренное повествование, не отрывая взгляд от окна и думал, казалось, о чем‑то своем.

Первый буддийский монастырь в Тибете появился стараниями Падмасамбхавы, которого в какой‑то момент чаще стали называть Гуру Ринпоче, то есть Великий учитель. Согласно преданию, он явился в Тибет из Индии по приглашению царя Тисонг Децэна, правящего Тибетом в VIII веке, который хотел, но не мог установить буддизм на своей земле. Гуру Ринпоче полностью оправдал возложенные на него надежды. Бродя по тибетской земле, он повсеместно встречал бонских жрецов, но благодаря чудесному дару убеждения умудрялся обращать их в свою веру. В конце концов в долине Брахмапутры, рядом с горой Хепо Ри, он одержал победу в схватке с бонскими демонами, и недалеко от этого места счастливый царь возвел монастырь Самье. После этого буддизм широко распространился в Тибете, получив статус официальной религии. Тем не менее поверженный и гонимый тысячелетиями бон все же не канул в лету. В наши дни примерно треть тибетцев по‑прежнему исповедует исконную религию. Современный бон сохранил культ жертвоприношений, но отказался от человеческих жертв, заменив их фигурками человечков из теста.

Самье возник вдалеке, среди зелени, приземистой квадратной башенкой с многоярусной золоченной верхушкой, окруженный белой стеной, по периметру которой возвышались четыре огромные разноцветные чортена. Горный пейзаж за монастырем и уходящая в перспективу вереница рыхлых сизых облаков удивительно гармонировали с постройкой: монастырские пики казались родственными горным, а позолота – продолжением клубящегося в ущельях марева.

Монастырский двор являл довольно оживленную картину, были здесь и туристы европейской наружности, и местные жители в традиционных тибетских халатах с пестрым орнаментом – сухенькие пожилые тетушки с седыми косицами, старательно вращающие молитвенные барабаны, расположенные вдоль монастырской стены, и монахи в темно‑красных уттара сангах. На земле несколько человек в тусклой будничной крестьянской одежде совершали простирания на подстилках – особую буддийскую практику, нацеленную на очищение кармы.

Исследовав двор, покрутив молитвенные барабаны, Роднянский и Погодин отправились осматривать саму святыню. Изучение внутреннего устройства монастыря, по словам гида, занимает в среднем несколько часов. Им предстояло осмотреть четыре этажа, множество залов, часовни, при желании пройти внешнюю кору вокруг монастыря и внутреннюю – по коридору, огибающему периметр здания. Поначалу профессор шустро засеменил впереди, но в итоге он же стал причиной того, что их пребывание здесь затянулось несколько дольше, чем рассчитывал Мирослав. Профессор как вкопанный замирал у живописных фресок, изображающих сцены из истории тибетского буддизма, перед статуями будд и бодхисатв, долго и пристально вглядывался в монумент Гуру Ринпоче.

Мирослав довольно скоро решил отделиться от профессора, чтобы понапрасну не томиться, ожидая его. Блуждая по монастырю, он вошел в один из залов и вдруг сам застыл на месте – прямо в глаза ему смотрел бонский демон из давно забытого сна. Он возвышался напротив входа, облик его частично скрадывала тень камерного помещения, а венец золотили солнечные лучи, косо падающие сквозь проем высоко расположенного окошка. «Что ты здесь делаешь?» – усмехнувшись нечаянной встрече, спросил Мирослав идола, как старого знакомого, которого совсем не ожидал увидеть. Страшный сон, набирающей силу волной поднимался откуда‑то из недр сознания, обдавая память пробуждающими брызгами. Демон лишь молча скалился в ответ, продолжая таращиться на гостя. Погодин огляделся по сторонам – в этом зале демон был не одинок, вдоль стен стояли и другие статуи, коронованные черепами. Тоже хорошо знакомые ему по визитам к Стрельникову.

– Вас, вероятно, удивляет, что демоны ракшаса делают в стенах буддийского храма? – раздался за спиной Мирослава голос Роднянского. Судя по всему, Анатолий Степанович зашел сюда сразу за ним и слышал вопрос, обращенный к идолу.

– Есть немного, – улыбнулся Погодин.

– Да, это любопытный феномен, – отозвался Роднянский. – Дело в том, что, одержав победу над темными силами этого места и подчинив их себе, Гуру Ринпоче обязал поверженных быть хранителями монастыря, да и защитниками буддизма в принципе. Так что теперь они являются местными стражами и получают подношения наравне со святыми.

Время спустя, все еще под впечатлением от странной встречи, Мирослав сошел на нижний уровень здания. Там располагался узкий темный коридор, предназначенный для внутренней коры. Погодин двинулся по нему, ощущая промозглость сырых стен. Сумеречный тоннель был длинным и пустынным. Он, вероятно, вызывал в паломниках противоречивые чувства, противостояние страха и веры, – чем способствовал вхождению в резонанс с особой энергетикой сакрального места. Мирослав неторопливо двигался вперед, и в какой‑то момент ему показалось, что в спину ему нацелен чей‑то взгляд. «Нет, ну это уже просто смешно», – подумал он, вспомнив наваждение в саду у Стрельникова. Довольно резко обернувшись, он, действительно, увидел позади себя человека – ламу в бордовом уттара санге, который отставал от него шагов на двадцать и двигался почти бесшумно в мягких сандалиях. Лама приветливо улыбался Погодину, быстро перебирая пальцами зеленые четки. Мирослав ответил ему тем же и продолжил путь, задумавшись о том, что за сегодняшний день натыкается на этого ламу уже не первый раз.

Посещение Самье завершилось поздним обедом в монастырской столовой, где путники подкрепились цампой и чаем с ячьим маслом. Напоследок решено было совершить неполное восхождение на гору Хепо Ри, чтобы полюбоваться рисунком Самье с высоты. По горной тропинке шли около часа. Профессор, к удивлению Погодина, довольно бодро преодолел намеченный отрезок пути. Солнце уже клонилось к закату, украшая золотом облака и горный туман. С выбранной точки архитектурный ансамбль монастыря виделся четким рисунком огромной мандалы, символизирующей модель вселенной, «карту космоса», – внешний круг забора, внутренний квадрат центрального храма, олицетворяющего мистическую гору Меру (центр всех материальных и духовных вселенных), вокруг него располагались храмы, символизирующими четыре континента, солнце и луну. По обе стороны от континентов были часовни – восемь субконтинентов. Разноцветные чортены: красный, черный, зеленый, белый, окружающие главный храм, обозначали четыре стороны света. Столб в сердце монастыря – центр вселенной. Зрелище, казалось, ворожило путников, они молча смотрели на священную мандалу, органично вписанную в пейзаж горной низины, расцвеченный красками вечереющего неба, пока Чоэпэл ни сообщил им, что нужно собираться в обратный путь.

Первое время в направлении Лхасы двигались молча, переживая новые впечатления. Но потом Погодин вдруг нарушил умиротворенную тишину.

– Профессор, не знаете ли вы, случайно, при чем тут Сирия? Владимир Сергеевич упомянул ее как‑то вскользь в контексте Шамбалы, но не стал вдаваться в пояснения, – задал он Роднянскому вопрос, прозвучавший как‑то не к месту.

– Знаю. Как же не знать, – отозвался Анатолий Степанович, пошевелившись, словно Мирослав потревожил его сон. – Лев Гумилев в свое статье «Шамбала в легендах и истории» перевел слово Шамбала с персидского как «господство Сирии». Сирия по‑персидски называется Шам, а слово «боло» означает «верх», «поверхность». Вот вам и связь. Видимо, Владимир Сергеевич придает этому переводу особую важность.

Погодин только хмыкнул, вспоминая ответ Стрельникова: «российские войска уже вошли в Сирию…»

– То есть Стрельников придает российской операции в Сирии некий сакральный, оккультный смысл? – поделился он с профессором своим предположением.

– Я, молодой человек, еще не слышал о такой войне, которой не приписывали бы оккультно‑мистической подоплеки. Все эти официальные исторические версии про борьбу за территории ради нефти, газа, золотых приисков, о расширении сферы влияния при ближайшем рассмотрении не всегда выглядят убедительно. Ну, подумайте сами, за каждой глобальной кровавой войной обязательно стоит главный зачинщик, яркая личность, которой все это надо: например, Чингисхан, Наполеон, Гитлер. А зачем им это? Можно, конечно, предполагать, что вожди народов стремятся обеспечить своим гражданам лучшую жизнь, обогатив государство. Но при ближайшем рассмотрении эта версия вряд ли выдерживает критику. Стоит ли отправлять на смерть миллионы, чтобы облагодетельствовать их? Нужно ли самим вождям больше власти и богатств как отдельно взятым индивидуумам? Зачем? Тут, пожалуй, уместно говорить о нездоровых амбициях. Но когда властные амбиции обретают чрезмерно гипертрофированные, крайне патологические формы, то и мира может быть мало. Вы так не думаете? – спросил профессор, с хитрым прищуром глядя на Мирослава.

– И тогда они начинают искать пути безусловного подчинения мира, и не только внешнего? – продолжил Погодин его мысль. – Они начинают искать что‑то вроде Шамбалы, встречи с предполагаемыми истинными повелителями мира…

– Как это делал, например, Адольф Гитлер. Его оккультные изыскания и поиски Шамбалы сейчас уже ни для кого не секрет. Кстати, знаете ли вы, что изначально Гитлер использовал в качестве эмблемы правостороннюю свастику, но после первой же нацистской экспедиции в Тибет он изменил ее на левостороннюю.

– Бон?

– Вероятно. Есть также версия, что его кровожадность – человеческие жертвы бонским демонам, чтобы они открыли ему путь в Олмолнгринг.