Текст книги "Самый большой подонок"

Страдательный залог обозначает, что субъект, к которому отнесено причастие, подвергается воздействию со стороны какого-то другого лица или лиц.

Тривиальная филологическая мысль.

Я иду по долине смерти, но нет страха в моём сердце, и не боюсь я зла, ибо в этой долине я самый большой подонок.

Надпись на рождественской открытке.

Пролог

Свисток у Кольки Емелина был что надо – одна горошина чего стоила! Большой, костяной, замысловатой формы – такой мог свести с ума любого мальчишку. А цвет он имел необычный для кости – коричневато-болотный, насыщенный. Чудо с горошиной подарил Коляме его дядя – заядлый путешественник. Дядя говорил – то ли в шутку, то всерьёз, – что получил свисток в качестве подарка от некоего туземного вождя в дебрях Южной Америки.

Ясное дело – Колька сразу посеял свисток. Он потерял его в огромном, как тогда казалось мне, шести– или семилетнему пацанёнку, парке нашего детства. Там росло множество тополей, и обычно в первой половине июня тополиный пух покрывал всю землю в округе. На фоне этого прилипчивого «летнего снега» бросались в глаза черневшие там и сям трупики грачей. Птицы погибали каждый день, и даже мы, легкомысленные малолетние оптимисты, подчас задумывались: почему посреди цветущего лета, которое отождествляется людьми с самой жизнью, смерть собирает ежедневный урожай? Глупые и наивные, что мы знали тогда о жизни? Ничего – как и сейчас.

Коляма пришёл в отчаяние: в мешанине из опавших веток и толстого слоя тополиного пуха отыскать своё сокровище в таком большом парке ему одному оказалось не по силам.

После обеда о пропаже свистка знали все. Наша разношёрстная ватага, равная числом футбольной команде, расположилась в тени могучих лип у низкого окна, а Колька разговаривал с нами из прохладной полутьмы своей комнаты. Кто-то предложил ему помощь в поисках свистка. Я уже обрадовался за Коляму, но бывший на три года старше меня Аркадий Коледа по прозвищу Аркадак, с кривой ухмылкой заявил, что если он найдёт свисток, занятная вещица по праву должна будет принадлежать ему. Аркадак был среди нас самым сильным физически, и оспорить его наглое «программное заявление» никто не посмел.

Уже тогда, в раннем детстве, я неосознанно пытался делать жизнь с кота, который гуляет сам по себе. Но был я слишком труслив, и это у меня получалось плохо. Даже очень плохо. Кроме меня, наверняка ещё двое-трое пацанов были не согласны с Аркадаком и искренне сочувствовали Коляме. Однако никто из нас не выразил Кольке свою поддержку вслух, в явном виде. Трудно сказать, что было на уме у сочувствующих. Одно было ясно: все мы боялись нахального и самоуверенного Аркадака.

Но у меня в голове созрел простенький до примитивности план. Я решил пойти вместе со всеми в парк и постараться первым найти свисток. Коляма согласился на все условия Аркадака. Колька был немного старше меня, но ниже ростом и тщедушнее, и ему частенько доставалось от сверстников. Его преждевременная капитуляция перед Аркадаком выглядела одновременно неуклюжим реверансом по отношению к мальчишкам, которые могут быть очень жестокими, и своеобразной игрой. В тот миг, когда Коляма им чуть-чуть поддался, он поставил себя в страдательный залог. А известно: попасть в страдательный залог легче, чем вырваться из него. Колька проявил себя типичным мазохистом, хотя никто из нас в то время и слыхом не слыхал об этом гадком слове. Свисток он искать не пошёл, а остался дома.

Я понимал, что шансы мои невелики, но надежды не терял. Мне нужно было лишь высмотреть среди сугробов тополиного пуха костяное чудо с горошиной, а уж на тех двухсот пятидесяти метрах, отделявших калитку парка от дома Колямы, я рассчитывал не дать себя догнать. Быстрый от природы, я уже видел себя несущимся по липовой аллее с крепко зажатым в кулаке свистком, когда парк огласился радостными криками.

Свисток нашёлся. Его подобрал какой-то шпингалет, ростом от горшка два вершка. Глаза недомерка находились совсем близко от земли, и он первым заметил пропажу.

Игрушка тут же оказалась в руках Аркадака.

Я расстроился, но вида не подал и вместе со всеми поспешил к раскрытому настежь окошку, за которым томился Коляма.

Под столетними липами разыгралась гнусная сцена – именно так я её воспринимал, помню это совершенно отчётливо. За возврат свистка Аркадак потребовал у Кольки все его остальные сокровища. Самым интересным из этих сокровищ был антикварный, раритетный механический (!) будильник.

Должно быть, я не слишком адекватно оценивал происходящее, переживая то, что вытворяли с Колямой, как своё личное оскорбление. Я был впечатлительным мальчиком. Внутри у меня всё кипело, меня переполняла жалость к Кольке и бессильный ненависть к Аркадаку. Коляма укоренился в страдательном залоге, Аркадак крутил парнишкой как хотел. Я не понимал, почему Колька внешне так спокоен, и почему я должен переживать за него больше, чем он за себя. Я хотел ударить наглого Аркадака, но был, повторюсь, труслив, и не ударил.

А зря.

Потому что если бы я тогда превозмог себя и врезал горилле Аркадаку, то совершённый мною поступок, как это ни пафосно и преувеличенно прозвучит, мог бы определить для меня совсем иную жизнь, чем ту, которую я прожил.

Я был искренен в своём порыве помочь Коляме. Я хотел сделать это не из желания понравиться самому себе и не из стремления выглядеть честным рыцарем и благородным джентельменом в чужих глазах – это было естественным, нелицемерным, органическим проявлением чувств, захлестнувших мою неокрепшую душу. Своего рода спонтанным выплеском так называемой «справедливости по природе».

Повзрослев, я осознал, что мне присуще обострённое чувство справедливости. Оно осложняло, осложняет и будет осложнять мне жизнь. Но я никогда не жалел и не пожалею об этом.

Наверное, именно в те дни заложилось во мне неприятие страдательного залога как формы движения человека по жизни. В ту пору ни я, ни Коляма, ни Аркадак, ни все остальные не знали, что для многих из нас страдательный залог (некая форма эскейпизма) станет чем-то вроде обжитой, обустроенной и привычной норы с уплотнёнными и тщательно выглаженными стенками. Наверное, некоторые не возражали против такого существования, но и те, кто этого не хотел, вынуждены были прожить больший или меньший кусок своей жизни в смрадной духоте страдательного залога.

Я не хочу казаться лучше, чем я есть, но и не постесняюсь сказать, что я порядочнее, умнее и совестливее кого-то, если увижу, если пойму, если почувствую, что это действительно так. Я не отношу скромность к числу тех добродетелей, которые обязательны для игроков основного состава команды, выходящей на финальный матч против Сатаны и его приспешников побороться за кубок «Человеческая душа». Мудрец прав: «Скромность – удел посредственностей». Таким образом, ничто не мешает мне похвалиться.

Но похвалиться мне нечем.

При всех своих недостатках, при скверном, тяжёлом и неуживчивом характере, склонности к фрондёрству и к «интеллектуальному забиячеству», большую часть своей жизни я просуществовал, то прозябая в страдательном залоге, то обращаясь в сотворяющую этот самый залог бесчувственную нелюдь – самого большого на свете подонка.

И лишь в редчайшие моменты истины, когда я вдруг просыпался среди ночи от необъяснимого внутреннего толчка и с широко раскрывшимися глазами садился в постели, я мог ощущать жизнь во всей её полноте и величественной, завораживающей красоте и получал право называть себя не бесхребетным слизняком, не расчеловечившимся негодяем, а человеком как таковым.

Глава 1

– До чего же гнусной оказалась эта Сумеречная Зона – проворчал Шеф, когда мы с Эдуардом Лаврентьевым пристроили свои седалища в предложенных нам креслах.

Сии столярные изделия заслуживали той же характеристики, что и ставшая притчей во языцех запретная зона, заключавшая в себя бывший тренировочный городок пресловутых дёртиков и старую зимнюю квартиру, в качестве которой ими был приспособлён заброшенный завод. Это странная, пугающая, навевающая тихий ужас территория на юге России, где, по словам мало что понимающих в практической жизни высоколобых физиков-теоретиков, «имеет место быть анизотропия пространства», была названа Сумеречной Зоной самим Шефом – возможно, не совсем корректно. Но дефиниция прижилась – надо же как-то называть ныне особо засекреченное зловещее место в особо секретных документах и на особо секретных, вроде вот этого, совещаниях.

Шеф должен был испытывать большее, нежели мы с Эдуардом, раздражение от пользования деревянными пыточными кобылками, подобными той, на которой Томмазо Кампанелла провёл сорок восемь кошмарных часов. Специалист, меблировавший подземную комнату инструктажа, явно не вкусил пока прелестей геморроя, донимавшего директора ДБ, зато точно знал, что под пыткою не задремлешь.

Большие шишки заставили Шефа провести мой инструктаж именно здесь. Шишкам мерещилось, что иновселенские и прочие шпионы уже кишмя кишат на Земле. Защита от прослушивания, которую имел кабинет Шефа, показалась большим начальникам ненадёжной – и вот извольте, ёрзайте и крутитесь на неудобных креслах секретной комнаты. На мой с Лаврентьевым взгляд, меры предосторожности были пустыми хлопотами в нашем обширном казённом доме, поэтому мы не скрывали скепсиса, но продолжали играть в навязанную нам игру.

– Полагаю, шлемы мы надевать не станем? – заговорщически подмигнул нам Шеф.

Он намекал на переговорные устройства, с помощью которых мы обязаны были общаться, даже запертые в многослойный склеп спецкомнаты.

Эдуард беззвучно засмеялся, я скорчил пренебрежительную гримасу. Какого чёрта, ведь законопатившие нас сюда «шизики от конспирации» не имели права снимать и прослушивать инструктаж, иначе вся их конспиративная кутерьма превращалась в бессмыслицу. Поэтому вопрос об использовании или неиспользовании переговорных устройств становился нашим частным делом, тем более что ключевое слово – Сумеречная Зона – было произнесено, и любой мало-мальски сведущий человек догадался бы, о чём здесь пойдёт речь. Нечеловек, кстати, тоже.

– Девятка нас не контролирует, – добавил Шеф извиняющимся тоном, явно не собираясь засовывать свой мощный череп в парикмахерский фен переговорного устройства.

– Я умываю руки, – сообщил Эдуард. – На задание отправляется Ольгерт, право требовать соблюдения мер безопасности принадлежит ему.

Глаза Лаврентьева смеялись, но глаголил он истинную правду. В данном случае субординация не принималась во внимание, последнее слово оставалось за Исполнителем. Стоило мне захотеть – и Шеф как миленький парился бы в шлеме.

– Заявка отменяется, – огласил я окончательный вердикт. – Но приласкайте Эдуарда: если его ребята доставят в Медицинский Отдел обрубок, который не опознать без пояснительной бирки, он не простит нам подобной легкомысленности.

– Пошутили – и хватит, – сказал повеселевший Шеф. – Одно здесь правда: леченый конь уже не конь. Особенно если ему лечили голову.

– Пользуйся пока крохами свободы, – обратился ко мне Эдуард, пока Шеф закуривал сигарету. – Скоро тебе предстоит провести двое суток с «дуршлагом» на голове.

– Так вот, – насладившись первыми затяжками, начал Шеф. – Как вам известно, на данный момент Сумеречная Зона – это неправильный круг диаметром приблизительно тридцать километров. Оттуда давно выведены все наши люди, о прочих я не говорю. – Он выпустил дым длинной тонкой струйкой. – Если события выйдут из-под контроля, мы будем вынуждены зачистить Зону, использовав для этой цели маломощный тактический ядерный заряд.

– Насколько я понимаю, события уже вышли из-под контроля, – вставил Лаврентьев, напирая на слово «уже».

В отличие от Эдуарда я предпочёл промолчать.

– Ситуация ни к чёрту не годится! – вдруг яростно вскричал Шеф, что с ним бывало довольно редко. Его сигарета прочертила в воздухе длинную дымную дугу. Шумно дыша, Шеф открыл маленький портфель и выложил на стол несколько наклеенных на картон цветных фотографий. – Взгляните на это, господа записные фигляры!

– Ёлочки точёные! – воскликнул Эдуард, рассматривая снимки. – Неужели дёртики снова выходят на сцену?.. А это что?

У меня в руках было точно такое же фото. Оно было сделано людьми из отряда Разгребателей на старой базе дёртиков. На зелёной замусоренной траве метрах в трёх от красной кирпичной стены лежал чёрный комбинезон, а на нём, как на подстилке, сучил ножками обнажённый розовый младенец. Кажется, он уже успел запачкать весьма специфическую «пелёнку».

– Неужели дёртики и до грудных младенцев добрались? – не поверил я своим глазам.

– Неверно интерпретируешь увиденное, – надменно процедил Шеф голосом человека, владеющего ноу-хау. – И ты тоже, Эдуард.

– Ну а вы как это интерпретируете? – выслушав приговор нашей с Лаврентьевым проницательности, спросил я.

– Дёртики никогда полностью не уходили со сцены, – просветил нас Шеф. – Но брошенный на произвол судьбы младенец – не их рук дело. Дёртики тут ни при чём. Яйцеголовые интеллектуалы полагают, что Сумеречная Зона является анизотропным пространственным узлом. Это слово было последним понятым мною из их заумной болтовни. Дальше парни изъяснялись на сплошном жаргоне: флуктуационный сгусток остаточного поля φ, вкрапления ложного вакуума и тому подобная космологическая нецензурщина… Надо понять главное: Сумеречная Зона похожа на головку голландского сыра – вся в дырочках. Ма-а-аленьких таких. Радиусом 10^-33 сантиметра. Называют их, как известно, «кротовыми, реже – «червячными норами». Именно на таких «кротовинах» инженеры «строят» межпространственные тоннели, своеобразные космические ниппели. Иновселенские инженеры – наши на такое, к сожалению, не способны.

– Или к счастью, – тихонько вставил я.

– Да, или к счастью, – очень серьёзно согласился Шеф и продолжал: – Есть мнение, что благодаря неведомым нам космическим зодчим из других миров, Сумеречная Зона вскоре может стать настоящим проходным двором. И тогда – вся нечисть в гости к нам… Переходы по межпространственным тоннелям без соответствующего снаряжения обязательно сопровождаются временными парадоксами и аномалиями – хорошо, если только локальными. – Шеф озарился грустной улыбкой. – А моя старость до безобразия тотальна, – чистосердечно признался он, вызвав у нас с Лаврентьевым ответные улыбки. – Изображённому на снимке дёртику не повезло: временная аномалия захватила весь его организм целиком. – Мелком взглянув на снимок, он покачал крупной головой. – Этот невинный младенец на фотографии, наверное, был в недавнем прошлом матёрым головорезом. Думаю, он случайно попал в створ межпространственного тоннеля. Но не исключено, что его затащили туда специально. Где он после этого оказался – не знает даже Господь Бог. Ясно одно: из этого Ниоткуда его в конце концов вышвырнули обратно к нам.

– А что если дёртик согласился на переброску добровольно?

Шеф обдал Лаврентьева дымом и посоветовал с изрядной долею яда:

– Насчет «добровольно» можешь поговорить с Ольгертом. Попозже. А сейчас внимай тому, что глаголю я… А глаголю я, – нахмурил брови Шеф, – следующее. База дёртиков, на территории которой сделан снимок, находится в нескольких километрах от тренировочного городка, где в своё время отверзлась воронка космического ниппеля кругоротов. Физики сказали, что створ, или, как они выражаются, хайло межпространственного тоннеля не может перемещаться на столь большое расстояние. Прецессия у створа есть всегда, но её величина пренебрежимо мала. Отсюда следует: где-то в ближайших окрестностях базы или даже внутри неё образовался второй тоннель и, как полагают теоретики, он не может быть тоннелем кругоротов. Это может быть только иной, совершенно другой тоннель! Вы понимаете, что это значит?!

– Но, Шеф! – начал было Эдуард, но старикан не позволил белохалатному коновалу сформулировать вопрос, а многообещающим тоном предложил:

– Смотрите второй снимок!

Второе фото я разглядывал значительно дольше первого. Изображённый на нём человек не был привязан к заметному ориентиру, и я поначалу не мог понять, где именно заснят Разгребателями испуганный трёх– или четырёхлетний мальчик, тоже абсолютно голенький, как и груднячок на первом снимке. Лишь спустя полминуты сообразил, что наблюдаю окрестности кладбища «кукол», некогда устроенного дёртиками близ тренировочного городка. В отличие от меня, Лаврентьев там не бывал, вид этой местности ничего ему не говорил и не вызывал никаких ассоциаций. Поэтому он машинально проговорил:

– Опять мальчик…

– А ты бы хотел увидеть девочку? – подначил Лаврентьева Шеф, отыгрываясь за наши с Эдуардом шуточки.

– Ну почему, некоторые предпочитают как раз мальчиков, – с пресным видом пожал плечами Эдуард.

– Тогда для тех, кто любит мальчиков, – хмыкнул Шеф, передавая нам следующие фотографии. – Ягодицы крупно.

Действительно, на снимках были запечатлены пухленькие попки обоих малышей. На левой ягодице у каждого чётко просматривался маленький чёрный кружок. Незнакомые буквицы и странные значки, идущие по его периметру, придавали загадочным нашлёпкам сходство с нашими земными печатями или почтовыми штемпелями.

– Похоже на печать, – причмокнув языком, глубокомысленно изрёк Лаврентьев.

– Мальчик постарше что-нибудь рассказал? – с надеждой спросил я.

Шеф отрицательно покачал головой.

– Он ничего не помнит. Да и что может рассказать трёхлетний карапуз? Вдобавок малыш тяжело заболел и в данный момент находится там, где ему должно стать лучше. Во всяком случае, я очень надеюсь на это.

– А мне нельзя там побывать? – быстро спросил Лаврентьев.

– Ты что, забылся? – иронически осведомился Шеф. – Не только побывать – говорить об этом ты будешь только в тех специально оборудованных местах, где стены имеют минимум ушей.

– Ах, всё-таки имеют! – осклабился Эдуард.

– Я понимаю, что твои волосатые лапы практикующего врача чешутся от нетерпения прикоснуться к этим девственным попкам, – проговорил Шеф покровительственно. – Но пока мы не поймём, с чем и с кем имеем дело в Сумеречной Зоне, нам придётся продолжать играть в секретность, причём играть беспроигрышно.

– Ясно, – сказал Эдуард серьёзно.

– Поехали дальше, – продолжал Шеф. – По моему разумению, на территории кладбища «кукол» находится створ третьего тоннеля. Это всего в сотне-другой метров от забора тренировочного городка.

– Почему вы думаете, что мальчики – это подвергшиеся влиянию временных аномалий дёртики? – спросил Лаврентьев.

– Потому что в промежутке между нашими посещениями Сумеречной Зоны там могли находиться только дёртики, – пояснил Шеф. – Когда в Зону пришли Разгребатели, на старой базе ими были обнаружены вернувшиеся туда боевики дёртиков из недобитых. Завязался бой, было много невосполнимых потерь с обеих сторон. Большинству дёртиков удалось унести ноги. А когда пыль улеглась, Разгребатели наткнулись на вот этих мальчиков.

– А не мог кто-нибудь переместить малышей обычным путем? – не унимался Лаврентьев. – Я имею в виду, в пределах планеты, в пределах Сумеречной Зоны?

– А я имею в виду, чтобы запутать нас, – добавил я.

– Мог, парни, мог, – сказал Шеф ласково. – Но давайте рассчитывать на худшее. Благодушие всегда выходило нам боком.

Мы с Эдуардом промолчали, а Шеф шумно заёрзал на неудобном кресле. На его лице отразилось страдание, вызванное как большими проблемами в деле обеспечения безопасности, так и мелкими проблемами с собственной кабинетной задницей.

– Никто не может поручиться, что среди нас уже не разгуливают посланцы иных миров, – промокнув носовым платком взопревший лоб, сказал как пожаловался озабоченный Шеф. Он убрал платок в карман. – Утечка информации недопустима. Вот поэтому мы по просьбе высокого начальства и сидим в этом душном склепе с повышенной влажностью.

– Мы сидим здесь не по просьбе начальства, – возразил Эдуард.

– Да? – иронически улыбнулся Шеф. – А по чьей?

– Мы сидим здесь по приказу начальства, – пояснил Лаврентьев, делая ударение на слове «приказ».

– Да, по приказу! – сказал Шеф сварливо. – Мы потеряли бдительность, вообще слегка подразболтались. А кое-кто и не слегка. – Он многозначительно воздел к потолку указательный палец. – Наша Контора погрязла в кумовстве, панибратстве и круговой поруке. Ты, Эдуард, как врач и в некотором роде психолог должен знать, что там, где начинают преобладать неформальные отношения, дело вскоре гибнет. К приказам мы уже давно относимся наплевательски. Мы зажирели. – Шеф с подозрением поочередно оглядел каждого из нас, как бы отыскивая эти самые признаки ожирения. – В общем, лучше перебдеть, чем недобдеть.

– В общем, ждёт меня дальняя дорога в Сумеречную Зону, – сказал я.

– Конспирация прежде всего, – произнёс Шеф наставительно, собираясь развить поистине неисчерпаемую тему.

Внезапно его лицо исказила гримаса ужаса и отвращения.

Мы с Лаврентьевым не на шутку перепугались. Старикан слишком много курил, а кто курит, тот умирает вне очереди.

Шеф с брезгливой миной смотрел куда-то вниз и в сторону.

– У-у, мерзость! – сказал он с выражением, обращаясь, как хотелось бы верить, не к нам с Эдуардом. Впрочем, как знать.

Мы наконец увидели то, что встревожило Шефа.

Это была огромная жаба, сидевшая на полу в привычной для себя позе и привычно же надувавшая горловой мешок. Она не мигая уставилась на нас, и у меня почему-то перехватило дыхание и захолонуло под ложечкой.

– Пошла вон! – встав и притопнув ногой, выручил нас Эдуард.

Он был медиком, потрошил в молодости таких зелёных красавиц и был гораздо менее, чем мы, закомплексован в отношении к гадам земным. А по тому, как решительно белохалатный коновал прогонял неизвестно каким образом проникшую в подземный бункер жабу, можно было сделать вывод, что и к инопланетным гадам тоже.

Жаба нехотя уползла к стене, и через полминуты Эдуард, опомнившийся и бросившийся ловить «зелёного соглядатая», вернулся на свою «пыточную кобылку» с пустыми руками.

– Как сквозь землю провалилась! – озадаченно сообщил он, поправляя очки.

– Тьфу, как она меня напугала! – честно признался Шеф.

– Я тоже струхнул, – поделился своими ощущениями и я.

Спецкомната располагалась глубоко под землёй и, несмотря на все ухищрения строителей, тут было сыровато. Но скорее всего эта жаба была не из тех, кому нужна влага и всё такое. Понятно, чем это могло для нас пахнуть. И вообще: грош цена и конспирации, и упрятанной под землю спецкомнате, если сюда смогло проникнуть существо размером примерно десять-двенадцать сантиметров.

– К чёрту конспирацию! – устало выдавил Шеф, закуривая.

Минуты две он молча дымил, приходя в себя и собираясь с мыслями.

– Ольгерт, ты отправишься в Сумеречную Зону в качестве «живца без подстраховки», – после долгого раздумья объявил Шеф. – Тебя доставят туда в специально оборудованной машине Дозорной Службы. Спецавтомобиль поведёт твой старый приятель Вольдемар Хабловски. В Дозорной Службе одному ему известно о твоём задании.

– Жабе ещё известно, – тихо вставил Эдуард.

– Плоховато ты в детстве ловил лягушек, – подтрунил над ним Шеф и, повернувшись ко мне, так сказать, закончил абзац: – По прибытии на место ты должен действовать в неплохо освоенном тобою амплуа «живца без подстраховки». Твоя задача-минимум – локализовать створы двух новых «кротовых нор». Задачу-максимум ставить сейчас бессмысленно: полагаю, неизвестные пока обстоятельства спутают все наши карты. Будет уже неплохо, если ты выяснишь, не используются ли вновь открывшиеся «окна» для заброски к нам иновселенских лазутчиков. А если хотя бы кое-что разнюхаешь о целях и намерениях хозяев тоннелей в отношении нас, то о большем и мечтать нельзя.

– «Живец без подстраховки» – тяжёлый режим, – подал голос Эдуард.

– Стар я стал, – посетовал Шеф, – а то бы сам отправился к чёрту на рога. – Он вздохнул, положил сигарету в пепельницу, опять залез в портфельчик и на сей раз извлек одну-единственную фотографию. – Ещё один вариант исхода для идущего на задание Исполнителя, – прокомментировал он, передавая снимок Лаврентьеву.

Эдуард взял фото и стал его изучать.

Пока он с чрезвычайно серьёзным лицом рассматривал фотографию, я угадывал возраст очередного мальчика.

– Этому несчастному не повезло в вашу сторону, Шеф, – непонятно пробормотал Эдуард и протянул фото мне.

Я вгляделся и прищёлкнул языком.

– Что, проняло? – безо всякой подначки спросил Шеф участливо.

– Да уж, это явно не грудняк и не сосунок, – возвестил я.

Коротко хохотнув, Шеф недобро сузил глаза.

– Этого так называемого «мальчика» в униформе дёртиков уже давным-давно отняли от женской груди. – Он отобрал у меня снимок и в хмурой задумчивости уставился на него. – Бедолаге лет восемьдесят, не меньше. К тому же он мёртв. Надо полагать, от органических причин.

Глава 2

Я проснулся, но продолжал лежать с закрытыми глазами. Меня окружала непроницаемая тьма. Снаружи доносился приглушённый лягз металла, шипение сжатого воздуха и прочие плохо различимые шумы. Лёжа лицом вверх, как в гробу, я постепенно переходил к истинному бодрствованию. Испытывая слабость и плохо соображая спросонья, приподнялся на ложе, и тут вспыхнул свет. Я распахнул глаза и огляделся.

Леденящий ужас охватил меня.

В лицо мне не мигая уставились тухлые косые глаза отвратительной нелюди – кругорота головозадого безобразного.

Не поднимаясь на ноги, я резким рывком выбросил тело из постели и, приземлившись на обе ноги метрах в двух от кругорота, принял боевую стойку.

Но кругорот и не думал нападать на меня. Ухватившись руками за обе щеки, он делал с собственным лицом что-то непонятное. Я оцепенело смотрел на слишком человеческие, не похожие на лапы нелюди, руки, и опомнился лишь тогда, когда увидел расплывшееся в широченной улыбке лицо Вольдемара Хабловски.

Помахивая искусно выполненной маской кругорота, Вольдемар разразился дьявольским смехом.

Подобные идиотские розыгрыши были в его духе. Перенял он эту привычку от меня. Я был знаком с Вольдемаром давно. Он был года на три старше меня и намного талантливее. Но даже его мать говаривала о нём как о человеке с хорошей головой, которая досталась дураку. Из-за крупной, всегда коротко стриженной головы он удостоился клички Юл. А прозвище Дюбель Вольдемар по праву заслужил за страшной силы удар правой, так называемой «рабочей», руки. Юл и Дюбель – этими двумя «кодовыми именами» попеременно, в зависимости от обстоятельств и контекста событий, имели право называть Володеньку его самые близкие друзья. Своей «элегической» головой Юл шутя проламывал дюймовые доски, но никто не осмелился бы назвать его безмозглой скотиной. Да, Вольдемар был непрост, и я мысленно поблагодарил Шефа за то, что на роль доброго дядьки, который последним шлёпнет меня по попке и скажет «Ну, давай!», он выбрал именно Хабловски.

– Мои ребята смастерили, – сообщил Вольдемар, демонстрируя искусно выполненную маску кругорота. – В караулке очумеешь от безделья, каждый развлекается по–своему.

Я протянул ему руку.

– Здорово!

– Здорово, бродяга! – Вольдемар ухватил мою неслабенькую длань своею знаменитой правой.

Некоторое время мы молча состязались. Как всегда, к двадцать пятой секунде я не выдержал напора его гидравлической клешни.

– Всё, Юл, пусти!

– То-то, бродяга! – Вольдемар был рад, что держит форму.

– Я видел плохой сон.

– Опять приснилось, что заболел ревматизмом? – заулыбался Хабловски.

– Да нет.

Я вкратце пересказал ему содержание сна.

Вместо оглашения пространного резюме Вольдемар взглянул на часы.

– Пускай сны толкуют экзальтированные дамочки, для нас с тобой это непозволительная роскошь.

– Где мы?

– Мы в буферной зоне. Внутренний и внешний периметры охраняются. Но для тебя освободили коридор. Пошли на свежий воздух!

Я привёл себя в порядок, подхватил рюкзак с необходимой «шкабарднёй», и мы покинули чрево фуры, в которой я, как Владимир Ленин в опломбированном вагоне, был доставлен к месту великих дел.

Стояла тёплая октябрьская ночь, воздух был свеж и вкусен. Ярко горели южные звёзды.

– Вон караулка! – показал рукой Вольдемар. – Там сейчас никого нет и до твоего ухода в Сумеречную Зону не будет.

Хабловски запер дверцы кабины и грузового отсека и бодро проговорил:

– Ну что, потопали?!

Находившаяся метрах в ста от фуры караулка была не освещена. Вольдемар отомкнул замки и провёл меня в крохотный кабинет.

– Моя персональная каюта, – сообщил он. – Жаль, гальюн на отшибе… Барахлишко поставь сюда и ступай ополоснись, если хочешь. Душ по коридору направо. А я пока соображу закуску.

Душ был крохотный. Я сбросил «свиноколы», разделся и встал под несильные струи. Вода оказалась недостаточно горячей и к тому же отвратно воняла дезинфекцией. И на том спасибо.

Когда я вернулся в каюту, Вольдемар заканчивал нехитрую сервировку. Завидев меня, он нырнул в бар и выставил такую бутылочку, за которую можно было купить эту караулку со всей командой. Естественно, исключая самого Юла.

– Режешь последний огурец? – спросил я.

– Лимоны я порезал заранее, – усмехнулся Вольдемар. – И сахаром присыпал, чтобы дали сок. Всё, как ты любишь, а для хорошего человека и последней коллекционной бутылки не жалко.

– Да не хороший я.

– А какой?

– Гуттаперчевый.

– Тем более.

Вольдемар достал из шкафа посуду. Мне он определил крошечную коньячную стопку, а себе – огромный фужерище, будто собирался вкушать не коллекционный коньяк, а дешёвую грушевую воду.

– Ты не перепутал? – осведомился я с напускной тревогой. – Может, рокируешь сосуды?

– Мы с тобой не за шахматной доской!

– Это точно. Но учти: я через час-другой буду гулять по Сумеречной Зоне как кот – сам по себе. А ты здесь за людей отвечаешь.

– Хочешь, дам и тебе фужер? – предложил непробиваемый Хабловски. – Не ссы в компот: там повар ноги мыл. – Он наполнил мою стопку.

– Ах, да! – вспомнил я. – Тебя же должны изолировать после моего ухода в Зону.

– Теперь уж недолго, – живо откликнулся Вольдемар. – Здесь болтаться не сахар. Тоска смертная. Трахнуться хочется – жуть, а женщин в Дозорную Службу, как назло, не берут. Мои ребята просто озверели от избытка тестостерона. Ещё чуть-чуть – и друг с другом коноёбиться начнём. – Он нацедил себе, и я не поверил своим глазам: в таком количестве жидкости можно было стирать носки. Или повару мыть ноги.

– Не осуждай меня, – сказал Вольдемар виновато и прихлебнул из фужера. Осточертело всё. Измучился я от такой паршивой жизни.

– Жизнь идет накатом, не так ли? – философски заметил я, смакуя роскошный напиток.

Вольдемар сделал чудовищный глоток и перехваченным голосом сказал:

– Мог бы тоже напиться, маменькин сынок… – Он бросил в рот кружок лимона и принялся меланхолично жевать. – Никакой ты не кот и не сам по себе! – вдруг возвестил он вне видимой связи с предыдущим. – Я тоже когда-то жил по принципу: или грудь в крестах, или голова в кустах. Представь, сейчас успокоился. – Он залпом допил коньяк. – «Живец без подстраховки» – значит, тебя, мон шер, мигом поставят в страдательный залог. – Вольдемар посмотрел мне в глаза. – Пойми, Кобелина Невычесанный: мы никогда не были и не будем «сами по себе».