Текст книги "Самый большой подонок"

– Вставай, простудишься! – издевательски вякнул он, явно намереваясь заехать не мытой со дня сотворения Мира лапищей в моё пылающее ухо.

Вяло чертыхнувшись, я неловко поднялся с шершавого пола.

Тамбур был вновь пристыкован к клетке, дверца поднята, а за ней толпились несколько подобных Лапцу низкорослых детей природы и целый взвод гуманоидов нормального человеческого роста. Как и на физиономии карлика, на красно-коричневых физиономиях встречающих без труда прочитывалась неприязнь, брегливость и враждебность. Карлики были безоружны, а гуманоиды имели при себе какие-то, с виду металлические, штуковины, висевшие на перекинутых через плечо ремнях.

Лапец запустил руку за воротник жилета и с наслаждением почесал между лопаток.

– Не тушуйся, Лохмач, всё равно твои штаны тут стирать некому! – ёрнически ободрил он.

– Ты о своих шортах пекись, сикунок! – насмешливо парировал я.

Лапец мгновенно вцепился мне в шею своими грязными когтями.

– Забыл, что должен обращаться ко мне на «вы»? Или мозги размягчились от дезинфекции?

Я хотел стряхнуть его липкую ладонь, но к своему ужасу не смог совладать с рукой. Я почему-то сделался слабым и беззащитным как ребенок.

Вдохновлённый моей беспомощностью, Лапец с полминуты держал меня за горло, потом с сожалением отпустил и сказал, озабоченно качая лысой головой:

– Гляди-ка, а ты очень опасен. Тебе до сих пор кое-что удаётся. Надо бы доложить по начальству… Зачем ты бросил в меня башмаком? – вдруг резко спросил он.

– Жаль, что у меня только два «свинокола»! – вслух посетовал я, пытаясь отколупнуть со щеки чёрный кружок. Но он намертво сросся с кожей, став частью меня самого. «Вот так мама родная, подушка кислородная!» – в сердцах подумал я, стараясь не выдать своих чувств.

– Значит, на «вы» называть меня отказываешься? – недобро прищурился Лапец.

– Много чести.

– Ну, как знаешь, – зловеще прогнусавил карлик, но в его голосе я уловил лёгкий налет неуверенности.

– Знаю, как, будь уверен! – поддразнил его я.

Лапец в зловещей задумчивости почесал пятернёй в мошонке.

– Можешь молоть языком сколько влезет, но мы тебя связали по рукам и ногам. Я бы тебе доказал это прямо сейчас, да у меня инструкция. Тебе ведь ещё Эстафету бежать. Жаль, Определитель не разрешает материал портить при первой встрече. Надо и для других пытальщиков кое-что оставлять, правильно. Но всё равно жалко… – Лапец в раздражении не находил места правой руке, выворачивая её то так, то эдак, и вдруг вцепился потными пальцами в моё ухо, теперь уже левое. – Эх, скотина белокожая! – с явным сожалением проговорил он, становясь из коричневого кроваво-красным, под цвет пятиконечных звезд на башнях базы дёртиков. – Отдать бы тебя на полчасика нашему Большому Глисту…

Хотел я его отбрить позабористей, с виртуозным использованием ненормативной лексики в стиле Владимира Гиляровского, да вот по непонятной причине трусливо смолчал. Не так напугал меня Лапец Большим Глистом, как подрубил под корень топором по имени Определитель. Я вдруг вспомнил Вольдемара Хабловски. «Ну и напророчил мне Вольдемарушка-Дюбелёчек! Как в воду глядел!» – с удивлением мысленно отметил я, втайне надеясь проснуться и с облегчением удостовериться, что последние события были лишь тяжёлым ночным кошмаром.

– Ну и кто такой этот твой Определитель? – спросил я со смешанным чувством тревоги и брезгливого интереса. – Что он делает?

Лапец с неохотой отпустил моё ухо и глумливо усмехнулся.

– Что делает Определитель, говоришь? Определяет, естественно. То есть определяет всё на свете… Не забегай вперед, Лохмач! Тише едешь – на воре шапка горит, – непонятно добавил он, проедая меня из далёкого низа протухшими злобными глазками.

– И на ком горит шапка, Лапец? – на всякий случай поинтересовался я.

– На тебе, дурачок, на ком же ещё? Синим пламенем горит, полыхает так, что скоро станешь ты из лохматого лысым, лысее меня… Ну ладно, продолжим в другом месте, – оборвал себя карлик. – Освобождай садок, Лохмач невоспитанный! – Он ткнул ручищей в сторону скучавших в тамбуре карликов и человекоподобных охранников, таращившихся на меня, как в паноптикуме. – Глядишь, ещё какая-нибудь рыбка заплывёт, а ты место занимаешь! – ехидно подмигнул он, обнимая себя за плечи обеими руками и демонстрируя уму непостижимое двухвитковое автообъятие.

– Может, твоего собутыльника подсечём – вам вдвоём веселей скучать будет!

«Раздавлю падаль!» – подумал я, закипая от бессильной ярости, но вместо того чтобы дать Лапцу пинка под геморрой или припечатать каблук «свинокола» к его необутой ступне, покорно зашагал по направлению к выходу.

– Давай, давай! – хмуро подстегнул Лапец. – И не вздумай сколупнуть мушку или достать пистолет – себе дороже будет! – Он словно читал мои мысли. – Ты куда это? – взревел он. – Ну-ка на место!

– Мне надо надеть «свинокол», – пояснил я, направляясь к валявшемуся слева от дверцы спецботинку.

– «Свинокол», говоришь? – осклабился резиногубый карлик. – Имей в виду: единственная свинья здесь – это ты. Понял или нет? И мы тебя, борова лохматого, и подколем, и опалим, если что!

Не ответив, я напялил удобный «свинокол», и Лапец пропустил меня в тамбур. Он проследовал за мной, опустил дверцу, запер её сказочно огромным ключом и сунул его в карманчик размером впятеро меньше ключа, где ключ почему-то без труда поместился.

Карлики и человекоподобные охранники расступились, выстроившись вдоль стенок тамбура. Я ощутил на себе взгляды двух десятков хмурых, злобных и насторожённых глаз.

– Вот Лохмач! – кривляясь, представил меня Лапец притихшей своре. – Самомнение у него – уму непостижимое. Давайте встретим его как полагается. – И он вдруг с шумом выпустил желудочные газы.

Аборигены дружно рассмеялись.

– Полюбуйтесь-ка на него, – театрально наморщив нос, продолжал ёрничать Лапец. – Не успел попасть в приличное общество, как испортил воздух.

– А ты выведи его назад в садок, пусть сначала там пропукается! -посоветовал кто-то из охранников.

– Никак невозможно, – многозначительно ухмыляясь, картинно покачал головой Лапец. – Я знаю таких уродов: он там пёрнет, а вонять придет сюда! – Он заржал, донельзя довольный грубой шуткой.

И вдруг вцепился мне в волосы и затараторил странную присловку, показавшуюся мне знакомой:

Чичер, ячер

Драть его начал

За косицу, волосицу,

За пердячий волосок.

Его парни дружно бьют,

Подзатыльники дают.

Выбирай из предложений:

Говор, смех или движенье?

В такт дурацким стишкам он остервенело раскачивал мою лохматую головушку на манер языка церковного колокола, и капельки вылетающей из резиногубого рта слюны буквально шипели на моих пылающих от унижения щеках. Ни вырваться из гнусных лап карлика, ни ударить его я почему-то не посмел, лишь вяло ругался вполголоса. Прошляпил я момент, когда маленький уродец прибрал меня к рукам, залезши прямо в мозг. Вовремя не врубился в рабочий ритм, сдуру понадеявшись на авось, и теперь сполна расплачивался за своё легкомыслие.

Дочитав скороговорку, Лапец откатился в сторону, но его место сразу занял один из охранников. Повторяя ту же присловку, он принялся колотить меня по шее ребром ладони, а закончив витиеватое ритуальное приветствие, передал меня стоявшему наготове следующему кретину. Так, приговаривая идиотские стишки, каждый из находившихся в тамбуре издевался надо мною способом, который считал наиболее подходящим для себя и наиболее унизительным для меня, пока наконец очередь не иссякла. А напоследок отдохнувший за это время Лапец снова вцепился мне в волосы и в ритме похабной присловки отбил моей головой заключительную «раннюю заутреню».

– Ну так что выбираешь, пердун нестриженный? – задыхаясь от физических упражнений, злорадно спросил он. – Говор, смех или движенье?

– Движенье, – еле слышно промямлил я.

– ЧТД – что и требовалось доказать! – Лапец самодовольно оглядел меня с головы до пят, обернулся к красномордым дружкам и подмигнул им: – С бледной синевой, а туда же! – Он презрительно сплюнул мне под ноги. – Философ!… Ну, движенье, так движенье. – Он взмахнул, как кнутовищем, непомерно длинной рукой. – Поехали!

Поскрипывая и повизгивая, самодвижущийся тамбур покатил прочь от клетки, расталкивая плотный серый полумрак, будто его стенки были сплошными, а не сделанными из металлических прутьев.

Минуты через три наш экипаж непонятно каким образом очутился в большом и чистом вестибюле. Лапец вывел меня наружу; за нами потянулись длиннорукие карлики и бряцающие чёртовыми штуковинами на ремнях краснорожие охранники.

Оглянувшись, я невольно почесал в затылке: в сплошной стене не угадывалось никакого намёка на дверь. Будто мы перескочили с одной невидимой ступеньки на другую на пути в этот странный мир. Такое я уже испытал, падая из печки. Казалось, в эти моменты пространственно-временной континуум разрывался, давал трещину, но я почти не ощущал своеобразной бифуркации Пространства и Времени, и это меня тревожило. Даже моего куцего ума хватало, чтобы понять: всегда можно вернуться назад, сколь бы сложной ни была обратная дорога; всегда есть надежда преодолеть препятствия, чинимые врагом на твоём пути домой; всегда есть шанс выбраться из ловушек, расставляемых у тебя под ногами судьбой, – но невозможно пройти назад по дороге, разбитой на потерявшие между собою связь отрезки. По дороге, что существует, но обозначена пунктиром, и эти разрывы и пробелы ты не в состоянии преодолеть, потому что ничего о них не знаешь. Аборигены сбивали меня с толка, затрудняя возможное бегство. Они путали следы, как разведчик. Именно как разведчик. Часть пути он идет посуху; затем некоторое время бредёт по воде – по дну ручья или мелководной речушки; потом как бы двигается по воздуху, перелезая с дерева на дерево и не касаясь земли; снова идет по суше, на сей раз присыпая следы смесью махорки и жгучего кайенского перца, от которой воротят благородные носы лучшие сыскные собаки; время от времени надевает специальные башмаки с обратным следом и так далее и тому подобное. Путь такого матёрого зверюги-разведчика напоминает пунктирный след трассирующей пули. Как говорится, взять подобный след наша задача – задача Гончего Пса. Пса с вульгарным кодовым именем (я иронически называю это «кодловым именем») Невычесанный Кобелина, чувствующего себя в настоящий момент шелудивой бездомной дворняжкой, заварившей чутьё всякой дрянью с прокисших помоек при супермаркетах. Ко времени моего чётко спланированного, с сохранением боевых порядков, отхода из мира таинственного Определителя, я должен буду знать, каким образом перекидываются пространственно-временные мостики между пунктирными линиями маршрута, иначе не видать мне родного ласкового Солнца, в лучах которого я ещё надеюсь на склоне лет погреться на завалинке в огромных раритетных валенках с галошами. Не такой уж я плохой парень и не такой ведь я дурак, чтобы умереть под чужим солнцем на чужой земле. Я не хочу лежать там, где моими соседями будут нелюди вроде Лапца, – в таком случае я изворочаюсь в гробу, в котором надеюсь увидеть глумливого карлика.

Однако наряду с тревогой излишняя предусмотрительность аборигенов вселяла и некоторый оптимизм. Значит, они не так всесильны и не так уверены в себе, если считаются с возможностью побега слабого, находящегося под их «зомбирующим прессингом» человека, напуганного и смущённого «первыми близкими контактами третьего рода» в чуждом и враждебном ему мире…

Пока Лапец терзал кнопку лифта, упорно не желавшего опускаться до первого этажа, я пришёл к выводу, что мы, как ни странно, находимся в больнице. Об этом красноречиво свидетельствовал интерьер вестибюля, а также обилие женщин в ладно скроённых, хорошо пошитых и ловко сидящих на них белых халатах, оттенявших красно-коричневую кожу медичек. Женщины были самого разного возраста и, наверное, представляли все мыслимые ступени больничной иерархии. Каждой ступени соответствовал свой типаж – от скромных нянечек, шустрых санитарок и деловитых медсестёр до полногрудых солидных докторш и важных и напыщенных начальниц отделений. Исчезая и вновь появляясь в обоих концах коридора, впархивая и выпархивая из кабинок пассажирских лифтов, сбегая вниз и взбираясь вверх по обтекавшим лифтные шахты лестницам, они создавали непередаваемую атмосферу больничной суеты. Это был настоящий белохалатный муравейник – муравейник чисто женский. Лапец и входившие в нашу группу трое-четверо подобных ему карликов разительно отличались от охранников и медичек не только ростом и уродствами, но и цветом кожи. Даже не специалист понял бы, что Лапец сотоварищи принадлежит к совершенно другой расе. Эти две расы иного мира отстояли одна от другой на несколько световых лет, и я поневоле задумался: на каких точках соприкосновения построено их явное, хотя и не совсем гармоничное сотрудничество, их необъяснимый симбиоз? Что означал этот немыслимый альянс – неизвестно, и окружающее продолжало представать передо мной чистейшей воды сюрреализмом. Мне даже на миг померещилось, что это не меня доставили сюда, а, наоборот, я сам привёл эту пёструю шайку в типичную и типовую психушку. Привёл, чтобы сдать их всех под расписку расторопной медсестре или строгому врачу и поскорее выйти на свежий воздух, под цветущие яблони (!) больничного двора, стрельнуть от избытка чувств сигарету, присесть на ухоженную изумрудную лужайку и покайфовать минут пяток, полностью отрешившись от действительности. Да, а перед этим тщательно вымыть руки. Обязательно с мылом. Во всяком случае, Лапцу умыться не помешало бы, да и подлечиться ему стоило, хотя я наверняка казался ему таким же идиотом, каким он виделся мне.

Для нашей эклектичной компании пассажирские кабинки были малы, и Лапец упорно давил кнопку вызова грузового лифта.

Наконец лифт подъехал. Широко, на размах двухметровых лапищ карлика, раскрылись двери. Изнутри несло, как из писсуара: в углу кабины сиротливо притулилась обильно политая мочой кучка экскрементов.

– Нянечку, нянечку позовите! – заквакал Лапец, брезгливо отступая от дверей.

Я мысленно улыбнулся очевидному комизму положения: вонючий карлик воротил нос от несчастной кучки дерьма, с которым он сам у меня в первую очередь и ассоциировался, он возмущался традиционной до банальности приметой, непременным атрибутом каждого лифта, словно был лощёным джентельменом, чей благородный аристократический нос не переносил плебейских, простолюдинных пейзажей и натюрмортов. Почувствовал ли карлик то, над чем я втихую потешался, или он закомплексовал по другому поводу, только я нежданно-негаданно схлопотал от него предупредительную затрещину.

– Давненько не чистил нужники, Лохмач? – многообещающе, с дальним прицелом, поинтересовался он. – Сможешь в скором времени попробовать, если не перестанешь думать о своей пушке под мышкой!

– А что же ты не отберёшь у меня пистолет? – ответил я вопросом на вопрос, подчёркнуто называя карлика на «ты».

Лапцу словно заехали под дых. Лоб его покрылся крупными каплями пота, а безразмерная рука в неискоренимой чесотке обернулась гибкой змеёй вокруг немытой шеи и принялась ожесточённо ковыряться в гнилых зубах.

– Не чувствую такого приказа, – наконец выдавил явно сбитый с толка Лапец, словно к его горлу подступала тошнота, и скорчил страдальческую гримасу, хотя никакая гримаса была уже не в состоянии добавить безобразия уродливому лицу карлика, представлявшего собой отвратительную клоунскую маску.

– Эй, кто-нибудь! – выйдя из ступора, снова заорал он. – Немедленно вычистите эту конюшню!

Две пожилых уборщицы с вёдрами и швабрами откликнулись на отчаянный призыв Лапца и поспешили к лифту, едва не столкнувшись лбами. Пока происходила уборка того, что, как я подозревал, наделали соплеменники карлика, мой провожатый придерживал меня под локоток, предупреждая возможный побег. А бежать-то мне было некуда, и карлик напрягался зря.

Наконец всё устроилось, и мы втиснулись в вылизанный до блеска лифт. Двери захлопнулись, и сейчас же раздался истошный вопль одного из карликов. Двери снова распахнулись, потом закрылись, и кабина тронулась вверх.

Между карликами и гуманоидами возникла перебранка, перешедшая в лёгкую потасовку. Я не понял, чего они там не поделили, только Лапец, на минуту забыв обо мне, занялся усмирением своих соплеменников. А поскольку в тесноте кабины низкорослый уродец не мог выполнять прямые и боковые удары, хуки, свинги и апперкоты, он, используя преимущество длинных рук, стал наносить тумаки сверху, навесом, звонко шлёпая ладонями по лысым головам сварливых карликов.

Воспользовавшись суматохой, я решил разжиться одной из тех штуковин, что носили охранники. Раз мне заблокировали мозги и не дают добраться до собственного пистолета, попробуем позаимствовать чужое оружие. Такое я прежде неоднократно проделывал – даже в толпе, даже белым днем. Надо только работать с намеченным субъектом как можно плотнее и на предельной скорости. Я привычно и умело как бы невзначай оттеснил к стенке лифта ближайшего красномордого охранника, увлечённо наблюдавшего за раздачей «гостинцев», затем осторожно освободил его плечо от ремня, действуя на манер высококвалифицированного щипача-карманника, когда тот освобождает от ремешка или браслета наручных часов холёную руку чопорного, но – увы! – чересчур самонадеянного господина, а правой попытался подхватить штуковину за ту часть, что обычно называют цевьём, но кулак мой ощутил… пустоту! При этом ладонь обожгло, но не теплом, а так, как если бы я на трескучем морозе притронулся к железяке. Ремень снова улёгся на плечо охранника, и он почуял неладное. А тут и покончивший с наведением порядка Лапец вспомнил о своих основных обязанностях и, сверкнув поросячьими глазками, без предупреждения заехал мне по уху кулаком.

– Бейте лохматого! – коротко и зло бросил он.

Меня прижали к стене и принялись обрабатывать кто чем и кто по чему. Давненько не испытывал я подобного унижения и не мучился так от бессилия – ведь я потерял способность управлять телом и отвечать ударом на удар. Словно в вязком «коллоидном» сне мои коронные «серебряные молотки» и «сандерклэпы» не достигали цели, хотя я вкладывал в них всю силу и душу. Кулаки перемещались медленно, сверхтягуче, будто я махал ими в воде или в ещё более плотной среде, и скорость их в момент желанного контакта с рожами карликов и урыльниками охранников незначительно отличалась от нулевой, и выходили не молодецкие удары, а жалкие, едва обозначенные прикосновения. Радуясь подвернувшемуся мальчику для битья, недавно получавшие оплеухи от Лапца карлики с удовольствием отыгрывались на мне. Охранники от них не отставали, особенно тот, которого я пытылся обокрасть. Лифт давно стоял на нужном этаже, но вошедшая в раж свора, забыв о цели поездки, продолжала истово дубасить меня. Часть охранников отступила на площадку, освободив остальным ублюдкам оперативный простор для более сподручной работы. Кажется, я понял, что чувствует попавший в галтовочный барабан маленький ржавый болтик. Я не выдерживал такой знатной молотилки. Сначала согнулся пополам, затем неловко упал на колени и вскоре рухнул всем телом на влажный пол плохо набитым мешком тряпья и потерял сознание.

Глава 9

Я очнулся в просторной больничной палате, где вдоль стен рядами стояли вызывающие благоговейный трепет приборы и аппараты диковинного вида и где кроме меня не было ни одной живой души. Тело моё покоилось на застеленной белой простынёй медицинской кушетке. Оно болело так «по-настоящему», что это сразу развенчало иллюзию, что произошедшее со мной – всего лишь тягостный, изнуряющий сон. Нет, это была самая что ни на есть «сюрреалистическая реальность» странного мира.

Я поднялся с кушетки, чувствуя себя как «кукла» после боя с вооружённым дубинкой дёртиком. Подтянулся к окну, ожидая увидеть пейзаж чуждого мира, но к неописуемому удивлению различил растиражированный в фотографиях, слайдах и фильмах намозоливший глаза каждому сотруднику Конторы ландшафт северной оконечности старой базы дёртиков. Ошибки не было: я узнал замусоренный двор и доисторические железнодорожные пути, протянувшиеся из виднеющегося на горизонте леса, и даже разглядел на дорожке из красного гравия знаменитую «парковую», с гнутой спинкой, скамейку, на которой некогда почивала перебравшая крепких напитков Секлетинья Глазунова. Значило ли это, что с момента встречи с Лапцом я оставался на базе вопреки твёрдой уверенности в обратном?

Прижимаясь носом к холодному стеклу, я с ужасом ощутил, что окончательно запутался в оценках ситуации. Либо мне самому никак не удавалось привязаться к местности, либо карлику и иже с ним слишком хорошо удавалось водить меня за нос, но я был окончательно сбит с толка. Хорошо известно, что на базе никогда не было госпиталя, а та медицинская лаборатория, где перекраивали анатомию «кукол», а впоследствии анатомию и физиологию Владимира Петровича Петунина, находилась в своеобразном «медицинском пентхаузе» самого высокого здания. Это здание я мог сейчас прекрасно видеть из окна палаты. Прежний хозяин лаборатории, мрачный доктор Роберт, с угрюмой иронией называл своё хозяйство «голубятней» и всегда рассказывал про неё глупый и в то же время зловещий анекдот, бывший своего рода рекламным роликом, визитной карточкой или представительским мотто его зловещей «медицинской шарашки». В том анекдоте главный врач психушки на вопрос о житье-бытье пациентов с неизменной бодростью и оптимизмом отвечал, что живут они как голуби: то один, то другой вылетает в окно. Сто против одного, горячо убеждал меня профессор Казимир Лукомский, на собственной шкуре испытавший садистские приёмчики генного инженера: анекдот доктор Роберт придумал сам. Многие знали, что в нарушение всех правил окна в лаборатории не запирались, а в летнее время рамы специально выставлялись из оконных проёмов. Всё-таки доктор Роберт показал себя подлинным гуманистом и просто хорошим парнем, оставляя несчастным «куклам», использовавшимся не только в качестве спарринг-партнёров боевиками дёртиков, но и в качестве дешёвого материала для чудовищных экспериментов, прекрасную возможность сравнительно легко избегать ужасов и мук так называемых «структурных перестроек» психики и сомы…

Воровато оглянувшись на входную дверь, я повернул ручки запоров и распахнул рамы.

И в ужасе отпрянул от окна.

Там, за окном, не было ничего – лишь Тьма. Вот так – с прописной буквы. Тьма всепоглощающая. Не ночь, не мрак, не темнота – а вот именно первозданная, первобытная, примитивная Тьма, глядевшая сквозь меня пустозными и незрячими, словно впадины на сколексе Большого Глиста, глазами. Абсолютный холод Тьмы вползал в комнату, я ощущал его леденящее дыхание каждой клеточкой изломанного тела, он пронизывал насквозь, наполняя меня ужасом осознания моей никчёмности, ничтожности и ненужности – тем пронзительным чувством растерянности и страха перед обескураживающей бессмысленностью жизни, что издревле повергает человека в глубочайшую депрессию. Это был фирменный холод Тьмы и Пространства, которые на потеху себе рождают во Вселенной человека и, не успев родить, сразу же начинают убивать его, выполняя неизвестно кем установленное Правило Обычая, чья инфернальная энергия безостановочно вращает Колесо Бытия.

Я поспешно затворил окно и тупо уставился на до тошноты знакомый пейзаж, вновь как ни в чём не бывало раскинувшийся за чисто вымытым стеклом.

За спиной тихо чмокнул фиксатор двери. Я обернулся и увидел уже вкатившегося в палату на коротеньких ножках-хожнях Лапца, в крайнем раздражении заламывающего руки, а также стоящую за ним женщину, по виду медсестру, должно быть, приведённую им обработать мои ссадины, ушибы и синяки.

– Никак, опять хочешь сделать ноги? – язвительно спросил Лапец, проходя в глубь комнаты. – Небось, уже и лестницу сплёл из простыней? – Он взглянул снизу вверх на рослую медсестру, ожидая реакции на грубоватую шутку. Так и не дождавшись рецензии на дешёвый юмор, сказал, помавая руками подобно огородному пугалу в ветренный день: – Знакомься, Лохмач: это Вомб Ютер. – Он приобнял женщину за плечи. – А это, Вомб, невоспитанный дурачок Ольгерт, – рука Лапца синусоидой заструилась в мою сторону. – В смысле, Лохмач.

– Так! – произнесла Вомб Ютер таким тоном, что Лапец съёжился, а мне захотелось подчиняться ей как родной матери.

Вомб была крупной женщиной средних по нашим понятиям лет, с миловидным лицом, с невероятно мощными, однако не портящими фигуру бёдрами, развитым высоким бюстом, вызывающим ассоциации с прибыльной молочной фермой, крепкими икрами и, судя по всему, ловкими и приученными к своему ремеслу руками, выставленными напоказ из коротких, доходящих едва до середины плеч рукавов традиционного белого халата. Шапочка отсутствовала, густые пышные волосы красиво обрамляли лицо, спокойное и уверенное. Лицо, я бы сказал, повидавшее всякое. Почему-то я посчитал, что так должна выглядеть акушерка.

Несколько секунд царило молчание, в течение которых мы с Вомб с интересом рассматривали друг друга, потом Лапец залопотал:

– Он буйный, Вомб. Постоянно думает о пистолете и о побеге. Я нейтрализую его не полностью. Добавит он нам хлопот, а?

– Тяжёлый случай, – вроде бы согласилась медсестра, продолжая изучать моё разукрашенное фингалами лицо. – Ну-ка, садись на кушетку!

Я отступил к топчану и уселся на белую простыню, а Лапец захватил в каждую из непомерных рук по табурету и угодливо подставил один их них под крутые ягодицы сестры, а на другой вскарабкался сам, смешно свесив не достающие до пола рахитичные ножки. Я испытывал некоторое смущение, поскольку навершие нестандартного пениса карлика продолжало высовываться из замызганных шортов, но сестра не обращала на такие пустяки никакого внимания. А меня эти двое вообще не стеснялись, ведя себя как с душевнобольным в психушке, то есть снисходительно и иронично, нарочито бестактно обмениваясь через мою голову компетентными мнениями об индивидуальных особенностях пациента, о его анамнезе и вариантах лечения, с небрежным видом сыпля налево и направо одним им понятными терминами и понимающе кивая друг другу.

– Стоит ли направлять его на утверждение диагноза? – вкрадчиво осведомился Лапец, почёсывая переносицу пропущенной под сиденьем стула рукой. – Всё уже ясно как день: точка грехопадения приходится на раннее детство. Вряд ли Определитель станет её изменять, подмахнёт приговор – и вся недолга! – Он бросил на меня полный ненависти взгляд. – Чего нам возиться с этим придурком, а? Ты только поточнее определи точку, и мы вышвырнем его назад. Опять же изоляцию он пробивает постоянно – не поступками, зато мыслями… – Лапец уныло вздохнул. – Рассказать вам про поступки? Про какие про поступки? Про поступки, про поступки, про поступочки его…

– Твоя хвалёная голова подавляет у пациента только один уровень – физический, – пояснила Вомб тоном, каким изрекают прописные истины. – Да и тот не полностью.

– А нельзя ли повежливее, матушка Вомб? – не вынес я столь пренебрежительного упоминания о себе, да ещё упоминания в унизительном третьем лице.

– Хо-хо! – всхлипнул смешком Лапец. – Он называет тебя матушкой, этот лохматый наглец!

Вомб понимающе улыбнулась.

– Он прав: я и есть матушка. Настоящая матка. А ты не обижайся, дурашка! – обратилась она ко мне тоном воспитательницы детского сада. – Кстати, тебе никогда не говорили, что ты рафинированный чистоплюй? – она взглянула на меня так, что я словно ощутил прикосновение её сильных пальцев к своей затянутой ряской мелководной душонке.

– Представьте, говорили, причём совсем недавно, – ответил я с вызовом.

– Не позволяй наглеть этому хаму! – быстро проговорил Лапец, просверливая меня злобным взглядом.

– И так плохо, и этак не годится, – спокойно сказала сестра. – Не мне тебе объяснять, Лапец: мы обязаны пустить его по Эстафете. И не только потому, что он уже поставлен на учёт. Мне хорошо известны случаи, когда Определитель менял точку грехопадения.

– И ты свято веришь, что Определитель лично читает досье всего поступающего к нам отребья? – скептически усмехнулся Лапец.

– Ну не сам, так его многочисленные помощники… А некоторыми наиболее занятными типами он занимается лично, – многозначительно добавила Вомб. – Берёт дело на контроль. – Не тушуйся, Лапец! Мне кажется, по мере более близкого знакомства с Лохмачом ты сможешь вести его гораздо увереннее.

– Тебе видней, – неохотно согласился карлик, обвивая руками ножки стула. – Но ты хоть припугни его, а то он постоянно тянет руки куда не следует и всё время мне дерзит! – с раздражением попенял он медсестре.

Тут меня прорвало.

– Слушай, ты, недоносок в нестиранных шортах, – раздельно выговорил я, глядя в поросячьи глазки карлика, – сейчас же прекрати воздействовать на мой мозг! А вы, белохалатная сударыня, прекратите напускать кардиффского тумана и наводить тень на плетень! Или вставляйте мне вашу таинственную клизму, какой бы болезненной она ни была, или отпускайте на все четыре стороны! А если вам больше нечем заняться, проведите квалифицированное позднее обрезание этому карлику во-о-т с таким членом. – Я показал, с каким, и перевёл дух, не понимая, как решился на дерзкую выходку.

Да, сотрясать воздух, который потихоньку портил мерзкий карлик, я не разучился, а вот ручки-ноженьки по-прежнему меня не слушались.

Мои опекуны буквально опешили. Медсестра гневно наморщила носик, в глазах её зажглись не предвещающие ничего хорошего огоньки.

Лапец же посопел, посопел и в конце концов нашёл-таки нестандартный способ разрядиться: просунул руку через-под промежность, забросил её за спину и стал яростно чесать между лопаток. Завершив успокоительный массаж, он хмуро бросил медсестре:

– Говорил я тебе, он тот ещё фрукт. Не тяни, раздевайся!

Я вздрогнул, решив, что карлик предлагает раздеться мне, но он смотрел на медсестру.

– Ты у меня поплачешь горючими слезами, Лохмач! – пообещал Лапец, сползая с табуретки и протягивая ко мне сверхгибкие лапы.

– Убери руки, недомерок! – вложив в слова максимум презрения, осадил его я, но дело опять не пошло дальше слов.

– Скажи ему, Лапец, что он не так порядочен, как о себе думает, – лениво проронила сестра, проходя в угол палаты и на ходу расстёгивая пуговицы ладно сидевшего на ней халата.

– Сказал бы я ему, да воспитание не позволяет, – процедил карлик, меланхолически поскрёбывая в подмышках.

– Это тебе-то? – изумился я. – Ты меня здорово насмешил.

Он ударил меня по голове, очень сильно. Потом повторил. Я сидел на кушетке красный как рак. Не смог, не посмел ответить вонючему коротышке ударом на удар.