Текст книги "Москва за нами"

Глава вторая

1

Ну вот, наконец-то остались позади почти недельные сборы и хлопоты, волнения и неуверенность. А правильно ли она поступает по отношению к Владлену? Лёна, даже не веря всему случившемуся, мчится в поезде «Северная Пальмира», в одном купе с Андреем Млыновым…

Она сидит притихшая и отрешенная, смотрит в окно, хотя, кроме гранатовых огоньков на разъездах да мелькающих изредка оранжевых окон в железнодорожных будках или редких освещенных станций, сейчас ничего не увидишь.

Лёна размышляет, и ей приятно, что Владлен приехал первым к ней домой, ни слова о неприятном разговоре по телефону… И впервые – с двумя большими букетами роз, темно-бордовых и белых. Миха и Виталий шутили: «Глядите, а вот и наш щедрый садовник». Розы едва вместились в цинковое ведерко проводников. Они стояли на столике, наполняя купе пьяняще-сладковатым запахом. От него у Лёны кружится голова.

С ними в купе едет старушка. Когда они вошли, она ахнула: «Куда ж, милая касаточка, столько?» И, не получив ответа от растерявшейся Лёны, закивала головой: «Знамо, со свадьбы, видать». Андрей, не желая разочаровывать старушку, сказал: «Угадали, мамаша».

«Каждому свое, – сказала старуха и добавила: – Вы на меня не глядите. Я вам не компания – толкуйте себе, голубки мои. Что-то меня страсть сном как морит». Тут же сняла туфли и полезла под простыню.

Лёна вернулась к размышлениям о дружбе и друзьях… Мама, когда Лёна рассказала о своих планах, и словом не обмолвилась – ехать ей или нет, куда и с кем. И при прощании не давала никаких наставлений. Это, признаться, немного удивило Лёну. Почему?! Раньше, когда училась в школе и до десятого класса ездила в пионерлагерь вожатой, было столько всяких советов и предупреждений, что их невозможно запомнить. Теперь же, прощаясь, обняла и поцеловала и только сказала: «Помни, Лёнок, о здоровье».

…Притихший в противоположном углу скамьи Андрей Млынов размышлял о своих заботах. Он не принимал молчаливость Лёны за обиду или тоску по Владлену. Хотя для них (для него и Лиханова) не было секретом более заметное расположение Лёны в последний год к Владлену. Но все же, что особенно они ценили в ней как поклонники ее таланта, – это умение сохранять справедливое равенство между товарищами. Она никого не возвышала и не унижала.

Андрей думал сейчас не об устройстве Лёны (имея ключи от дядиной квартиры, об этом можно было и не волноваться), а о том, как распланировать, экономно и интересно, каждый из немногих десяти дней, на которые ехала она в Ленинград.

По его мнению, Лёна должна будет увидеть и старый, дворянский Петербург, и новый, пролетарский город. Но втайне Андрей жил другой мечтой – ему хотелось приобщить Лёну к тем святыням, которым сам поклонялся (они наверняка были ей почти неведомы). По его убеждению, они не менее прекрасны, чем музыка.

Но с чего начать? Рассказать Лёне о давнем споре с Виталием Лихановым о влиянии выдающихся деятелей, великих людей на формирование культуры нации, на ее искусство? С каждым годом Андрей все больше убеждается, как он был неправ перед Виталием, отрицая это влияние. Он сводил все к счастливому случаю.

«Повезу я ее в Музей Петра I, осмотрим Александро-Невскую лавру, места захоронений русских писателей, скульпторов, художников, осмотрим некрополь. Познакомлю ее с нашими мастерскими, где работают академики-художники, и Академией художеств. Дня три-четыре, а может и больше, уйдет на то, чтобы осмотреть шедевры Эрмитажа. Два дня потребуется на главные памятники Ленинграда. По дню на Детское и Царское Села», – прикидывал Андрей.

Млынов улыбнулся своим куцым гидовским планам. Разве могли они охватить все богатства этого чудо-города? Он обратил внимание, что Лёна сдержанно зевает, прикрывая рот ладошкой.

– Так как, Лёна? – Он кивком показал на храпевшую попутчицу. – Последуем примеру старших?

– Да, пожалуй.

И Андрей, оставив ее одну, покинул купе.

2

Ленинград встретил Лёну и Андрея теплым, солнечным утром.

До дядиной квартиры от Московского вокзала – рукой подать. Он жил на Невском проспекте. Квартира большая, в старинном доме. Она напоминала чем-то филиал морского музея с многочисленными коллекциями засушенных различных рыб и обитателей морской фауны и флоры.

Одну из комнат, где любил уединиться и помечтать хозяин, с удобными креслами, камином и стеллажами книг вдоль стен, Андрей предложил занять Лёне.

Из всех четырех комнат она была наиболее уютной и тихой, поскольку окна ее выходили во двор. Три остальных окна – на Невский проспект.

Они договорились, что, как только приведут себя в порядок, Андрей посвятит Лёну в план знакомства с Ленинградом и его достопримечательностями. Решено было никакими кухнями не заниматься, чтобы не терять дорогого времени. Повсюду множество кафе, закусочных, столовых.

Познакомившись с гидовским планом Андрея, Лена сказала, что всецело полагается на него.

…Они вышли к набережной Невы, и Андрей указал рукой:

– Вон видишь, Лёна, там, за горбатыми мостами, на берегу в светло-зеленом тумане прячется небольшой, неказистый домик. В нем жил Петр Великий.

Когда они подошли поближе, Лёна увидела, что этот деревянный домик заботливо уберегает каменный защитный колпак другого дома.

Долго стояли у картины, почерневшей от времени, могучего русского человека в римских латах. Он чем-то напомнил Лёне иконописных святых подмосковного Загорского монастыря.

Остановились и долго разглядывали личные вещи Петра. Его богатырскую одежду, личный компас. Гениальное чутье правильно тогда подсказало Петру, что из российской глухомани пора рубить окно в Европу.

Рассматривали огромнейшую для нашего времени, грубой работы лодищу, сделанную самим Петром.

Андрея всегда восхищала отлитая в бронзе могучая рука Петра Первого. Подлинная копия некогда живой руки. Эта рука как бы символизировала, что великие дела вершатся не случайными людьми в истории. Андрей невольно сравнивал тонкие, длинные, словно карандашные, пальцы Лёны и пальцы Петра. В сравнении они выглядели пальцами малого ребенка и взрослого человека.

И, улыбаясь, спросил, понимая наивность заданного вопроса:

– Как ты думаешь, Лёна, мог бы выйти из такого человека, как Петр I, выдающийся пианист?

– А почему не мог? Гармонию звуков понимает только душа человека.

– Но ты смотри, какие пальцы у него… Медвежьи лапы-руки. Такими пальцами можно клавиши раздавить.

Лена с улыбкой ответила:

– Кроме дальтоников, никто из людей не путает цвета, однако не всем людям суждено быть художниками…

– Теперь, Лёна, держим путь в одно из поэтичней-ших мест – в Александро-Невскую лавру.

По пути Андрей как бы вернулся к разговору, начатому в музее.

– Сколько ни пытаюсь, не могу себе представить, не хватает фантазии, что некогда на том месте, где находится город, были дикие топкие болота, покрытые камышом. И вот приходит этот титанического ума и воли человек и не где-либо, а именно в этой болотной трясине закладывает город. И царское ли это дело – самому стать и архитектором, и инженером, и плотником, и каменщиком? Нам, отдаленным веками от деяний наших великих предков, не всегда ясен смысл их устремлений, – меняя интонацию, с пафосом произнес Андрей. – Угадай, кто это сказал?

– Я плохо знаю историю, – ответила Лёна. – И, признаться, считала ее скучной наукой в школе. И если хочешь, то мне стал прививать вкус к ней Виталий. В его подаче она выглядит ярче, богаче… И поэтому значительнее, что ли.

– Не буду скрывать, Лёна, цитировал я нашего друга Виталия. Как видишь, его профессорский дух живет и спорит с нами. Я учусь в Ленинграде уже два года, бывал здесь до этого дважды, а Виталий приехал ко мне, пошатался по городу недельку, порылся в каких-то манускриптах в Щедринке и насмерть устыдил меня…

Андрей придержал ее за локоть.

– Ты бы слышала, как он меня разносил, чуть ли не с кулаками лез. Так и сказал: «Пока не проникнешь во все исторические тайны города сего, не быть тебе художником».

– И ты теперь на мне свои знания проверяешь? – спросила Лёна. – Но я в этих местах новичок. У меня нет ученого лихановского подхода. Я могу сказать, интересно или нет. И все…

– А что, если нам сейчас отправиться в некрополь? – предложил ей Млынов, загадочно улыбаясь. – Наши братья-студенты любят бывать в некрополе на этюдах… И на Лазаревском кладбище. Там погребены Ломоносов, Фонвизин, знаешь?

– Нет.

Они свернули по аллее налево, и Лёна остановилась и даже попятилась чуть назад.

– Ну, Андрей, ты решил, видно, меня сегодня прикончить.

Она, как девочка, подбежала и опустилась, преклоняя голову. На мраморной плите было выбито: «Чайковский Петр Ильич».

– Великий труженик музыки… Подумай только, Андрей, сколько им написано! Очень его люблю… Нет, не то слово «люблю». Я уношусь в другой мир, когда смотрю и слушаю его светлые, полные жизни, радости балет «Спящая красавица» и оперу «Иоланта». Вот бы посмотреть их у вас здесь, на сцене Мариинского театра.

– К сожалению, Лёна, не могу тебя порадовать. Они летом, как правило, выезжают на гастроли. Как и в Москве.

Лёна поправила тюльпаны на могиле.

– Ты знаешь, вот говорю, стоим здесь, а у меня в ушах музыкальный хаос, одна мелодия сменяет другую…

Андрей заметил, что длинные, тонкие пальцы Лёны шевелились и подрагивали, словно она мысленно проигрывала все, что воскрешала ее музыкальная память.

– Ты знаешь, Андрей, – сказала Лёна, – а я уже скучаю по своему пианино. Лишь два дня не притрагивалась к клавишам… Не верится. Хорошо, что у твоего дяди рояль. Сгораю от нетерпения сыграть на нем.

– Ну, тогда поехали домой.

Лёна перебила Андрея:

– А к художнику Иванову обещал…

– Давай зайдем, могила здесь, близко. По аллее и направо.

Они прошли и остановились у скромного, простого постамента, на котором был высечен мраморный профиль художника. Под ним два слова: «Александр Иванов». Перенеси этот постамент на другое кладбище, и никто никогда не догадается, кто этот Иванов…

– Его жизнь можно назвать подвигом художника во имя искусства, – с волнением, чуть хрипловатым голосом сказал Андрей. – Ты подумай, Лёна, к какой цели надо стремиться и обладать каким мужеством, чтобы во имя искусства отказаться от женитьбы на любимой девушке, уехать из родной страны и там, миссионером, четверть века отдать любимому детищу – картине «Явление Мессии».

– Да, это действительно подвиг… Создавать одну картину столько лет.

3

Лёна долго стояла в каждом зале академии, задержалась в мастерской, где работал Андрей, среди рисованных полотен, мольбертов и гипсовых копий с натуры. Мастерская пропахла масляными красками и табаком.

– Кто строил это здание? – спросила Лёна.

– Знаменитый по тем временам архитектор Коко-ринов вместе с Валлен-Деламотом. Кокоринов был большим другом Ивана Ивановича Шувалова – основателя и первого президента Академии художеств.

– Андрей, а пойдем сегодня в Эрмитаж, – сказала она и умоляюще посмотрела ему в глаза.

– Лёнок, – вдруг неожиданно ласково обратился Андрей. – Я вижу, ты устала!

– Нет!

– А не лучше ли нам погулять по набережным Невы или съездить на Васильевский остров? Там зайдем в знаменитый репинский кабачок. Ты посмотри, какая погода, редкая для Ленинграда!

Действительно, было тепло и солнечно.

– Нет, – заупрямилась Лёна. – Хоть несколько залов. В Эрмитаж…

– Да их более шестисот, – чувствуя, что весь его план летит к черту, пытался возражать Андрей. – Нам еще придется отдать Эрмитажу три-четыре дня.

– Ну посмотреть хоть какую-то эпоху мы можем сегодня? – настаивала Лёна.

«Вот же настырная», – рассердился Андрей, но вынужден был уступить, чтобы не обострять отношения, думая при этом, что важный разговор с Лёной о личном он перенесет или на квартиру дяди, или на набережную Невы, вечером.

Они подошли к Эрмитажу, взяли билеты, и Лёна попросила показать ей великих мастеров эпохи Возрождения.

… – Мир тесен! Ба, знакомые все лица, – услышали они и не поверили глазам. Перед ними стоял Миха Байрон. Андрей от неожиданной встречи растерялся, а Лёна, как ему показалось, очень обрадовалась и кинулась обниматься, чего с ней прежде никогда не бывало.

– Каким ветром, Миха, тебя сюда занесло? – спросила Лёна и, взяв Миху под руку, прижалась к нему плечом.

– Укатили вы, черти, в Ленинград, крутился я сутки, надеялся, отвлечемся с Лихановым, куда-либо забредем. Мать у него на операцию положили, и не до развлечений ему. Побродил вечер с юной особой по Воробьевым горам, поболтали о поэзии, о том о сем. А вечером пришел и думаю: а кто мне запретит? И вот у ваших ног. Помнишь, Лёна, как у Пушкина «К сестре»:

 
И быстрою стрелой
На невский брег примчуся.
С подругой обнимуся
Весны моей златой…
 

Вот и примчался…

– А вещи где твои, где остановился? – спросил Млынов.

– Тетка тут у меня, родная сестра отца, на Выборгской. А какие у меня вещи? Я не на год… На несколько дней. Бросил у нее. Белую ночь бродил по улицам тихим. И мне казалось, встречусь с… Пушкиным, непременно… Под утро заснул в Летнем саду, да милиция разбудила. Думали, пьяный.

– Фантазер ты, Миха, – сказала Лёна.

– Чего же ты не позвонил мне? – набросился Андрей. – Знал же телефон?

– Знал. Не хотелось вашим планам мешать. Я-то внеплановый…

– Нет, нет, теперь мы тебя не отпустим, – с радостью уверяла Лёна. – Не возражаешь, Андрей?

– Ну что ты! Хотя Миху можно и лишить нашего общества за приезд без предупреждения… Давайте, друзья, выполним программу-минимум, пройдемся по Итальянскому залу эпохи Возрождения, посмотрим Смольный и… Я приглашаю к себе на студенческий обед. Согласны? Но прежде…

Они сели в автобус…

– А вот и Смольный, – сказал Андрей, кивнув головой. – Штаб Октябрьской революции. Из этого здания Владимир Ильич руководил вооруженным восстанием…

– Постоим здесь минутку, – сказала Лёна. – Помечтаем.

– Постоим, – сказал Андрей. – Ты знаешь, Лёна, когда я сейчас увидел это величественное здание, мне вдруг показалось, что тут, на площади, горят костры, а у костров перекрещенные пулеметными лентами матросы, солдаты в длинных шинелях и папахах…

 
– Штыками тычется чирканье молний,
матросы в бомбы играют, как в мячики.
От гуда дрожит взбудораженный Смольный.
В патронных лентах внизу пулеметчики.
…Кто мчит с приказом, кто в куче спорящих,
кто щелкал затвором на левом колене.
Сюда с того конца коридорища
бочком пошел незаметный Ленин, —
 

начал читать стихи Маяковского Миха.

– Давайте, ребята, зайдем туда? – предложила Лёна.

– А там не музей, – сказал Млынов. – В нем теперь Ленинградский обком ВКП(б) и облисполком.

…Веселый товарищеский ужин был омрачен полученной из Москвы телеграммой: «Срочно выезжай домой. Мама заболела». И подпись: «Марина».

– Я страшно невезучая, мальчики, – с печалью в глазах сказала Лёна. – Ну, что я тебе говорила, Андрей?

4

Хорошего в жизни ждешь безнадежно долго. А проходит оно быстро, оставляя осадок грусти оттого, что уже никогда не повторится. Такое чувство охватило Лёну вместе с усталостью. Несколько дней, проведенных ею в Ленинграде, промелькнули как приятное сновидение. С грустью расставалась она с городом и сожалела о том, что даже бегло не удалось ознакомиться с его достопримечательностями. Торопливо осмотрено только несколько из шестисот залов Эрмитажа. Не состоялось знакомство с легендарным крейсером «Аврора», Таврическим дворцом; не видела она памятник «Жертвам революции» на Марсовом поле; не посетила Исаакиевский собор и Петропавловскую крепость; не была в Пушкине… Да мало ли еще где она не была! По мере того как поезд их приближается к Москве, на душе все тревожнее. «Что же с мамой? Неужели она снова получила какие-либо неприятные вести от отца? У мамы сердечный приступ, наверно…» Ее мысли прервал Миха.

– Лёна… – В глазах у него блуждает затаенная печаль. – Лёна, помоги мне.

– В чем?

– Как тебе сказать… Ну, разобраться в женщинах… Вернее, в девушке, которую я не могу обижать и не знаю, как мне поступить. Твоя сестра Марина призналась, что влюблена в меня. На Воробьевых горах мы с ней гуляли…

– Марина? Ты не разыгрывай меня, Миха.

– Я честно, Лёна. – Он поглядел ей в глаза, и она почувствовала, что он говорит правду.

– Нет, нет, – быстро проговорила Лёна, – тут я тебе не советчик… Избавь меня быть судьей в таких делах. В любви решают только двое…

– Но, понимаешь, не могу же я играть онегинскую роль… Она – милое, юное создание. Но… Я к ней не чувствую того, ну… того, что к тебе…

– Ко мне? – Лёна вздернула брови. – Ко мне? – снова переспросила она. – Оригинальный способ объяснения своих чувств. – И расхохоталась так заразительно, от души, что на глазах ее появились слезы.

– Миха – мой муж, – вытирая глаза, сказала она вслух. – Расчудесный ты мой друг Миха! Мне так всегда хорошо в твоем обществе… Я люблю в тебе поэта, остроумного человека, с тобой всегда весело и на душе празднично… – Она по-детски хихикнула в кулак. – Не представляю тебя мужем, Миха, просто не хватает моей фантазии. Что ж, тогда придется мне вот так всю жизнь по-детски дурачиться с тобой? – Она снова расхохоталась. – Вам не кажется, дорогой мой муж, что мы уже приехали?!

За окном замелькали встречающие на перроне. Поезд дотягивал последние метры. Уже приветливо махали люди руками, цветами.

У вагона стоял Виталий Лиханов. Он посмотрел недоуменно на обоих, снял шляпу и растерянно надел ее бантом наперед.

– Говорят, на свете не бывает чудес, – промолвил он, пожимая руки Лёне и Михе. – Это как же прикажете понимать?

Они не знали, что Млынов дал телеграмму и просил встретить Лёну.

– Профессор, снимите очки-велосипед. Понимайте, как это требуется, и действуйте по-рыцарски… Да что с тобой? Столбняк напал? Бери у Лёны чемодан и плащ…

Миха и Виталий шли чуть позади Лёны.

– Ну что, поздравлять? – спросил Виталий тихо.

– Поздравлять еще рано… Не торопись. – Миха взял его за локоть.

Весь путь от вокзала домой ехали в такси молча. У дома Лёны стали прощаться. Миха заботливо взял ее под руку и сказал Виталию:

– Расплатись и подожди меня, я вернусь…

Лиханов, прохаживаясь у ворот, терялся в догадках.

– Вот это да, – только и повторял вслух, изредка останавливаясь, Лиханов.

Появился Миха.

– Что у тебя с Лёной? – спросил Виталий.

– Как что? А ты не догадываешься?

– И это серьезно?

– Вполне. Думал, мучился ходил, когда она уехала. Не могу жить без нее… Как подумал о том, а вдруг там Андрей сделает ей предложение? Ну и решил… Приехал и признался ей.

– А она?

– Что она? Как видишь. Неделька потребуется нам уладить все с родственниками – и в загс, а друзьям – приглашение за свадебный стол.

Лиханов как-то вдруг обмяк и потерял всякий интерес к дальнейшему разговору.

– Поздравляю, Миха. Тебе очень повезло… Считай, из нас троих ты самый счастливый…

* * *

Лиханов провел тревожную ночь, ошеломленный неожиданным сближением Лёны и Михи. Он вспомнил, как Миха Байрон был особенно внимателен к ней на дне рождения. «Да, это было не случайно уже тогда…» И впал в меланхолию… Всегда во всем ему в жизни не везло. Берется за дело, как будто бы поначалу идет все хорошо и рыбка поймана, донеси ее до берега и любуйся и радуйся своей удаче… Но стоит этой «рыбке-удаче» показаться на глаза, как она срывается с крючка. Вот и сейчас… Ну кто мог подумать, что Миха воспылает к Лёне такой нетерпеливой любовью, что даже в Ленинград умчится предложение делать? Как же быть дальше? Придется ехать к тетке одному… Его размышления прервал звонок.

– Слушаю.

Это была Лёна. В трубке журчал ее голосок. Когда он слышит его, всегда бывает в восторге от малейшего ее внимания. «По голосу слышно – она безгранично счастлива, радость так и распирает ее», – думал Виталий.

– Поздравляю, Лёна… От всего сердца поздравляю!

– С чем, Виталий?

– Лёна… – откашлялся. – Алена Дмитриевна, не надо разыгрывать старых друзей. Друзья всегда остаются друзьями.

– Постой, Виталий! Я ничего не понимаю. Ты какой-то не такой. Что с тобой?

– Ничего. Я предложил Михе и тебе поехать на Волгу. Он принял мое предложение.

– Ну и что же? Я тоже рада. Вместе будет веселее… Чего ты, Виталий, меня разыгрываешь? Или у тебя какие-то новые планы? Ладно, договаривайтесь сами. До свидания.

В трубке послышались продолжительные гудки.

«Счастливая – и сразу же изменилась, – подумал Лиханов. – Капризные нотки появились в голосе… Просыпается в ней характер женщины…»

Глава третья

1

Если надо было бы дать определение великой русской реке Волге, то его можно было бы выразить двумя словами – «просторы необъятные».

Волга, с необъятностью и безбрежностью, с ее радостной удалью и тоской, породила, видно, и широту характера русского человека. И, попадая под ее магическую власть, ты не в силах ее преодолеть. Глядишь как завороженный. Лёна и Виталий стояли на носу парохода, опершись о борт, и жадно смотрели вдаль, а красота Волги и ее просторы пьянили и волновали их, как любимая песня…

Пароход режет острым носом воду, отваливая белые, пенящиеся пласты шуршащих волн. Мимо проплывают поля, деревни, леса. Слева берег был ровный, пологий, справа – крутой, обрывистый.

А вот и Плес – маленький городишко с белыми кубиками домов и пышными садами. Здесь жил и писал Антон Павлович Чехов. Сюда приезжал на свою дачу Федор Шаляпин. Тут рисовал свои неповторимые пейзажи русской природы Исаак Левитан.

– Мал золотник, да дорог, – проговорил Лиханов, кивая головой в сторону Плеса. – Сотни лет тому назад шли тут жаркие схватки с татарами. Городок служил сборным пунктом для русских воинов, идущих в поход на Казань. В городе были памятники… Не знаю, остались ли какие из них. Мы не очень щедры на благодарность своим предкам. А в этом городке останавливались в 1612 году со своими войсками Минин и Пожарский.

…Вставало солнце. Красной краской оно щедро окрасило и небо, и воду, и прибрежные деревья, и розовым стал стелющийся над Волгой туман.

И вдруг будто кто поднял занавес тумана, и перед Виталием с Лёной раскинулся на берегу большой город. С высокого нагорного берега стремительными уступами спускались вниз к воде кремлевские стены.

– Петр I назвал город Нижний внутренним портом российским, – сказал Виталий. – После Отечественной войны 1812 года у царя Александра и его близких советников возникло желание перенести столицу в Нижний Новгород, но не решились обижать Москву – мать городов русских.

Пароход приближался к окраинам Горького. У плеса тянулись гигантские корпуса автозавода с лесом дымящихся труб. Утреннее солнце вызолотило широкие окна цехов. И на голубом фоне неба он сверкал радужными красками.

– Вот он, наш красавец автомобильный, погляди, Лёна. Крупнейший в Европе, – поднял кверху палец Лиханов.

– Да это не завод, а сказочный дворец! – воскликнула она.

У города через Волгу перекинулась стальная дуга моста. По нему проходил эшелон с открытыми платформами. На них стояли новенькие грузовики.

– Как думаешь, сколько автомашин? – спросил Лиханов.

– Давай посчитаем, – предложила она. И первой ответила: – Шестьдесят четыре!

– А у меня шестьдесят шесть. А знаешь, Лёна, сколько таких мощных транспортных красавцев выпускают горьковчане в год? Тысячи машин. Прибавь к ним машины нашего московского. Представляешь, сколько? Если бы можно было воскресить предков Нижнего, что на колымагах ездили! Пусть бы они поглядели, какая была и какая стала наша страна… Для них бы наши сегодняшние достижения были бы фантастикой похлеще жюль-верновской.

– Знаешь, Виталий, чего бы я сейчас хотела? – спросила она. – Превратиться в птицу. Взлететь бы так над Волгой и поглядеть на новые наши города, заводы, стройки. Очень уж хочется видеть своими глазами нашу романтику строительных будней.

Виталий и Лёна как-то и не заметили, что были уже не одинокими собеседниками…

В то солнечное воскресное июньское утро многие пассажиры стояли у бортов теплохода, любуясь зелено-бархатными берегами Волги, ее прибрежными деревнями, маленькими пристанями, рыбаками-любителями. У всех было хорошее, праздничное настроение, доносился веселый смех, и молодежь уже танцевала на корме модное танго «Брызги шампанского».

Слева от Виталия и Лёны стоял розовощекий лысый толстячок в пенсне, в парусиновом костюме и модных сандалетах. Он чему-то ухмылялся. Поправив пенсне на носу, толстячок обратился к ним:

– Думал, что хоть на теплоходе отдохну от неугомонных студентов, но и здесь вот, – сделал он жест, – в раю обетованном, на Волге, снова споры, непрекращающиеся дискуссии. Вы извините, но вы чем-то… Вот вы, – показал он на Лёну, – похожи на мою племянницу Вику. Вы учитесь на филологическом?

– Нет.

– А вас, – обратился он к Виталию, – я много раз видел на лекциях профессора Сказкина… Вы – на историческом?

– Да.

– Ну, а меня зовут Александр Степанович. Фамилия моя Вольнов. Преподаю на кафедре эстетики. Разрешите мне в вашу компанию, молодые люди? Одному неуютно как-то.

Виталий и Лёна были удивлены, но посчитали неудобным отказывать в обществе одинокому человеку, желающему совместно провести время. Он мог быть для них приятным собеседником.

– Пожалуйста… Но для вас наш студенческий разговор, – сказала Лёна, – может быть неинтересным…

– Люблю дерзающую юность и приглашаю на завтрак, – сказал Вольнов. – Одинокому человеку всегда скучно…

В каюте первого класса, куда привел их Александр Степанович, было по-домашнему уютно. Он распорядился, и официант принес меню.

– Выбирайте, сегодня вы мои гости. Кто что будет пить?

Лёна и Виталий отказались, а Вольнов заказал себе бутылку коньяку. Официант удалился.

– Разрешите мне по праву старшего товарища внести ясность в некоторые положения вашего разговора. Я не подслушивал его, но стал невольным свидетелем, и мне, как человеку, имеющему кое-какой жизненный опыт, хотелось бы кое-что уточнить. Искусство – удел избранных, как и музыка, – продолжал он. – И не многие могут ценить искусство и понимать музыку. Народу надо хлеба и зрелищ, как говорили древние римляне… Хлеба у нас предостаточно и кинокартин хватает. – Он усмехнулся и выпил. – Угощайтесь, друзья.

– А для чего же тогда существует искусство? Музыка? Так, само по себе? – с недоумением спросила Лёна.

Лиханов нахмурился, задумавшись. Он явно не соглашался с собеседником и в глазах Лёны не хотел оставаться несмышленым школяром.

– По-моему, свет человечности, правды, прекрасного, чем живет обычно талантливый художник, разрушает искусственные преграды между людьми и объединяет их. Разве это не та главная идея, которая заложена в творчестве больших мастеров пера, кисти, резца? – с пафосом спросил Лиханов…

Из безобидной беседы разговор начинал принимать какую-то навязчивую форму. И Лёна и Виталий, не сговариваясь, поднялись.

– Благодарим…

– Позвольте, куда же вы, друзья мои? Или вы устали от серьезных вопросов? Давайте отбросим их, и я расскажу некоторые пикантные случаи из личной жизни великих людей. Садитесь, садитесь. Мы еще будем пить чай.

– А может, не стоит тревожить тени великих? – сказал Лиханов. – Есть неписаное правило: «У гения не следует замечать его слабости…»

– Чему вас учат, юноша? А критика? Так можно дойти до оправдания любого двоедушия и подлости… Растлитель будет проповедовать целомудрие в искусстве, а алкоголик сойдет за великого художника.

У Лиханова потемнело в глазах.

– Замолчите! – крикнул он, и его испугал собственный крик.

Лёна схватила Виталия за руки.

– Умоляю тебя… Пошли отсюда. Быстрее пошли…

– Я же пошутил. Что вы? Вы просто меня не поняли. Неужели вы не обладаете чувством юмора? Нельзя же так под все подводить какую-то идейную базу и думать черт знает что…

– Идем, Виталий. Идем отсюда немедленно…

Они поднялись на верхнюю палубу, перешли на нос корабля. Стояли молча, переживали случившееся и смотрели на голубеющую даль, на зеленые заборы лесов, тянущиеся вдоль Волги по берегам, и чувствовали, как к ним постепенно приходили прежнее спокойствие и радостная уверенность в своей правоте.

– А ты, оказывается, Виталий, вспыльчив, – сказала Лёна.

– Да, теперь, видно, замуж за меня не пойдешь, – ответил он.

– Признаться, страшновато…

– Да, сюрприз он нам преподнес… У меня до сих пор дрожит все внутри, как вспомню…

– Перестань расстраиваться, Виталий, – сказала она, положив руку на его плечо и слегка похлопывая. – Скоро приедем в твое родное Новопокровское. Будем на рыбалку ходить, купаться…

– Нет, понимаешь, Лёна, голодный, злой волк – это объяснимо. Но старый злой эстет, глумящийся над всем святым для каждого человека, приводит меня в отчаяние… Такое впечатление, что для этого типа нет ничего дорогого…

* * *

…Утром 22 июня Лёна и Виталий услышали тревожное обращение по радио В. М. Молотова. В двенадцать дня оно всколыхнуло всех обитателей теплохода… Война! Затаив дыхание, долго слушали выступление Молотова подавленные, притихшие люди… Лёна и Виталий решили сойти в Куйбышеве и ехать немедленно в Москву поездом.

Лёна с грустью в глазах обратилась к Виталию, ища у него поддержки:

– Меня преследует какой-то злой рок… Невезучая я… Это уж точно.

– Ну что ты, Лёна? Война на всех нас свалилась неожиданно.

– Нет, нет, Виталий, ты не знаешь. И в Ленинграде не повезло… И теперь вот, когда с тобой здесь. У меня просто фатальная невезучесть.

2

Неожиданный отъезд Михи в Ленинград привел Марину в ярость.

Она вспомнила о свидании с ним на Воробьевых горах, о стихах, которые он ей посвятил. Долго перечитывала их по нескольку раз, а потом порвала в клочки. Вот тебе и «Первый поцелуй»… Так это, значит, было с его стороны насмешкой над ее чистыми чувствами и над ней? Ну, подожди… И все виновата Лёнка… Строит из себя красавицу, собрала вокруг себя базар женихов и вот любуется собой, своим всемогуществом над ними… А что в ней особенного? Ну, глаза, женственность, а так ведь хрупкая, кисейная барышня. Отрежь ей косу, и как она будет выглядеть? «Жаднюга!» – сказала вслух и тяжело вздохнула Марина. Мало ей одного Владлена, из-за которого умирает, так она еще и с Андреем заигрывает, и с Виталием собралась путешествовать, и – не нахальство ли! – Миху заманила. Марина не сомневалась в том, что, когда Коломыченко провожал Лёну в Ленинград, она чем-то обнадежила его. Чего бы это он ни с того ни с сего полетел за ней на крыльях… И тут к ней пришла странная мысль: «Дам ей телеграмму… Приедет из Ленинграда – скажу ей, что она мне больше не сестра, раз так поступает со мной».

Марина тут же написала текст телеграммы и отправила гневное письмо Михе…

Он пытался с ней объясниться, не раз приходил, приглашал в театр, но она сказала, что больше видеть его не хочет и чтобы он навсегда оставил ее и забыл.

– Между нами все кончено, – бросила она ему решительно.

Миха хотел ей рассказать все, как случилось, почему уехал…

Любопытство распирало Марину: как же он будет перед ней оправдываться и молить о прощении? Ей очень хотелось это услышать, но, пересилив все свои желания, она указала ему на дверь: