Текст книги "Годы испытаний. Честь. Прорыв"

1

Сегодня с раннего утра в штабе полка начался переполох. Ни свет ни заря пришел в штаб майор Чепрак, хотя и ушел отсюда только в два часа ночи. Заспанный, злой, он отругал дежурного по полку за то, что тот не проверил дежурных по конюшне. На рассвете дневальный заснул, а жеребец командира полка Ураган отвязался и до крови искусал мерина Тихого, и в довершение беды неожиданно появился на конюшне Русачев. Скорый на расправу, он тут же дал дневальному десять суток строгого ареста и отправил с адъютантом на гауптвахту, а Чепраку наговорил по телефону таких «приятных» вещей, что у того мигом пропал сон, и в пять утра Чепрак заявился в штаб.

Недовольный всем на свете, он поднял «по тревоге» машинистку и сел диктовать ей план боевой подготовки на лагерный период обучения. Позвонили из штаба дивизии, надо было снарядить команду на станцию для выгрузки трех вагонов дров. Чепрак распорядился послать взвод из батальона Белоненко. Следом позвонил Канашов и приказал подготовить новый расчет инженерного имущества и рабочей силы для оборудования района, где будут проходить показные занятия. Старый расчет Русачев не утвердил, назвав его филькиной грамотой.

«Опять полковой инженер что-то напутал, – подумал Чепрак. – Беда с ним! А ведь мне не разорваться».

Чепрак заперся в кабинете и начал работать над планом. Но не прошло и пяти минут, как его вызвал к телефону начальник штаба дивизии Зарницкий.

– Почему до сих пор никого не прислали разгружать дрова? Каждый час простоя транспорта обходится полку в сотню рублей. Вы что, хотите, чтобы их высчитали из вашей зарплаты?

За план боевой подготовки Чепраку так и не удалось сесть. В кабинет один за другим с приказаниями, нарядами шли штабные работники, хозяйственники.

А через час он окончательно потонул в ворохе бумаг, которые лежали на столе и все требовали безотлагательного рассмотрения, решения, распоряжений.

Когда Канашов прибыл в штаб, Чепрак сидел, взявшись за голову обеими руками, и не говорил, а рычал на всех. Увидев командира полка, майор вскочил, поздоровался и снова зашелестел бумагами.

– Что нового, товарищ майор? – спросил Канашов.

– Да вот команду надо сформировать и отправить срочно в укрепленный район… Опять там какая-то горячка… Только что получил приказание из штаба дивизии. А где я людей возьму? Все в разгоне. Хоть сам бери лопату и поезжай. С пяти часов на квартиру звонки.

У Чепрака был такой жалкий вид, что Канашов не удержался от улыбки.

– Ну, пройдем ко мне. Шаронова не видел? – спросил он, когда они уселись.

– Он уехал в батальон к Белоненко.

– Приедет – скажи, чтобы зашел.

– Товарищ подполковник, из штаба дивизии аттестации вернули. Заодно требуют и штат пересмотреть.

Чепрак принес толстую книгу – штаты полка – и начал доклад.

– Вот, к примеру, капитан Солодов, начальник связи – мозг и нервы штаба, его боевой пульт управления. А ленив, как боров. Вечно ходит заспанный и постоянно чем-то недоволен. Что ни поручи – бурчит. Решил я как-то проверить работу радиостанций, так они у него оказались наполовину без питания. Аккумуляторы сели. Или вот старший лейтенант Андреев. Разболтался до невозможности. На службу ему наплевать. Сплошные любовные похождения. Строит из себя донжуана. Как вечер, так за гитару и под окно к врачу Алевтине Васильевне. Романсы ей разные поет. Иностранный язык не учит, забросил. «Мне с врагом, – говорит, – не беседовать, а драться придется. Для беседы переводчики есть».

Канашов пристально посмотрел в глаза Чепраку.

– А не разогнать ли нам, товарищ майор, весь этот громоздкий штаб? Оставить тебе машинистку да писаря!

– Это зачем? – удивился начальник штаба.

– Как зачем? На них ты, Гаврила Андреевич, не жалуешься… А вот остальные мешают тебе работать…

Канашов достал папиросы, протянул Чепраку, и они закурили.

– Так вот, Гаврила Андреевич, самая страшная болезнь штаба сидит в тебе самом. Ты переоценил свои силы… А возможности твои обычные – человеческие. И если ты немного опытнее других и тебе доверили штабом командовать, то это еще не значит, что все подчиненные никудышные. Они меньше тебя служат в армии. Но разве поэтому нельзя им доверять?

Чепрак поджал губы.

– Если, товарищ подполковник, не верите, я могу принести их карточки учета дисциплинарных взысканий.

– Не надо карточек. Принеси личные дела.

Скоро Чепрак возвратился со связкой личных дел.

– Давай разберемся, что у тебя за горе-помощники подобрались. Ну вот капитан Солодов – смотри его личное дело, а я о нем и так все помню. Солодов – кадровый связист. В армии служит столько, сколько и ты… Участник боев у озера Хасан. Был тяжело ранен, награжден орденом Красной Звезды. Обо всем этом написано в личном деле. Но о самом главном там не сказано, и ты об этом не знаешь. Солодов давно мечтает об Академии связи. И такого командира ты считаешь безнадежным? Возьмем старшего лейтенанта Андреева. Да ведь это не командир, а самородок… Коренной сибиряк, родился и вырос в тайге, в семье охотника. Ты пойми: он разведчик с природным и редким талантом. В семнадцать лет добровольцем пошел воевать с белофиннами. На его личном боевом счету десять «языков». Ранен в левую руку. К тому же отличный снайпер. Девятнадцать «кукушек» снял. Имеет три медали «За отвагу» и орден Красного Знамени. На фронте оценили его талант, послали на курсы младших лейтенантов, а когда окончилась война, ему досрочно присвоили звание лейтенанта. Ему только двадцать лет, а он уже старший лейтенант. Мы с тобой в такие годы даже младшими командирами не были. На штабных тренировках он у тебя, кроме разведдонесений, никаких документов не обрабатывает. Конечно, все это ему приелось. С его энергией ему надо большие дела поручать. Ну как, будем продолжать?

Чепрак виновато молчал. Канашов встал, прошелся по комнате.

– Так вот, товарищ майор, даю вам сутки на сборы… Завтра получите путевку у Заморенкова – и поезжайте отдыхать.

Чепрак раскрыл рот от удивления.

– Товарищ подполковник, да у меня план боевой подготовки не закончен… То есть он сделан, но надо уточнить, проверить.

– Передайте дела Савельеву и поезжайте. Не думайте, что без вас полк перестанет жить…

– Да нет, товарищ подполковник, вы меня неправильно поняли. Мне бы не хотелось оставлять дела в беспорядке.

– Ваши помощники всегда должны быть в курсе всех дел полка, – сказал Канашов строго. И затем, поглядев на расстроенного Чепрака, добавил мягко: – Вернетесь, может, все-таки свадьбу сыграем? Не век же вам ходить бобылем. Пора семьей обзаводиться.

…Чепрака постигла трагическая неудача в семейной жизни. Жена, которую он очень любил, умерла во время родов от заражения крови. А вскоре умерла и родившаяся дочь. Он женился еще, но и вторая жена умерла, и тоже во время родов. С того времени он сделался замкнутым, избегал компаний, сторонился женщин. И все свободное время рыбачил.

Канашов знал все это. Чепрак не понял: то ли шутит командир полка, то ли говорит серьезно, но грустные глаза его вдруг потеплели.

– А куда торопиться-то, товарищ подполковник, успеется еще.

– Гляди, тебе видней… Только жить всегда торопиться надо. И не заметишь, как жизнь пройдет.

2

Вскоре пришел Шаронов.

– А вот и Федор Федорович, хорошо. Заходи. – И, взяв его под руку, Канашов прошел в кабинет. – Был я сегодня на политзанятиях в роте старшего лейтенанта Вертя. Более несуразные политзанятия трудно придумать.

Шаронов хотел возразить, но Канашов перебил:

– По форме они правильные, тема по программе: «Высокая воинская дисциплина – основа боеспособности армии». Но ты бы послушал эту мертвечину… Как только бойцы высидели! Взбирается на трибуну политрук роты и сыплет сплошными цитатами. Цитаты из первоисточников… Но нельзя же два часа говорить о дисциплине вообще!..

– Позволь, позволь, Михаил Алексеевич! Ведь теория всегда до некоторой степени абстрактна.

Канашов повысил голос:

– Да, но как можно так отвлеченно проводить политзанятия, если в роте много нарушений дисциплины? Что дает бойцу повторение таких истин вроде: «Дисциплина – это основа армии», «Без дисциплины нет армии»… Бойцы скучают, зевают.

– Я, конечно, не был на занятиях… Но что ж он, так ни одного примера и не привел?

– Привел пример, и даже не один. Да только из газеты «Красная звезда», а не из жизни самой роты.

«Больно торопится с выводами, – подумал Шаронов о Канашове. – Нельзя же по одному неудачному политзанятию судить о всей политподготовке!»

– Вот что, товарищ Шаронов. Политрука я взгрею за эту беседу. Нам попов не надо. Нужны идейные люди, болеющие за дело, а не патефонные пластинки.

Шаронов ушел от Канашова расстроенный.

3

В субботу, перед тем как отпустить бойцов в городской отпуск, Миронов сам проверил каждого. Командиры отделений Правдюк и Тузловцев сбились с ног. Они тоже, прежде чем направить бойцов к командиру взвода, по нескольку раз осматривали каждого. Правдюк был особенно придирчив. Он поворачивал отпускников несколько раз кругом, требовал вывернуть карманы. У Ежа нашел хлеб и рассыпанную пачку махорки в кармане. Вдобавок оказалось, что у него плохо держатся две верхние пуговицы на гимнастерке и подворотничок несвежий.

Три раза отсылал Правдюк Мухтара чистить сапоги. Но красноватая кожа на голенищах никак не чернилась, и Мухтар чуть не плакал, не зная, что еще прёдпринять. Выручил Еж.

– А ты сбегай обменяйся с Ягоденко. Его из наряда к лейтенанту не вызовут.

Мухтар побежал. Но оказалось, что Ягоденко носил сапоги сорок второго размера, а у Мухтара была маленькая, тонкая нога – тридцать девятый номер.

Ягоденко спал. И Мухтар не стал будить его, он просто взял сапоги, навернул двое портянок. Правдюк не заметил «подлога».

В это время Мурадьян, отправленный Тузловцевым, мучительно раздумывал, где бы ему найти чистую гимнастерку – его была в масляных пятнах. Находчивый Еж выручил и Мурадьяна.

– Беги возьми у Ягоденко… Все равно ему спать…

Глаза Мурадьяна сияли, когда он вернулся на повторный осмотр к Тузловцеву в большой, не по росту, но свежевыстиранной гимнастерке Ягоденко.

– Поглядите на Мурадьяна, прямо жених, – пошутил Еж. – Вот только ворот ему маловат… Жмет. Шея болтается, как у гусака в кадушке…

– Ты сам гусак в кадушке! – выпалил Мурадьян. Он был единственный во взводе, кто обижался на шутки Ежа.

Бойцы пришли к Миронову. Он только начал осматривать бойцов, как вошел Аржанцев и объявил, что командир полка запретил увольнение. Это запрещение связано с самовольной отлучкой бойца из батальона Белоненко. В армии всегда так: за одного отвечают все.

Миронов расстроился за бойцов и решил пойти поговорить с ними по душам. С этой мыслью он открыл дверь, ожидая, что его встретят унылые, расстроенные бойцы. Но его взвод собрался в курительной комнате вокруг Ежа, который о чем-то рассказывал под звонкий и дружный смех. «Интересно, о чем это он?» Миронов остановился. И тут же подумал: «Нехорошо подслушивать…» Подошел ближе.

– А вот мне, к примеру, очень на женщин везло. Скажу без хвастовства, липли ко мне бабы, словно мухи к меду. Красавицы какие были, – приподнял реденькие брови Еж.

– Неужто красавицы? – усомнился Андрей Полагута. Он знал, стоит только подзадорить Ежа, как тот наговорит такого, что со смеху умрешь.

– А вот из-за Матрены Тимофеевны, женушки моей, так прямо бой держал.

– В самом деле бой?

– А то как же! Понравилась мне в соседней МТС трактористка одна. Глаза – что фары автомобильные, светом бьют. Сама дородная. Дело у меня с ней завязалось как будто с ничего вроде. А все же сильно я сомневался: пойдет ли за меня? Опять-таки она видная баба, а я что?

Ефим оглядел бойцов и, прервав рассказ, полез за кисетом.

– Бери, бери, – протянул ему папиросу ближний боец.

Еж неторопливо закурил, затянулся и, хитровато улыбаясь, продолжал рассказ.

– Ну а потом любовь была, как в романе каком… Такое завернулось, вспомню, самому не верится: а не сон ли то был? За моей Матреной сильно увивался бригадир Федор. Парень вроде тебя, – показал он на Полагуту. – Видный. И сошлась бы она с ним непременно, да только грех он имел один: водку хлестал, как воду. А напьется – всю деревню разгонит. Бычьей силы был. Боялись его все. С пьяного, что с дурного, – один спрос. Каким таким путем дознался он тогда, что у меня любовь с Матреной, не знаю, не иначе, какой-то завистник шепнул. Встретился он однажды пьяный и накинулся на меня, будто бугай, глазищи кровью налились: «Ты чего же это – баб чужих завлекать?» Замахнулся кулачищем, а кулак, что кувалда. Все так и ахнули: конец, мол, Ежу. Я увернулся, а он опять замахивается. «Как стукну тебе, – говорит, – уйдешь в землю, что гвоздь в дерево, по самую макушку!» Вижу, ребята, дело плохое, и впрямь может прикончить. «Эх, – думаю, – была не была!» Выхватываю из забора кол да как вытяну им Федора. Он так и рухнул на землю, аж землица-матушка под ним ахнула. «Убил до смерти, – думаю, – тюрьма… Пропадай и жизнь и любовь». Народ сбежался, воды принесли, льют на него из ведра, а он не шелохнется. Женщина какая-то заголосила, должно, мать. Долго ли, коротко Федора водой отливали, не помню. Слышу только, шорох по народу пошел, как ветер в листья зашуршал: «Оживает, оживает…» Подбежал я к Федору и сам не знаю зачем. «Жив!» – кричу благим матом, не мог радости своей сдержать. А он подымает мокрую голову с мутными глазами и как заревет на меня по-бугаиному: «Расшибу в лепешку! Где он, дайте мне его сюда!» Смотрит на меня, бельма вытаращил и вроде ничего не видит. А в народе опять шепот идет. «Так, – говорят, – ему и надо, буяну». Тут я, словно заяц, через поле, в лес – и был таков.

– Ну а дальше как?

– Что дальше? Ну, принудиловку дали мне за хулиганство… А Матрену свою я все-таки отвоевал!

Миронов облегченно вздохнул: не переживают его бойцы отмену отпуска в город.

4

Тем же вечером Канашов был срочно вызван к начальнику политотдела дивизии.

Поздоровавшись с Канашовым за руку, заместитель командира дивизии по политчасти полковой комиссар Коврыгин вдруг стал подчеркнуто официальным. Это был седоватый человек с бледным лицом.

– До меня дошли слухи, товарищ подполковник, что вы слишком увлекаетесь иностранными военными журналами… И, в частности, немецкими. Это верно? – Его голубоватые глаза отливали стальным цветом.

– Иностранные журналы читаю.

– Ну и о чем там пишут? – В интонации прозвучала легкая насмешка.

Канашову захотелось ответить резко: «Почитайте, если вас интересует». Он не терпел эту манеру разговора – допросом.

– О многом, – ответил он уклончиво.

– Ну а можно поконкретней?

– О взглядах на современную войну, о тактике, стратегии, военной технике…

В холодноватых глазах комиссара вспыхнули недобрые огоньки. Но он погасил их. Широким жестом пододвинул Канашову пачку «Казбека».

– Прошу вас.

Канашов отодвинул коробку и закурил свои.

– Насколько мне известно, к нам в дивизию не поступают такие материалы… Где же вы их достаете?

– Мне присылает товарищ бывший преподаватель академии, ныне полковник в отставке. К слову сказать, они не секретные.

– Любопытно… Но что же все-таки привлекает вас в этих журналах? Говорят, вы хорошо знаете немецкий язык?

– Товарищ полковой комиссар, я читаю их, выполняя приказ наркома обороны. Он требует знать языки наших вероятных противников. Немецкий язык я действительно знаю.

Полковой комиссар взглянул недоверчиво.

– Приказ наркома… – произнес он, как бы вспоминая. – Да, но я не припомню, чтобы нарком обороны приказывал усиленно пропагандировать среди наших командиров взгляды иностранных военных специалистов. Вы уж чрезмерно старательно, подполковник, выполняете этот приказ. Только прибыли к вам в часть молодые лейтенанты, вы тут же заставили их переводить статьи из немецкого военного журнала.

Канашов вскочил со стула. Глаза его заблестели.

– Вы забываете, о чем говорите!..

– Сядьте немедленно, подполковник. Слушайте старших. Вам дают полезные советы, а вы ведете себя, как нервная барышня. На языке политики ваши действия можно расценивать как преклонение перед иностранщиной. Вы потеряли ориентацию. Вы, коммунист, всегда должны помнить об этом.

– Да, коммунист, – упрямо кивнул головой Канашов, продолжая стоять.

– У вас потеряно партийное чутье, вы не осмысливаете критически окружающие явления. И это произошло потому, что все напечатанное в буржуазных журнальчиках вы глотаете без раздумья… Мы били зарубежных врагов с их военными теорийками и доктринами. И в дальнейшем будем бить. Пусть только сунутся. Это вам ясно?

– Давно ясно.

– Видно, не совсем ясно, если у подполковника проскальзывают нотки сомнения в нашей мощи.

– Это ложь! – Сжав кулаки, Канашов сурово взглянул на комиссара.

– Нет, правда. Вы уже договорились до этого. И если потребуются свидетели и доказательства, представим.

У Канашова мелькнула мысль: «Неужели это Шаронов?» Канашов как-то в разговоре сказал ему, что надо поменьше шуметь о непобедимости нашей армии, побольше работать, чтобы армия была действительно непобедимой. Тогда Шаронов робко возразил: «Нет, ты не прав, пропагандой о своей непобедимости мы удерживаем врагов от нападения на нас». – «Пугаем их, выходит?» – насмешливо спросил Канашов. «Не пугаем, а предотвращаем прямые акты агрессии». – «Вот в этом-то и беда, – не согласился Канашов, – что некоторые оценивают врага примитивно: раз враг, то дурачок, простачок. Гнилая это теория – шапкозакидательство. Она нам стоила большой крови в Финляндии…»

– Советую вам, товарищ подполковник, хорошенько подумать над этим. – И Коврыгин вдруг неожиданно спросил: – А что произошло у вас с женой?

Канашов поднял удивленный взгляд.

– Да вот нелады из-за дочери. Требует отправить ее и платить алименты. А отправлять мне ее некуда… Чего же это я родную дочь по белу свету скитаться пущу?

– Не знаю, как там у вас обстоят дела, но не забывайте, что мы с вас спросим в партийном порядке. Нельзя так себя вести. До меня дошли слухи, что вы рукоприкладством занимаетесь… Подтвердятся факты – вам несдобровать. И потом, дочь надо воспитывать. Вы за нее в ответе. Ведь это безобразный случай – ссора с собственной матерью из-за каких-то денег…

– Не мать она ей, а мачеха. И потом все это враки, – отрезал Канашов.

– Разберемся, товарищ подполковник… Но уже сам случай больно постыдный… Жена приходит ко мне и просит выделить ей комнату. Бедной женщине невозможно жить с вами в одной квартире. Относиться так к образованной и культурной женщине!..

– Не всем образование и культура на пользу. Послушали бы ее культурную речь на кухне. Любого извозчика словом перешибет. Соседям в глаза стыдно глядеть…

– Не знаю, не знаю. Но вот вы не пришли к нам в политотдел, а она пришла вся в слезах, лица на ней нет, платье изорвано…

– Артистка – это всем известно. Артистка не столько по профессии, сколько в жизни… А мне, кроме как на самого себя, не на кого жаловаться. Действовать надо…

– Действуйте, – прищурился Коврыгин, – да только глядите, не наломайте дров.

1

Казалось, с нового, тысяча девятьсот сорок первого года счастье отвернулось от Канашова. Началось с бесконечных ссор жены и дочери, а вскоре перекинулось и на его служебные дела. То на посту, охраняя стог, закурил часовой и сжег несколько тонн сена, то боец попал в прорубь и пошел ко дну, то в складе боеприпасов оторвало пальцы технику, неправильно обращавшемуся с запалом гранаты.

Жена жаловалась всем, что из-за семьи и домашних забот гибнет ее талант, и Канашову все ясней становилось, что его жена – чужой ему человек.

Резко ухудшились отношения и с начальством.

Русачев любил поучать подчиненных, и командиры полков, зная его слабость, по любому поводу бежали к нему за «советом». И у комдива сложилось твердое мнение: все, что делается разумного и полезного в дивизии, это благодаря его умелому руководству. А Канашов был прямым человеком. Он не умел льстить и бывал у Русачева лишь в тех случаях, когда дело, которое надо было решить, выходило за границы власти, предоставленной ему положением и уставами. И командир дивизии стал проявлять к нему явную неприязнь, считая Канашова гордецом и зазнайкой.

Вскоре они столкнулись и по военным вопросам. Русачев недоверчиво относился к военной теории и считал, что для командира основой является практика, и прежде всего личный боевой опыт.

– Тот еще не командир, кто пороха не нюхал, – часто говаривал он. – Пусть теории разводят профессора там, в академиях, а командиру, чтобы умело командовать, надо все испытать на своей шкуре.

Прослужив всю Гражданскую войну в коннице и приняв стрелковую дивизию, он первое время больше занимался лошадьми, чем людьми. На это ему указали на одном из партийных активов. И он «перестроился», стал больше уделять внимания людям, но продолжал ездить не на легковой машине, а верхом на вороном, редкой красоты жеребце.

В дивизии ходили слухи, будто Канашов, подсмеиваясь над «лошадиной любовью» комдива, сказал, что он, Русачев, если бы можно было, то и в кабинете охотнее сидел бы в седле, чем в кресле.

Возвращаясь домой, Канашов мучительно думал обо всех своих делах. Еще у подъезда дома он услыхал крик дочери и жены. Как только он переступил порог, обе они, заплаканные, бросились к нему и наперебой стали жаловаться друг на друга. Канашову стало ясно: они и часа не могут жить под одной крышей. Валерия Кузьминична заявила решительно, что, если муж не накажет эту гадкую девчонку, оскорбившую ее, она покончит с собой. И снова весь субботний вечер, воскресный день и всю ночь до рассвета шли бесконечные разборы: кто виноват.

2

Помощник начальника штаба полка майор Савельев, который заменял начальника штаба, уехавшего в отпуск, закрутился в вихре дел. Но вот он взглянул на расписание командирской учебы – и сердце замерло. Сегодня штабная тренировка! В графе «Кто проводит» стояла фамилия Чепрака, который был в отпуске. Значит, занятия надо проводить ему, Савельеву. А он не готов. Времени до начала занятий чуть побольше часа. «Ладно, перенесем на другой день, – махнул рукой Савельев. – Канашов пришел не в духе, говорят, опять весь выходной жена закатывала истерику, и сейчас он уехал в батальон Горобца. Ему сейчас не до штабных тренировок».

Но в одиннадцать часов раздался телефонный звонок: Канашов поинтересовался, все ли командиры и штабные работники знают о предстоящих занятиях. И тут Савельеву ничего не оставалось, как признаться о своей забывчивости. За свою «профессорскую рассеянность» он получил замечание от командира полка, а занятия решил провести сам Канашов.

В двенадцать часов дня без одной минуты подполковник Канашов вошел в кабинет начальника штаба полка, где обычно проводились штабные тренировки.

Выяснилось, что у большинства командиров не было уставов, наставлений и справочных материалов. Даже цветные карандаши нашлись не у всех.

Канашов недовольно оглядел всех и дал час на подготовку. Притащили и упирающегося полкового ветеринарного врача Ковылкина. Он отговаривался тем, что занят очень, готовит коней к весенней инспекторской проверке, и, главное, тем, что ему здесь нечего делать.

Когда собрались все, Канашов дал тему новую и неожиданную для всех: «Работа штаба стрелкового полка по управлению оборонительным боем и выходом из окружения».

Отработка документов и справочных данных по теме обороны прошла сравнительно сносно. Но как только Канашов сообщил, что полк попал в окружение, тут пошла «писать губерния». Савельев не смог составить приказания о переходе к круговой обороне, начальник связи Солодов не организовал связи с подразделениями, а начальник штаба батальона капитан Стецко не построил на схеме систему огня.

И как раз в этот момент вошел полковник Русачев.

Он взял посмотреть карту ветврача Ковылкина. Это был грязный лист, прочерченный грубыми жирными линиями и пестревший многочисленными подчистками.

– Это не карта штабного работника, а какая-то детская мазня. А ведь карта – боевой документ, помощник и советчик в бою. Такая же грязь, между прочим, у вас и в конюшне. Безобразие! Почему до сих пор не отправили мерина Тихого на дивизионный ветеринарный пункт?

– Товарищ полковник, – сказал врач, – я сегодня хотел сделать это с утра, да вот на занятия вызвали.

– У нерадивых всегда найдутся отговорки… Если и на инспекторском смотре провалитесь, не ждите пощады. – Комдив погрозил пальцем Ковылкину. – А вам, товарищ Стецко, – строго обратился он к начальнику штаба первого батальона, – стыдно так небрежно вести карту. Мало вас Чепрак гоняет.

И тут Русачев взял приказ – «Выход из окружения и отдых». Он удивленно пожал плечами:

– Что это за новости, товарищ подполковник? Я не помню, чтобы эта тема была в программе командирской учебы.

– Этой темы нет, товарищ полковник. Я решил включить ее сам.

Русачев еще больше удивился. «Опять что-то придумал. Ну, пусть закончит занятия, я с ним поговорю».

Русачев и Канашов остались вдвоем.

– Кто разрешил тебе самовольно менять тему? – строго начал Русачев.

– Товарищ полковник, я вам уже докладывал свои соображения.

– Да какие там соображения? Есть программа, есть план командирской подготовки, утвержденные наркомом обороны, а для подполковника Канашова, видите ли, это не закон… Да ты пойми, наконец, что получится, если каждый начнет мудрить и отсебятину пороть?

– Зачем же тратить время, товарищ полковник? Несколько месяцев назад уже отрабатывались эти темы. То оборона, то наступление – это какой-то заколдованный круг…

– Было указание от отдела боевой подготовки округа отрабатывать главным образом наступление.

– Это неправильно! Я написал об этом в округ…

– Ишь ты, разошелся! Это ему неверно, это неправильно. Что же получится, если каждый командир полка будет критикой заниматься? У нас, товарищ подполковник, и программы и уставы для всей армии едины.

– И программы и уставы люди пишут. А люди, как известно, могут ошибаться.

– Они ошибаются, они и ответ держать будут. Ты что хочешь сказать, что ты один умник, а все остальные дураки? Устав не одна седая голова писала: лучшие наши военные теоретики.

– А я и не считаю их глупыми. Но самые лучшие теории оправдывают себя, если подтверждаются жизнью. Возьмем, например, такой вопрос: в основе советской военной тактики лежит наступательный принцип действия. Об этом хорошо в свое время писал Михаил Васильевич Фрунзе. Но и наступление у нас разрабатывалось, я бы сказал, односторонне. В уставе имеются разделы: бои в особых условиях, в частности зимой, и наступление на укрепленный район. Но кто, скажите, серьезно занимался разработкой этих тем?

– Ну, это ты брось! В академиях занимались и сейчас занимаются.

– Может, и занимались отдельные товарищи для диссертаций, а в войсках изучали преимущественно наступление в полевых условиях летом. А вот столкнулись мы с зимними условиями в Финляндии, и пришлось кровью расплачиваться за нашу неподготовленность.

– Значит, ты предлагаешь изменить программу боевой подготовки и начать заниматься только обороной? – сердито, с издевкой спросил Русачев.

– Нет. Я, как и вы, считаю основным видом боевых действий наступление. Но не следует забывать и об обороне, о бое в окружении, отходе, встречном бое…

– Да тебе, подполковник, управлением боевой подготовки надо руководить. Широкий у тебя размах. А где, батенька мой, для такой программы время взять? Ты об этом подумал?

– Время при желании найти можно. Беда наша в том, что никто не хочет с большим начальством ссориться.

– Послушай, подполковник, да если хочешь знать, это просто аполитично. Нашей армии, армии социалистического государства, пойми – социалистического, и уделять время на изучение какого-то отхода, боя в окружении, когда основным видом ее действий всегда было и будет только наступление. Ты того и гляди еще предложишь тему: «Отступление»… – Русачев засмеялся.

– Не знаю, что вы нашли в этом смешного? – нахмурился Канашов. – Ленин в своих трудах писал, что отступление в некоторых случаях является такой же правомерной формой борьбы, как наступление и оборона.

– Ну, ты брось путать грешное с праведным. Ленин говорил не о военном отступлении, а о политическом. Это совсем другое дело. Мое тебе последнее слово: брось мудрить! В нашем деле вся эта философия ни к чему. Ты солдат, и твое дело выполнять, что тебе прикажут… Ладно, хватит, заговорился я с тобой, а меня, наверное, жена там ругает, ужинать ждет.

Русачев задумался, потер рукой лоб и вдруг спросил:

– Канашов, а что это твоя жена поперек течения: плывет и ни с кем считаться не хочет? Из женсовета самовольно ушла. Общественное поручение ей дали – отмахнулась. Пожалуйста, призови ее к порядку. Ведь так; недолго и свихнуться.

На лицо Канашова легла тень.

Комдив вскоре ушел. А Канашов горько задумался: «Что же делать дальше?»

В дверь робко постучали, вошла жена Аржанцева.

– Михаил Алексеевич, простите меня, – проговорила она дрожащим голосом. – Дочь ваша взяла чемодан и ушла из дому…

– Куда? – встревожился Канашов.

– Не знаю… Сначала она долго плакала, а потом вижу: идет через двор с чемоданчиком.

– Спасибо вам, дорогая!

И, выскочив из кабинета, крикнул дежурному:

– Немедленно лошадей!

3

Канашов, зная своенравный и гордый характер дочери, сразу решил искать ее на вокзале. От военного городка до вокзала было более семи километров. «Успеть бы», – тоскливо думал Канашов, поторапливая ездового и уставясь глазами в одну точку – жирное пятнышко на его спине.

Перед дочерью он действительно виноват. Виноват и перед умершей женой, которой дал слово больше не жениться.

С первых же дней мачеха невзлюбила его дочь. Их частые ссоры заставили Канашова увезти дочь к своей матери. Но вот в канун сорок первого года мать умерла, а с дочерью случилось несчастье: учась в техникуме, она полюбила однокурсника-студента, а он предпочел ей другую. В отчаянии Наташа чуть было не покончила с собой, и пришлось отцу срочно привезти дочку в часть. Перед ее приездом он долго говорил с женой, она согласилась. Наташа не хотела возвращаться к отцу, упорствовала, заявляла, что она не уживется с мачехой. С большим трудом отец убедил ее.

Внешне Валерия Кузьминична благоволила к Наташе, а та глядела на нее недоверчиво и холодно. Но видимое благополучие длилось недолго. Уже через несколько дней, накануне Нового года, вспыхнула первая ссора, из-за пустяка. Валерия Кузьминична увидела у Наташи подарок отца – отрез на платье очень красивой расцветки – и обиделась, почему он подарил не ей, а дочери. Тогда-то и разгорелись страсти.

…Канашов прибыл на вокзал вовремя. Он буквально снял заплаканную Наташу с подножки вагона.

– Нога моя больше не переступит порога, где живет она, – говорила дочь. – Ты подумай, папа, что она мне сказала: будто я шпионю за ней. Бесстыдная! – И она залилась слезами.