Текст книги "Андрей Сахаров. Наука и Свобода"

Глава 7. Директор ФИАНа – президент Академии

Как получилось, что Сергей Вавилов занял высший научный пост страны? Выборам в Академии, состоявшимся 17 июля 1945 года, предшествовал подбор в наивысшей советской инстанции, и сохранился документ, помогающий понять обстоятельства этого решения. Это справка КГБ от 8 июля «о научной и общественной деятельности» 23 академиков, подготовленная на основе «данных агентуры». Начинается этот любопытный документ с прежнего президента, 76-летнего В. Л. Комарова, настолько больного, что «без посторонней помощи не может передвигаться». Далее, в алфавитном порядке, следуют сведения о восьми академиках – похоже, наиболее вероятных кандидатах в президенты; остальные 14 – не в алфавитном порядке.

Вавилов попал в первую восьмерку, и о нем сказано: «Вавилов обладает организационными способностями и находится в хороших взаимоотношениях с большинством ученых Академии наук СССР и пользуется у них авторитетом. В обращении прост, в быту скромен. Вавилов сейчас находится в расцвете своих творческих сил и ведет лично научно-исследовательские работы. Имеет крупных учеников и последователей. Известен в СССР и за границей. Брат Вавилова С. И. – Вавилов Николай Иванович – генетик, в 1940 году был арестован и осужден на 15 лет за вредительство в сельском хозяйстве. Находясь в Саратовской тюрьме, в январе 1943 года умер».

Если не учитывать последнего абзаца этой характеристики, то пятидесятичетырехлетний Сергей Вавилов был наилучшей кандидатурой. А если учитывать – то и вовсе единственно возможной. Ведь Сталин делал этот выбор за несколько дней до начала Потсдамской конференции и первого ядерного взрыва. Его еще заботил благоприятный облик страны для Запада, и наука, по своей природе интернациональная, очень подходила для этого. В июне пышно – на фоне разрушенной войной страны, – отметили юбилей Академии наук с приглашением зарубежных ученых, хотя дата была «некруглая» – 220 лет, – и к тому же просроченная на год.

На советской академической витрине, однако, лежала зловещая тень от гибели Николая Вавилова – генетика с мировой известностью. Его имя в справке КГБ встречается еще раз – в характеристике Трофима Лысенко: «Среди биологов АН СССР авторитетом не пользуется, в том числе и у академиков Комарова В. Л. и Орбели Л. А., причем последние приписывают ему арест Вавилова Н. И.»

Зато академик Лысенко пользовался авторитетом у Сталина. В 1940 году, когда вождь решил избавить своего протеже от его главного научного противника Николая Вавилова, об отношении к этому на Западе он мог не думать, – договор о дружбе между СССР и Германией, заключенный в сентябре 1939 года, отгородил страну от мира. Но в июле 1945 года, накануне Потсдамской встречи со своими военными союзниками – руководителями США и Великобритании, ситуация для Сталина была совсем иной.

О судьбе Николая Вавилова долго не было никаких официальных сообщений. Когда в 1942 году Лондонское Королевское общество избрало его своим иностранным членом, английскому посольству не дали возможности вручить диплом. Именно тогда западные коллеги заподозрили неладное, но все их запросы оставались без ответа. Только в 1945 году, по-видимому как раз во время юбилея Академии, им удалось узнать, что Николай Вавилов «смещен со своего поста, исчез вместе с некоторыми из своих сотрудников по генетике и умер неизвестно когда между 1941 и 1943 годами»[116]116
  Генри Г. Дэйл, Письмо Президенту Академии Наук СССР // Британский союзник, 12 декабря 1948 (Times, November 26, 1948)


[Закрыть]. В такой ситуации избрание его брата главой Академии наук маскировало преступление, превращая его в загадку «исчезновения». Так что кадрово-академическое решение Сталина в начале июля 1945-го понять можно.

А что сказать о решении Сергея Вавилова – принять предложенный ему пост высшего научного администратора страны? Люди, близко знавшие его, свидетельствуют, что сделал он это с тяжелым сердцем, видя зловещую альтернативу в А. Я. Вышинском[117]117
  Сергей Иванович Вавилов: очерки и воспоминания. 1991, с. 44, 289.


[Закрыть]. Прежде чем стать академиком в 1939 году (вместе со Сталиным), Вышинский отслужил Генеральным прокурором СССР все время Большого террора и был обвинителем на всех показательных процессах, прекрасно зная причину «признаний» обвиняемых. В том же 1939 году он стал заместителем главы правительства и в этом качестве ведал делами Академии, – это к нему в сентябре 1943 года обратился президент Академии наук с просьбой о дополнительном месте для Курчатова[118]118
  Архив РАН 2-1/1943-94, л. 84-85.


[Закрыть]. То, что Вышинский не упоминается в «предвыборной» справке КГБ, вовсе не исключает его кандидатуру. Сталин просто не нуждался в характеристике для столь близкого своего подручного.

Документы не позволяют сказать, действительно ли Сталин держал про запас кандидатуру Вышинского или использовал ее лишь как добавочный аргумент, чтобы «помочь» Вавилову принять решение. Важнее то, что, отказываясь от предложения вождя, Вавилов ставил под угрозу, кроме себя, и главное свое детище – ФИАН, в который вложил столько души и труда. Для него ФИАН – это и его сотрудники, и часть мировой науки, и жизненная составляющая отечественной культуры: «Он чувствовал себя наследником ее прошлого, глубоко и лично ответственным за ее будущее»[119]119
  Фейнберг Е. Л. Вавилов и вавиловский ФИАН // Сергей Иванович Вавилов: очерки и воспоминания. 1991, с. 277.


[Закрыть]. Это чувство заставило Вавилова принять дважды тяжелый груз – стать частью власти и прикрыть собой гибель брата от рук той же самой власти. Этот груз он нес всего пять лет, – освободила его скоропостижная смерть в январе 1951 года.

Чувство ответственности было свойственно обоим братьям. Различались они своими темпераментами и моральной выносливостью. Характерна фраза Николая Вавилова: «Пойдем на костер, будем гореть, но от убеждений своих не откажемся»[120]120
  Цит. по: Марк Поповский. Дело академика Вавилова. М., Книга, 1991, с. 220.


[Закрыть]. А Сергей, чтобы защитить дело своей жизни, готов был нести бремя стыда. Он не мог, впрочем, предвидеть всю тяжесть этого бремени в июле 1945-го, когда страной владели эйфория победы в тяжелой войне, надежда на дружбу между Объединенными Нациями и ожидания честно заслуженной свободы для советского народа – освободителя мира от фашистской чумы.

Само выражение «Объединенные Нации» возникло в 1942 году как обозначение стран, противостоящих странам фашистской Оси. А устав Организации Объединенных Наций появился на конференции в Сан Франциско в апреле 1945-го. Так что в июле того года только очень бесстрастные аналитики могли предугадать уже нависшую над миром холодную войну и мрак еще большего гнета внутри страны.

Ситуация радикально изменилась спустя всего лишь несколько недель после выборов президента Академии, когда над Хиросимой поднялось грибообразное облако. Первый атомный взрыв произошел в США 16 июля – за день до этих выборов. 24 июля, через неделю после начала Потсдамской конференции Трумэн, мимоходом, сообщил Сталину, что у США появилось новое оружие необычайно разрушительной силы[121]121
  Holloway D. Stalin and the bomb. Ch. 6.


[Закрыть]. Американский президент не сказал, что это ядерная бомба, но Сталин все понял – прежде всего то, что разведчики и физики не морочили ему голову и что советский ядерный проект приобрел необычайную государственную важность.

Следствия этого понимания были на пользу российской науки далеко за пределами ядерной физики, и важную роль в этом сыграл С. И. Вавилов. Президента Академии наук не включили в высшие органы управления ядерным проектом, но он использовал свое новое личное положение в общественных целях, воспользовавшись новым общественным весом физики после Хиросимы. Со Сталиным Вавилов встретился 25 января 1946 года. Непосредственно перед ним в кабинете вождя впервые побывал Курчатов, во время 50-минутной аудиенции получив указание вести работы «широко, с русским размахом» – это из записи, которую сделал Курчатов под впечатлением беседы[122]122
  Цит. по Ю. Н. Смирнов. Сталин и Атомная бомба // ВИЕТ. 1994. № 2. С. 125–130. Второй и последний раз Курчатов был у Сталина 9. 01. 47 (Исторический Архив 1998, № 4, с. 104).


[Закрыть].

Вавилов, которому Сталин уделил на 15 минут больше, в тот же день записал в дневнике: «Кремль. Прием у И. В. Сталина. Молотов, Берия. Я вот замечаю, что в нужный момент я очень смелый. Это всегда было. И. В. сделал самые серьезные указания о расширении науки, о срочной базе для нее. Одобрил физико-химическое направление. «Гениев не бывает, их выдумали, влияет обстановка, условия»». Затем добавил в совсем иной тональности: «Я совсем мученик. Себя не вижу, не знаю. Завтра три года смерти Николая.»[123]123
  Сергей Иванович Вавилов. Дневники, 1909-1951. М.: Наука, 2012.


[Закрыть]

Впечатление от встречи со Сталиным, быть может, сказалось в том, что сердце С. И. Вавилова остановилось ровно пять лет спустя. Однако по событиям, последовавшим за той встречей, можно думать, что и Вавилов произвел впечатление на вождя, объяснив ему, что широкие научные исследования могут обеспечить вполне практические нужды государства, такие как ядерное оружие и радиолокацию.

В марте 1946-го зарплаты научных работников подскочили сразу в несколько раз, а научный бюджет страны – в три раза (помимо секретных спецфондов)[124]124
  Holloway D. Stalin and the bomb, p. 149.


[Закрыть]. Физики получили ощутимые основания думать, что «партия и правительство», как тогда выражались, заботятся о широком развитии науки. В условиях послевоенной разрухи, когда в стране действовала карточная система, для ФИАНа строили на Памире станцию по изучению космических лучей и готовили масштабную экспедицию в Бразилию для наблюдения солнечного затмения. Оба события научной жизни требовали решения на самом высшем государственном уровне. Памирская экспедиция ФИАНа действовала с 1944 года, но физики жили там в сарае, который – в духе военного времени, – называли «братской могилой».[125]125
  Л. Н. Белл, интервью 30. 8. 94.


[Закрыть] Капитальное здание научной станции было построено только в 1947 году руками заключенных из фильтрационного лагеря[126]126
  Добротин Н. А. Воспоминания о друге // Воспоминания о В. И. Векслере. М., Наука, 1987, с. 51; Н. А. Добротин, интервью 3. 2. 93.


[Закрыть].

Еще более впечатляющей была астрофизическая экспедиция в Южную Америку, нацеленная на первое в истории изучение солнечного затмения в «радио-лучах». Физика космических лучей хотя бы научно связана с ядерной физикой и, таким образом, с «оборонной тематикой», но выяснение природы солнечного радиоизлучения – чистая наука, которая, правда, воспользовалась плодами оборонных исследований: развитие радиолокации в годы войны мощно продвинуло способы регистрации радиосигналов.

Идею радионаблюдения солнечного затмения выдвинул академик Николай Папалекси. Многолетний друг и сотрудник Мандельштама, он возглавлял в ФИАНе Лабораторию колебаний, и эта идея была естественным развитием его исследований в области радиофизики. В радиоизлучении Солнца и космического пространства Папалекси видел «основу для новой науки – радиоастрономии»[127]127
  Рытов С. М. Академик Н. Д. Папалекси // [Памяти Н. Д. Папалекси] Известия. АН СССР, сер. физ., 1948, т. 12, № 1. C. 20.


[Закрыть]. А солнечное затмение, которое должно было наблюдаться в Бразилии 20 мая 1947 года, давало хорошую возможность для исследователей. Директор ФИАНа, конечно же, был в курсе этих идей, когда 25 января 1946 года он – в качестве президента Академии наук, – отправился на прием к Сталину.[128]128
  Вавилов С. И. Речь при открытии траурного заседания, посвященного памяти академика Н. Д. Папалекси, 21 апреля 1947 г. // Известия. АН СССР, сер. физ., 1948, т. 12, № 1. C. 20.


[Закрыть] Похоже, Вавилов сумел объяснить вождю закон истории, согласно которому чистая и прикладная наука попеременно оказывают взаимные услуги друг другу. И Сталин поддержал науку, о которой заботился президент.

Подготовка радиоастрономической экспедиции длилась около года – непростое дело в стране, разрушенной войной. Практической организацией экспедиции занимался Яков Альперт, сотрудник Мандельштама и Папалекси в довоенных исследованиях. Экспедиция, в составе которой было около тридцати физиков и астрономов, на корабле отправилась к берегам Бразилии 13 апреля и вернулась 27 июля 1947 года. Вавилов лично опекал это уникальное событие научной жизни СССР[129]129
  Памяти Н. Д. Папалекси // Известия. АН СССР, сер. физ., 1948, т. 12, № 1. C. 1-52.


[Закрыть].

Альперт имел собственные основания заметить перемену в отношении вождя страны к науке после Хиросимы – накануне войны он пережил странную историю с несостоявшейся Сталинской премией. В 1939 году 60-летие Сталина отметили титулом «корифей науки». Вождь, похоже, с этим согласился и учредил премии своего имени за научные достижения. К первому присуждению Сталинских премий в 1940 году Академия Наук представила список работ по физике, где первой стояла работа «Распространение радиоволн вдоль земной поверхности», сделанная в ФИАНе Л. И. Мандельштамом, Н. Д. Папалекси и тремя молодыми физиками, включая Альперта. Следующей по важности стояла работа «Самопроизвольное деление урана» Г. Н. Флерова и К. А. Петржака. В «Правде» опубликовали статью о предстоящем присуждении, Альперту предложили выступить по Всесоюзному радио. А Флеров даже устроил банкет по поводу неизбежного, казалось бы, награждения[130]130
  Архив РАН 471-1-53, л. 14; Я. Л. Альперт, беседа 31. 12. 94; В. В. Мигулин, интервью 17. 11. 89.


[Закрыть].

Однако вождь решил иначе и лично вычеркнул обе работы.

Пять лет спустя, после Хиросимы, Вавилов мог объяснить Сталину, как из областей физики, которые тот счел малоинтересными накануне войны, выросли радиолокация и ядерная бомба – важнейшие технические новинки только что законченной войны.

Президент Академии наук мог многое, но далеко не все. Партия и правительство, одной рукой построив высокогорную станцию и снарядив заокеанскую экспедицию, другой все крепче сжимали бразды правления наукой, которые одновременно были и путами. Вавилов ясно почувствовал это осенью 1946 года во время первых выборов в Академию при его президентстве. Среди других была выдвинута кандидатура Игоря Тамма – главного теоретика ФИАНа, члена-корреспондента АН с 1933 года. Его избрание в академики казалось совершенно неизбежным и по его положению в науке и в силу того, что новый президент хорошо знал его. Однако еще лучше знали в секретариате ЦК, где все кандидатуры рассматривались перед выборами и… Тамм не получил одобрения[131]131
  По свидетельству Е. Л. Фейнберга, одного из ближайших учеников И. Е. Тамма, его кандидатуру вычеркнул лично А. А. Жданов. См.: Эпоха и личность. Воспоминания о И. Е. Тамме. М., 1995, с. 323. Конкретные причины высшей партийной немилости к Тамму, помимо его личных потерь 1937 года, не известны.


[Закрыть].

Вавилову пришлось выдвинуть другого кандидата, другого фиановского теоретика – Михаила Леонтовича. Больше всех с этим был не согласен сам Леонтович, и это, видимо, единственный случай в истории Академии, когда кандидат столь решительно сопротивлялся своему избранию. 24 ноября 1946 года он написал письмо Президенту Академии и директору своего института: «Обращаюсь к Вам с просьбой использовать Ваше положение в Академии и авторитет и принять меры, которые гарантировали бы меня от избрания в действительные члены АН»[132]132
  Архив РАН 596-3-245, л. 1.


[Закрыть]. А в письме, по его просьбе зачитанном на собрании Отделения ФМН, Леонтович объяснил: «имеются уже два кандидата физика-теоретика, которые на мой взгляд являются несомненно достойными избрания в действительные члены АН – это профессора И. Е. Тамм и Л. Д. Ландау. Поэтому, не желая конкурировать с этими кандидатами, я и считаю нужным свою кандидатуру снять»[133]133
  Архив РАН 2-8/1946-74, л. 4.


[Закрыть].

Свобода академических выборов ограничивалась тем, что мнение ЦК заранее, перед тайным голосованием, доводилось до партийных академиков, которым надлежало позаботиться, чтобы это мнение не было тайной для академиков беспартийных. В 1943 году, при избрании Курчатова, академики не сразу прислушались к мнению партии. В ноябре 1946-го они оказались послушнее – оставили Леонтовича в списке кандидатов, выбрали его большинством голосов (13:2) и забаллотировали Тамма (4:11).[134]134
  Архив РАН 2-8/1946-69, л. 2;. 2-8/1946-74, л. 6,11.


[Закрыть]

Более послушными академиков сделало только что прогремевшее на всю страну погромное постановление ЦК «по литературе» от 14 августа. Его изрек главный партийный идеолог А. А. Жданов, растоптав поэзию Анны Ахматовой и прозу Михаила Зощенко. А теперь тот же самый Жданов высказался против кандидатуры Тамма… Надо отдать должное четырем непослушным, проголосовавшим за Тамма.

Государственные вожжи Вавилов ощущал не только в стенах президиума Академии, но и в своем родном ФИАНе. В апреле 1947-го у аспиранта института Леона Белла безо всяких объяснений отняли пропуск. Это означало, что его лишили «допуска». В то время появилось новое деление физиков: помимо теоретиков и экспериментаторов возникли «допущенные» и «недопущенные». Режимные органы сочли, что Беллу с его американским происхождением в ФИАНе делать нечего. Новые, введенные в 1946-м, анкеты стали в два раза обширнее, включив в себя, например, данные о родителях супруги или супруга. С этим решением компетентных органов директор ФИАНа и президент Академии ничего не мог поделать. Он, однако, помог Беллу получить работу в Институте физиологии растений, обеспечил ему возможность защитить в ФИАНе диссертацию и вызвал у советского американца пожизненное чувство благодарности.

Какое, однако, отношение имеют все эти истории к биографии Андрея Сахарова, если в его воспоминаниях о них нет ни слова? Его молчанию можно удивляться. Ведь аспирант, у которого в 1947 году стражи госбезопасности отняли пропуск в ФИАН и тем самым отняли возможность заниматься наукой, был однокурсником Сахарова, старостой кружка, на котором Андрей сделал свой первый научный доклад. Они вместе эвакуировались в Ашхабад, где кончали университет.

Трудно представить себе и то, что Сахаров не слышал об экспедиции в Бразилию от Виталия Гинзбурга, «одного из самых талантливых и любимых учеников» Тамма. Год спустя после бразильской экспедиции они вместе занялись водородной бомбой. Человек открытый и эмоциональный, Гинзбург наверняка говорил о необычайном заграничном путешествии – первом в его жизни и уникальном для того времени, когда уже опустился железный занавес. Да и кроме политики, путешествие в Южную Америку, попутный визит в Голландию, встречи с западными физиками, уникальное солнечное затмение – как можно это не заметить?

Тем не менее эти яркие события Сахаров даже не упоминает. Его молчание говорит не о слабой памяти – он полнокровно пишет о событиях 1947 года, связанных с его научной работой. О том, например, как он «зацепился за аномалию в атоме водорода и продолжал неотступно думать о ней», как он понял, «что значение этой идеи далеко выходит за рамки частной задачи», как «был очень взволнован», увидев путь за рамки, и как ему не хватило духа пойти по этому пути без благословения любимого учителя.

На фоне этой драматической истории, которой Сахаров посвятил несколько страниц в своих «Воспоминаниях», блекла любая Бразилия. Поверхностная экзотика заокеанских путешествий не шла в сравнение с экспедицией в неизведанные глубины строения вещества. А за глубину взгляда приходится платить широтой кругозора.

Способность молодого теоретика к сосредоточенности, умение не отвлекаться на события обыденной жизни – залог успехов в науке. Но эта же сосредоточенность помешала Сахарову заметить и то, что произошло с Беллом, и академическую катавасию вокруг Тамма и Леонтовича. Не более чем «помешала» – оба события в условиях всеобщей закрытости были менее заметны, чем может показаться сейчас. Белл тоже был сосредоточен на своей науке, работал в совсем другой лаборатории и научно с Сахаровым не соприкасался. Отчислили его за несколько месяцев до окончания аспирантуры, а, главное, – суть происшедшего была неизвестна и ему самому: органы госбезопасности не утруждали себя объяснениями, и обсуждать их государственные заботы было небезопасно. «Леона не стало видно в ФИАНе? Быть может, он уже окончил аспирантуру», – так мог подумать Сахаров.

Каждодневно Сахаров видел Тамма и Леонтовича, которых еще с 1920-х годов связывали и личная дружба, и принадлежность к школе Мандельштама, к ее научной и нравственной традиции. Прочность этой нематериальной связи нисколько не пострадала от выборов-невыборов в Академию. И потому аномалии в атоме водорода занимали таммовского аспиранта гораздо больше, чем аномалии в присуждении высших академических чинов. А что касается жизненной позиции Леонтовича, проявившейся в той не-академической ситуации, то для Сахарова, в повседневной фиановской жизни наблюдавшего и своего учителя, и его друга, в действиях Леонтовича не было ничего особенно аномального.

Можно позавидовать аспиранту, рядом с которым были настолько нормальные люди несмотря на все ненормальности общества. И можно понять его нежелание покидать ФИАН ради карьеры в ядерной империи, находящейся под неусыпным надзором маршала госбезопасности.

Глава 8. Ядерная физика под началом Берии

Через две недели после Хиросимы, окончательно убедившей советских руководителей в реальности нового оружия, Сталин поднял ядерный проект на государственную высоту, назначив народного комиссара внутренних дел, маршала Советского Сюза Лаврентия Берию его высшим руководителем – председателем Специального комитета. После этого шеф сталинской жандармерии почти восемь лет возвышался над советской ядерной физикой; вначале он даже собирался надеть на ядерщиков привычную его глазу форму НКВД.

Сталин ввел в ядерный Спецкомитет кроме Курчатова еще только одного физика – академика Петра Капицу. Тот скоро понял, что не может работать под началом Берии, и 3 октября воззвал к Сталину: «Товарища Берия мало заботит репутация наших ученых (твое, дескать, дело изобретать, исследовать, а зачем тебе репутация). Теперь, столкнувшись с тов. Берия по Особому Комитету, я особенно ясно почувствовал недопустимость его отношения к ученым»[135]135
  Капица П. Л. Письма о науке. Сост. П. Е. Рубинин. М., Московский рабочий, 1989, с. 233.


[Закрыть].

Курчатов этого, похоже, не чувствовал. К тому времени он уже получил из ведомства Берии тысячи страниц разведматериалов, о которых Капица не имел понятия. Для работы с таким огромным объемом информации Берия в конце сентября 1945 года создал в КГБ специальный отдел во главе с генералом Павлом Судоплатовым[136]136
  Атомный проект СССР. Т. II. Кн. 1. М., Наука: 1999, с. 29.


[Закрыть]. В этот отдел взяли на службу и физика из МГУ Я. П. Терлецкого. А через месяц Берия – уже в новом качестве, соединяя ядерный проект и госбезопасность, – решил послать Терлецкого в Данию к Нильсу Бору. Госбезопасного физика быстро поднатаскали в ядерных делах и снабдили вопросами для Бора[137]137
  Терлецкий Я. П. Операция «Допрос Нильса Бора» // ВИЕТ 1994, № 2, c. 21-41.


[Закрыть].

Очевидная цель поездки – за недостающей ядерной информацией – выглядит сомнительно. На фоне полного отсутствия личных контактов с Западом открытый визит никому не известного советского физика к знаменитому Бору, только что вернувшемуся из сверхсекретной американской колыбели атомной бомбы в Лос-Аламосе, не мог не привлечь внимания западных спецслужб. Гораздо вероятнее цель укрепить командное положение Берии, чему, в частности, мешал независимый Капица в Спецкомитете.

Дело в том, что Терлецкий повез Бору письмо от Капицы. Для Берии это было рекомендательное письмо, чтобы обеспечить доверие Бора, для Капицы – единственная возможность общения с Бором, с которым его связывала давняя дружба, скрепленная общей любовью к их учителю – Резерфорду. Связывало и понимание проблем новорожденного ядерного века. В письме Капицы от 22 октября 1945 года читаем:

«Последние открытия в области ядерной физики – я имею в виду знаменитую атомную бомбу – показали еще раз, как мне кажется, что наука не является более «развлечением» университетской профессуры, а стала одним из тех факторов, которые могут повлиять на мировую политику. В наши дни существует опасность, что научные открытия, содержащиеся в секрете, могут послужить не всему человечеству, а могут быть использованы в эгоистических интересах отдельных политических и национальных группировок. Иногда я думаю, какова должна быть правильная позиция ученых в таких случаях. Мне бы очень хотелось при первой же возможности обсудить лично с Вами эту проблему. Кроме того, мне кажется, было бы правильным поставить эти вопросы на обсуждение на одном из международных собраний ученых. Может быть, стоит подумать и над тем, чтобы в статус «Объединенных Наций» включить мероприятия, гарантирующие свободное и плодотворное развитие науки. Мне было бы очень приятно узнать от Вас об общей позиции ведущих зарубежных ученых к этим вопросам. Ваши предложения о возможности обсудить эти проблемы я буду горячо приветствовать». Кончалось письмо фразой, необходимой Берии: «Это письмо передаст Вам молодой русский физик Терлецкий. Это молодой и способный профессор МГУ, и он объяснит Вам сам цели своей поездки за границу. С ним Вы сможете передать мне Ваш ответ»[138]138
  Цит. по: Рубинин П. Е. Нильс Бор и Петр Леонидович Капица. Успехи физических наук, Январь 1997, Том 167, № 1, c.101-106, с.104; Капица П. Л. Письма о науке. Сост. П. Е. Рубинин. М., Московский рабочий, 1989, с. 236–7.


[Закрыть].

О взаимной потребности в общении говорит письмо, которое Бор написал Капице днем раньше, и в котором он заботится о том же: «В связи с огромными возможностями, которые несет в себе развитие ядерной физики, я постоянно возвращаюсь в мыслях к Резерфорду…. Ему не удалось самому увидеть плоды своих великих открытий. В усилиях, направленных на то, чтобы избежать новых опасностей для цивилизации, в стремлении направить на общее благо человечества это великое достижение, нам очень будет не хватать его мудрости и его авторитета».

Вместе с письмом Бор послал Капице свои статьи «Энергия из атома» («Times», 11 августа 1945 г.) и «Вызов цивилизации» («Science», 12 октября 1945 г.) и попросил показать их общим друзьям: «Мне было бы очень интересно узнать, что Вы об этом думаете. Ведь дело это первостепенной важности и оно возлагает на все наше поколение огромную ответственность». В статьях Бора речь идет о «смертельной угрозе цивилизации», о необходимости нового подхода к международным отношениям, и о важной роли, которую в этом могут сыграть контакты между учеными. Но не такие контакты, как устроенный Берией.

Визит Терлецкого в Копенгаген сейчас детально изучен[139]139
  Holloway D. Beria, Bohr, and the question of atomic intelligence // D. Holloway and N. Naimark, editors. Reexamining the Soviet Experience. Boulder, CO: Westview Press, 1996. P. 235–256.


[Закрыть]. Установлено, что Бор, после секретной работы в Лос Аламосе, вполне понимал, с чем он имеет дело, действовал в контакте с западными службами безопасности, и не сообщил посланнику Берии никаких ядерных секретов. Он старался использовать уникальную в тогдашних условиях возможность связаться со своими русскими друзьями Капицей и Ландау, поддержать их (прежде всего прошедшего тюрьму Ландау) и использовать эту связь, чтобы попытаться отвести от человечества ядерную «смертельную угрозу».

Бор передал с Терлецким ответное письмо Капице, в котором предлагал организовать в Копенгагене международную конференцию ученых, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию и возможности сотрудничества в науке: «Если Вы и некоторые Ваши коллеги могли бы приехать, я уверен, что к нам присоединились бы целый ряд ведущих физиков из других стран». Терлецкий вернулся в Москву 20 ноября, а через пять дней Капица отправил Сталину письмо с просьбой освободить его от участия в ядерных работах и с критикой организатора этих работ – Берии.

Просьбу Капицы выполнили и перевыполнили, – сняли его со всех постов, включая директорство в созданном им Институте физических проблем. Семь лет Капица мог заниматься физикой лишь на своей подмосковной даче, в самодельной лаборатории. Причин, побудивших академика на смертельно-рискованный шаг – жаловаться Сталину на его главного и верного сподвижника-опричника, было несколько. Тут и отсутствие собственной научной задачи в рамках ядерного проекта, и антипатия оригинального ученого к повторению чужих путей, к копированию готовых образцов. Но главное – ощущение, что им манипулируют, категорическое нежелание находиться в крепостной зависимости от невежественного и грубого хозяина. Он не умел закрывать глаза на такое.

Тринадцать лет Капица прожил вне советской власти, в Англии, где работал в лаборатории Резерфорда. Веря в социалистическое светлое будущее своей страны, он сохранял советское гражданство и много помогал советской науке. Однако в 1934 году, проводя очередной отпуск в СССР, он получил запрет на возвращение в Англию, – безо всякого обсуждения, по праву силы. Глубоко оскорбленный, Капица все же не сломался и даже не расстался со своими социалистическими идеалами. Он сам себя сравнивал «с женщиной, которая хочет отдаться по любви, но которую непременно хотят изнасиловать»[140]140
  Письмо жене, А. А. Капице, 11 января 1935 года. Цит. по П. Е. Рубинин, «П. Л. Капица и А. Д. Сахаров: противостояние тоталитаризму на разных стадиях развития советского тоталитарного государства» (Рукопись доклада для конференции Science and Political Authority, MIT, Cambridge (MA), May 1992), с. 5–6.


[Закрыть]. Советских руководителей он называл «наши идиоты», и здесь оба слова одинаково важны: «Я искренне расположен к нашим идиотам, и они делают замечательные вещи, и это войдет в историю… Но что поделаешь, если они ничего в науке не понимают… Они (идиоты), конечно, могут поумнеть завтра, а может быть, только через 5-10 лет. То, что они поумнеют, в этом нет сомнения, так как их жизнь заставит это сделать. Только весь вопрос – когда?»[141]141
  Письмо жене, А. А. Капице, 24 июля 1935 года. Цит. по П. Е. Рубинин, «К истории одного письма П. Л. Капицы // Коммунист 1991, № 7, c. 58-68, с. 62.


[Закрыть]

Твердая, но умная позиция и прямое обращение к вождям страны, привели к тому, что «наши идиоты» построили для Капицы институт по его собственному проекту, выкупили оборудование его кембриджской лаборатории. Очень скоро в новом институте он сделал открытие сверхтекучести, принесшее ему – через много лет – Нобелевскую премию. А кроме того, благодаря соединению в нем талантов физика, инженера и изобретателя, предложил новый эффективный способ получения кислорода – чрезычайно важный для промышленности. Своим участием «в социалистическом строительстве» он обеспечил себе настолько влиятельное положение в советской системе, что смог вызволить из ямы Тридцать седьмого нескольких физиков, включая Ландау.

Найти общий язык с Берией Капица не мог и не хотел. Это не означает, однако, что он с осуждением смотрел на Курчатова, успешно делавшего свое дело. Анна Алексеевна, жена и верный друг П. Л. Капицы, сказала об этом так: «Курчатов был необыкновенный человек в том отношении, что он умел с этими людьми [советскими руководителями] разговаривать. Петр Леонидович не умел, он предпочитал писать высшему начальству, тем, кого он называл всегда «старшими товарищами». А Курчатов отличался совершенно гениальным способом с ними разговаривать. Он нашел совершенно определенный тон… И потом у него было очень большое обаяние, у Курчатова, так что он мог с ними работать. Но ведь он очень быстро погиб!»[142]142
  А. А. Капица, интервью 23. 11. 92.


[Закрыть]