Электронная библиотека » Геннадий Горелик » » онлайн чтение - страница 8


  • Текст добавлен: 27 июня 2017, 13:03


Автор книги: Геннадий Горелик


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +6

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Старомодная мораль Мандельштама

Нравственная позиция третьей ключевой фигуры – Мандельштама, – была равно далека и от конформизма, и от какой-то глобальной социальной философии. Это была старомодная идеалистическая мораль дореволюционной эпохи, укорененная в духовном мире российской интеллигенции.

В отличии от Иоффе и Вернадского, в наследии Мандельштама нет ни одной философской публикации, есть лишь отдельные замечания мировоззренческого характера в его лекциях по физике. Однако в самом отношении Мандельштама к науке отчетливо проявилась его моральная философия.

Мандельштаму суждено было стать – посмертно, – наиболее выдающейся мишенью для «воинствующих материалистов» в конце 1940-х годов, а в феврале 1953 года специальное заседание Ученого совета ФИАНа осудило «философские ошибки» Мандельштама, его субъективный идеализм – восемь лет спустя после смерти ученого.

Но, быть может, философские надзиратели вообще все придумали в своих обвинениях, и Мандельштам был – в стандартных советских терминах, – «стихийным материалистом»? Тем более, что и Гессен, и Вавилов практиковали марксистскую философию. Если Мандельштама оберегали администраторы-марксисты, могла ли его философия не быть марксистской?

На этот вопрос помогает ответить сам Мандельштам. Его философия не замечала марксизма. Об этом говорят не только полуфилософские фразы в его физических лекциях, – он оставил целую рукопись по теории познания в физике, написанную в годы войны в Боровом. В это курортное место в Казахстане эвакуировали в начале войны слабых здоровьем академиков. Там у Мандельштама установились особенно близкие отношения с В. И. Вернадским и А. Н. Крыловым. Эти два российских ученых были ровесниками, но в остальном людьми очень разными, с взаимоотношениями вполне уважительными, но неблизкими. Мандельштам, моложе их на шестнадцать лет, притягивал обоих, хотя предметы общения сильно различались.

Математик, кораблестроитель, переводчик Ньютона и царский генерал Крылов беседовал с Мандельштамом в основном на темы науки и жизни – в Боровом он заканчивал писать книгу своих «Воспоминаний». Геохимик и мыслитель Вернадский, занятый в Боровом главным образом своими ноосферными размышлениями, беседовал с Мандельштамом, помимо физики и геологии, о философских идеях столь разных мыслителей как Гете, Эйнштейн и даже Ясперс. Имя немецкого религиозного философа, далекого от естествознания, в беседе российских физика и геолога в разгар мировой войны может характеризовать широту их кругозоров.

В философской рукописи Мандельштама, написанной в Боровом, нет никаких «измов» и всего одна цитата (из австрийского философа Витгенштейна): «Zu einer Antwort, die man nicht aussprechen kann, kann man auch die Frage nicht aussprechen», в вольном переводе: «Если невозможно ответить на некий вопрос, то, значит, что-то не в порядке с самим вопросом». А в целом рукопись вопиюще свободно и педагогически ясно излагает позитивистскую точку зрения. Советская философия красноречиво отсутствует в рукописи Мандельштама. Он адресовался не философам, а молодым коллегам, мозги которым промывали профессиональные «матерьялисты».

Похоже, что лишенный привычной ему среды – лаборатории и окружения учеников, бурлящих идеями и вопросами, – Мандельштам, удовлетворяя свою педагогическую потребность, стал готовить лекцию о философии познания для студентов-физиков. В самом появлении этой рукописи проявился его субъективный идеализм в прямом смысле: поразительная личная независимость от тоталитарно-общественных и вполне материалистических обстоятельств.

Эта независимость, возможно, и притягивала к нему Вернадского. Последняя запись в его дневнике – 24 декабря 1944 года – посвящена Мандельштаму, умершему за несколько недель до того. Отметив, что Мандельштам был «из самых интересных идейных ученых, с которыми мне пришлось в последние годы встретиться», Вернадский тут же вспомнил: «Леонид Исаакович рассказывал мне, что ему предлагали принять христианство и остаться в Германии, но он предпочел вернуться в Москву».

Может показаться странным, что Вернадский по столь серьезному поводу отметил этот – далеко не самый важный, – факт из биографии Мандельштама. Но в том давнем эпизоде проявилась моральная природа личности, а за этим напоминанием могло стоять неявное сопоставление с другим физиком-академиком, к которому Вернадский относился совсем иначе. Было хорошо известно, что Иоффе до революции принял христианство. Подозревать тридцатилетнего физика в религиозном прозрении оснований не было, и в его крещении легче было видеть готовность идти на слишком большие уступки власть имущим для достижения практической цели – получить хорошую работу в царской России. Ту же уступчивость можно было усмотреть и в демонстративной лояльности Иоффе по отношению к Советской власти. На страницах своего дневника, отметив реальные заслуги Иоффе и его талант, Вернадский пишет: «честолюбец, нечестный из-за этого, морально – я знаю его по Радиевому институту – фальшивый. Верить ему нельзя».

Мандельштам и Иоффе были одного возраста, оба получили высшее образование в Германии и начали свой путь в физике в лоне европейской науки, но на этом их сходство исчерпывалось.

Специальный раздел физики

Обрисованные жизненные позиции Иоффе, Вернадского и Мандельштама характеризуют реальное нравственное многообразие в советской физике. Эти позиции, разумеется, не автоматически воспроизводились в трех главных людских составляющих советского ядерного проекта, но влияли самим своим примером.

Непосредственные же влияния трех лидеров на ход событий в истории ядерного проекта были несоизмеримы. Все военные годы, которые Вернадский и Мандельштам провели на курорте Боровое в далеком Казахстане, Иоффе был в центре событий и прикладывал для этого значительные усилия.

В январе 1942 года, по истечении двух лет кандидатского партийного стажа, шестидесятидвухлетний академик стал членом ВКП(б), а в мае – самым высокопоставленным физиком страны: его избирают главой Физико-математического отделения и вице-президентом Академии наук. Сейчас уже не надо объяснять, что академическому избранию предшествовало одобрение ЦК той же самой ВКП(б).

Именно в 1942-м, когда ситуация на фронте не давала поводов к оптимизму и Сталинградская битва была еще впереди, руководителям страны пришлось принимать решение о начале ядерного проекта. Разведка сообщала, что в Англии относятся к разработке ядерной бомбы с полной серьезностью; были также сведения о соответствующих усилиях Германии и США.

По рекомендации Иоффе, научным руководителем советского проекта в феврале 1943 года был назначен Игорь Курчатов (1903-1960). С 1932 года, как только экспериментальные открытия сделали ядерную физику горячим местом, Курчатов был «ядерной» правой рукой Иоффе. Сейчас, оглядываясь назад, зная задачи, стоявшие перед проектом, и обстоятельства, в которых ему предстояло развиваться, легко согласиться, что Курчатов был наилучшим руководителем ядерного проекта. Притом, наилучшим для всех – для Сталина и Берии, для советской и мировой науки, для международной безопасности.

Однако легко объяснить и то, почему Вернадскому это назначение не нравилось. Он не знал, что на многие годы главной целью «внутриатомных» исследований будет оружие и что эти исследования будут со всех сторон – внутри и снаружи – опекаться службой госбезопасности. Он предвидел (в декабре 1938-го), что «стадия гитлеризма-сталинизма» едва ли закончится без взрывов и что переход к ноосфере произойдет в пароксизмах, но не предполагал, что первые взрывы будут ядерными, а первые пароксизмы – агонией их жертв.

Вернадский знал, что Курчатов – хороший физик, прошедший школу ядерного эксперимента в его же Радиевом институте, где помогал запустить первый в стране циклотрон. Но он не разглядел в Курчатове редкий талант научного организатора, помешали расстояния: удаленность от Москвы, куда Вернадский переехал в 1935 году, и, наоборот, близость Курчатова к Иоффе.

Зато Вернадский прекрасно знал Виталия Хлопина, основателя отечественной радиохимии, своего многолетнего сотрудника, которому он в 1939 году передал директорство в Радиевом институте. По его инициативе Хлопин возглавил в 1940 году Урановую комиссию Академии наук, созданную для исследований ядерной энергии. Начало войны прервало эту деятельность, а при ее возобновлении власти даже не поинтересовались мнением Вернадского и Хлопина. Существует миф о том, что якобы по вызову Сталина они приезжали в Москву для консультаций[92]92
  Головин И. Н. И. В. Курчатов. Изд. 3-е. М., Атомиздат, 1978. с. 58.


[Закрыть]
, однако, дневники Вернадского свидетельствуют, что никуда он из Борового не уезжал и настроен был определенно против Курчатова.

Решение советского руководства можно понять. Иметь дело со старорежимными академиками с их старорежимным чувством собственного достоинства было бы обременительно, нужен был более советский человек. Урановый проект не мог, однако, обойтись без радиохимика Хлопина. За разработку технологии ядерного горючего он в итоге получит звание Героя Соцтруда и сталинскую премию – и лучевую болезнь. Разделяя взгляды Вернадского, Хлопин смотрел на ядерную технику настороженно. Об этот свидетельствует его сотрудник, присутствовавший на первом испытании советской ядерной бомбы и навестивший после этого больного Хлопина:

«Поглядев несколько мгновений на меня, Виталий Григорьевич спросил:

– Я слышал, вы были на испытательном полигоне?

– Да.

– Войска Советской Армии участвовали в испытаниях?

– Да, самым непосредственным образом.

Виталий Григорьевич закрыл глаза, как если бы он не ждал ничего нового ни от жизни, ни от людей»[93]93
  Мещеряков М. Г. Виталий Григорьевич Хлопин: восхождение на последнюю вершину // Природа 1993, № 3, с. 106.


[Закрыть]
.

Деятельность Курчатова в ядерном проекте с самого начала шла в тесном контакте с ведомством Берии, – наркомат внутренних дел занимался всеми делами государственной важности. Назначенный начальником «Лаборатории № 2» – научного штаба советского ядерного проекта, – Курчатов сразу получил задание оценить разведывательные материалы по «проблеме урана». Курчатов подготовил (7 марта 1943) рукописный 14-страничный анализ, который подытожил так: разведматериал указывает на возможность решить проблему значительно быстрее, чем «думают наши ученые, незнакомые с ходом работ по этой проблеме за границей». У него «естественно возникает вопрос», отражает ли материал разведки действительный ход научных работ, или же является «вымыслом, задачей которого явилась бы дезориентация нашей науки». Его мнение – «отражает истинное положение вещей»[94]94
  Атомный проект СССР. Т. I. Кн. 1. М., Наука: 1998, с. 314. Holloway, D. Stalin and the bomb: the Soviet Union and atomic energy, 1939-1956. New Haven: Yale University Press, 1994, p. 90–95.


[Закрыть]
.

А закончил свой анализ Курчатов фразой: «Это письмо будет передано Вам Вашим Помощником т. А. И. Васиным, у которого находятся подлежащие уничтожению черновые записи. Содержание письма никому, кроме него, не может быть пока известно». Четко, по-деловому, – как будто этот физик в обстановке совершенной секретности чувствует себя как дома и привык сотрудничать с разведкой.

Поставив Курчатова во главе ядерного дела, правительство решило сделать его в том же 1943 году академиком. Однако академики, исходя из своих академических соображений, не подчинились воле ЦК и 27 сентября выбрали другого – А. И. Алиханова. Научной репутацией Курчатов не уступал Алиханову, однако тот уже был членом-корреспондентом, а никаких особых заслуг Курчатова, чтобы перепрыгнуть через ступень членкора и сразу стать академиком, тогдашние академики не видели. У правительства же были свои особые причины, которые оно не собиралось излагать. Проще было учредить дополнительную вакансию академика по «специальному разделу физики», и в результате 29 сентября 1943 года Курчатов тоже стал академиком[95]95
  Архив РАН 2-1/1943-94, л. 84-85; 2-4-39, л. 1-3.


[Закрыть]
. И, похоже, не мучался сомнениями по поводу вмешательства правительства в дела Академии наук.

Курчатовский дар организатора науки можно назвать гениальным уже потому, что его имя осталось окружено добрыми чувствами почти всех знавших его. Лишь один из многих десятков людей, знавших Курчатова, и оставивших свидетельство о нем, высказался о нем не в восторженных тонах – это один из его заместителей и первый директор Дубненского ускорителя М. Г. Мещеряков. На вопрос: «Вы думаете, что председатель урановой комиссии Хлопин мог бы справиться с делом Курчатова?» он ответил хмуро: «Курчатов был управляем, а Вернадский и Хлопин никому бы не позволили собой управлять»[96]96
  М. Г. Мещеряков, интервью 19. 3. 93.


[Закрыть]
.

«Управляемость» была не единственным и не главным свойством Курчатова. Он был настоящим ученым, преданным науке и ценящим преданность других. И он был деятелем, получающим удовлетворение от успеха дела. Он использовал свое влияние для поддержки науки за пределами оружейных нужд, подчиняясь логике развития науки. Главным его инструментом в отношениях с учеными было умение заражать их энтузиазмом и внушать им чувство защищенности, а в отношениях с правительством действовала способность внушать доверие. В пределах его профессиональной компетенции он был способен на смелые шаги и даже на усилия наперекор системе, но – знал меру. А его инсульты и ранняя смерть (в пятьдесят семь лет) говорят, как трудно было посредничество между миром советского самодержавия и природной демократией науки.

В соответствии с духом своего времени Курчатов видел в науке главную силу мирового прогресса, но, будучи сыном своего советского времени и выпускником школы Иоффе – не нуждался в понятии ноосферы, всецело доверяя коммунистическим догмам. Страна, строившая коммунизм, получила тогда уже путеводитель от самого вождя – «Краткий курс истории ВКП(б)», – и усердно его изучала во всех аудиториях.

А Вернадский не доверял ни «Краткому курсу», ни общему курсу Сталина, и 16 ноября 1941 года с четкостью естествоиспытателя констатировал в дневнике:

«Три факта бросаются в глаза, резко противоречащие словам и идеям коммунистов: 1) двойное на словах правительство – ЦКП[артии] и Совнарком. Настоящая власть ЦКП и даже диктатура Сталина. Это то, что связывает нашу организацию с Гитлером и Муссолини. 2) Государство в государстве: власть реальная ГПУ [тогдашний эквивалент КГБ] и его дальнейших превращений. Это нарост, гангрена, разъедающая партию – но без нее не может она в реальной жизни обойтись. В результате мильоны заключенных-рабов, в том числе наряду с преступным элементом и цветом нации и цвет партии, который создавал ее победу в междоусобной войне».

Глава 6. Аспирант Тамма
С патронного завода в теоретическую физику

Морально-политические сложности ядерной физики были еще неведомы двадцатитрехлетнему инженеру Ульяновского патронного завода Андрею Сахарову, когда в июле 1944 года он отправил письмо директору ФИАНа:

«Прошу допустить меня к приемным экзаменам в аспирантуру Физического института по специальности «Теоретическая физика», которую считаю своим призванием. Так как я работаю в системе НКВ [Наркомата Вооружений], то для сдачи экзаменов мне необходимо выслать вызов по адресу: Ульяновск. Заволжье. До востребования»[97]97
  Архив РАН 524-9-463 (Дело аспиранта А. Д. Сахарова), л. 4.


[Закрыть]
.

Андрей Сахаров, 1945


Два заводских года не прошли даром: к заявлению прилагалось авторское свидетельство на изобретение, а также рукописи трех работ. «Переданы проф. Иг. Евг. Тамму», – приписано другой рукой. Видимо, то была рука отца (тогда доцента Педагогического института), передавшего эти рукописи Тамму.


Отец Андрея Сахарова и его студенты в Московском областном педагогическом институте. На обороте фотографии надпись: «Дорогому Дмитрию Ивановичу от студентов МОПИ. 16 ноября 1949 г.»


В сопутствующей автобиографии Сахаров рассказал о своих занятиях во время, названное им ««инженерным периодом» моей жизни», и с гордостью – о большом экономическом эффекте его изобретения[98]98
  Там же. Л. 3.


[Закрыть]
. Так что он вполне мог считать, что уже внес свой вклад в победу, когда ощутил зов науки. К теоретической физике его привели размышления о своих «патронных» изобретениях, но было бы призвание, а повод найдется. Способность к науке включает в себя способность сосредоточиваться на ней даже в самых неподходящих условиях. Однокурсник Сахарова не может забыть его, сидящего на рюкзаке и углубившегося в научный журнал осенью 1941 года, когда студенты ожидали эшелона, который должен был эвакуировать университет в Ашхабад: «Я подошел, заглянул к нему через плечо. Вижу – обзор по колориметрии [о методах измерения цветов – предмет мало увлекательный]. И спросил ошарашено: «Для чего ты это читаешь?!» Андрей ответил с исчерпывающей ясностью: «Интересно»»[99]99
  Л. Н. Белл, интервью 28. 4. 97.


[Закрыть]
.

Сам Сахаров помнил о другом своем чтении в ожидании эшелона: «Эти дни оказались для меня почему-то очень плодотворными в научном смысле – читая книги Френкеля по квантовой механике и теории относительности, я как-то сразу очень много понял».

Эшелон, наконец, отправился, и жизнь в нем установилась: «В каждой теплушке с двумя рядами двухъярусных нар и печкой посередине помещалось человек сорок. Дорога заняла целый месяц, и за это время в каждом вагоне сформировался свой эшелонный быт, со своими лидерами, болтунами и молчальниками, паникерами, доставалами, объедалами, лентяями и тружениками. Я был скорей всего молчальником, читал Френкеля, но прислушивался и присматривался к происходящему вокруг, внутри и за пределами вагона, к раненной войной жизни страны, через которую проходил наш путь».

Физика, которая притягивала тогда Андрея Сахарова, была вовсе не ядерной. О делении урана и цепной реакции он узнал еще до войны, но, как он пишет, «к своему стыду», не оценил важность открытия, и «до 1945 года просто забыл, что существует такая проблема». Почему «к стыду»? Ведь физика так богата проблемами! В Ашхабадской эвакуации, вопреки тяготам жизни и последнего сжатого года учебы, Андрей вместе с товарищем организовали кружок по теории гравитации[100]100
  Л. Н. Белл, Принцип несоответствия // Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове.


[Закрыть]
. Трудно найти тему более удаленную от специальности «оборонное металловедение», с которой их выпускал университет.

И все же Сахаров, видно, хорошо освоил эту специальность, раз его не отпускали с оборонного завода даже по вызову из Академии наук. То был военный завод и военная осень 1944 года. В декабре директору ФИАНа Вавилову пришлось специально ходатайствовать об «откомандировании А. Д. Сахарова с завода в наш Институт». Нашли обходный маневр, – Сахарова утвердили в аспирантуре «без отрыва от основной работы». И только с 1 февраля 1945 года – «с отрывом».

К тому времени молодой инженер был уже женат. Историю своего знакомства с лаборанткой химического отдела Клавдией Вихиревой он подробно описал в воспоминаниях:

«Я числился при металлургическом отделе лаборатории, в котором, кроме меня, работало несколько приезжих молодых специалистов (впрочем, все – кроме меня – со специальным «патронным» образованием)». «Мы – мальчики – часто заходили в химическую лабораторию, девушки «опекали» нас всех подряд, угощали домашней картошкой, которую они тут же пекли. Быстро образовывались дружеские отношения». «Зимой мы с Клавой несколько раз ходили в театр (в том числе в Московскую оперетту, приехавшую в Ульяновск), в кино на памятные фильмы тех лет (в их числе военные фильмы, хороший английский фильм «Леди Гамильтон» и др.). Весной 1943 года наши отношения неожиданно перешли в другую стадию.

На майские дни я пришел к Клаве домой, предложил свою помощь в копке огорода под картошку. Одновременно я вскопал небольшой участок для себя (на целине за заводской стеной, купив семенную картошку на рынке). Убирали эту картошку (очень немного, два мешка) мы уже вместе с Клавой, будучи мужем и женой. Алексей Иванович Вихирев (1890-1975), отец Клавы, однако, несколько раз вспоминал, много лет спустя, последний раз в 1971 году, «Андрюшину картошку»». «В мае мы с Клавой два или три раза катались на лодке по Волге и по протокам; я был не очень ловок и уронил Клавину туфлю, но ее, кажется, удалось спасти. Клава нашла у своей родственницы (крестной) ботинки для меня (оставшиеся от покойного мужа), вместо тех, которые у меня украли в бане в октябре. Тогда мне пришлось по первому ледку возвращаться в общежитие в носочках, а потом ходить зимой в летних туфлях. Понемногу начиналась новая жизнь. 10-го июля мы расписались. Алексей Иванович благословил нас иконой, перекрестил, сказал какие-то напутственные слова. Потом мы, взявшись за руки, бежали через поле, на другой стороне которого были райсовет и ЗАГС. Мы прожили вместе 26 лет до смерти Клавы 8 марта 1969 года. У нас было трое детей – старшая дочь Таня (родилась 7 февраля 1945 года), дочь Люба (28 июля 1949 года), сын Дмитрий (14 августа 1957 года). Дети принесли нам много счастья (но, конечно, как все дети, и не только счастья). В нашей жизни были периоды счастья, иногда – целые годы, и я очень благодарен Клаве за них».

Необычный штрих к самому началу семейной жизни Андрея Сахарова дают воспоминания его университетского друга, с которым они встретились много лет спустя. Сахаров рассказывал о сложных научных проблемах, когда его друг «внезапно осознал, что манера изложения Андрея не имеет ничего общего с той старой, довоенной. Все было логично, последовательно, систематично, без столь характерных для молодого Сахарова спонтанных скачков мысли. Я подивился вслух такой перемене. «Жизнь заставила, – ответил Андрей. – Чтобы добиться того, что я хотел, надо было многое объяснять и нашему брату физику, и исполнителям всех мастей, и, может быть, самое трудное, генералам разных родов войск. Пришлось научиться.» «В Ульяновске он этому еще не научился, – вмешалась Клава. – Он ведь предложил мне руку и сердце не на словах, а в письменном виде. Не от робости или застенчивости, а чтобы я все правильно поняла. Может быть, я единственная женщина в России, которой во время войны сделали предложение совсем как в старинных романах!»»[101]101
  Левин М. Л. Прогулки с Пушкиным // Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове. Ред.: Б. Л. Альтшулер и др., М., 1996, с. 348–9.


[Закрыть]

Клава была на два года старше Андрея. Она четыре года проучилась в ленинградском Институте местной промышленности, на факультете стекольного дела, но не успела закончить его – помешала война. Впоследствии она посвятила себя семье и не смогла завершить образование.

Уже в первые фиановские месяцы до молодого аспиранта дошли разговоры о какой-то Лаборатории № 2, которая якобы стала «центром физики», но мир науки открылся ему слишком широко, чтобы интересоваться лишь одним каким-то центром. Он получил возможность делать настоящую физику в общении с мастерами этого дела. Аспирант изучал высокую науку – теорию относительности и квантовую теорию, – по немецким книгам, полученным от Тамма: «Почти не отрываясь, прорабатывал обе книги Паули, и они меняли мой мир».

Оторвался он для небольшой работы, доставившей ему удовольствие и запомнившейся на всю жизнь. Доклад, который новичок-аспирант сделал уже в марте, назывался «О причине аномального поглощения звука в воде с наличием пузырьков». У фиановских акустиков возник вопрос о затухании звука в пене, которая получается при встряхивании воды, и они пришли с этим вопросом в теоротдел. Вопрос был «рожден жизнью» – жизнью подводных лодок, где после бури, когда вода полна пузырьков, подводная слышимость исчезает. По словам Тамма: «Сахаров сразу нашел качественное объяснение и через неделю пришел с готовой теорией».

В мае – доклад об электрическом пробое в диэлектриках. И в мае же «незабываемое событие – Победа над фашизмом». Сразу за победным маем 1945-го в сахаровских воспоминаниях следует август: «Утром 7 августа я вышел из дома в булочную и остановился у вывешенной на стенде газеты. В глаза бросилось сообщение о заявлении Трумэна: на Хиросиму 6 августа 1945 года в 8 часов утра сброшена атомная бомба огромной разрушительной силы в 20 тысяч тонн тротила. У меня подкосились ноги. Я понял, что моя судьба и судьба очень многих, может всех, внезапно изменилась. В жизнь вошло что-то новое и страшное, и вошло со стороны самой большой науки – перед которой я внутренне преклонялся».


Сообщение ТАСС от 6 августа 1945


Вскоре газета «Британский союзник», издававшаяся английским посольством на русском языке, начала печатать материалы о создании американской атомной бомбы: «Я с нетерпением хватал и изучал каждый вновь поступающий номер. Интерес у меня при этом был чисто научный. Но хотелось и изобретать – конечно, я придумывал при этом либо давно (три года) известное… либо непрактичное… Мой товарищ школьных и университетских лет Акива Яглом говорил тогда – у Андрея каждую неделю не меньше двух методов разделения изотопов. Когда публикация в «Британском союзнике» завершилась, я остыл к этим вещам и два с половиной года почти не думал о них».

Думал он о большой науке. В отчете теоротдела за 1945 год по «основной проблеме элементарных частиц» сказано: «И. Е. Тамм выдвинул новую гипотезу о характере взаимодействия между протоном и нейтроном» и «при участии аспиранта А. Д. Сахарова приступил к вычислениям, необходимым для количественной проверки предложенной теории. Соответствующие вычисления являются крайне трудоемкими». Ноябрьский доклад Сахарова уже об этом – «Рациональная вычислительная схема для вычисления шпуров».

Без пояснений ясно, что это на пальцах не объяснишь. Это – ядерная физика, одним из пионеров которой был Тамм. А большой наукой для него и его нового аспиранта было тогда понять закон, управляющий жизнью атомного ядра.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации