Текст книги "Андрей Сахаров. Наука и Свобода"

На собрании в ФИАНе Тамм рассказывал о своем участии в Первом съезде Советов в июне 1917 года: «Там были внесены три резолюции: одна за то, чтобы предоставить генералам право смертной казни на фронте, другая – против, и третья резолюция – не давать права смертной казни на фронте генералам, но не потому, что она невозможна, а потому, что она возможна только в руках пролетариата. За эту резолюцию голосовали пять человек, и среди них был я».

Право смертной казни, которое Тамм в 1917 году считал возможным доверить пролетариату, продолжало терзать страну. Спустя неделю после фиановского актива в Свердловске был арестован его любимый ученик Семен Шубин (1908-1938), возглавлявший теоротдел Уральского Физико-технического института. В мае арестовали Александра Витта (1902-1938), профессора МГУ, яркого участника мандельштамовской школы. В августе – Матвея Бронштейна (1906-1938), замечательного ленинградского теоретика, у которого Тамм был оппонентом по докторской диссертации.

У них были разные приговоры – восемь лет, пять лет и расстрел, – но все трое погибли в 1938 году. Спустя три десятилетия, в парадном томе к 50-летию Советской власти, Тамм подводил итоги развития теоретической физики и одним из итогов указал безвременную гибель этих троих физиков, «исключительно ярких и многообещающих», получивших образование уже в советское время.

Об этих погибших тридцатилетних физиках говорит и Сахаров в своих «Воспоминаниях», о них он узнал от своего учителя. В 1960-е годы судьба привела Сахарова к теории гравитации и космологии, которой Матвей Бронштейн посвятил свои главные работы, и вскоре он познакомился с вдовой Бронштейна – Лидией Чуковской. Их сблизило участие в правозащитном движении, и Сахаров объяснял ей смысл и значение научных работ ее мужа…

Лидия Чуковская, которая всю жизнь вела дневник, заметила: «Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что в них воспроизводятся полностью одни только сны. Реальность моему описанию не поддавалась; больше того – в дневнике я и не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да и мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? Содержание наших тогдашних разговоров, шепотов, догадок, умолчаний в этих записях аккуратно отсутствует»[77]77
  Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том первый. М., Согласие, 1997, с. 11.


[Закрыть].

О той же реальности Андрей Сахаров написал полвека спустя: «Если говорить о духовной атмосфере страны, о всеобщем страхе, который охватил практически все население больших городов и тем самым наложил отпечаток на все остальное население и продолжает существовать подспудно и до сих пор, спустя почти два поколения, – то он порожден, в основном, именно этой эпохой. Наряду с массовостью и жестокостью репрессий, ужас вселяла их иррациональность, вот эта повседневность, когда невозможно понять, кого сажают и за что сажают».

Иррациональность происходившего в Тридцать седьмом даже и сейчас поражает, когда, например, в следственном деле расстрелянного читаешь, что его завербовал в «фашистскую террористическую организацию» человек, которого террор обошел стороной, или из аккуратно подшитых бумаг узнаешь, что голландский физик-еврей завербовал советского физика-еврея работать на разведку нацистской Германии.

Тем более иррациональность была невыносима для людей, находившихся под властью «научной» социалистической идеологии. Старались найти причину для ареста близкого человека, и… кто ищет, тот всегда найдет. Причину «следственной ошибки» усматривали в том, что исчезнувший когда-то встречался с каким-то будущим врагом народа, или бывал за границей, или слишком резко высказывался, или, наоборот, был подозрительно молчалив, или, наконец, что в следственные органы пробрались вредители, которые и сажают честных и преданных советской власти людей.

Тамм, например, так думал об аресте своего младшего брата: «Я мучился, старался понять, в чем он мог быть виноват, не допуская мысли о том, что могут посадить невиновного. Так я мучился, пока не нашел удовлетворительного, как мне казалось, объяснения: «Леня никогда не мог бы совершить ничего плохого, но, может быть, он что-то знал о преступлениях других людей и не донес? Он был благородный человек и никогда бы донес. А в то время недоносительство преследовалось по закону, и довольно сурово. Вот его и арестовали». Когда я все это придумал, мне стало намного легче. И только гораздо позднее я понял, что он совсем ни в чем не был виноват»[78]78
  Болотовский Б. М. Школа Тамма // Воспоминания о И. Е. Тамме. 1995, с. 71–2.


[Закрыть].

В 1937-м Андрею Сахарову было лишь шестнадцать лет, и судьба его пощадила, не показав ему худшего из возможного. Родителей террор не тронул, а они оберегали сына от суровой реальности, в частности, обеспечили ему возможность учиться дома вплоть до седьмого класса. Это было необычное по тем временам и дорогое предприятие, за которым стояло, можно думать, недоверие к школьному образованию и к стандартному советскому воспитанию. Слишком нестандартным был их мальчик – первый и довольно поздний ребенок, «принц» для мамы и способный ученик для отца – прирожденного учителя.

Домашнее обучение, по мнению самого Андрея Сахарова, усилило его неконтактность, от которой он страдал потом и «в школе, и в университете, да и вообще почти всю жизнь». Однако, вместе с тем, домашние стены, любовь и бережное отношение дольше обычного защищали его внутренний мир, и это внесло свой вклад в характерное для него сочетание чувства собственного достоинства, мягкой манеры поведения и моральной твердости. Когда перед зачислением в седьмой класс, он сдавал экзамены, учителей особенно удивила его «манера держаться – по-домашнему свободно и непринужденно».

Домашняя свобода формировала его внутренний мир вместе с индивидуальным образованием. Физикой и математикой с ним занимался отец, преподаватель физики и автор учебных и научно-популярных книг: «Мы делали простейшие опыты, и он заставлял аккуратно их записывать и зарисовывать в тетрадку. Я, как мне кажется, понимал все с полуслова. Меня очень волновала возможность свести все разнообразие явлений природы к сравнительно простым законам взаимодействия атомов, описываемым математическими формулами. Я еще не вполне понимал, что такое дифференциальные уравнения, но что-то уже угадывал и испытывал восторг перед их всесилием. Возможно, из этого волнения и родилось стремление стать физиком. Конечно, мне безмерно повезло иметь такого учителя, как мой отец».

Нетрудно понять отца, который, раскрывая перед сыном стройные законы природы, держал при себе мысли по поводу хаотического беззакония за стенами дома: «Пока я не стал взрослым, папа боялся, что, если я буду слишком много понимать, то не смогу ужиться в этом мире. И, быть может, это скрывание мыслей от сына – очень типичное – сильней всего характеризует ужас эпохи».

Мир юного Андрея жил под властью сразу двух тоталитарных сил, и смертельная угроза гитлеризма побуждала людей прощать сталинизму слишком многое.

У соседей по квартире Андрей, по первому в его жизни радиоприемнику, слушал «выступление Гитлера на Нюрнбергском съезде, безумное и страшное скандирование участников съезда «Хайль! Хайль! Хайль!» Слушал и речь Сталина на съезде Советов в 1936 году» о новой социалистической конституции, и передачи о пушкинском юбилее 1937 года. Вот так речи Гитлера и Сталина, звуча в одном эфире со стихами Пушкина, формировали умонастроение ровесников Андрея Сахарова и его самого. Позже он вспоминал: «Во второй половине 30-х годов главным переживанием была Испания. Это было настоящее и трагическое событие, но у нас его подавали тоже как отвлекающий спектакль. Странно – прошло почти 45 лет, а волнения и горечь испанской войны все еще живут в нас, подростках тех лет. Тут была какая-то завораживающая сила, что-то настоящее – романтика, героизм, борьба (и, может быть, трагическое предчувствие того, что несет фашизм)».

Удивительна сила общего времени и общей судьбы – сосредоточенный юноша, отдаленный от сверстников складом характера, вполне разделял их веру в справедливость установленного в СССР строя и его грядущий всемирный триумф. Впрочем, в это верили тогда во многих странах. Показателен пример сахаровского однокурсника Леона Белла, который родился и первые тринадцать лет жизни провел в США. В 1931 году его отец привез семью в СССР – строить новый мир социализма. В 1937-м отца арестовали. Девятнадцатилетний юноша, не сомневаясь, что арестовали по недоразумению, отправился в НКВД. Его прогнали, но не тронули. И не отняли у него веры, что, несмотря на «недоразумение» с отцом, он живет в стране, где создается светлое будущее всего человечества, в стране, которая только одна способна противостоять нарастающему натиску фашизма[79]79
  Л. Н. Белл, интервью 30. 8. 94.


[Закрыть].

Эта вера соединяла его с Игорем Таммом, у которого был арестован брат, с Еленой Боннэр, у которой в бездне Тридцать седьмого исчезли родители, и с многими-многими другими. Все они знали развешанную по стране цитату Маркса: «Религия – это опиум народа». И все они были во власти не менее сильного наркотика – веры в социализм. Эта вера обещала научный путь к созданию рая на земле и давала адское терпение идти по этому пути. Уже позже под воздействием этого наркотика Александр Солженицын «пытался вникнуть в мудрость Маркса», а Давид Самойлов со своими друзьями-поэтами пытались выработать жизненную платформу «откровенного марксизма»[80]80
  Солженицын А. И. Публицистика. Том 1. Ярославль, Верхне-Волжское издательство, 1995, с. 96. Давид Самойлов. Памятные записки. М., Международные отношения, 1995, с. 136, 141.


[Закрыть]. И это были люди сильного, независимого и честного духа.

Кроме общего фона жизни есть и конкретное ее каждодневное содержание, особенно важное в молодости. К осени 1938 года чума террора, насытившись, иссякла. И молодые люди, поступившие в университет вместе с Андреем Сахаровым, вгрызались в науку, читали стихи, влюблялись и ссорились так же, как и другие поколения студентов.

Пропорции бывали, конечно, разными.

Однокурсница Сахарова помнит, как «высокий парень, худой как жердь» в перерывах между лекциями гулял по коридору, «высоко подняв голову, глядя в потолок, и занят был своими мыслями. Он ни с кем не дружил, был сам по себе… Конечно, мы интересовались мальчиками, и мальчики нами интересовались, но только не Андрей»[81]81
  С. М. Шапиро, интервью 30. 9. 92.


[Закрыть].

Много позже эта однокурсница с изумлением узнала, что тогда в студенческие годы Андрей был неравнодушен именно к ней. С неменьшим удивлением однокурсники Сахарова узнали – уже после его смерти, – что в те довоенные годы важной темой его общения с одним из них был Пушкин. Закрытость Сахарова шла от его психологического склада, а не от высокомерия – он с готовностью приходил на помощь, объясняя трудные вопросы. И это было тем более важно, что с преподавателями их курсу не повезло. Арест Гессена, официально объявленный «разгромом троцкистов на физическом факультете», повлек за собой выдавливание из университета «мандельштамовцев», сочетавших первоклассную исследовательскую работу с преподаванием. Осталось лишь несколько более честолюбивых и менее разборчивых в средствах.

Математику, правда, преподавали хорошо. И в распоряжении студентов была отличная университетская библиотека. Работал также физический кружок. Сохранилась фотография одного из его заседаний. По воспоминанию старосты кружка, в тот раз докладчиком был Сахаров, а темой – принцип Ферма, управляющий распространением света. Несмотря на трехвековой возраст этого принципа, вывести его на уровне второкурсника не легко, и докладчику не удалось добиться прозрачности своего первого научного сообщения[82]82
  Белл Л. Н. Принцип несоответствия // Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове.


[Закрыть]. Трудно это подтвердить по виду слушателей, запечатленных на фотографии. Еще труднее представить себе, что эти юноши, столь мирно витающие в теоретических эмпиреях, совсем недавно пережили 1937 год…

На мирную учебу, однако, им было отпущено лишь три года.

Московский университет, 1940 год. Студенческий физический кружок. Эти юноши, мирно витающие в теорфизических эмпиреях, всего два года назад жили в 37-м году…

С началом войны Андрей вместе с другими дежурил во время воздушных налетов, гасил зажигательные бомбы, разгружал вагоны и… сделал свое первое научное изобретение – магнитный прибор для обнаружения осколков в теле раненой лошади. Хотя проект не был реализован, молодой физик ощутил могучее притяжение изобретательства.

Многих однокурсников Сахарова взяли в Военную академию, а его не пропустила медкомиссия: «Я тогда был этим огорчен…, но потом считал, что мне повезло – курсанты почти всю войну проучились, а я два с половиной года работал на патронном заводе, принося пусть малую, но своевременную пользу».

О своем отношении к фронту – и к жизни, – он написал так:

«Некоторые, не подпавшие, как я, под призыв, в особенности девочки, – пошли в армию добровольцами (в эти дни добровольно пошла в армию Люся, моя будущая жена). Не помню, чтобы я думал об этом…. Хотел предоставить все естественному течению, не рваться вперед и не «ловчить», чтобы остаться в безопасности. Мне казалось это достойным (и сейчас кажется). Я могу честно сказать, что желания или попыток «ловчить» у меня никогда не было – ни с армией, ни с чем другим. Получилось так, что я никогда не был в армии, как большинство моего поколения, и остался жив, когда многие погибали. Так сложилась жизнь».

Жизнь сложилась так, что в октябре 1941 года университет эвакуировался в Среднюю Азию. Дорога заняла месяц. О том времени говорит его фраза: «Однажды в снегу около водокачки я увидел кем-то оброненный пряник (как примету другого мира) и тут же съел».

Обучение в университете сократили на год: «При этом программа, и без того не очень современная, была сильно скомкана. Это одна из причин, почему в моем образовании физика-теоретика остались на всю жизнь зияющие пробелы».

Андрей Сахаров, 1943

Летом 1942 года Андрей Сахаров, сдав государственный экзамен по спецпредмету «Оборонное металловедение», с отличием окончил МГУ. Ему предложили остаться в аспирантуре, но он отказался и получил направление на военный завод: «Мне казалось, что продолжать ученье во время войны, когда я уже чувствовал себя способным что-то делать (хотя и не знал – что), было бы неправильно».

Этому чувству 21-летнего физика легко найти параллель у его любимого поэта, который в том же примерно возрасте писал:

 
…Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье. …
 

Подходит и другое:

 
Великим быть желаю,
Люблю России честь.
Я много обещаю –
Исполню ли? Бог весть![83]83
  А. С. Пушкин, К Чаадаеву (1818), Про себя (1820).


[Закрыть]
 

Часть вторая. Энергия ядерная и термоядерная

Глава 5. Моральная подоплека ядерного проекта

За всеми обсуждениями советской ядерной истории маячит простой и жесткий вопрос: как же они могли делать смертоносное ядерное оружие для диктатора и без того смертоносного?! «Они» – это российские ученые, которыми гордился Советский Союз. Многими из них гордится мировая наука, и по меньшей мере несколькими может гордиться все человечество. Если бы не супербомба для Сталина…

История ядерного оружия – это беспрецедентное скрещение чистой науки, «грязной» технологии и государственной политики – и чистой, и грязной. Имеет ли мораль какое-то отношение к этой истории? Или все советские физики проявляли безнравственность, соглашаясь не только жить в сталинском государстве, но и работать ради его могущества и превосходства над остальным миром?

Только понимая моральную подоплеку их согласия, можно понять по-настоящему советский ядерный проект, а тем самым и мировую историю, поскольку советская ядерная мощь в течении четырех десятилетий во многом определяла судьбы мира.

Корни советского ядерного проекта уходят в довоенное десятилетие, когда в ядерной физике работали три основных института, соперничая за ресурсы, источник которых был один – советское правительство. Это Радиевый институт Владимира Вернадского, Физико-технический институт Абрама Иоффе, и юный Физический институт Академии наук, ФИАН, которым руководил Сергей Вавилов, опираясь на школу Леонида Мандельштама.

Все эти ученые не были специалистами в ядерной физике, однако именно их сотрудникам обязаны главные достижения советского ядерного проекта. Ученики Вернадского отвечали за радиохимию, попросту говоря, за производство ядерного горючего. Выпускники школы Иоффе создали ядерный реактор и атомную бомбу. И, наконец, в школе Мандельштама открылся российский путь к термоядерной энергии.

Три эти «ученых рода» объединялись одним делом и единым сословием. А их различия идут во многом от родоначальников, в которых воплотились три разные философии науки. Схематично можно сказать, что Вернадский считал силу науки больше всех других общественных сил, Иоффе в государственной советской идеологии видел воплощение науки, а для Мандельштама наука и социальная идеология были двумя разными мирами.

Иоффе значился единственным отцом-основателем советской ядерной физики согласно официальной истории. А сам он не раз громко заявлял о своей приверженности официальной советской идеологии, повторяя казенные мудрости и славя советских вождей:

«Наша партия снабдила молодого ученого верным компасом – философией диалектического материализма…. Наша страна, идя впереди передового человечества, осуществляет высшую форму социальной жизни – коммунизм. Каждый мыслящий человек, а ученый должен быть и мыслителем, должен стремиться к тому, чтобы его работа вносила бы свой вклад в строительство коммунизма»[84]84
  Часть вторая. Энергия ядерная и термоядерная // Цит. по: Соминский М. С. Абрам Федорович Иоффе. Наука, М., 1964, с. 426.


[Закрыть].

Способность к столь благонамеренной фразеологии помогала Иоффе добывать у правительства ресурсы для развития своей школы, и он с удовольствием брал к себе талантливую молодежь: «одно время нас называли иронически «детским домом»»[85]85
  Иоффе А. Ф. Советская физика и 15-летие физико-технических институтов // Известия, 3 октября 1933.


[Закрыть]. «Дети» присвоили ему титул «папа Иоффе», хотя учить их он мог по существу лишь восторгу перед мощью науки и некоему спортивно-научному азарту. Молодые таланты, как водится, не нуждались в наставниках, легко недооценивали отеческую заботу, и без скидок на «отцовство» относились к научным промахам Иоффе – результатам того самого азарта. Последнее означало, что школа Иоффе учила и честному отношению к науке.

Для роста советской физики Иоффе сделал больше, чем кто-либо иной. А если сравнивать с другими науками, то лишь Николай Вавилов – брат Сергея Вавилова, – сделал для советской биологии так же много. Об этом в 1948 году напомнил видный британский физиолог:

«В 1942 году Лондонское Королевское общество избрало Николая Ивановича Вавилова в число своих 50 иностранных членов. При поддержке и поощрении Ленина он имел возможность, будучи первым директором Института генетики имени Ленина, положить начало и способствовать дальнейшему быстрому росту участия исследователей СССР во всемирном прогрессе генетики, который последовал за признанием открытий Менделя. Его использование этих возможностей рассматривалось как приносящее большую пользу сельскому хозяйству СССР. Мы хотели почтить эти заслуги как большой вклад в мировую науку. Однако, в Британии стало известно уже в 1942 году, что Н. И. Вавилов каким-то образом впал в немилость тех, кто пришел после Ленина, хотя причина этому оставалась неизвестной…»[86]86
  Генри Г. Дэйл, Письмо Президенту Академии Наук СССР // Британский союзник, 12 декабря 1948 (Sir Henry Dale, Times, November 26, 1948)


[Закрыть].

Лауреат первой премии им. Ленина (1926), первый президент Академии сельскохозяйственных наук и директор Института генетики АН СССР Н. Вавилов был арестован в августе 1940 года. Его место занял Трофим Лысенко, спустя несколько месяцев ставший лауреатом первой Сталинской премии.

А шестидесятилетний Иоффе в том же году подал заявление о приеме в партию.

Не так просто отделить заботу Иоффе о науке от его заботы о собственном положении в ней, однако последнее было вполне очевидно коллегам. В любом случае его ленинградский Физтех вполне заслужил репутацию «колыбели» советской физики и уж во всяком случае может считаться колыбелью советской атомной бомбы.

Ядерная физика для Иоффе вначале была просто одним из «горячих» научных направлений, наряду, скажем, с полупроводниками. И проблема внутриатомной энергии служила ему инструментом для расширения финансовой поддержки правительства. Подобными физико-техническими инструментами были и проект аккумулятора на основе тонкослойной изоляции, и проект круглого дома, экономящего тепло и т. п.

Такая позиция помогала Иоффе влиять на политику советской физики, в частности, на выбор научного руководителя ядерного проекта. И та же простая позиция отодвинула за пределы советской истории этого проекта две другие личности с совсем другим мировосприятием.

Специальностью Вернадского в узком смысле была геохимия. Однако взгляды его узкими никак не назовешь – даже по российским масштабам он был широким мыслителем.

Центральным в его философии можно считать понятие «ноосфера», обозначающее часть биосферы, находящейся под воздействием человечества. На Западе этот термин (от греческого noos – разум) ввел в употребление Пьер Тейяр де Шарден (1881–1955), французский палеонтолог и религиозный философ. Он соединял научный взгляд на эволюцию мира и христианское мировосприятие, чем вызвал резкую критику и со стороны науки, и со стороны церкви[87]87
  Особенно беспощадна критика английского биолога, нобелевского лауреата П. Медавара.


[Закрыть].

Для Вернадского религия была одной из форм духовного поиска, он близко общался с религиозными людьми и священнослужителями, однако научный подход считал более глубоким. В 1938 году, вскоре после того, как впервые публично представил понятие ноосферы, он записал в дневнике (12 марта 1938): «Читал Толстого. Как мне теперь (да и давно) кажутся конкретные идеи Христианской (да и всякой) религии и философии мелкими перед внутренним Я в научном его выявлении!»[88]88
  Здесь и далее цитируются дневники Вернадского [Архив РАН 518-2, д. 17 – 24]. Дневник 1938 года приводится по публикации И. И. Мочалова // Дружба народов. 1991 N2, 3.


[Закрыть]

Ноосфера Вернадского – понятие естественно-научное, геологическое – этап в жизни человечества, когда наука-и-техника становится силой геологического масштаба:

«Наука есть природное явление, активное выражение геологического проявления человечества, превращающего биосферу в ноосферу. Она в обязательной для всех форме выражает реальное отношение между человеческим живым веществом – совокупностью живых людей – и окружающей природы, в первую очередь ноосферой. Человек и его совокупности могут быть только мысленно от них отъяты. Соотношение: «человек – ноосфера» неразделимо».

С ранних лет изучения радиоактивности Вернадский видел ноосферную силу в новом виде энергии. А свою собственную «ноосферную» энергию он применял далеко за пределами геологии, возглавив в 1922 году Радиевый институт с физическим, радиохимическим и геохимическим отделами.

Школа Вернадского в наибольшей степени отражала преемственность с дореволюционной научной жизнью. В феврале 1922 года Вернадский писал другу в Париж:

«Удалось восстановить работу над радием, которая началась мною в 1910 году. Начатая в 1916 году моими сотрудниками добыча радия из русской руды… доведена в декабре 1921 г. до конца; найдены новые приемы обработки и получен первый русский радий из русской руды. Сейчас приходится защищаться, чтобы удержать его в распоряжении науки. Спасение и восстановление этой работы – подвиг со стороны молодых ученых; один из них погиб, не выдержавши варварских условий жизни».[89]89
  Вернадский В. И. Из писем А. В. Гольштейн и В. К. Агафонову // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 18, М., СПб. 1995, с. 389


[Закрыть]

Традиция служения науке соединялась у Вернадского с традицией защиты науки перед государственной властью – императорской или советской, не так важно. Его можно назвать конституционным демократом не только в политике, но и в науке, – он уважал самостоятельность специалистов и умел создавать им творческий простор.

Усилия Вернадского во многом определили стартовые позиции советского ядерного проекта. В его институте, в частности, был построен первый в Европе циклотрон – прибор ядерного века. Это стало возможно потому что в 1931 году, когда первый циклотрон построили в Америке, Вернадский отстоял право своего института на существование. Он писал тогда Сталину: «Изучение космических лучей и ядра атомов должно привести нас к открытию новых, мощных источников энергии. Государство, смотрящее вперед, а не назад, не может оставлять без внимания неизбежно подходящие великие открытия. Мы стоим перед будущим господством радиоактивной энергии, более мощной чем электрическая»[90]90
  Вернадский В. И. Из писем разных лет // Вестник АН 1990, № 5, c. 87.


[Закрыть].

И когда открытия произошли, именно по инициативе Вернадского Советское правительство было проинформировано (в июле 1940 года) о важности «технического использования внутриатомной энергии». Сейчас в «техническом использовании» проще всего увидеть ядерное оружие, но Вернадский имел в виду общий «геологический» эффект. В октябре 1941 года он записывает в дневник разговор с академиком-экономистом, который «считает, что новая форма энергии – атомная – не изменит экономической структуры общества, не произведет того переворота, какой мне представлялся, когда я об этом говорил и думал. Мне кажется, нет «законов» экономики, которые не изменились бы в корне, раз человек получит концентрированную энергию, и 5 кило ее будут равны 200 000 тонн, потребных сейчас для того же эффекта».

Но какая социальная философия стояла за его отношением к советской власти, которой он предлагал столь концентрированную энергию?

Для Вернадского история человечества – это, прежде всего, история науки и техники, и он был готов сотрудничать с любой «ноосферной» силой. В марте 1943 года он отправил телеграмму Сталину: «Прошу из полученной мною премии Вашего имени направить 100 000 рублей на нужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы – нового состояния области жизни, ноосферы – основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической планетной силой».

«Стихийно совпадает», – значит, могло бы и не совпасть?

За 21 год до этого Вернадский писал из Петрограда своему другу в Париж:

«Чем больше вдумываешься в окружающее, тем больше убеждаешься, что настоящее великое течение, которое идет в человечестве, – это в данный исторический момент – течение научной мысли. Оно должно довлеть само себе и перед ним мелки все политические, социальные, национальные и даже религиозные стремления жизни. В конце концов оно творит будущее»[91]91
  Вернадский В. И. Из писем А. В. Гольштейн и В. К. Агафонову // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 18, М., СПб. 1995, с. 393–4.


[Закрыть].

А может быть, этот наукопоклонник попросту закрывался от реальности туманными иллюзиями, чтобы обеспечить себе душевный покой, и был, значит, не меньшим конформистом, чем Иоффе, лишь по-другому устроенным? Такое предположение не согласуется с жизнью ноосферного геолога. Вернадский имел ясное представление о людях, которые стояли во главе советского государства, и которым он написал не одно письмо во спасение жизней своих коллег и друзей. И он, например, считал вполне правдоподобным, что за советскими ядерными усилиями может стоять… Гитлер. Об этом запись в его дневнике 1940 года:

«Гитлер предложил Сталину и Молотову организовать обмен научными достижениями в области науки между Германией и Советским Союзом. Выяснилось, что достижения не так велики – послана комиссия от НКВД с самим Берия или с важным чиновником. По-видимому, пока не дошло до трагедии. Может быть и постановление ЦК партии об уране связано с предложением Гитлера?»

Гитлер и сталинская жандармерия, совместно следящие за наукой? Это должно было добавить трагические тона в ноосферные видения Вернадского, но его дневник 1938 года содержит поразительную фразу: «Конечно, и гитлеризм и сталинизм – преходящая стадия, и едва ли жизнь пойдет без взрывов. Каких?»

«Но конечно, и гитлеризм и сталинизм – преходящая стадия и едва ли жизнь пойдет без взрывов. Каких?» [Из дневника В. И. Вернадского, 24 декабря 1938]

Человек, который мог такое написать в декабре 1938 года, не был конформистом. Он знал, что никакое общественное положение, никакие заслуги не защищали от чумы террора. Поэтому, цитируя в дневнике опасные мысли других, он не дает полных имен. Например, его запись в дневнике 4 декабря 1938:

«Многие смотрят в ближайшее и отдаленное будущее мрачно. Л. (академик) «Человек идет к одичанию». Я совершенно иного [мнения] – [идет] к ноосфере. Но сейчас становится ясно, что придется пережить столкновение, и ближайшие годы очень неясны – Война? Я не верю в силу Германского фашизма – но столкновения [западные] демократии боятся больше его [фашизма], это опасное положение…. Переход в ноосферу, вероятно, произойдет в пароксизмах».

Так что сотрудничество Вернадского с государственной властью было следствием его ноосферного взгляда. И на социальную эволюцию он смотрел не по-советски: «Основные черты демократии выяснил себе как ноосферные явления».

А как на Вернадского смотрела советская власть? Ведь он, один из основателей Конституционно-демократической партии, на двадцатом году советской власти назвал в своем дневнике газету «Правда» «Кривдой», а о съезде партии писал: «Газеты переполнены бездарной болтовней… Собрались чиновники – боящиеся сказать правду…. Ни одной почти живой мысли. Ход реальной жизни ими не затрагивается. Жизнь идет – сколько это возможно при диктатуре – вне их».

Власть не могла этого не знать. Но она знала также, что Вернадский, согласно «Большой советской энциклопедии» – это «советский естествоиспытатель, минералог и кристаллограф, один из основоположников геохимии», а попросту говоря – спец по части полезных ископаемых. И в этом, возможно, разгадка того, почему ему удалось умереть в своей постели. Полезные ископаемые – слишком нужная вещь при строительстве социализма в одной, отдельно взятой стране. И если геологи этой страны считают Вернадского своим учителем, то можно закрыть глаза на его темное прошлое и на его неуместные ходатайства освободить то одного, то другого врага народа.