Текст книги "Стоит вспомнить"

Рано утром нас подняли Сашины родители. И, поскольку никаких прояснений погоды не предвиделось, всё так же шёл мелкий, неприятный дождь, мы решили возвращаться домой. Можно себе представить, какое это было возвращение. Все вещи, одежда, палатка промокли и стали словно свинцовыми. Мы с братом еле передвигали ноги. Тётя Валя всю дорогу бурчала на мужа:

– Зачем ты нас потащил на эту рыбалку? Да ещё с ночёв-кой. Вот заболеют дети…

Дядя Толя, хлюпая водой в огромных рыбацких сапогах, лишь посмеивался и отшучивался, напевая куплет за куплетом бесконечную частушку:

 
Вдоль по Волге по реке
Плывёт корова в пиджаке,
А за нею бык плывёт,
Тоже семечки грызёт…
 

Таким образом, в страданиях и муках, под задорные, весёлые частушечные марши Анатолия Аркадьевича наша команда добралась до бабушкиного дома, где нас уже давно ждали, где было всегда тепло, сытно и уютно.

Однако время шло. Мы подрастали. Кроме игр, различных мелких хулиганских проступков, будь то слазить в чужой огород, спереть с нефтебазы пару вёдер бензина или соляра и устроить на сопке, где во время войны стояла зенитная батарея, фейерверк, покататься на колхозных конях, внутри у 14-15-летних пацанов стали проклёвываться ростки симпатии к противоположному полу. Это происходило как-то само собой. От дёрганья за косу и удара в ответ книжкой или портфелем по голове до провожания к дому на расстоянии, нервного прикасания друг к другу в тёмном клубе во время просмотра кинокартины, на танцевальной площадке и первого, обычно летнего поцелуя, как пишут в таких случаях лирики, при луне. Лично я от начала до конца этот «экзотический» период, в отличие от своих более свободных во всех отношениях сверстников, прошёл значительно позже. На это есть причины: физиология, воспитание и условия (после 8-го класса я поступил в СВУ). Так вот, среди нашего класса выделялась пара парней, которые в этом возрасте, далеком до полного полового созревания, уже не могли сдерживать свои гормональные всплески. Даже с некоторыми молодыми учителями (женщинами) они вели себя как с одноклассницами. Зажмут где-нибудь в тёмном углу, потискают, пощупают, ненароком завалят в траву или снег… Это были крепкие, высокие, в от-личие от остальных, молодые кобельки. Я же к такому «от-ветственному» рубежу жизни тогда ещё только подходил. В связи с этим самые красивые девчонки моего возраста, как ни печально, но были уже разобраны. Отстаивать, драться за понравившуюся подругу было почему-то стыдно, да и, прямо сказать, кишка слаба. К тому же тогда все наши мальчишечьи взгляды привлекала всего лишь одна ученица – Галька Агеева с льнозавода. Она была красивой девчонкой, высокой, с ру-сыми длинными волосами, сплетёнными в две косы и умело скрепленными сзади головы. Лицо кругленькое, открытое. Умные, проницательные глаза. Прямые плечи, походка так и притягивали к себе взгляд любого парня. И училась она на «отлично». Ясное дело, такая девочка многим нравилась. И, чего там скрывать, мне тоже. Так получилось, что я ходил с ней в один детсад, учился в одном классе, и дорога в школу у нас была одна, даже мыли нас мамаши (в раннем возрасте) в одной льнозаводской бане, однако ко мне она не питала никакого интереса. С трудом, но всё-таки я постепенно спра-вился со своим влечением к данной неприступной персоне, у которой женихов было хоть пруд пруди.

Что ж, раз я стал освещать этот скрытый под сенью давних лет период своей жизни зарождающихся чувств к противоположному полу, то грех не вспомнить о первых опытах на этом соблазнительно-коварном пути. Первый, а может, и нет, случился в шестом классе. Кто-то из пацанов на перемене дёрнул за косу Надьку Белову. Она была сильной, вёрткой девчонкой и никогда в долгу перед нами не оставалась. Я тогда сидел позади неё и чем-то там занимался со своим напарником Витькой. Надька моментально повернулась и, возможно, подумав, что это сделал я, со всей силы ударила меня книжкой по голове. От неожиданного крепкого удара у меня полетели искры из глаз. Больно и, главное, обидно. Я вскакиваю, готовый на месте преступления покарать девчонку. Однако она опережает меня и бежит к выходу из класса, откуда, на её удачу, входит учитель. Начинается очередной урок. У меня внутри всё клокочет, желая мщения. Скажу прямо, к Надьке я никогда не питал никаких чувств. Она была как пацан, только одета в платье и передник. Училась она хорошо, могла бы и лучше, но мешал этому её неуёмный характер, да и тяжёлое морально-материальное положение семьи.

– Ладно, – подумал я, – скоро закончатся уроки, ты пой-дёшь домой, вот тогда я тебе и припомню…

И вот возвращаемся мы после школы домой. Зима. Идём по самому короткому пути – железной дороге. Она всегда расчищена. По обеим сторонам откосы, ямы, занесённые по-лутораметровым слоем пушистого, искрящегося на солнце снега. Нас трое пацанов – я, Сашка Смирнов и Витька Гусев. Впереди – девчонки, среди которых Надька Белова.

– Ну, давай, Генка, действуй! Накорми Надьку снегом, чтоб не задавалась! – подталкивают меня друзья.

А мне вдруг что-то расхотелось. Девчонки весело смеют-ся, оглядываются на нас. И за что я должен кормить Надьку снегом, не понимаю. Вся злоба к ней у меня вдруг улетела. Но ведь надо, иначе ребята засмеют. И я, отдав свой портфель Сашке, стиснув зубы, побежал к мирно идущим девчонкам. Надька, словно почувствовав это, остановилась, повернулась, а её подруги автоматически продолжили ещё некоторое время идти. Подбежав к ней, я на секунду-другую притормозил. Девчонка всё так же стояла, ничем не защищаясь, только с каким-то интересом, ожиданием всматриваясь в меня, словно спрашивала:

– Ну и что дальше?..

Пацаны за моей спиной кричали:

– Что стоишь?! Вали её в снег!..

И я схватил девчонку за талию, повалил в глубокий, пуши-стый снег. Она оказалась внизу. Теперь надо было зачерпнуть варежкой холодного изумрудного чистого снега, натереть им Надькино лицо, а если получится, то и «накормить». Мне ка-залось, что она будет отчаянно сопротивляться, однако Надька совершенно спокойно лежала подо мной и только пронзительно смотрела в мои глаза. Прядь тёмных волос вылезла из-под платка на лицо правильного, немного грубоватого профиля. Её взгляд ввёл меня в какое-то оцепенение. Было приятно находиться рядом с ней, чувствовать её дыхание, глядеть в её совершенно не испуганные глаза. Так продолжалось всего секунду-другую. И вдруг она сказала:

– Ну, всё, отпусти.

И я, словно по приказу, встал, вышел на железную до-рогу, где меня ждали друзья. А Надька быстро выскочила из снежной ямы и, отряхнувшись, показав нам кукиш, побежала к своим подругам.

Что это было? Я тогда не знал. Сейчас, с течением времени, мне стало понятно – это первое ощущение женщины. Ощущение другого пола. Это уже не игры в догонялки, а более серьёзное и глубокое, это – чувство. «Но продолжения не будет», – так, кажется, поёт А. Новиков. Вот и у нас с Надеждой после того случая всё вернулось на круги своя. Школа, домашние дела, игры с ребятами в войну, хоккей, футбол. Нет, не созрел я к тому времени для ухаживания за девчонками. Однако прошло с той поры уже более 40 лет, а я этот эпизод ясно помню.

Второй случай со мной произошёл в пятнадцать лет. У председателя Еремковского колхоза было две дочери: стар-шая – Алёна, младшая – Ольга. За старшей взялся ухаживать суворовец, прибывший в отпуск, а я – за младшей. Помню, как вечером мы провожали их из кино домой, проходя по железнодорожным путям, мимо вокзала, дедовского дома, по деревянному мостку, через лужайку, прощаясь возле не-большого деревянного крылечка. Тёплая ночь, яркие звёзды, молоденькие девчата. Эх, лепота!..

В один из вечеров мне захотелось подарить Ольге цветы. Я нарвал возле бабушкиного дома на лесной поляне большой букет фиалок и пошёл на свидание. Мне хотелось просто по-дарить их наедине своей подруге, но вышло иначе. Её отец и мать пригласили меня к себе в дом. Пришлось идти. Скажу прямо, мне было страшно неловко, когда я предстал перед глазами всего Ольгиного семейства с каким-то там «драным веником» из фиалок, источающим тяжёлый болотно-ночной запах. Мать у Ольги тяжело болела. Я её почти не знал, поскольку она редко выходила из дома. Отца видел часто, всё-таки председатель Еремковского колхоза. Родители поблагодарили меня за цветы, сказали Ольге, чтобы она поставила их в вазу, пригласили в зал к чаю. Посередине большой комнаты стоял круглый стол, накрытый льняной скатертью с уже приготов-ленными приборами: чашками, блюдцами, ложками, вазоч-ками с вареньем и баранками. Пока пили чай из самовара, разговаривали о пустяках. Вернее, мне задавали вопросы, а я на них отвечал. Нашу семью хорошо знали, как, впрочем, и всех, кто проживал в этом небольшом железнодорожном посёлке. Так что скрывать было нечего. На Ольгу я практически не смотрел, поскольку находился под пристальным наблюдением её родителей.

– Эх, чёрт возьми, и зачем только согласился войти в этот дом, – стучало у меня в висках. К такому общению с взрос-лыми я тогда ещё не был готов.

Посидев в гостях часок-полтора в напряжённом состоянии, я всё-таки дождался, когда Ольгины родители заговорили о позднем времени, о том, что меня тоже, наверное, ждут дома. Поблагодарив за тёплый приём, с радостью вышел на улицу. Стояла тёплая летняя ночь. На чёрном небосводе ярко горели звёзды: вот там ковш Большой Медведицы, а там – Малой с Полярной звездой в хвосте, красавица Венера, Сириус и жёлто-оранжевая, словно апельсин, Луна. Густой, насыщенный запахами растений, цветов воздух легко, приятно вливался в мою разгорячённую грудь. Ольга стояла рядом со мной, но заметив, как дёрнулись занавески на окне, я так и не решился обнять и поцеловать её. Мы тогда просто попрощались. От этой встречи я не почувствовал какого-то прилива сил, вос-торга, но решил не заканчивать на этом свои ухаживания. Ольга была симпатичной девчонкой, на год младше меня, на неё уже многие ребята обращали внимание. Вот и я положил на неё глаз, однако нужной решительности и настойчивости в этом вопросе всё-таки не проявил.

Как раз в это время к нам в Еремково снова приехали род-ственники – Никольские. И опять я вместе с ними ударился в рыбалку, походы за грибами, ягодами. Дни полетели с беше-ной скоростью. Так незаметно подошёл к концу и последний месяц лета. Однажды, зайдя к матери в железнодорожный магазин, где она работала, я снова встретился с Ольгой. Она ещё больше похорошела: лёгкое летнее платье, толстая русая коса за спиной. Такая вся загорелая, пахнущая полевыми цветами. Глядя на неё, я обо всём забыл. А когда немного собрался с мыслями, то просто спросил, где они, девчонки, по вечерам собираются. Она сказала, что ходят в кино, на танцы, а после прогуливаются в районе железнодорожного вокзала. Там было постоянное уличное освещение. Проходили, на несколько минут останавливаясь, пассажирские поезда. На них из дальних мест в наш посёлок приезжали родственники, знакомые. Короче, в нашем посёлке это было, как сегодня говорят, тусовочное место.

Придя домой, я решил попросить у Анатолия Аркадьевича мотоцикл, чтобы вечером съездить к ребятам на вокзал. Тогда считалось круто иметь свой или отцовский мотоцикл. О машинах речь вообще не шла. У дяди Толи был на то время «Минск», одноцилиндровый, красного цвета. По нашим грунтовым дорогам – то, что надо: лёгкий, простой, скорости и мощности достаточно. Дядька серьёзно посмотрел на меня, почесал затылок и просто сказал:

– Хорошо, Гена, бери, езжай.

И всё. Никаких нравоучений, никаких тебе наставлений. Я был вне себя от радости, но постарался скрыть этот восторг, чтобы не возникли ненужные вопросы.

И вот он, долгожданный вечер. Молодёжь кто на танцах в клубе, кто на мотоциклах, велосипедах, – в районе вокзала. Пришло время собираться в путь и мне. Брат, Санька Ни-кольский, оставался дома, он тоже хотел ринуться со мной в очередное приключение, но ему тогда исполнилось только 13 лет, да и находился он под строгим контролем родителей, преподавателей и бабушек.

К вокзалу, к тому месту, где собиралась по вечерам моло-дёжь, я приехал вовремя. Несколько мотоциклистов пытались продемонстрировать друг другу и стоящей невдалеке группе девчонок нечто цирковое. Вот один на скорости вздумал взлететь на чуть ли не отвесный, высокий скат железнодорожного полотна. Однако, не рассчитав усилий своего тяжёлого, далеко не спортивного мотоцикла («Ковровца»), на последних метрах остановился и стал медленно заваливаться назад. Парень, чтобы не быть придавленным своим 90-килограммовым желез-ным агрегатом, в последнюю секунду сумел с него соскочить. А мотоцикл, брошенный нерадивым наездником, словно подстреленный в атаке скакун, взвившись на дыбы, рухнул вниз и, дёрнувшись в короткой агонии, заглох.

Я таких экспериментов решил не проводить, ведь мотоцикл был не мой. Хотя несколько раз тоже на скорости взлетал по узкой тропинке на косогор и, на месте развернувшись, воз-вращался на исходное. Надо же было хоть что-то продемонстрировать друзьям и девчонкам.

Так продолжалось ещё какое-то время. Затем парни, подъехав к девушкам, стали подшучивать, подкалывать их. Завязался весёлый разговор. О чём-то договорившись или поспорив, одна пара на мотоцикле укатила в сторону центра посёлка.

Я увидел, что Ольга осталась одна, без своей подружки, и, не теряясь, тут же подъехал к ней. Без долгих объяснений предложил прокатиться на мотоцикле. Она согласилась. По-просив девушку крепко держаться за меня, я резко рванул своего железного коня с места. И мы понеслись по извили-стой грунтовой дороге в сторону основной трассы. Чудом объезжая в кустах никогда не просыхающие лужи, внезапно выступающие из ночного мрака камни, старался крепко дер-жать руками руль. Луч света, словно заяц, прыгал в разные стороны, только успевай уворачиваться от препятствий. Оль-га всем своим телом прижалась ко мне, обхватив мой пояс руками. Спиной я ощущал её испуг, частое, тёплое дыхание, прикосновение её упругих девичьих грудей. Это еще больше возбуждало меня, заставляло добавлять газа.

Я решил отвезти её на Молдинское озеро в то живопис-ное место, где когда-то давно была помещичья усадьба, где трагически погиб всемирно известный художник Венецианов. На песчаном берегу этого красивого природного водоёма я хотел сказать девушке, что она мне очень нравится, и услышать от неё правдивый ответ. К тому же я собирался стать военным, поступать в Суворовское военное училище, и поэтому хотелось, чтобы здесь, на родине, у меня оставалась любимая, с которой мы будем переписываться, к которой я обязательно вернусь. И вот мы аккуратно преодолели затяжной, коварный спуск – последний, трагический путь художника Венецианова. Перед небольшим деревянным мостом свернули влево и выскочили на небольшой открытый песчаный участок, похожий на пляж. Заглушив мотоцикл, я пригласил Ольгу подойти поближе к воде. Стояла восхитительная летняя ночь. Ни ветерка, ни об-лачка. Только далёкие, пленяющие воображение звёзды ярко горели в небе, изредка плескалась крупная рыба в воде да из леса доносились крики ночных птиц.

Мы немного походили по чистому, плотному песку. По-смотрели на чёрное, в блёстках небо. Поговорили о пустяках. Я спросил девушку, нравится ли ей это место. Она ответила, что да, здесь красиво. Однако уже поздно, прохладно и пора возвращаться домой.

Решив больше не тянуть, я, наконец, решился и прямо сказал:

– Оля, ты мне очень нравишься. Я хотел бы знать, как ты относишься ко мне?

На что она, немного помолчав, ответила:

– Извини Гена, но, к сожалению, у меня есть другой молодой человек.

Странно, но я совершенно не был готов к такому ответу. Мне казалось, что девушка тоже имеет ко мне какую-то симпатию: при встрече приветливо улыбалась, отвечала на взгляд взглядом. Да и почему тогда согласилась ехать со мной ночью чёрт-те куда?

В первые секунды мои трезвые мысли захлестнулись эмоциями. Сухой комок, вернее, спазм, перекрыл горло. Мне было неприятно и стыдно за то положение, в котором оказался. Слишком прямолинейно и самоуверенно отнёсся к такому непростому вопросу – понравиться девушке. Стараясь совладать с собой, как можно спокойнее спросил её:

– Если не секрет, кто он, ну, твой парень?

Ольга прошла несколько шагов по берегу, о чём-то поду-мала, затем резко повернулась ко мне:

– Я понимаю, тебе, Гена, сейчас здесь тяжело слышать от меня такой ответ. Но ведь ты хочешь знать правду? В на-стоящее время мне нравится одноклассник Воробьёв Валера. Мы давно с ним дружим. Ты тоже хороший парень, но вот так вышло, извини… Да и посмотри, сколько ещё красивых девчонок вокруг. Некоторые с интересом посматривают в твою сторону. Понаблюдай внимательнее. А сейчас поехали обратно, поздно уже, – сказала она, успокаивая меня.

Так сорвалась моя последняя неудачная попытка закадрить какую-нибудь девчонку из нашего посёлка Еремково.

Да, ещё хорошо помню, как тогда мы возвращались домой

– Молдинского озера. Всё, что у меня в тот момент накипело внутри, я вложил в скорость, выжимая из мотоцикла всю его мощь. В одном месте на пыльной, ухабистой дороге нас так стало кидать, что мы чудом не перевернулись или не выле-тели на обочину. В этот момент Ольга, сцепив руки, крепко прижалась ко мне, и у меня от этого прикосновения где-то в голове словно что-то щёлкнуло и сразу отпустило в груди. Ровнее застучало сердце. Я сбавил обороты, выправил мото-цикл и уже спокойно довёз девушку до её дома.

Дальше у меня начался совершенно иной жизненный путь: годы учёбы в военных училищах, службы, труда. Но самый естественный, вольный, можно сказать, беззаботный период остался в детстве, в Еремкове!

ПАРАД

 
Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны…
А. С. Пушкин, «Воспоминания в царском селе»
 

Тринадцать лет прошло с тех пор, как я не был в Москве. Так сложилось: служба в Вооружённых Силах, затем работа, бросавшая меня, как песчинку, из одной крайней точки стра-ны в другую – Калининградская область, Туркестан, Украи-на, Северо-Восточный регион. Добираться до нового места службы приходилось обычно самолётом, так как огромными и бескрайними в те застойные годы были просторы нашего государства с красивым и сильным названием – Советский Союз. Разглядывая через иллюминатор зелень лесов, синеву морей, озёр и рек, чёткие очертания гор, проплывающих под фюзеляжем реактивной машины, я испытывал ничем не передаваемое чувство величия и мощи народа, к которому принадлежу, чья тысячелетняя история – это величайшие труд и борьба за свободу и независимость, за святую веру в родную землю. И ещё эти внутренние ощущения у меня всегда ассоциировались с любовью и уважением к Москве – сердцу матушки-России. Пусть я не москвич, моя родина – российская глубинка, Тверская область, да и, честно говоря, мне никогда особенно не хотелось стать жителем огромного, шумного города, напрочь оторванного от живой природы, в котором всё громоздко, серо и искусственно. Однако с те-чением определённого времени во мне всегда просыпается какой-то ничем не объяснимый зуд – тяга съездить, посмотреть на лик своей Столицы, побродить вдоль старых стен Кремля, посетить музеи, дворцы, покататься в московском метро. Возможно, посещение Москвы, исторического центра земли русской, даёт мне какие-то новые силы, позволяющие дальше жить и работать.

В самые тяжёлые моменты своей жизни, будь то служба

в Афганистане, ликвидация аварии в Чернобыле или когда замерзал от лютого мороза на полигонах Урала возле за-индевевших танков или кормил комаров в гнилых болотах Прибалтики, я непроизвольно вспоминал сакраментальные слова М. Ю. Лермонтова:

 
Ребята! Не Москва ль за нами?
Умрёмте ж под Москвой!
 

Смысл этих слов для меня всегда был один, он означал: выстоять и победить! И действительно, словно незримо куда-то уходила усталость, улучшалось и налаживалось настроение. Только теперь, с течением времени, мне становится понятно, что в основе всего этого лежит: сила воли, твёрдость духа, решительность и последовательность в своих поступках, на-правленных на созидание или защиту высших человеческих ценностей, что, в свою очередь, всегда влечёт за собой ответ-ную положительную реакцию. Так я думал, осторожно шагая по скользкой брусчатке Красной площади. Стоял обычный сухой солнечный январский день 2001 года. Щёки и нос пощипывал лёгкий морозец. Возле Мавзолея было как-то необычно пустынно. Раньше, сколько ни бывал здесь, всегда перед его входом и далее в сторону Исторического музея тянулась не-скончаемая людская очередь. Сегодня забальзамированные останки некогда великого пролетарского вождя, видимо, не так уж притягательны для народа. Вопрос бытия в последнее десятилетие после стольких реформ и потрясений в стране стал значительно превалировать над идеологией и сознанием.

Остановившись напротив Мавзолея, я почувствовал зарождающийся внутри себя острый, тонкий трепет воспоминаний, пришедших из далёкой юности.

7 ноября 1975 года. Красная площадь шумит, гудит от огромного скопления людей. На трибуне Мавзолея вся высшая власть страны: члены Политбюро ЦК КПСС, санов-ные чиновники Правительства. Министр обороны маршал А. А. Гречко, только что закончивший объезд частей, рапортует генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу о готовности войск к параду.

Москва торжественно красочна, на улицах развешаны транс-паранты. Люди счастливы, веселы, уверены в завтрашнем дне, многие пришли на парад с цветами. Звучит поздравительная речь министра обороны, усиленная десятками мощных динамиков. Затем короткая пауза. И вдруг, как выстрел, – раскатистые слова команды, многократно повторенные эхом:

– Парад! Равняйсь! Смирно! На одного линейного дистанции! Первый батальон прямо, а остальные направо! Равнение направо! Ша-а-гом! Марш!

Тут же сводный оркестр взрывается звоном литавр, труб, громом барабанов. Огромная, замершая до этой минуты, сияющая и блистающая начищенными за ночь бляхами, пуговицами, кокардами, золотом офицерских и генеральских погон, воронёной сталью боевого оружия, разноцветьем форменной одежды различных родов войск военная армада, выстроенная в строгие «коробки» по 400 человек, разом при-ходит в движение.

Красная площадь с трудом вмещает в себя такое скопище войск, зрителей. Батальоны, несмотря на тесноту и толчею, упираясь правыми флангами в сплошную людскую стену, стоящую за ленточным ограждением и плотным милицейским кордоном, с трудом, стараясь держать равнение, медленно продвигаются вдоль ГУМа на исходный рубеж – к Историческому музею, чтобы оттуда начать свой короткий, но оттого не менее яркий, триумфальный марш.

Сколько сил было отдано этому мгновению, пролито пота, да и слёз тоже, ведь готовились к параду все, а отобрали только лучших. Так, из трёхсот суворовцев Калининского (ныне Тверского) военного училища, принимавших участие в ежедневных многочасовых тренировках, на Красную площадь вышли только двести человек. Помню, мне особенно было жаль своего друга, Володьку Павлушина, сломавшего ногу перед отъездом в Москву и писавшего нам из Калинина свои по-юношески прямые, открытые письма. Ему так хотелось участвовать в параде, но, как говорят, видно, не судьба.

А сколько терпения, воли понадобилось офицерам и преподавателям, чтобы за какой-то год сделать из нас, деревенских, городских сопливых подростков настоящих вышколенных, красивых, крепких, выносливых молодых парней – будущих офицеров. Я с глубочайшей признательностью часто вспоми-наю своих наставников: полковника М. И. Топоркова, подпол-ковника В. И. Съедина, майора М. И. Зарубу, преподавателей Н. Н. Михайловского, Н. Г. Московскую и многих других. Они – подлинные мастера человеческих душ, старались вылепить из каждого шестнадцатилетнего подростка образец высокой духовности и морали.

Снова память рисует картину парада. Вот сводный батальон Калининского и Московского суворовских училищ, маршируя на месте, вышел на исходное. Все, от генерала до рядового, в высочайшей степени напряжены. Головы подняты и повёрнуты вправо, зубы сжаты, мизинцы рук стоящих в плотной шеренге суворовцев сплелись в мёртвой хватке, тонкие резинки фуражек больно впились в подбородки. Нервы, мышцы – в струну! Сердце, как отбойный молоток, бьётся в груди. Но кто-то, словно испытывая нас на предел человеческой прочности, невыносимо медленно затягивает последние минуты. Ну когда же прозвучит команда, когда?!

И вдруг хлёстко звучит сухой голос:

– Баталь-о-он! – корпус пошёл вперёд и, на секунду зависнув

в воздухе, замер. С трудом удерживаемся на одних носках.

– Прямо!

Левая нога параллельно брусчатке, как рычаг, автоматически вылетает вперёд из-под чёрной шинели, и под чёткий ритм оркестра печатается твёрдый первый шаг. Из груди невольно вырывается глубокий, с хрипотцой выдох:

– Пошли-и-и!!!

Но напряжение не спало, оно лишь переросло из состояния покоя в состояние движения. У каждого в голове вместе с пульсирующей кровью стучит только одна мысль:

– Не упасть, не оступиться, выдержать равнение! Сколько раз, бывало, на тренировках на родном плацу в Калинине (теперь Твери), затем в течение последнего месяца в Лужниках в Москве одна шеренга залезала на другую или вся коробка сбивалась с ритма. Или кто-то, споткнувшись о ногу впереди идущего, падал. Тогда, несмотря на жёсткие меры, принимаемые в отношении виновных, всё ещё можно было поправить, повторить проход пять, десять раз… Сейчас же просто нет права на ошибку. На нас смотрит весь мир! Мы, участники парада, своей формой, железной воен-ной выправкой продолжаем нести ратную сла-ву наших героических предков, достоинство великой России! Нам рукоплещут тысячи людей, отдают честь офицеры и генералы, представители посольств иностранных государств, на нас молчаливо и торжественно взирают стены древнего Кремля, памятник Минину и Пожарскому, собор Василия Блаженного! Это ли не пик счастья для настоящего мужчины!

Вот и Мавзолей. Каждого идущего в строю разжигает страшное любопытство: мельком взглянуть на стоящее ря-дом с марширующей коробкой руководство страны. Но страх сбиться с шага, ритма шокирующее пугает. В голове звучат слова командира взвода, тысячу раз произнесённые на тре-нировках: «…Видеть грудь четвёртого человека, считая себя первым!» Глаза словно прилипли к блестящим пуговицам шинели идущего справа. И всё же я не удерживаюсь, бро-саю стремительный, фотографический взгляд на трибуну. В центре в чёрном пальто и зимней шапке улыбается, машет нам грузной, старческой рукой Л.И Брежнев. Рядом с ним справа в голубой парадной шинели высокий, с сухим, власт-ным лицом, жёстким взглядом – министр обороны маршал А. А. Гречко. Его рука в перчатке приложена к козырьку фураж-ки. Жаль, но он не знает, что этот парад для него последний. В 1976 году участника гражданской и Великой Отечественной войн, дважды Героя Советского Союза, героя ЧССР Андрея Антоновича не станет.

Острая боль мгновенно приводит меня в реальность. Это Васька Тихомиров, идущий сзади, ударил своим кованым ботинком по моей ноге.

«Чёрт, – думаю я, – кто-то из нас двоих либо вылез вперёд, либо провалился».

Хорошо, что отлично сработала страховка – сцепленные мизинцы рук. Они – как жёсткая и вместе с тем гибкая цепь, не дают вывалиться ни одному её звену. Боль – пройдёт, красота – останется!

Мавзолей с руководством страны позади. Осталось чисто механически в том же темпе сделать ещё сотню шагов и всё. Позади муштра, физические и душевные страдания.

– Баталь-о-он! Счёт! – раздаётся команда старшего.

И тут же впереди идущая шеренга одновременно в двадцать лужёных глоток выкрикивает: – Раз!

И вся коробка вторит ей:

– И-и два!!! – переходя мгновенно со строевого на поход-ный шаг.

Напряжение, как пар у отключенного кипящего чайника, ещё клокочет, но постепенно спадает. Батальон на Васильев-ском спуске. Отсюда недалеко и до наших транспортных машин ЗИЛ-131. Сотни километров намотали они по Москве, возя нас ежедневно целый месяц от станции Фили до Лужников. Там, возле огромного спортивного комплекса на широких стояночных площадках для автобусов и личных автомобилей, проходили 2-3-часовые строевые тренировки, а точнее – беспощадная муштра. Занятия всегда начинались с одиночной строевой подготовки, затем следовали прохождения в одно-, двухшереножном строю. Всё заканчивалось движением общей парадной коробки (20 х 10 человек). Лучшая шеренга всегда поощрялась командованием огромным сладким тортом. За-тем, если позволяло время, нас вновь усаживали в машины и везли знакомить с достопримечательностями столицы: в Кремль, Бородинскую панораму, музей Вооружённых Сил и многие памятные исторические места. Так я познал свою столицу. Возможно, с той поры меня регулярно и тянет навестить матушку российских городов – Москву.

Однажды нас привезли на экскурсию на Новодевичье кладбище. Меня тогда поразило, что оно скорее похоже на грандиозный музей памятников и скульптур, возведённых прямо под открытым небом, чем на погост. Сама атмосфера, воздух на нём казались какими-то особыми, пронизанными величественной скорбящей тишиной, нарушаемой лишь поскрипыванием обнажённых берёз да шелестом сухих веток сирени под холодным октябрьским ветром.

Помню, как, бродя среди могил некогда великих и знамени-тых людей, вчитываясь в надгробные надписи, мы нечаянно наткнулись на небольшой, стоящий в стороне холмик, скры-тый кустами от монументальных плит и изваяний. Это была могила Н. С. Хрущёва, которой ещё не коснулась благородная рука скульптора Эрнста Неизвестного. Мне тогда подумалось: а быстро же его забыли любимая им партия и народ, возможно, так же быстро, как он возвеличил свою фигуру, оторвался от реалий жизни, как забыл величайшего русского полководца Г. К. Жукова, поставившего самого Н. С. Хрущёва на престол безграничной власти. Возле неё мы простояли дольше всего, осторожно перешептываясь между собой. В голове набатом звучали слова А. С. Пушкина:

 
Толпа глухая,
Крылатой новизны любовница слепая,
Надменных баловней меняет каждый день,
И катятся с ступени на ступень
Кумиры их, вчера увенчанные ею.
А. С. Пушкин, «Толпа глухая»
 

А парад между тем продолжался. Вслед войскам на Крас-ную площадь вступила грозная боевая техника. В чётких колоннах проходят: артиллерия, танки, бронетранспортёры, огромные тягачи тянут за собой ударные ракетно-космические комплексы – грозный ядерный щит нашей Родины.

В те совсем ещё недалёкие времена нам не могло прийти в голову, что скоро станет со страной, во что она превратит-ся. Тем, кто познал величие советского государства, сегодня действительно трудно и больно, а главное – «За державу обид-но!». Сила Союза была велика и, казалось, на века незыблема. Обращаться к нашим гражданам за рубежом позволялось только на «ВЫ». Многие ещё, наверное, помнят «серпастую» и «молоткастую» красную книжицу – паспорт гражданина Советского Союза, к которой, как писал В. В. Маяковский, словно к «бритве обоюдоострой, к гремучей змее в двадцать жал…», боялись прикасаться чиновники на Западе. Много же мы за годы горбачёвской перестройки и ельцинских реформ потеряли…