Текст книги "Любовь и небо"

Под охраной находился аэродром и многочисленные склады, самым ненавистным из которых считалось полу зарытое в землю здание, в котором хранились боеприпасы. Расположено оно вдали от жилых помещений, и шагать до него не менее получаса. Укрытое в лесу от постороннего глаза и огороженное колючей проволокой, оно напоминало гарнизонную гауптвахту, с той лишь разницей, что здесь не было ни души. Ни сидеть, ни стоять на месте на посту не разрешалось – заснешь и замёрзнешь ни за понюх табаку.

Во время движения сухой промёрзший снег громко скрипел под ногами, иногда раздавался треск деревьев, а откуда – то издали доносились долгие тоскливые завывания собак. Жуткие, тревожные и незабываемые ночи. Чтобы не замёрзнуть, мы делали неуклюжие приседания и для профилактики каждые пятнадцать минут ожесточённо растирали неприкрытые носы и щёки. Поначалу я то и дело поглядывал на часы, злился, когда разводящий со сменой опаздывал, но потом рассудил, что, сколько время не контролируй, события не ускорятся.

В караулке день и ночь топили «буржуйку» – печь, на которой круглые сутки стоял огромный, дочерна закопчённый, солдатский чайник. Согревшись, тело исходило истомой, веки наливались свинцом, тяжело опускались долу, но спать не полагалось, пока не отдежуришь бодрствующую смену. Под гнётом банального бытия выдыхался, как спирт из стакана, навеянный юностью романтизм, мы черствели душой и незаметно взрослели.

В увольнение нас пускали с неохотой. Удивительно, но кроме новосибирцев, недовольства никто не выражал. В самом деле, что можно было найти за пределами гарнизона? Дважды я слонялся по городу, знакомясь с его достопримечательностями, но ничего стоящего не встретил. Зато впервые в жизни попробовал медовухи, приятного на вкус духмяного напитка, наподобие бражки. С непривычки слегка захмелел, но морозец быстро привёл в норму, и к ужину я вернулся домой, как огурчик.

По субботам и воскресеньям в клубе демонстрировались художественные фильмы. Я не пропускал ни одного. Так и текла унылая, однообразная жизнь.

Ближе к весне ребята решили по комсомольской линии провести вечер танцев с приглашением девушек из городского медучилища. Взялись за дело с энтузиазмом, и уже велись предварительные переговоры, однако осуществить эту идею не удалось: пришёл приказ о переброске нашей группы в Центральный аэроклуб.

Чем хороша солдатская жизнь, так это сборами. Надел сапоги, накинул шинель, подпоясался ремнём, закинул за плечи нехитрый вещмешок – и ты уже готов к походу.

В майские праздники каждого из нас обеспечили сухим пайком, провели инструктаж о порядке поведения в пути следования, назначили старших и под руководством начальника строевой подготовки полка майора Ахрямочкина проводили в далёкий и таинственный Аткарск, где ежегодно проходили сборы лучших в стране спортсменов – лётчиков.

Не буду утомлять читателя подробностями переезда, скажу только, что, сделав две пересадки, мы благополучно и без потерь добрались до места назначения. Естественно, мы никому не были нужны, и первые два дня с утра до позднего вечера личный состав приводил заброшенные ангары в жилой вид. Каждый сам для себя набивал матрацовки и наволочки соломой, хором выстраивали в линию кровати, выравнивали лопатами земляной пол, делали дорожки и размечали плац для общих построений. Работы хватало всем.

Местность представляла собой безбрежную равнину, изрезанную оврагами, притоками и буераками. По буеракам сплошь и рядом росли молодые дубки, клёны и липы, а края оврагов густо подёрнулись кустарником.

Вокруг провинциального аэродрома располагалось несколько деревушек, объединённых в один колхоз с овощеводческим уклоном.

Уже через неделю мы будем иметь активный контакт с сельской молодёжью, заведём романы с девушками – крестьянками и на этой почве совершать самовольные отлучки.

Пищу для нас готовили две колхозные кухарки, она заметно отличалась от солдатской, была сытной и вкусной. Но главное, её хватало, а кто хотел – получал добавку. Вскоре, как на опаре члены наши налились силой, окрепли и заиграли. И Вовка Шутов, великий хохмач, как-то после подъёма, потягиваясь, сказал:

– Утром встанешь – самый сон, сердце бьётся из кальсон!

Сразу же по приезду на место нового базирования майор Ахрямочкин «захватил» власть и объявил себя начальником лагеря. Впоследствии за всю жизнь в авиации я не встречал человека меньше его ростом. Свою карьеру в армии он начал «сыном полка», да так и остался в её рядах. Майор – единственный, кто имел личную машину «Победа», безусловно, гордился этим, и мне не раз приходилось видеть его за рулём, важного и недоступного. Под задницей во время езды у него всегда лежала подушка, чтобы сидеть повыше и видеть дорогу. Кто-то из ребят метко подметил, что вес у майора «тридцать шесть килограмм вместе с сапогами». Вот под этой кличкой он и проходил всё лето, пока мы не расстались.

Между тем в лагерь прибыли молодые лётчики – инструкторы, работающие в Центральном аэроклубе. Нас разбили на экипажи, и судьбе захотелось, чтобы к нам определили Владимира Заикина – мастера спорта по высшему пилотажу, неоднократному призёру всесоюзных соревнований. Высокий, поджарый, с тонкими чертами лица и голубыми глазами, он походил на стройную девушку. Сходство дополнялось и тем, что при улыбке на его щеках появлялись прелестные ямочки. Разговаривал он негромко, короткими фразами, но чётко и ясно, словно дрова рубил. Кроме меня в лётной группе оказались Девин, Забегаев, Мазикин и Чирков. Первая встреча состоялась после ужина под навесом одной из двух десятков беседок, ставшей впоследствии постоянным местом предварительной подготовки к полётам и их разборам. Каждый, в том числе и Заикин, коротко рассказал о себе, и знакомство состоялось.

– Судя по лётным книжкам, – сказал в заключение Заикин, – больших проблем в полётах не будет. Прошу соблюдать дисциплину не только в воздухе. Старшиной группы назначаю…– он обвёл всех проницательным взглядом и закончил: – Забегаева. Вопросы?

Вопросов не было.

Заикин всем положительно понравился. Совсем не такой, как Зотов. Тот был – кремень мужик! У того, кроме неба и самолётов, ничего святого не существовало. Нас, курсантов, драл и в хвост, и в гриву. Поднимется из-за стола на разборе полётов, повиснет над нами могучей глыбой, сунет ручищи в карманы галифе и долго и неодобрительно смотрит на провинившегося. И не дай Бог не выучить наизусть полётного задания! Не дослушав, перебьёт густым, как дёготь, басом, сплюнет в сторону, скажет презрительно:

– Сундук!

Короткое, но ёмкое слово означало, что на завтрашние полёты не рассчитывай, и готовься к чистке общественного нужника.

В аэроклубе он работал не один год, руководство знало о его грубости, но за блестящие лётные данные закрывало на них глаза. Иногда он приходил на работу с глубокого бодуна, требовал фляжку с водой, и если её не оказывалось, разражался неприличной бранью. Но что интересно, вздорный и непредсказуемый, он вывел экипаж в лидеры негласного соревнования.

В воздухе инструктор преображался. Он единственный, кто умел выполнять на «Як-18» замедленную и восходящую «бочку» – сложнейшую фигуру высшего пилотажа.

Один раз в неделю «для поддержки штанов» у инструкторского состава проводились командирские полёты. Чтобы придать им некоторую пикантность, лётчики заключали пари на точность приземления. Делалось это так. На траверзе посадочного знака к земле прикреплялся носовой платок и тот, кто касался его колесом левой стойки или «дутиком» – хвостовой точкой опоры, – выигрывал.

Зотов мазал редко. Принимая трояки от незадачливых соперников, он сдержанно ухмылялся и назидательно говорил:

– Землю, её задницей чувствовать нужно.

Мы очень гордились своим инструктором и за мастерство прощали его грубость. Ну что здесь поделаешь, если он был человеком войны.

Прошёл месяц. Мы втянулись в новую жизнь и уже давно летали самостоятельно. Заикин, похоже, успехами экипажа оставался доволен. Если и выговаривал свои претензии, то касались они только чистоты выполняемых элементов…

До сегодняшнего дня я тоже думал, что программу усваиваю без особых отклонений. Но два часа назад со мной случилось такое, что и врагу не пожелаешь. А всё из-за дурацкой самоуверенности и петушиного апломба.

По разрешению руководителя полётов ровно в одиннадцать ноль-ноль я произвёл взлёт и взял курс в зону для отработки простого и сложного пилотажа. Погода стояла прекрасная. Ярко светило солнце, видимость, как говорят в авиации, «миллион на миллион», и только на приличной высоте зависли, словно привязанные к небу, белые роскошные и кучерявые кучево-дождевые облака.

Мотор устойчиво работал на ноте «ре», и самолёт надёжно набирал заданную высоту. Под крыло неторопливо уплывали знакомые пейзажи: колхозное стадо на опушке леса во главе с пастухом – главнокомандующим рогатого войска, плотина, неделю назад построенная нашими руками на речке – переплюйке, районный центр с единственной на всю округу школой – десятилеткой, где учились девчата – «промокашки», по образному выражению Лёшки Сафонова.

Подражая своему кумиру Николаю Крючкову, блистательно сыгравшему роль лётчика Булочкина в комедии «Небесный тихоход», я мурлыкал какую-то популярную мелодию в соответствии с гармонией души и тела.

– Я – 420 -тый! – доложил я на СКП. – Зона свободна. Разрешите выполнять задание?

– Валяй! – весело ответил руководитель полётов со стартово-командного пункта, и связь прервалась.

Я развернулся в сторону аэродрома, наметил на горизонте ориентир, установил скорость и высоту и стал выполнять виражи с креном в сорок пять градусов. В целом получилось неплохо. Теперь комплекс фигур: переворот – петля Нестерова, более известная в народе как «мёртвая петля», – боевой разворот. Вправо, потом влево. И, наконец, спираль. Восходящая и нисходящая. Вот и всё. Пора закругляться.

Но тут, словно чёрт меня дёрнул посмотреть на это облако. Оно стеной стояло на пути к посадочной полосе, наковальней своей упираясь в зенит, а в центре зиял огромный тоннель, отсвечивающий на выходе сочной голубизной. Просто фантастика с космической дырой! Что, если нырнуть? А почему бы и нет? В облака входить нам категорически запрещалось, но если подумать, то пролёт тоннеля будет визуальным.

И завороженный неземной красотой реальной картины, я нырнул в ловушку. Что случилось дальше, вспоминается с трудом.

Неведомые могучие силы стали играть с самолётом, как с баскетбольным мячом. Меня хаотично бросало из стороны в сторону, рулевое управление вырубилось, и я мгновенно оказался в молочном плену. Стрелки приборов взбунтовались, и линия горизонта на АГИ исчезла. Я растерялся, запаниковал и лихорадочно дёргал бесполезную ручку управления: самолёт на мои действия не реагировал.

В каком положении я находился эти несколько секунд – одному Богу было известно. Трепыхались, как у мотылька, крылья, стонали нервюры, ревел от страха двигатель, а моя душа трусливо ушла в пятки. Я был бессилен что-либо предпринять, потому что потерял пространственную ориентировку. Можно утратить многое: деньги, нюх, бдительность, совесть, наконец. Это не смертельно. Но если исчезло пространственное ощущение мира, – ты уже не жилец. В редких случаях такое происшествие заканчивается без летального исхода.

Наверное, я родился в рубашке. Мне дико повезло. Когда коварное облако с презрением выплюнуло меня из своих недр, я мгновенно сообразил, что отвесно пикирую с левым креном. Стрелка указателя скорости угрожающе дёргалась у отметки предельно допустимой.

Я убрал обороты мотора и, преодолев дикую перегрузку, с большим трудом вытащил машину из пикирования. До земли оставалось метров сто.

Смахнув рукавом капли пота, я, как побитая собака, трусливо заторопился на точку. Всё произошло настолько скоротечно, что даже наблюдающий за мной Женя Девин не заметил моего исчезновения. Из скромности я предпочёл умолчать о своём позоре.

Дня через три инструктор послал меня в штаб с донесением о дневном налёте. Штаб находился на отшибе и утопал в сиреневых кустах и кучерявых дубочках. Начальника на месте не оказалось.

– Если пришёл к Луговому, то найдёшь его там, – показал за дом техник отряда. – Снова захандрил. Это с ним частенько бывает.

Я шагнул за зелёную изгородь и увидел лежащего на траве мужчину лет сорока пяти. При моём появлении он встрепенулся и сел.

– Отлетали, говоришь, – сказал он мне как старому приятелю. – Это хорошо. А у тебя-то как дела?

– Пока нормально, – ответил я, прикидывая, с чего это начальник штаба заинтересовался моей персоной.

Он кивнул, сунул, не читая, записку в карман и пригласил:

– Да ты садись, в ногах правды нет.

Я с недоумением взглянул на него, а он пояснил:

– Сын у меня очень на тебя похож. Вот, посмотри, – оживился он и достал фотографию из бумажника.

Со старого пожелтевшего снимка на меня смотрели улыбающиеся лица парня в военной форме и мальчика в феске.

– После возвращения из Испании снимались, на память, – пояснил начальник штаба. – Славное было время.

Мальчик и впрямь чем – то на меня смахивал, хотя в детстве все мы на одно лицо. Стоит ли разочаровывать собеседника, если он видит в тебе придуманного им кумира?

– Лет на пять старше тебя, а уже командир звена, – с гордостью похвастался Луговой, когда я возвратил фотокарточку.

«Интересно, что он подразумевает под «славным временем», – подумал я и с любопытством спросил:

– А как там было – в небе войны, какой бой больше всего запомнился?

Начштаба скупо улыбнулся.

– Какой, говоришь? Да в первый день Отечественной. Полк наш стоял на границе с Польшей, и летали мы на «Ишачках» и «Чайках». Слыхал про такие самолёты? Хоть и старенькие, но в бою проверенные.

Обстановка была напряжённая, Гитлер гулял по Европе, одну за другой подминал под себя страны, но мы надеялись, что напасть на нас не решится – не по зубам. Вот и дождались…

Дрожащими пальцами он зажёг папиросу, и его правая щека задёргалась в нервном тике.

– Нас сразу же подняли по тревоге в воздух. Посты ВНОС предупредили, что к аэродрому приближаются немецкие бомбардировщики. Справа от меня ведомый Вася Гранаткин. Лицо у него строгое, сосредоточенное, напряжённое. Естественно, он впервые участвует в боевом вылете. К тому же накануне по распоряжению начальника вооружения полка пулемёт с его самолёта сняли для проведения регламентных работ. И со многих других – тоже.

Встреча с противником произошла километров в двадцати от аэродрома. По их поведению я определил, что нас они не видят. Солнце только-только появилось над горизонтом и слепило им глаза.

Выполнили мы с Васей боевой разворот и заходим группе в хвост. Немцы, они поначалу наглые были, без прикрытия летали. Ну, думаю, держитесь, желтобрюхие! Пристраиваюсь к замыкающему колонну в хвост и даю длинную очередь. Немец клюнул носом и – камнем вниз. Сближаюсь со вторым, жму на гашетку – и бомбовоз взорвался. Еле от обломков сам увернулся. И началась, завертелась карусель. В эфире крики, команды, пронзительные вопли, боевой порядок рассыпался, на землю посыпались бомбы. Ясно, что паника началась среди стервятников. Ну, это нам на руку: паникёры, – они первыми умирают. Кручу головой на триста шестьдесят градусов, пристраиваюсь к очередной жертве и интуитивно чувствую, что сверху грозит опасность. Оглянулся, и пот прошиб. Падает на нас с Васей немецкий истребитель. Вот-вот откроет огонь…

Как ушёл из – под пулемётной трассы – до сих пор не пойму…

Луговой в недоумении развёл руки в стороны, склонил голову набок и приподнял кустистые брови, будто спрашивая: действительно – как?

Я сидел рядом, уткнув подбородок в колени, и помалкивал. Не дождавшись ответа, он снова задымил папиросой и продолжал:

– Иду с потерей высоты, набираю скорость. Краем глаза вижу Васю. Не отстаёт, держится молодцом. Взмыли мы боевым разворотом, и снова к ближайшему «Юнкерсу». Бой нарастает, немец силы наращивает, а наших нет. Замечаю, одна «Чайка» вспыхнула, вторая. От злости так сжимаю ручку управления, словно хочу из неё сок выжать. Глянул, и Васи Гранаткина нет. Подбили, сволочи. Такого парня угрохали! Смотрю, тянет один немец к цели, крест решил заработать. «Будет тебе крест, твою мать!», – думаю, сближаясь с фашистом. Стрелок поливает меня свинцом, а я нырнул в «мёртвую» зону и выжимаю из машины последние крохи мощи. Метров сто осталось до щучьего тела бомбардировщика, уже чую, как тянет от него зловонием, пора открывать огонь. Нажимаю на гашетку, а трассы не вижу. Боекомплект кончился. «Всё равно не уйдёшь, собака!», – зло шепчу я пересохшими губами, вплотную подлетая к противнику. Вижу у себя на хвосте «мессера», но тот не стреляет, в своего попасть боится.

Рубанул я винтом по стабилизатору и свалился в штопор. Обмануть хотел преследователя. Замечаю, из-под своего капота дымок потянул. В горячке и не заметил, как на пулемётную трассу напоролся.

Выхожу над землёй из штопора, присматриваю подходящую площадку для посадки, нашёл и уже пошёл на снижение, когда повернулся влево и обомлел: рядом, крыло в крыло, летит «мессер». Немец весело этак улыбается, из-под шлемофона рыжие патлы торчат, а он пальцы показывает – один, два, три, и смотрит вопросительно. Штучки эти мне ещё по Испании были знакомы. Запрашивал жестами, гад, с какой атаки меня сбить.

Рванулся я на него, погибать, думаю, так с музыкой. Но фашист стреляной птицей оказался. Мгновенно отскочил. И то хорошо.

Сажусь на пшеничное поле за околицей какой-то деревушки и ещё остановиться не успел, как почувствовал резкую боль в ноге. Атаковал, таки, подлец, на посадке.

Машина горит, а я от страшной боли не могу из кабины выбраться. Во рту сухо, как в Сахаре, по вискам бьёт, словно молотом, а фриц опять выполняет манёвр для атаки. Решил до конца добить, сволочь.

Прижался я к бронеспинке, будто врос в неё, и сейчас же позади застучали осколки. И я заплакал в яростном бессилье, никогда не думал, что приму смерть от какого-то рыжего…

Луговой надолго замолчал. Я тоже помалкивал, не смея нарушить его воспоминаний.

– Что случилось дальше, помню смутно. Но узнал, что вытащила меня из горящей машины местная жительница Ганка Бруневич. Вот так вот, дружище, – закончил свой рассказ начштаба, поднимаясь с травы, и снова сунул в рот папиросу.

– Пожалуй, и работать пора, – сказал он, отряхивая травинки с примятых брюк.

Я молча согласился и вслух подумал:

– Об этом непременно должны знать все. Вы никогда не пробовали писать?

– Куда мне, – засмеялся Луговой. – Нет у меня к этому склонностей. Хочешь, попробуй. Я тебе и конец подскажу. Того, рыжего фашиста, я под Берлином, над Зееловыми высотами достал. Навсегда запомнил его рожу. По ночам даже снилась.

Он прислушался к шуму моторов, в глазах промелькнула явная грустинка, и я понял: тоскует начальник штаба по небу, рвётся его большое сердце в воздух.

… Для занятого любимым делом человека время летит незаметно. И оглянуться не успеешь, как очередная неделя канула в вечность. И это хорошо, если ты молод.

В первой декаде августа интенсивность полётов к общей радости заметно возросла. Изначально заложенная программа не выполнялась, и причины здесь были разные. Одну из них начальство отыскало в непродуманном планировании полётов, другую – в нечётком выполнении плановой таблицы. Да и бензин подвозили нерегулярно.

Как бы там ни было, но на старте появился инспектор и постоянно держал под контролем руководство полётами.

Нас поднимали задолго до восхода солнца, а с первыми лучами самолёты уже парили в прохладном воздухе. Лётная программа стремительно близилась к концу.

В тот памятный день я не летал и стоял в оцеплении. Моя задача заключалась в том, чтобы перекрыть доступ посторонних лиц на посадочную полосу. Занятие, скажем прямо, глупое и рассчитанное на дураков. Только дебил не поймёт, что взлётную траекторию во время работы аэродрома пересекать опасно.

Я лениво прохаживался на краю полосы и изредка поправлял ракетницу, небрежно засунутую за пояс комбинезона. С каждым часом становилось всё жарче, над полосой появилось марево, и взлетающие «Яки» казались в нём неправдоподобно размытыми. Меня разморило, и я присел, почти с головой утонув в высокой траве. Сидеть, однако, по инструкции запрещалось, с СКП могли и заметить, и потому, отхлебнув из фляжки пару глотков тёплой воды, я снова возник на горизонте. И сразу же увидел арбу, запряжённую парой быков и приближающуюся к запретной зоне. Прямо за бычьими хвостами сидел возница в ситцевой косынке и миловидным личиком и скорее для порядка, чем по необходимости, подбадривала флегматичную скотину:

– Цоп – цобэ!

Обрадованный спугнутым одиночеством, я заспешил ей навстречу и уже издали стал размахивать руками, требуя остановиться. Увидев меня, девчонка поправила платок и расцвела белозубой улыбкой:

– Ой, курсантик! Привет! Ты чего здесь стоишь, как отшельник? Садись, прокачу.

– Спасибо, мадам, в другой раз. Я, видите ли, выполняю секретную миссию, исключающую возможность оставления объекта. Вот если бы ваше предложение сохранило свою силу до вечера, то я гарантировал бы весёлую прогулку до первых петухов.

– Ишь, какой шустрый, – пропела она с одобрением, останавливая упряжку. – Меня, между прочим, давно Верой зовут.

Я тоже представился.

– А-а-а, – протянула она разочарованно. – Это ты с Катькой Снегирёвой прошлой ночью на сеновале кувыркался? Тоже – нашёл красавицу.

«И откуда они всё знают», – про себя удивился я и зарделся от смущения.

– Ну, так как, курсантик, пропустишь, или в объезд пошлёшь? Меня на ферме с соломой ждут.

– Ладно, уговорила. Вот взлетит самолёт, тогда и проезжай, – согласился я.

– Ах, какие мы строгие, – продолжала кокетничать девчонка. – Но будь по-твоему, повелитель моего сердца.

Нет, она определённо начинала мне нравиться. И ножки у неё в порядке.

Из глубины аэродрома, с каждой секундой увеличиваясь в размерах, разбегалась для взлёта очередная легкокрылая машина. Она уже оторвалась от полосы, когда вдруг мотор как обрезало, и он замолчал. Экипаж попытался посадить машину, но уже пошли неровности, она «скозлила», свалилась на крыло и задела плоскостью за грунт. Метров в ста от нас самолёт сделал пируэт, замер и задымил.

Всё произошло так быстро, что я опешил, но в следующую секунду выхватил из-за пояса ракетницу, выстрелил в воздух и кинулся к потерпевшим аварию.

Из передней кабины выскочил курсант, и пока копался с парашютом, я уже стоял на плоскости и делал попытки открыть фонарь инструктора. Голова его была в крови. Он был без сознания. Едкий дым слепил глаза, но мне удалось сдвинуть плексигласовый колпак и почти наощупь расстегнуть привязные ремни инструктора.

Не знаю, откуда взялись силы, только сумел я выдернуть из кабины его обмякшее тело и оттащить в сторону, прежде чем на место аварии примчались пожарники и санитарка. Инструктора немедленно уложили на носилки и увезли, а мне сунули под нос ватку с нашатырём и протёрли виски. Я протестующе замотал головой.

– Как себя чувствуешь? – спросил командир эскадрильи. – Ходить можешь?

– Без проблем, – заверил я, боясь, что и меня укатают в лазарет, и я опоздаю на свидание.

– Тогда – молодец! – скупо похвалил он и поощрительно похлопал по плечу.

Целую неделю только и разговоров было о происшествии. Расследуя причины аварии, комиссия разговаривала со мной, как непосредственным участником нестандартного события, а с Верой – как со свидетелем. За грамотные действия в экстремальной ситуации мне объявили благодарность.

Вера оказалась щедрее. Когда мы встретились, она, не мудрствуя лукаво, жарко ответила на ласки и до головокружения целовалась, позволяя трогать упругие груди. И ничего более.

– Клятву дала перед Богом. Не гневись, красавчик. Будет и тебе удача.

… В середине октября, нагруженные казённым барахлом и личными вещами, мы возвратились в сибирские пенаты. Было ещё тепло, но по ночам лёгкий морозец уже схватывал тонкой корочкой поверхности луж, а не опавшая промёрзшая листва тонко звенела под дуновением ветра.

После подъёма весь личный состав, независимо от погоды, выгоняли на зарядку, и мы рысцой бежали по установленному маршруту, за пределами гарнизона справляли лёгкую нужду, возвращались на стадион и по команде старшего выполняли несколько комплексов физических упражнений.

С приходом маршала Жукова на пост Министра Обороны время на физзарядку увеличили до часу. Георгия Константиновича мы любили и не верили, что такая глупая идея могла родиться в голове знаменитого полководца. Скорее всего, стараясь выслужиться, её подкинул кто-то из чиновников из окружения. Как бы то ни было, но даже на минуту раньше возвращаться в казарму категорически запрещалось. Мы плевались, но терпели: выше головы не прыгнешь.

Потом приступали к заправке двухъярусных кроватей по установленному образцу. Мне повезло, я спал внизу. Славка Буданцев, единственный женатик из всей нашей братии, поселился надо мной и поначалу испытывал определённые неудобства, но потом привык.

На спинке каждой кровати висела табличка с фамилией владельца и годом поступления в училище. Мой предшественник, какой-то Сомов призыва 1950-го года, на табличке аккуратно написал: «Не кантовать. При пожаре выносить в первую очередь». Сразу видно – с юмором был человек.

Прихватив из прикроватной тумбочки туалетные принадлежности, ребята двигались к общему умывальнику на десять сосков, а потом готовились к утреннему осмотру: чистили сапоги, надраивали асидолом пуговицы, подшивали свежие подворотнички.

Утренний осмотр проводил появлявшийся ниоткуда старшина Кольчугин, шутник и балагур со спортивно скроенной фигурой. Заметив непорядок, давал на устранение пять минут, а то и объявлял наряд вне очереди. Как правило, наряды отбывали за счёт ночного отдыха, ползали под кроватями спящих товарищей и мыли полы. Наутро качество выполненной работы проверял сам капитан Безгодов, служивший когда-то на флоте и перенёсший оттуда привычку оценивать чистоту с помощью накрахмаленного носового платка. Нет, самодуром он не был. При внешней кажущейся строгости офицер слыл добрейшим человеком, хотя и занимал пост заместителя командира эскадрильи по строевой и физической подготовке. Страстный болельщик, он про всё забывал, как только речь заходила о футболе. И мы этим пользовались. Чихвостит, бывало, за какую-то провинность со всей классовой ненавистью, а ты выберешь момент и обронишь, словно невзначай:

– Товарищ капитан, а наши вчера опять выиграли…

Крякнет Безгодов, оборвёт себя на полуслове, тут же забудет о предмете разговора, заулыбается и скажет:

– Слушай, а я знаю. Ну, ладно, иди…

После завтрака курсантский состав, разбитый на классные отделения, направлялся в учебно-лётный отдел, для краткости называемый «УЛО», и занимался теоретическими дисциплинами. По-прежнему изучали теорию полёта, конструкцию самолёта и двигателя, метеорологию и топографию, проходили воздушно-стрелковую подготовку, почти наизусть заучивали инструкцию по эксплуатации «ЯК-11-го» и особые случаи в полёте.

Не реже одного раза в неделю два часа учебного времени отводились политзанятиям и строевой подготовке. На политике случалось и подремать, зато после плаца долго гудели отбитые ноги.

Трудовой день всегда начинался с прослушивания политинформации и заканчивался выпуском «Боевого листка». Не знаю, за какие заслуги, но редактором «Боевого листка» в нашем отделении назначили меня. Сначала я сопротивлялся, однако плетью обуха не перешибёшь: сказал начальник – сурок, значит, сурок. И никаких тебе сусликов!

Кормить нас стали заметно лучше. В рационе появились даже фрукты, что совсем не укладывалось в солдатский паёк. За прошедший год мы привыкли к распорядку, и шестичасовой разрыв между приёмами пищи переносили легко. И хотя чувство голода постепенно забывалось, мы радовались каждой посылке, присланной родными, и честно делились между собой их содержимым.

Почту в казарму приносил свободный дневальный. Как правило, она приходила после обеда. Окружённый со всех сторон курсантами, он выкрикивал фамилии счастливчиков, походя, комментируя обратные адреса. Письма – это было сугубо личное, святое, и с их содержимым делились редко. Особенно, если касалось посланий от любимых. Ребята наскоро пробегали строчки глазами, и уж потом, на самоподготовке, в уединении, смаковали каждое предложение.

Своими письмами Светка меня не баловала. Подозреваю, что если бы не мои настойчивые бомбардировки, она вообще прекратила бы наши отношения. Но и те крохи, которые мне доставались, я воспринимал как Божий подарок. Училась она на третьем курсе и, полагаю, уже соприкоснулась со своей первой любовью. Во всяком случае, мне были известны её страдания по Желтову, высокому красивому баскетболисту из нашей школы, который её в упор не видел. Чтобы как-то бывать у него на виду, она даже в баскетбольную секцию записалась. Но, судя по всему, из этого ничего не вышло: заметным игроком Светка не стала. Да и Желтов куда – то растворился.

О свободной студенческой любви я был наслышан, и дико ревновал девушку к абстрактному возлюбленному, который, может быть, сейчас тискает её груди. В домыслах своих я отводил себе роль запасного и вполне соглашался с поговоркой, что на безрыбье и рак – рыба.

Чтобы как-то скрасить нашу монотонную жизнь, комсомольский вожак Кузнецов Боря организовал смычку с местным населением. Вместе с замполитом он нанёс визит студентам медицинского училища и к нашему восторгу договорился о совместном вечере в ближайшее воскресенье. Являться к девушкам с пустыми руками было как-то несолидно, поэтому на собрании решили подготовить небольшой концерт художественной самодеятельности. Таланты, конечно, нашлись. Хорошо играл на гитаре и пел песни Высоцкого под неё Витёк Малюченко, музицировал на баяне Шурик Соловьёв, лихо отбивал чечётку в солдатских штиблетах Мишка Звягин, трепались, пародируя Тарапуньку и Штепселя, Челядинов и Нестеров. Для смеха репетировали ребята в яловых сапогах «Танец маленьких лебедей» из балета Чайковского «Лебединое озеро». Музыка шла с патефона, пацаны старались, сапоги на сцене громыхали, все хохотали. Морды у «лебедей» были невозмутимыми и подчёркнуто серьёзными. Меня определили в качестве ведущего. Не заикаешься, язык подвешен, за словом в карман не лезешь,– чего ещё? Вылитый конферансье.

Надраенные и начищенные, приглаженные и подстриженные, почти стерильные, мы вломились в гостеприимно распахнутые двери медучилища, жадно высматривая призывный взгляд будущих фельдшериц.

Свою шатеночку я «сфотографировал» со сцены. В скромном коричневом платьице с белым набивным воротничком вокруг высокой шеи она сидела в шестом ряду между подружек и азартно аплодировала самодеятельным артистам. Возможно, у неё и были недостатки, но притушенный свет тем и хорош, что смягчает погрешности природы. Не оттого ли влюблённые парочки предпочитают темноту?