Текст книги "Жизнь и необычайные приключения менеджера Володи Бойновича, или Америка 2043"

Часть третья

До острова оставалось пять километров. Мы решили всплыть, чтобы не пугать местных пограничников и отдыхающих. Ещё подумают, что к ним приближается лодка с террористами! Мы всплыли и увидели землю. На горизонте поднимались высоченные горы. Вот он, рай! Паша направил лодку прямо к берегу. И вскоре мы разглядели пляж. Это был настоящий гавайский пляж! Пальмы, песок, голубое небо с небольшими облачками. Мы стояли на палубе и не верили глазам. Лодка на малой скорости подошла к берегу и ткнулась пузом в песок. Пришвартоваться как-то иначе у нас не хватило фантазии. Якоря на лодке нет, канат цеплять не за что, причалов не видно, да и народу – никого. Мы постояли на палубе ещё минут двадцать, вглядываясь в берег. Никого! Только теперь нервное напряжение стало понемногу отпускать, и мы начали замечать детали. Во-первых, в носу засвербило от стойкого запаха то ли серы, то ли мазута, смешанного с вонью гниющей рыбы. И источник этого запаха не пришлось искать долго: вся линия прибоя была чёрно-коричневой от нефти. Она, как рваный матрац, покрывала весь пляж. Из неё тут и там торчали автомобильные покрышки, сломанные вёсла, пластиковые стулья, ещё какой-то мусор, а прямо перед нашей лодкой в воде плавал дохлый баклан. Дна видно не было, вода оказалась грязно-серого цвета. Мы молча стояли и наблюдали, как волна прибила баклана к носу нашей лодки. Он шевелил раскрытыми крыльями, опустив голову в воду, весь в нефти и тине.

– Что тут произошло? – спросил я, чтобы хоть что-то сказать. – Может, пока мы плыли, неподалёку танкер какой-то затонул?

Паша повернулся, глянул в сторону океана, даже привстал на цыпочки. Танкера не было. Не было вообще ничего и никого кроме жухлых пальм метрах в пятистах от берега, да отравленного пляжа.

– Короче, надо идти в разведку. В любом случае тут должны быть люди. Может хоть кто-нибудь подскажет, как позвонить в редакцию местную! – сказал Паша, из специального отверстия на лодке извлёк аварийную резиновую лодку, дёрнул за шнурок – и лодка надулась за несколько секунд.

Я подал ему вёсла и тоже приготовился сесть в лодку.

– Не, ты оставайся! Вдруг домик наш унесёт – лови его потом! Ставь парус и заряжай систему! Я пробегусь по окрестностям – и назад. Тут весь остров – меньше Владивостока. Не думаю, что здесь вообще никого нет. Странно всё как-то! Ну, с богом! Встречай, Америка, русского первооткрывателя!

Он в несколько гребков достиг берега, лодочка ткнулась носом в мазут и застряла. Паша снял шлёпанцы, вылез из лодки и увяз по щиколотку.

– Ну и вонища тут! – крикнул он мне. – Заряжай быстрее батарейки! Думаю, валить отсюда надо в темпе.

Он вытащил лодку из воды и побрёл к пальмам, неся босоножки в руках, чавкая ногами в грязи и ругаясь. А я слазил за нашим солнечным покрывалом, вытащил его на мостик и стал крепить штанги и растяжки. Поэтому самого взрыва не видел. Просто сначала услышал уже далёкий пашин голос:

– Слава богу, вылез из этого навоза!

И сразу хлопнул взрыв. Я повернулся и увидел, как мой товарищ, согнувшись, лежит на песке, а над ним рассеивается облачко дыма примерно как от новогодней петарды. И ещё я разглядел, что Паша держится за правую ногу ниже колена, а ещё ниже должна быть ступня, но я никак не мог её разглядеть. То есть мои глаза сразу увидели, что ступни нет, но мозг отталкивал эту невозможную мысль. Потом я увидел, как друг сел, продолжая держаться обеими руками за ногу, и поглядел в мою сторону. Из моего нутра вырвался дикий крик. Я не мог остановиться и орал, тупо глядя в сторону берега. Незакреплённая солнечная батарея сложилась пополам, наклонилась, упала, и прищемила мне четыре пальца на левой руке. Я дёрнул руку, ободрав кожу до мяса, посмотрел на кровь на руке, потом на Пашу, спрыгнул в люк, схватил аптечку «Для оказания первой помощи на водном транспорте», пулей вылетел из лодки, прыгнул в воду прямо в спортивном костюме и сандалиях и стал грести как сумасшедший. И пока плыл, пока бежал, проваливаясь по щиколотку и спотыкаясь, всё время кричал:

– Паша, я иду! Паша, держись! Грёбаная Америка!

Не кричать я не мог. Дыхание давно сбилось, я хватал ртом отравленный воздух и выдыхал:

– Паха, держись! Суки! Падлы! Паха, я сейчас!

Я подбежал к другу, упал на колени и раскрыл аптечку. Прямо наверху лежал толстый красный жгут. «Какие умные люди упаковывали!» – мелькнуло в голове. Я схватил жгут и стал перетягивать пашину ногу ниже колена, приговаривая:

– Паха, сейчас! Грёбаная мля Америка! Паха, прорвёмся!

Паша откинул голову назад, глядел в небо и был белый, как простыня. По его лицу катились капли то ли слёз, то ли пота, волосы прилипли ко лбу. Обеими руками он сдавливал ногу, сдерживая кровопотерю. Ступни у него не было, из штанины торчала белая кость, закиданная песком, клочками висело мясо, капала кровь. Я задавил жгутом его ногу как мог, достал бинт и на секунду остановился. Пока я возился со жгутом, то на рану старался не смотреть. А вот теперь от этого было уже никуда не деться. Я разорвал упаковку, достал стерильный чем-то пропитанный бинт (Он лежал сразу под жгутом. Какие же умницы делают аптечки первой помощи!), и дрожащими руками стал забинтовывать рану. На мгновение я с силой зажмурился и подумал: сейчас открою – и это окажется сном! Открыл глаза, поглядел вправо и увидел маленькую воронку рядом в песке, и что-то бело-красное в её центре. К горлу подкатило, я отпрыгнул в сторону и меня вывернуло. Блевать было нечем, за последние сутки я съел всего несколько галет с каким-то повидлом, так что организм был пуст и весил, кстати, заметно меньше, чем три недели назад. Я повернулся к раненому и увидел, что он смотрит на меня с жалостью.

– Ничего, я сейчас! Я справлюсь! Главное – ты держись! Вот же козлы! – забормотал я, снова берясь за бинт.

Бинт тут же пропитывался кровью, и я толком не знал, то ли продолжать бинтовать, то ли брать новый. Но ручьём она не лилась, и я решил домотать этот пакет. Худо-бедно, но с задачей я справился. Нога была забинтована, а поверх бинта я ещё на всякий случай напялил сеточку. А вот что делать дальше? Я в нерешительности огляделся. Мозги работали лихорадочно: то ли бежать за подмогой? Но куда? То ли тащить раненого в лодку? А как? Пока я раздумывал, Паша расцепил зубы и простонал:

– От боли нет ничего? И попить бы!

Сразу под бинтами и ватой лежала упаковка с маленькими шприцами. Пять штук с крохотными иголками-волосочками и надписью «Антишок». Только теперь я разглядел инструкцию, приклеенную на внутреннюю сторону крышки аптечки с перечнем всего, что находилось в этом волшебном сундучке, а внизу скромная надпись: «Сделано в Новосибирске. Упаковщик – Алякринский М. А.». Господи, какие же умницы живут в этом Новосибирске! Проблема была только в том, что уколы я никогда не делал! Я поглядел на Пашу. Тот, видимо, мою проблему, понял, и только прошептал, морщась:

– Коли! Спасу уже нет никакого!

Он застонал и завалился на спину, судорожно держа искалеченную ногу, хотя его пальцы уже разгибались.

Я достал шприц, свинтил колпачок с иголки, и спросил:

– Ты не знаешь, куда надо колоть?

– В плечо коли! В мышцу! – ответил Паша, не открывая глаз.

Пальцы у него разжались, он стал распрямляться и застонал, коснувшись раненой ногой земли. Я подставил аптечку ему под колено, сунул не глядя шприцом в плечо и нажал на кнопочку. И только потом рискнул посмотреть на результат. Как ни странно, шприц попал туда, куда надо. Через минуту друг открыл глаза, поглядел на меня, на небо, и достаточно спокойно, хотя и хрипло, произнёс тираду:

– Ты видел, как умирают коты, Вова! Я видел. Они умирают молча. Уходят куда-нибудь в подвал, в кусты, забиваются туда, где никто не видит их страданий, и умирают. Без сцен, без вызова скорой помощи, без завещания, потому что завещать нечего. Им и помирать-то просто, потому что ничего не нажили. Ничто их тут не держит, не по чему рыдать. Кот сам никого не жалеет, и его жалеть не моги. Он кот потому что! Кот. Кот… Ему лапу оторвали… сволочи американские… хоть бы табличку повесили…

Я не успел никак среагировать на то, что товарищ то ли уснул под действием лекарства, то ли потерял сознание от кровопотери. Из-за мыса на большой скорости вылетели два катера-плоскодонки с пропеллерами типа вентиляторного, на каждом катере сидело по четыре солдата. На носу катеров стояли пулемёты. Первый катер направился в сторону берега, другой причалил к нашей лодке. На палубу перепрыгнул парень с автоматом, что-то крикнул в открытый люк, потом спрыгнул внутрь. Первый катер причалил к берегу, и кто-то крикнул нам по-английски, но с акцентом:

– Сюда бегом! Кто такие? Японцы? Бегом, руки вперёд, оружие оставить! Или стреляю!

– Мы русские! Тут раненый! – заорал я им по-английски, хотя тут же понял, что орать бесполезно: у солдат над ухом гудел вентилятор, да и разговаривать с нарушителями в их обязанности вряд ли входило.

Я поднял Пашу и понёс его через месиво к катеру. В этот момент из нашей подлодки выскочил солдат, и крикнул своим:

– Это не японская лодка! Ни одного иероглифа!

Я подошёл почти вплотную к катеру и повторил:

– Мы русские! Студенты! Тут раненый!

Один из морпехов направил на меня автомат, а другой – станковый пулемёт.

– Японцы? Что тут делаете? Шпионы?

– Мы русские! Из России! Приплыли поглядеть Америку. Товарищ подорвался на мине. Помогите ему быстрее! Пожалуйста!

Морпех что-то крикнул на второй катер, потом достал рацию и с кем-то пообщался. Я всё это время стоял по щиколотку в мазуте, держа на дрожащих руках Пашу, который запрокинул голову и перестал подавать признаки жизни. Я только видел, что на его шее ещё бьётся пульс.

– Ты иди сюда! Труп бросай в воду! – приказали мне с лодки.

– Он живой! Он не умер! Он раненый! Тут у вас мины на пляже! – заорал я, с ужасом представив, как я бросаю товарища в вонючую жижу.

– Бросай его в воду, сам сюда! Руки вперёд! Оружие оставь! Или стреляем!

– Да хер ты угадал, козлина тупая! – по-русски в сердцах сказал я, а по-английски добавил: – Этот человек – конструктор подводных лодок. Он очень любит Америку. Я тоже очень люблю Америку. Очень хотели к вам уплыть на своей лодке. И подорвались на мине. Его надо вылечить! Он – учёный. Я его не брошу!

Старший опять переговорил с кем-то по рации и гавкнул:

– Давай сюда!

Я подошёл к катеру и положил товарища на дно. Катер дал задний ход, на меня дохнуло горелым маслом, и не успел я руками развести, как плоскодонка скрылась за мысом. Я остался стоять по колено в грязной взбаламученной воде. Возле моих ног колыхалась целая стайка дохлых мальков с огромными глазами и пластиковый пакет из-под молока, судя по жизнерадостной корове на этикетке. Ребята из второго катера ещё минут двадцать шарились внутри нашей подлодки, потом захлопнули люк и подплыли ко мне:

– Руки вперёд или стреляем! Не бегай, если не хочешь наступить на мину! Откуда прибыли?

– Мы из России! Давно хотели в Америку съездить! Сами сделали лодку и приплыли. Мой товарищ – инженер. Его надо в госпиталь! Тут кто-то мину закопал!

Главный достал рацию, тоже долго что-то с кем-то обсуждал, постоянно повторял: «Да, сэр! Нет, сэр!», потом тыкнул пальцем в меня, затем в лодку:

– Японец, бегом сюда! Руки вперёд или стреляю!

Я вытянул вперёд руки и увидел, что левая – сильно ободрана и в моей крови, а правая – в пашиной. Потом залез в катер и хотел сесть, но меня поставили, как собаку, на четыре кости между двух солдат, сняв предварительно с руки часы и похлопав по карманам, и предупредили, чтоб не двигался, или они стреляют. Взвыл вентилятор, и мы поскользили над бухтой. Я поднял голову, глянул на нашу серебристую из нержавейки подлодку, на удаляющийся пляж, и заплакал. Тихо так заскулил. Чтоб не застрелили.

Плыли мы недолго. Минут через десять катер сбросил обороты, и мы подошли к такому же пляжу, только без нефти на берегу. Метрах в ста от воды стоял серый джип с пулемётом на крыше и большой белый пикап с проржавевшим капотом. Кузов пикапа был забран решёткой из ржавой арматуры. Меня вытолкнули из лодки и повели к машинам. Оказывается, те стояли на гравийной дороге, которая тянулась вдоль берега и уходила вверх, за гору, поросшую пальмами. При нашем приближении (За мной шли два солдата с автоматами. Правда, автоматы у них были за спиной, они просто иногда толкали меня в спину кулаками.) из пикапа вылез толстый водитель и распахнул дверь в клетку. Я залез в кузов. Дверь, тоже из арматуры, за мной со скрипом закрыли, повесили огромный навесной замок, солдаты пошли обратно к катеру, а обе машины двинулись вглубь острова. Я сел на железную скамейку, ухватился за арматуру, потому что дорога была вся в промоинах и машину сильно качало, и стал смотреть по сторонам. На душе не было ничего. Я не понимал – где я и что происходит. Всё моё существо занимал какой-то тихий ужас, который застилал все остальные чувства и мешал даже смотреть – не то что соображать. Может, организм так защищался от неблагоприятного внешнего воздействия? Не знаю. Но от всего пережитого я вдруг сильно захотел спать. Глаза стали слипаться, невзирая на жару и тряску, я зевал каждые десять секунд. Захотелось лечь хоть на пол и попытаться подремать, но я только теперь разглядел, что пол был весь в навозе соломе. Видимо, меня везли в свиновозке.

Машина рычала, забираясь всё выше в гору, впереди ехал джип с пулемётом, хотя, как я успел заметить, кроме водителя в машине никого не было. Так продолжалось почти час. Мы забрались на перевал, с которого открылся красивейший пейзаж вечернего океана. Сквозь рыжую решётку и склеившиеся ресницы я полюбовался этим раем на земле и хотел заплакать по себе любимому, но не смог. Я постоянно думал про Пашу, про то, какой я идиот и что я натворил из-за любви к Америке, и приходил к выводу, что если меня сейчас поставят к стенке и дадут очередь из вон того здоровенного пулемёта, то это будет, конечно, больно, но, по большому счёту – справедливо.

Машины поехали вниз. Завоняло горелыми тормозами, океан скрылся за горой, вокруг тянулись только зелёные холмы. Вскоре мы подъехали к шлагбауму. По сторонам, сколько хватало глаз, шёл бетонный забор, затянутый поверху колючей проволокой, перед КПП возвышались две башни метров по пять высотой, на которых стояли прожектора и пулемёты. Вдоль забора через каждые метров пятьдесят из земли торчали жёлтые таблички с черепом и надписью «Мины». Шлагбаум без промедления пошёл вверх. К нам даже никто не вышел. Мы въехали на территорию какого-то военного лагеря и проехали больше километра, прежде чем остановиться возле железного ангара. К нам подошли двое здоровенных вояк (Что жопа, что плечи одного обхвата, и одежда из магазина «Богатырь»), жестом приказали мне вылазить, открыли дверь ангара и втолкнули меня внутрь. Щёлкнул замок, и я остался один в темноте. Под потолком, проходящим метрах в трёх, находилось несколько зарешёченных окошек. Другого освещения не было. В нос ударил запах протухшего сортира, и первое, что я сделал – снова попытался блевануть, но снова безуспешно. Глаза заслезились, и пока я разгибался, принюхивался и настраивал зрение со света на полумрак, из темноты раздался мужской голос на красивом, но незнакомом мне языке. А потом второй голос, полный равнодушия и пессимизма, сказал из другого угла на чистом русском:

– Во, ещё одного боёба находкинского, небось, выловили!

Я думал, что удивляться уже не могу, но тут аж подпрыгнул.

– Я русский! – крикнул я. – С Владика! Нас было двое, но одного сильно ранило. Он на мину наступил на пляже!

– А какого вы на пляж полезли? Тоже красоток решили поискать в красных купальниках? Тут же всё заминировано, куда ни плюнь! Я ж говорю – боёбы. Сюда двигайся, коли русский. Мы в этом углу живём.

Так я познакомился с Серёгой Граковым и другими узниками данного ангара. За следующие несколько часов я узнал, кроме того, что являюсь полным боёбом, много нового и полезного. Что сортир – это яма в дальнем углу. Что вода – в бочке из-под бензина в центре ангара (Каждый день после обеда идёт дождь и вода по водостоку с крыши стекает в эту бочку.), ковшик на цепи – один на всех. Из еды – только зелёные бананы, сухари и какая-то бурда с запахом какао два раза в день. На допрос водят до обеда, а потом лежи на земле, обливайся потом в духоте и вони, лови комаров и многоножек и пой «Боже, благослови Америку!». На допросах предлагали курить какую-то херню, пить русскую водку и записаться на американский военный корабль моряком. Дают на подпись какие-то бумаги и бакланят на плохом русском, что через семь лет службы на их флоте мы получим гринкарту и поедем жить на госпенсию в Нью-Йорк, Бостон или Норфолк на выбор. В этом углу живут россияне: двадцать два рыла, хоть играй в футбол на две команды, только форма, к сожалению, одинаковая, судья не различит: тельняшки и серые бриджи. Никто из экипажа на допросах ничего не подписал, водку не пил и в Норфолке ничего не забыл. А вот четверо туристов типа меня, только на парусной яхте, приплывшие по красоток две недели назад, тоже взорвались на пляже. Один погиб, а остальные ушли на допрос и всё подписали не глядя. Теперь они живут в отдельном бараке, работают на администрацию.

В том углу – мексиканцы и ещё какие-то хлопцы, говорящие по-испански, тоже человек двадцать. С ними лучше не общаться. Для них все белые – амеры, а если амер попадает в руки к мексиканцам, то его без разговоров убивают по обряду инков путём вырезания сердца. В том углу – китайцы и японцы. Жить рядом они не хотят и всё время дерутся, но солдаты приказали всем узкоплёночным жить в куче и по другим углам не прятаться. Ангар изнутри разгорожен дощатым забором только на четыре загона: три для людей плюс сортир. На мой резонный вопрос: «Если я – боёб, то вы-то, профессора, как тут очутились?» мне заметили, что за хамство тут можно легко получить в пятак и пнули для профилактики под зад, но потом всё же рассказали свою историю. Если бы я конспектировал лекцию, прочитанную мне в два десятка матросских глоток, то запись была бы примерно следующая:

Сергей был старпомом на контейнеровозе ледового класса «Людмила Иванова». Они вышли из Риги почти полгода назад, ходили через Севморпуть в Австралию и Новую Зеландию, возили туда автомобили, станки и ещё какое-то железо, а оттуда – разное баловство типа сушёной кенгурятины, каких-то фиников и прочей ботвы. На обратном пути, между Маршалловыми и Марианскими островами, под днищем внезапно произошёл взрыв, винт заклинило, и буквально через час нарисовался американский лёгкий крейсер. Команде в ультимативной форме было приказано покинуть корабль. Наши успели связаться с пароходством и сообщили, что корабль подбит и фактически захвачен пиратами под звёздно-полосатым флагом. Когда команду с контейнеровоза перевозили на крейсер, капитан Новиков погиб. Как объявили амеры, он застрелился в своей каюте, потому что нарушил границу Соединённых Штатов, отказался выходить из каюты и выполнять законные требования американской стороны. Всю команду перевезли сюда, где держат уже месяц. Видимо, наверху идут переговоры. Давно известно, что острова Вашингтону уже почти не подчиняются, а живут морским разбоем. Обслуга этой военной базы – сплошь местные туземцы и разные латиносы. И они втихаря рассказали хлопцам из мексиканского угла, что к нашему кораблю подогнали буксир, утащили его на Гуам, или Змеиный остров, и там теперь праздник живота. Местная солдатня купается в австралийском пиве и жрёт осьминогов в остром соусе.

Как теперь выбираться отсюда – не очень понятно, потому что дипломатические отношения с Америкой фактически заморожены, единственное наше представительство осталось только в Вашингтоне, а это всё равно, что на Луне. Потому что Вашингтон – это белая Америка: восточное побережье и север. И чтобы туда попасть, надо пересечь мексиканский и чёрный районы, а они тоже на столицу кол забили, гуляют ватагами типа Стеньки Разина, шибают зипуны и орут: «Сарынь, на кичку!». У них уже и валюта своя – песо и христодоллар. На юге правительство контролирует только границу с Мексикой, и то уже не везде. В сотне километров от неё хозяйничают местные махновцы. А отпускать моряков напрямую отсюда в Россию амеры не хотят. Мол, надо, чтоб всё было по закону. (Как будто грабить корабли – это по закону! Но амеры тормозят всех под предлогом, что на кораблях скрываются террористы или везут товар, представляющий угрозу для национальной безопасности США.) А то в России – диктатура. Вдруг морякам тут на дармовых бананах так расчудесно живётся, что не хотят они обратно на родину, а рвутся встать на защиту звёздно-полосатого? Вдруг в России их будут пытать или вовсе расстреляют? Так что волокита эта долгая и чем всё закончится – одному богу известно. Вон, у китайцев за месяц двое уже померло. (Китай амерам давно объявил своё последнее четыреста девяносто первое предупреждение, что своих не бросает и пленных не берёт. Хотя, судя по всему, своих то ли рыбаков, то ли шпионов с разных захваченных шхун Пекин всё-таки иногда просто выкупает у генерал-губернатора Гонолулу за опиум и свиные консервы.) Живые над ними попели часик и зарыли прям у себя в загоне. Японцы были в шоке, но их всего четверо, каратэ в детстве не учили, а китайцев – штук тридцать одинаковых. Судя по всему – солдаты, хоть вида не подают. Как они ещё японцев не зарыли – удивительно. Бьют бедных каждый день, всё какой-то Нанкин им вспоминают. Такое ощущение, что китайцы знают: отсюда они живыми не выйдут, и им всё пофиг. После захвата Формозы они чувствуют себя победителями. Людьми, прожившими свою жизнь не зря. Каждое утро протягивают руки к небу и что-то бормочут.

А вот япошки головами поникли. Явно не самураи, а обычные рыбаки. Предыдущую партию иероглифов отправили, по слухам, на материк, в тюрьму Сан-Диего. Там строят какой-то объект. Не то порт, не то завод. И бедолаг там используют как рабсилу. Пока с материка не придёт корабль – они будут сидеть тут на одних бананах, а что с ними будет в Сан-Диего – догадаться не трудно.

Проще всего мексиканцам. Эти тут долго не задерживаются. Неделю потусуются – и их отпускают: из Мексики за ними регулярно приходит катамаран. Видать, какой-то договор есть. Да и бодаться с Мексикой у амеров ни возможностей, ни желания нет. Мучачей ловят в Гонолулу и вообще, по всему архипелагу, который они на своих политических картах уже рисуют в жёлтый цвет, и выдворяют через десятиметровую стену на границе обратно в Мексику. А те снова лезут, как мухи в нашу ретирадную яму. Кто в обратку через стену сигает, кто через Рио-Гранде плывёт, а кто с тихоокеанского побережья демократию штурмует. Причём лезут не торговать на базаре или ботинки чистить в переходах, а строить тут своё государство. Так что, по всему судя, от Америки вскорости останутся одни головёшки, как от России в одна тысяча девятьсот двадцатом. Все воюют со всеми, ни армии единой, ни валюты. И самое страшное – самим амерам уже на всё насрать. Биться за своё счастье они, как оказалось, не собирались. Кто мог – сразу умотал в Канаду и Австралию. Остальные сбиваются вокруг восточных городов, скупают спички, керосин и макароны. ООН из Нью-Йорка давно переселили в Астану, землетрясение разрушило две атомные электростанции в Калифорнии, поэтому на западном побережье сейчас вообще непонятно что творится. Народ из Лос-Анджелеса валом валит в Айдахо и Орегон; район Скалистых гор от Эль-Пасо до Вайоминга контролируют латиносы, но на Великую равнину не суются, потому что там, от Оклахомы до Южной Дакоты, хозяйничают негры. И лишь восточнее линии Миннеаполис – Канзас-Сити – Даллас – Хьюстон осталось то, что можно назвать государством США, да и то с натяжкой. Потому что пятая и шестая колонны из испаноговорящих и темнокожих составляет в восточных штатах почти треть населения и продолжает размножаться завидными темпами. А учитывая то, что весь Нью-Йорк – это евреи, а Флорида – кубинцы, ямайцы и прочие карибские пираты, то Америке в ближайшую пятилетку рисуется кирдык такой, что и бомбить не придётся.

После этого повествования мне не стало плохо, нет. Плохо мне было уже давно. Мне стало окончательно ясно, что я – боёб, особенно в сравнении с матросами, поплававшими по миру, поговорившими с умными людьми, поспавшими с красивыми женщинами и посмотревшими в детстве правильные передачи вместо той залипухи, которой пичкал меня мой Джонни. В голове, конечно, ещё долго была каша, но муть постепенно успокаивалась, ложилась в ровные логичные слои, прорисовывалась реальная картина того, что для меня всю жизнь было спрятано за ширмой и подсвечивалось розовыми лампочками. А реальность была такова, что день сидения в бараке заменял три года лежания перед телевизором. Итак, той Америки, куда я так рвался, нет. Нет давно. Возможно, её никогда и не было. Есть некая заминированная территория, пахнущая серой и дерьмом, где людей держат в загоне как скотов. Пока это было всё, что я реально увидел. А уж то, что услышал…

Принесли бананы и сухари. Вернее, дверь открылась, и несколько туземцев в грязных поварских фартуках внесли четыре картонных ящика, поставили у входа и ушли. Ещё двое внесли огромную кастрюлю с чем-то жидким и бросили на землю рядом с ней две пластмассовые кружечки. Солдат с автоматом, стоящий на пороге, замкнул дверь, и снова стало темно. На улице была уже почти ночь, дырки в потолке слились с чёрной жестью крыши. Ни звёзд, ни Луны. Двое наших сходили к выходу и притащили ящик, доверху наполненный зелёными твёрдыми бананами. Видимо, их сорвали только что. Для меня было странно, что в амбаре не послышались крики, ругань, чавканье. Китайцы принесли одну коробку себе, мексиканцы – себе. Каждый взял по банану, жменьку чёрных сухарей разного размера со следами чьих-то зубов (Как я догадался – объедки из солдатской столовой.) – и принялся неторопясь жевать. Я боялся, что мне, новичку и слабаку, еды не достанется. Но коробка была большая, и когда я последним подошёл за своей порцией, то из неё как будто и не убыло.

– Мы этого деликатеса уже наелись – во! – сказал мне кто-то из наших. (Было темно, даже силуэтов уже не просматривалось.) – Так что кушай, не стесняйся. За всё уплочено! Только в яму ночью не свались! С этой зелени живот крутит с непривычки.

Я сжевал четыре банана. После трёх недель консервов и суток вообще без еды они мне показались слаще сахара. На сухари посмотрел и решил, что голоден пока не настолько, чтобы питаться объедками. Потом сходил к кастрюле, выпил кружку чего-то совершенно безвкусного (Я впервые пил из одной кружки с кем-то ещё. И эти «кто-то ещё» были полсотни иностранцев, каждый из которых наверняка уже год не чистил зубы, а после того как попил, пустил слюней в кружку!) и подумал, что мама, наверно, сейчас жарит рыбу в сухарях, смахивает слёзы, смотрит в тёмное окно и говорит сама себе, чтобы хоть как-то разогнать гнетущую тишину вокруг: «Ну, сбежал сын, зато хоть вырвался на свободу! Поест там заморских сладостей, посмотрит на настоящую, счастливую жизнь. Разбогатеет».

Комок подкатил к горлу. Стало жалко мать, себя, захотелось жареной рыбы с хрустящим хлебом, который мать покупала в ближайшей булочной каждый вечер. «Дуралей! Окончил бы институт, – думал я, осторожно обходя лежащего мексиканца, – Поехал бы в Америку официально. Или нет? Дуралей был бы, если бы поехал? Короче, что так дуралей, что этак. Жизненного опыта – как у попугая в клетке. Поделом мне! Ни силы, ни мозгов, ни знания жизни. Такие в тюрьме умирают первыми».

Народ ходил к яме и укладывался спать на землю кто где. В китайском углу маленько попинали японцев, мексиканцы спели какую-то не то песню, не то молитву, в которой прозвучали названия Ямайка, Кингстоун, Мачу-Пикчу. Видимо, там были не только мексиканцы.

Гудели и больно жалили комары. По земле тоже ползали какие-то козявки, которых интересовали, к счастью, не мы, а куча дерьма в углу, к которому я уже успел принюхаться, и которым сам провонял до печёнок. Я лёг между тел, маленько побил комаров на шее и щеке и провалился в сон. Мне снился взрыв на пляже, кровь и Паша, который смотрел на меня с небес и говорил:

– Ну и как тебе Америка? Вот ты жив, а я-то умер. Перед тобой выбор: или тоже умри, или живи за себя и за меня!

Я заплакал и проснулся. Было совершенно темно. Думаю, я проспал часа два. Голова была тяжёлая, нога чесалась от комариных укусов, плечи болели после заплыва на сто метров вольным стилем, крутило живот. Я ощупью сходил до ямы и обратно, добрался до бочки, зачерпнул засаленным ковшиком воду и сделал глоток. Вода была тёплая, воняла тиной и бензином. Я лёг на своё место, и тихо сказал:

– Паша, я понял: ты умер. Они тебя убили! Эти американские подонки тебя просто убили! И виноват в этом только я. Прости. Я скоро тоже сдохну. Только сперва я хотел бы кое-что понять. Как там говорится? Не стыдно глупым родиться. Стыдно глупым умереть. Прости!

Как молитва помогала русским людям в трудные минуты битвы не на жизнь, а на смерть, так и мне после этих слов стало легче. Я сегодня увидел и узнал такое, что все остальные ужасы перестали мне казаться такими уж страшными. Ну, жрать охота! Сильно охота! (Зато я похудел!) Ну, будут на допросах издеваться. Ну, убьют. Коты перед смертью не плачут! И Паша не плакал. Значит, мне тоже нельзя. Всё что остаётся – держаться, раз уж так влип по дурости. Все мы смертны. Двух смертей не бывать. На ошибках учатся. Опыт приходит с пиндюлями. Всё что нас не убивает – делает сильнее. Что там ещё на эту тему? Назвался груздем – сиди и не хрюкай! Страшно конечно. До колик в животе страшно! Но ведь тут вон сколько наших! И никто не стонет. Прочитали молитву тихонько, лбы перекрестили и уснули. А на мне креста нет. Я не крещёный. Наверно, мне нельзя креститься? Или можно? А как? И что при этом говорить? Ведь ничего не знаю, позорище ходячее!

Я ещё убил пару особо назойливых комаров, потом всё же рискнул и робко помахал скрюченными пальцами правой руки перед лицом и плечами. И снова провалился в сон.

Разбудил меня толчок в грудь: невысокий солдат в респираторе стоял надо мной и пихал носком ботинка. Было светло, верещали какие-то райские птицы, народ в амбаре шевелился, кто-то шёл к яме. Я поднялся, перешагнул через матросика и пошёл вслед за конвоиром, сложив зачем-то руки за спиной. Выйдя из ангара, я зажмурился и задохнулся от обилия света и свежего воздуха. Но толчок в спину чуть не сбил с ног, и я стал шевелить затёкшими ногами, стараясь не отставать от переднего конвоира.