Текст книги "Библия в истории европейской культуры"

«Цивилизация» сама себя «строит», и это искусственное отношение к миру и обществу надо не только развивать, но и контролировать, необходимо предвидеть все возможные последствия деяний отдельных «деятелей культуры».

Естественно, что на первый план выходит этика, но верховным судьей может быть только Бог. Закон в «мире» работает трудно, он будет достаточно эффективным только в буржуазном обществе. Поэтому на первый план и выходят совесть (как «со-Весть», «со-Истина») и традиции, которые начинают переосмысливаться с позиций религии. Однако в условиях диктата идеологии обязательно складывается амбивалентное (двойственное) отношение к миру и «обратная» сторона культуры будет богата революционными призывами и в то же время эстетическими утопиями, основывающимися на произвольном утверждении о том, что «красота спасет мир».

Это устанавливает и атмосферу социального оптимизма, ибо тем самым обосновывается идея социального взаимодействия, т. е. складывается новый набор понятий как отражение специфического для цивилизации миропонимания, строятся конструкции социального поведения, формируется механизм «исторической памяти», формулируется концепция социального архетипа, на основе которого устанавливаются различные виды отношений между индивидами, и этот архетип «существует вне времени, он выступает как основание, как точка опоры для развития теории социальной обусловленности поведения любого существа». Чтобы апокатастасис произошел, необходимы целенаправленные поступки людей на земле.

Отсюда особое и еще большее значение приобретают Слово и Текст. Все сочинения начинают различаться, прежде всего, по отношению к Истине: богодухновенные (сам канон), посвященные ему и профанные, или иначе, «небесные» и «земные». Истинными, правильными и жизненно необходимыми для человека, разумеется, являются те, которые связаны со Словом Божьим. В основе их лежит «Слово»: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1 : 1 и сл). Эта культурообразующая идея нашла филигранное воплощение в Асерет Диброт (Десяти Заповедях) и создала первый вариант Книги Книг – Тору (Пятикнижие Моисеево), которая на ее основе создает необходимый комплекс «программных» идей и понятий (теоцентризм, творение, первородный грех, завет, история, промысел Божий и др.), обосновывающих не только легитимность происхождения цивилизации, но и перспективность ее дальнейшего развития. Слово, бывшее у Сверхличности, «плоть приняв», через эманацию Божию воплотилось в книгу и стало, таким образом, социальным фактором. Именно книге, которая соборна, в цивилизации принадлежит особая роль в процессе превращения хаоса в космос, в сохранении социальной памяти и начале «строительства царства Божьего на земле». С точки зрения общей теории коммуникации перед нами одна из первоначальных форм существования и распространения семантической информации, предназначенных для восприятия общественным сознанием.

В этом плане книга будет и двоесущна, ибо содержит Божественную «волю», но передает ее словами человеческими и обращена к человеку. Она и подобна мифологическому Янусу, ибо один «лик» ее обращен в прошлое, а другой в будущее, и именно она является узлом времени, когда пытается не только заниматься человековéдением (познанием человека через призму его «завета» с Богом), но и человековедéнием (воспитанием человека). Здесь же мы видим зарождение представления о книге как диалектическом единстве содержания (социально значимой информации), семиотической сферы (язык, жанр) и материальной формы (скрижали – луах, свиток – сефер). Это видно и по структуре «заветов». Сама аббревиатура «Ветхого Завета» Танах (ТаНаХ) указывает на три части (Тора невиим ве кетубим): собственно Тора (Учение, Закон), Невиим (Пророки) и Кетубим (Писания): Закон – Прорицание как предупреждение – варианты решения конкретных проблем. «Новый Завет» также содержит Истину (Евангелия), историю распространения Истины (Деяния апостолов) и рассмотрение конкретных проблем, порождаемых «новым знанием». Ветхий Завет «прочитывается», естественно, сквозь призму «истины» Христа. Любопытны слова М. Лютера:

«Ветхий Завет – это завещание Христа, которое по его воле было вскрыто после его смерти и прочитано, и провозглашено повсюду посредством Евангелия».

Фактически здесь закладывается и представление о «литературе». Как и в античной (римской) культуре, литература – это написанное, запечатленное, т. е. попавшее на скрижали истории, являющееся основой образованности и учености, она есть универсальная и единая для всех подборка текстов, «канон».

Христианство как жестко фиксируемая литература и есть, строго говоря, попытка остановить культурное «наводнение» периода возникновения цивилизации («мира») за счет усилившейся необычайно конвергенции культур («столпотворение богов») и направить культурные потоки, большей частью уже представленные в письменной форме, в единое и единственное русло.

На это указывает и само значение слова «литература». К настоящему времени этот термин в результате длительной и сложной эволюции приобрел, можно сказать, избыточную полисемантичность. Как всегда в подобных случаях, есть смысл обратиться к базовым его значениям, которые и позволили в свое время литературе сформироваться как особой сфере культуры. Само понятие латинского происхождения (от littera – буква), и именно в латинской культуре появилось первое его значение, исходное: все написанное, письменность. Это инициативное значение и его задача – отделение письменной (искусственной, техно) культуры, полученной при помощи богов, от устной, профанной. Формирование этого значения свидетельствует о периоде противостояния устной и письменной традиций. Но здесь же исток особой роли (ролей?) литературы, направленной на консервацию текстов и их противостояние находящейся в кризисе устной традиции, а в более широком смысле на противостояние письменной традиции (идеологии) устно-ментальной (психологии). Именно психология – хранительница коснеющей традиции, хотя в ней – то и формируется новое мироощущение, противостоящее прежнему миропониманию. В итоге нужен их консенсус. Их «встреча» и даже «брачный союз» неизбежны, но именно в «медовый месяц» и решается проблема, кто же будет главой новой «семьи».

Как раз религия и пытается изначально блокировать эту конфронтацию и направить всю «энергию» «молодоженов» не внутрь «семьи», а вовне, в общество, чтобы способствовать ликвидации хаотичности его развития. Причем пытается делать это и в отношении их «детей» – науки, идеологии, информации.

Одной из серьезнейших опасностей для общества становится максимальный, избыточный интеллектуализм новых текстов, которые максимально отрываются от образного восприятия мира. Избавление от этой опасности идет с помощью максимального отчуждения основной массы общества от «ученой» культуры, которая становится объектом изучения избранных, священников и монахов, которые в то же время берут на себя функцию «толкования» и популяризации этих текстов. Сама литература постепенно становится жесткой структурой, когда из первоначального текстового хаоса рождается небольшое количество текстов «о главном». Так, вместо первоначальных сорока Евангелий в итоге остается всего четыре. Это связано, прежде всего, с тем, что «строящаяся» «ученая» культура обязательно стремится к абсолютизации своей «истины» и редукции «бесполезного» знания. Христос не рассматривает проблему происхождения мира не только потому, что о ней достаточно подробно говорится в Торе, на которую он опирается, но и потому, что на этот вопрос невозможно ответить в принципе и потому он относится к разряду бесполезных. И Будда объявляет подобные вопросы бесполезными.

Понятно, что сама по себе литература появляется задолго до складывания мегацивилизации. Уже во времена Гомера она оформляется не произвольно, а представляет собой запись и определенную этико-дидактическую обработку популярных мифов. Поскольку этот процесс идет у различных народов, можно говорить, что первоначальная литература является своеобразной составляющей формирующегося в различных цивилизациях историко-культурно-географического «атласа». Гомер прекрасно дополняет Библию, «записки» Сыма Цяня, «историю» Геродота и «Географию» Страбона. Именно миф во многом становится исходным моментом для формирования «литературы» (трагедия – комедия) и «права». Цивилизационная религия (христианство) добавляет эсхатологически очень важные свидетельства о Христе, конце света, алгоритме и истории движения «истины» («Деяния»).

Литература активно использует функции моделирования и вопрошания, когда какие-то ситуации, которые общество не может решить бесконфликтно, воспроизводятся с помощью набора художественных методов. Именно таким образом фактически описываются в Новом Завете «учение» и «чудеса» Христа. Они аномальны с точки зрения ratio и легко уязвимы с позиций логики и бытовой психологии, но воспроизведенные художественно начинают обладать невиданной силой убеждения.

Традиционное общество создало множество мифов и эпических сказаний, в которых с помощью различных структурных и художественных приемов и методов создало энциклопедическую картину своего мира и дало множество рецептов решения конкретных бытовых, психологических и социальных проблем. Основная территория формирующейся цивилизации все еще оставалась ареной действия обычного права и прежних этноментальных структур. Это означало, что для большинства населения формирующегося «христианского» мира будущее все еще было открыто и неведомо. «Дохристианское» язычество необходимо было подчинить, иначе конфликт двух систем миропонимания мог стать причиной не только множества конкретных «случайных» конфликтов, но, в принципе, и возможной гибели самой цивилизации. Религия, таким образом, должна была решать и футурологические задачи на самых различных уровнях. Сейчас эту функцию в какой-то мере взяла на себя фантастическая литература, боящаяся неочевидности этно-социально-политического развития человечества и непредсказуемости набирающей силу науки. Это видно, в частности, из творчества Р. Брэдбери, который пытается как бы предвидеть разнообразие итогов социального и научного развития и успеть подготовиться.

Самое лучшее из языческих рецептов было использовано в библейских текстах, житиях святых, проповедях и, разумеется, добавлено много новых рецептов и моделей. Если миф работал в достаточно узком кругу (семья, род, племя), только в конце античной эпохи появляются исторические мифы, отражавшие межплеменные отношения, то христианство становится на длительный срок «абсурдным», ибо выходит за пределы конкретно-культурных представлений.

Естественно возникающая задача обоснования «истинности» христианства, т. е. эффективности его рецептов в мультикультурном мире, и нарастающий интерес в этом мире к новой религии обусловили взрывообразный рост литературы. Это была, пожалуй, после изобретения письменности, следующая информационная революция. Именно в это время достаточно хаотично и спорадически возникавшие произведения начинают окончательно оформляться в явление, которое и может быть названо литературой. В немалой степени это было связано с тем, что серьезной эрозии подверглись прежние информационные механизмы, действовавшие в рамках небольших общин или, в лучшем случае, региональных этнополитических конструкций. Именно литература выводит информационные потоки за пределы первоначальных (кровнородственных) молекул и тем самым создает новое информационное пространство, особенностями которого станут сложность и даже зачастую непредсказуемость информационных потоков, сложная и противоречивая конвергенция достаточно развитых и независимых культур, выход новой парадигмы далеко за рамки прежних, более или менее близких в этнокультурном отношении регионов. Начинает формироваться своего рода «астральное» информационное поле цивилизации, выходящее за пределы ее «физического тела» (империи).

Первая фаза развития новой литературы была связана с фиксацией прежнего опыта, его сопряжением с новыми идеями (новое вино вливается в старые меха). Эта фаза получила наименование раннехристианской литературы (I–VI вв.). Если когда-то ходящие в устном виде сюжеты записывались и соответственно редактировались чаще всего по приказу правителей (например, запись Гомера по указу Писистрата), то теперь основная масса литературы идет «снизу» (гимны, «Элегия» Григория Богослова, сочинения Нонна Панополитанского и др.).

Соединение формирующейся религиозной философии и литературы дало начало особой форме – харизматической литературе. Образцом для подражания здесь становится новозаветный блок – Евангелия и Апокалипсис, дополненные нарративными Деяниями апостолов и посланиями. В той или иной степени им будут следовать Жития святых, церковные истории, Исповедь Августина. В свое время и в ближневосточной литературе был заметен такой мощный всплеск харизматической литературы, что под его влиянием пошло последующее развитие литературы на всем так называемом аврамическом пространстве (Десять заповедей, Псалмы, Иов, Экклезиаст). И в том и другом случае мы имеем дело, что называется, с медовым месяцем философии и литературы. И то, и другое в это время носит явно полемический и «абсурдный» характер.

Первоначальным результатом соединения философии и литературы станет нерасчлененный текст (Библия). Именно Библия становится и образцом «книги» как таковой, ибо ей подражают, но и основой последующей «литературы». Она являет собой нерасчлененный текст, в рамках которого, с современной точки зрения, экклектически слиты самые разнообразные жанры (проза, поэзия, философия, право и т. д.), но именно это позволяет ей иметь множество социально полезных функций: информационно-коммуникативную как универсальную и изначальную, эстетическую, этическую, познавательную (зарождается энциклопедизм как круг необходимого и самодостаточного «знания»), идеологическую. Ее комментируют, ее сюжеты активно используются и даже становятся основой для множества жанров, они лежат в основе этических представлений и служат им иллюстрациями, дают начало правовым, политическим и другим представлениям или, по крайней мере, обосновывают их легитимность и важность.

Библия как текст и есть проявление «встречи» философии и литературы, образец того, каким должно быть их сотрудничество. Евангелия в особенности стали образцом и формой распространения «истины», адаптации новых идей к старым культурам. В них фактически содержится определенная «программа» корректировки не только социокультурных парадигм евразийских народов, но и самой Библии. Этот текст в определенной степени устарел. Его обновляют не только путем нового перевода, но и новой трактовки его идей. Любой текст может быть одновременно и полезен и опасен. Отказаться от библейского текста цивилизация не могла, ибо в нем содержалась развернутая и весьма перспективная система идей, которая идеально подходила для нового «мира». Нужно было лишь убрать излишний акцент на этничности в ветхозаветном тексте и универсализме и альтруизме И. Христа. Евангельский блок блестяще выполнил эту задачу, подобно компьютерному вирусу, который уничтожает определенные файлы и заменяет их своими.

Здесь нужно учитывать и то, что в культуре должен быть консенсус философии и литературы, точнее, их расположение в виде дроби, где место философии в числителе. Но в переходные («вывихнутые») века он разрушается. Происходит «восстание» человека, что приводит к росту «самиздата» и популярной литературы. Это воспринимается как знак. Как писал в свое время Э. Гуссерль, происходит «поворот от мира науки к миру жизни». Стремительно растет количество пророков. Среди них были не только шарлатаны, но и искренние люди.

В различных сферах жизни появляются харизматики. Соединение религии, философии и литературы одним из своих результатов имело появление харизматических авторов. Слово хари́́зма (греч. χάρισµα, «милость», «божественный дар», «благодать») в настоящее время обозначает, как правило, некие исключительные свойства, которыми наделён лидер в представлении своих сторонников, прежде всего эмоционально-психические способности. Харизма считается присущей пророкам, царям, политикам, полководцам, руководителям и т. п. (Будда, Мохаммед, Моисей, Христос, Лютер, Кальвин, Чингисхан, Наполеон, Гитлер, Ленин, Сталин, Ганди). В социологию термин ввёл Э. Трельч.

Если же исходить из того, что важно в данном случае не столько структурное (из чего состоит), сколько функциональное (для чего предназначено) определение, то наличие потенции к убеждению и способность влиять на людей посредством позитивной социальной мотивации находит яркое выражение и в сочинениях, синтезирующих философию и литературу. Самый яркий пример здесь, разумеется, И. Христос. Парадоксально, однако, что его литературная харизма, если можно так выразиться, многослойна и многоуровнева. Строго говоря, людей, которых он при жизни сумел увлечь за собой, оказалось не так уж много, и очень многие из них поспешили отречься от него еще при разгоне группы Христа. Это, видимо, одна из причин постигшей его жесточайшей депрессии и фактически добровольного принятия своей «участи», т. е. смерти. Подобное же непонимание другими как фактор личностной катастрофы мы часто видим и у других великих «самоубийц», скажем, у Сократа или Гитлера.

Но его идеи неспешно дали колоссальный урожай среди потомков его учеников. Эти идеи явно были сильнее, важнее и ярче его личного обаяния.

Именно преобладание в тандеме идея – обаяние «слова» дает эффект закладывания семени в почву (неслучайно это один из любимых образов самого Христа) и, разумеется, сами идеи должны быть культурообразующими. Примером перевернутой дроби в данном случае может быть «учение» национал-социализма в Германии. «Майн кампф» А. Гитлера имела колоссальное влияние на людей и, возможно, стала одним из факторов, способствовавших стремительному (практически за 13 лет) превращению разгромленной Германии в самую крупную военную державу в мире. Его идеи очень быстро поняли и приняли в Германии, но практически только в ней, сторонников в других культурах у него почти не нашлось, по крайней мере, в то время. Он сам был незаурядным человеком, способен был убеждать и вести за собой. Но он ориентировался не просто на «малых сих» (как во время Христа), а фактически на маргинальные и полумаргинальные круги общества, бомжей и домохозяек. Добавим сюда его интеллектуальный популизм, параноидальное обострение чувственности, шаблонность мышления, изуродованное alter ego. Неудивительно, что этот «пузырь» быстро всплыл на поверхность культуры и столь же быстро лопнул.

У Христа в его проповедях и возможных, не дошедших до нас текстах есть и некоторые издержки (своеобразное интеллектуальное зашкаливание, излишне обостренный индивидуализм), но его идеи направлены не на мобилизацию общества на определенную акцию («завоевание жизненного пространства» как своеобразный блиц-криг), а на переустройство человека в целом, закладывание в его сознание совершенно иной программы развития. Сама по себе эта цель необычайно культурообразующа, хотя для ее достижения и нужно время и понимание «истины». Эта «истина» распространяется, так сказать, «сверху», через «добрых» и «умных». Альтруизм, лежащий в ее основе подкупал всех. Савл хотел добра и принял то, что прежде подвергал гонению! Даже Иосиф Флавий в принципе понимал Христа, хотя и смеялся над его наивностью. В то же время эта истина прошла верификацию и социальными низами («рабами»).

Отсюда особая значимость «литературы» как учебной «дисциплины». Если литература занята другими проблемами и сюжетами, она от Дьявола. Таковы, с точки зрения средневекового христианина, мусульманские, языческие, еретические и прочие сочинения. Отклонение от «истины» приводит вообще к «вавилонизму», т. е. потери возможности для людей общаться друг с другом.

Складывается и то, что можно назвать книжным мировидением. Собственно говоря, оно и будет философско-литературным. Эмпирическое бытие и Божественный текст соотносились таким образом, что не слово описывало жизнь, а весь мир становился «иллюстрацией» к Тексту. Книга книг становится фундаментальной основой бытия и культуры, средоточием всех духовных сил человека «христианского» средневековья. Появляется благоговейное отношение к книге как святыне. Даже не «мудрость», а сама книжная «плоть» стала восприниматься как святыня: «сын человеческий, накорми чрево твое и наполни утробу твою сим свитком, который я даю тебе» (Иез 3:3). «Физиологическая» связь человека с книгой («поглощение книги») становится символом проникновения в Божественную тайну. Вера в сакральный смысл букв (например, альфы и омеги: «Я есмь Альфа и Омега» – Апокалипсис 1: 10; 21: 5), символика чисел составляют основу ритмической структуры текста: семь чаш, семь звезд в руке творца и т. п. Появляется новый тип интеллектуала-книжника. Все это предопределило расцвет литературы и книжной культуры, немыслимый в более ранний период античности.

Если первая цивилизационная информационная революция (появление письменности и первоначальных материалов для письма) происходила в рамках безусловного господства устной культуры и привела к появлению своеобразных оазисов культуры письменной, то примерно на рубеже эр начинают создаваться ее подлинные океаны. Уходит диалоговая культура. Цивилизации нужен текст, а не разговор – диалог как обмен, по сути, репликами. Этот текст должен быть един, на едином языке и трактоваться единообразно, и его нужно оперативно и без потерь транслировать по вертикали (во времени) и горизонтали (в пространстве). Важные для общества темы изучаются объемно и эта традиция сохранится на всем протяжении средневековья. М. Лютер таким образом изучал проблему индульгенций: 95 тезисов как 95 лучей, сфокусированных на одной проблеме. Изобретение впоследствии книгопечатания стимулировало идущий процесс десакрализации культуры и письменная культура стала стремительно распространяться по социальной лестнице вниз. Следующая информационная революция наблюдается в настоящее время, когда с помощью компьютера осуществляется межкультурное строительство как глобализация культуры (по горизонтали).

Сама «литература» в этом плане неминуемо «безбожна», ибо существует в «безбожный», «исторический» период, который начался после Грехопадения и должен завершиться «возвращением в Эдем», но пытается преодолеть эту «безбожность». Это время, когда человек лишен возможности непосредственного общения с Богом и может выжить лишь следуя его «воле», т. е. тем базовым культурообразующим идеям, которые выработаны на заре цивилизации. История – это время жизни «по слову», т. е., в конечном итоге, по тем рецептам, которые транслирует «литература», с помощью «литературы».

Однако логика развития литературы такова, что она неизбежно развивается по синусоиде и за счет неизбежного расширения в христианском «мире» круга авторов фактически в геометрической прогрессии, а круг «истин» как догматов развивается крайне медленно, в лучшем случае в арифметической прогрессии, благодаря изобретению книгопечатания, ментально-эмоциональному взрыву интереса к миру на исходе средневековья, что называется, «снизу» нарождается и давит вверх набор профанных сочинений (ваганты, рыцарская литература, шванки, фаблио и т. п.), и эта «попса» и даст начало в новое время так называемой «художественной литературе» или литературе – мифу (в отличие от классической средневековой литературы – мира), которая будет создавать, а скорее даже придумывать, искусственные сюжеты и надуманные чувства, естественно, с точки зрения ортодоксии. Какое-то время ортодоксия будет с этим явлением бороться (физическое уничтожение гистрионов, запреты и уничтожения книг, репрессии против вагантов и т. п.), но в конечном итоге все повторится. Как в свое время христианская «попса» (рассказы очевидцев о событиях в Палестине, апологетические сочинения, жития святых и т. д.) стала основой средневековой ортодоксии, так и литературное «наводнение» периода Ренессанса и Реформации постепенно через Просвещение войдет в единое русло «буржуазной литературы».

Рождается своего рода идеал книги, когда она старается ориентироваться на максимально широкий круг читателей. А таковым требованиям удовлетворяет, прежде всего, тот текст, который сочетает в себе мысль и чувство, идею и ее художественное отражение, иначе говоря, философию (в любой форме и дозе) и литературу (в понимании своего времени). Любой текст многослоен и чем больше этих слоев-уровней, тем больше охват читателей, хотя каждый и видит свое. Самый яркий пример такого текста – именно Библия. В качестве более «свежего» примера можно привести «Мастера и Маргариту» М. А. Булгакова.

Рождается понимание, что чтение не отдых и не забытье, не духовная мастурбация, если можно так выразиться, а тяжелый и сложный духовный труд. Книга в целом не только одно из величайших изобретений человечества, но и одно из опаснейших орудий его возможного самоуничтожения. Именно слабые «духом», с точки зрения цивилизационных представлений, ищут в ней компенсаторное утешение или развлечение и лишь ищущие «духа» («нищие духа») пытаются найти в ней ответы на свои бесконечные вопросы или своего рода идейную подпитку для своего мировоззрения. С помощью псевдофилософского акцента на физиологии (эротика, ужасы, ритмизованные тексты) слабые люди ищут лекарство от симптомов болезни, а сильные от самой болезни.

Именно на последних и ориентирована, прежде всего, классическая средневековая литература. Это требовало от нее немалых усилий. С опорой на философию и религию она стремилась расширить круг знаний и этических представлений, давая своим читателям и эстетическое питание (методы художественной литературы, поэзия). Сначала естественно использовались старые литературные формы, прежде всего из классической античной литературы, потом вырабатывались и свои, новые формы. А эти формы были необходимы, ведь когда цивилизационный ареал становился необъятным и шел синтез достаточно разнородного философского (Платон, но рядом всегда будет Аристотель) и религиозного материала, единство нужно поддерживать самыми разными средствами. Критерием становилась дихотомия «истина – не истина или полу-истина. «Истина» от Бога, она жестко фиксируется в тексте. Вспомните знаменитое разведение деятелем Каролингского Возрождения Алкуином истины и неистинны и указание на причины этого:

1. Пипин. Что такое буква? – Алкуин. Страж истории.

2. Пипин. Что такое слово? – Алкуин. Изменник души.

3. Пипин. Кто рождает слово? – Алкуин. Язык.

4. Пипин. Что такое язык? – Алкуин. Бич воздуха.

Впоследствии ту же мысль в своем стихотворении «Silentium!» мастерски выразил Федор Иванович Тютчев (1803–1873): Мысль изреченная есть ложь…

Новые носители, пергамент и впоследствии бумага, помогали существенно расширить круг жанров и текстов. Одной из важнейших культурных и общественных проблем, возникающих на «стыках» культур, является проблема языка. Проявлением общественного кризиса станет и стремительно идущая конвергенция различных культур на всем пространстве Средиземноморья. В культурном плане это приводит к «столпотворению богов». Римский пантеон стремительно «засорялся» множеством новых богов, что в свое время остроумно высмеял Лукиан Самосатский. Как отмечал впоследствии Н. Макиавелли, смешение же народов и «родных языков варварских племен с языками Древнего Рима» приводило к смешению религий. Язык же любой культуры и религии как «формы» этой культуры кодируется в своеобразный набор терминов, понятий и дидактических выражений. Смешение их приводит к «обезоруживанию» отдельных культур, их «раздеванию» (выражение А. М. Панченко), т. е. к отбрасыванию прежних социальных, политических и религиозных терминов. Это было обусловлено процессами складывания государственных образований в рамках отдельных регионов и особенно метарегиона (Римская империя). В языковом отношении ярко проявляется «вавилонизм» как явление разноязычия, «столпотворения языков». Не случайно Рим именуют в это время «вавилонской блудницей». Это – одно из важнейших препятствий для международных контактов и налаживания единой экономической и культурной структуры римского «мира». Учение Христа – один из вариантов борьбы против «Нового Вавилона». В то же время в империи «забота» о латинском языке ограничивала возможности его свободного развития, и тем самым давался дополнительный стимул для развития иных языков.

Язык становится практической и философской проблемой. Своя философия языка есть уже у «последних римлян» (Боэций, Кассиодор. Исидор). Старые лексика и литературная грамматика отражают уходящие реалии. Старый мир – «мир насилия». И выступление против него и его культуры идет в языке. Растет «косноязычие» харизматиков. Уже Христос нарушает язык, правила грамматики «Прежде, нежели был Авраам, я есмь»: Ин. 8 : 57–58). Не каждый может «вместить» его Слово (Ин. 8,37; 16 : 12), т. е. язык не может вместить новую картину мира. Поэтому, прежде всего он и начинает говорить притчами (Мф. 13 : 9–13).

На самом деле «восстание» языка носит всеобъемлющий характер. Происходит явная криминализация языка. Когда мир становится насквозь лицемерным, когда становишься одиноким среди своих, когда некому помочь тебе в трудную минуту, а сам не можешь помочь даже своей одряхлевшей матери, звериные ценности маргиналов кажутся единственно верными и правдивыми. Действительно, прежние рецепты и упования на прежнюю систему представлений (а впоследствии на веру, надежду и любовь) перестают работать, но с ситуацией великолепно справляется иная «Троица» – не верь, не бойся, не проси! Происходит за счет широкого распространения аграрных отношений и соответствующих им аграрных ценностей вульгаризация языка и одновременно его варваризация под влиянием хлынувших на территорию империи других народов.

Это приводило все же к тому, что новый язык как язык культуры метарегиона мог быть только синкретическим. Следует учитывать и то, что в это время начинают оформляться две основы будущей цивилизации – христианство и «вульгарная», т. е. общеупотребительная, латынь. Религия – набор базисных, культурообразующих идей, а язык – форма их выражения и трансляции.

Политическому и социальному единству должно было способствовать и единство религии и философии. В значительной степени достижение этого единства было облегчено и общим языком – латынью; наука, право, литература и философия интернационализировались.