Текст книги "И это все о нем"

Геннадий Попов
И это все о нем

И это все о нем

Кто такой Григорий Федорович

Одним из самых ярких представителей народа, на мой взгляд, является, конечно же, Григорий Федорович. Многие черты народа воплощены в нем, а его – в народе. Он по сути своей и есть плоть от плоти народа. Григорий Федорович – человек-легенда, рассказывать о нем можно часами. Впрочем, можно и не рассказывать вовсе – и так все понятно. С одной стороны, поражает сложность его натуры, а с другой – не ясно, в чем она заключается.

Фамилию я его точно не помню, да это и неважно. Она у него могла быть и Попов, и Кубатышкин, и вообще черт знает какая. Дело ведь абсолютно не в фамилии. Главное, что натурой он был необъятной, с характером самобытным и умом недюжинным. Долгие годы, с самых детских лет, судьба то и дело сводила меня с ним. Поэтому я имел счастливую возможность наблюдать за ним, разговаривать с ним, записывать его мысли. Некоторыми своими наблюдениями я с радостью готов поделиться.

Геннадий Попов

Кое-что о Григории Федоровиче

Мой долг рассказать вам о Григории Федоровиче все, что я о нем знаю. Происхождения Григорий Федорович был простого. Произошел он, такой как есть, от отца своего и от матери своей. От родителей то есть. И родители у него были простые. Из народа, можно сказать. И отец, и мать в том числе. У них Григорий Федорович и научился с народом разговаривать. Как увидит кого-нибудь из народа, так и бежит к нему поговорить. «Как жизнь, едрена корень?» – спрашивает. «Как, едрена корень, – спрашивает, – дела?» И семьей никогда не забывал поинтересоваться. Как, мол, едрена корень, семья? Как жена, едрена корень? Как, едрена корень, дети?

Знает Григорий Федорович народ и любит его. А народ отвечает ему тем же. Пойдет Григорий Федорович куда-нибудь, а народ за ним. Идут с флагами, транспарантами, призывы выкрикивают разные. «Куда, – спрашиваю, – Григорий Федорович, массы ведете?» «Да никуда, – отвечает, – просто прогуляться вышел». Главное, и родители у него такие же были. И отец, и мать, все. Отец в баню, бывало, спешит, а за ним толпа. Отец всегда первым был в баню.

Вот такой человек Григорий Федорович. Свой в доску. Приходишь к нему. Так и так, мол, выручай, Григорий Федорович. А он посмотрит на тебя внимательно и говорит: «Для тебя, – говорит, – все сделаю. Хоть в первый раз тебя, потрох гусиный, вижу, а все сделаю». Прямо как отец родной. У него и отец такой же был. Прямо как отец родной. И мать как мать родная.

О Григории Федоровиче, такой уж он человек, часами можно рассказывать. И родители у него такие же, и о них часами рассказывать можно.

Я долго не мог понять, кого мне Григорий Федорович больше всего напоминает. А потом понял: родителей своих. Отца и мать, одним словом.

Встречи с Григорием Федоровичем

Григорий Федорович – ярчайшая личность, человек удивительной судьбы и поразительных способностей. Вызывают заслуженное уважение его незаурядный ум, широта взглядов и независимость суждений. Встречи с ним были незабываемы и останутся в моей памяти на всю жизнь.

Как-то встретились мы с ним на лестничной площадке.

– Здравствуйте, Григорий Федорович, – поздоровался я.

– Здравствуйте, – успел ответить Григорий Федорович, перед тем как захлопнуть дверь своей квартиры.

А однажды я увидел, что Григорий Федорович входит в ближайший магазин. Быстро так входит, как он умеет. Я едва успел поинтересоваться:

– За продуктами, – спрашиваю, – Григорий Федорович?

Григорий Федорович вздрогнул, остановился прямо в дверях, посмотрел на меня внимательно и сознался:

– Да, я в продуктовом магазине обычно продукты покупаю.

Находчивый был.

В повседневной жизни Григорий Федорович совмещал редкую отвагу с удивительной скромностью.

– Правда ли, – спросил я его, когда мы заходили с ним в автобус, – что однажды вы спасли жизнь десятков людей, сев за руль автобуса, когда водителю стало плохо?

– Правда, – сознался Григорий Федорович, – Только за руль я не садился. Так что все, слава богу, живы-здоровы.

Скромный был.

А как-то раз пошел я на театральную премьеру. Сел на свое место, но что-то во мне свербит, предчувствие какое-то. И точно: посмотрел вокруг, а в нескольких рядах от меня Григорий Федорович сидит. Дождался кое-как антракта, и к нему:

– В театр, – спрашиваю, – Григорий Федорович, пришли?

Григорий Федорович как-то засуетился, хотя это ему было несвойственно, и говорит:

– Да это я так, ненадолго, уже ухожу.

И тут же направился в сторону гардероба.

Но все-таки, пожалуй, самой главной чертой Григория Федоровича была доброта.

Как-то встретил его у банкомата.

– Хорошо, – говорю, – что я вас, Григорий Федорович, именно здесь встретил, а не в другом месте. Давно хотел спросить: как часто вы переводите свои сбережения в детские дома?

– А как только появятся сбережения, – разоткровенничался Григорий Федорович, – так сразу и перевожу. Только они редко появляются, – посетовал он и тут же прервал банковскую операцию.

А как-то оказались мы с ним в одном лифте.

– Вот, – говорю, – Григорий Федорович, сейчас ничто не помешает нашему непосредственному общению.

Григорий Федорович огляделся, как бы убеждаясь в моей правоте, и остановил лифт. Даже до своего этажа не доехал.

Долго я после этого Григория Федоровича не видел. И вот однажды как-то ночью гуляю. Ночь выдалась на удивление лунная. Что-то, думаю, сегодня обязательно произойдет. И точно, смотрю – глазам не верю. Стоит Григорий Федорович на балконе и курит. Весь в лунном свете и в майке.

– Вот уж поистине неожиданность, – говорю. – Это вы что же, стоите ночью на балконе и курите?

– Стою, – говорит, – и курю, – говорит.

– Что же это вас, – говорю, – последнее время нигде не видно?

– А я, – говорит, – все время дома сижу.

– Так я же, – говорю, – вам все время по телефону звоню – никто не отвечает.

– Так я, – говорит, – к телефону не подхожу.

– Так я же, – говорю, – и в дверь вам тоже звонил.

– Так я же, – говорит, – и дверь не открываю.

– А на балконе, – говорю, – несмотря на ночь, стоите?

– А я, – говорит, – сейчас уйду.

Улыбнулся он мне напоследок, как он один мог улыбаться, и ушел.

Вот так и ушел с балкона, но не из моей жизни в свою квартиру Григорий Федорович. Человек замечательной судьбы и поразительных способностей. Ярчайшая личность и редкий жизнелюб.

Таким я его и запомнил. Таким он и остался в моей памяти.

Гриша

В одном городе в давние времена перестройки жил мальчик. Звали мальчика Гришей. Это сейчас, когда мальчик вырос, его зовут Григорием Федоровичем. А тогда звали просто – Гришей.

Гриша был самым обыкновенным мальчиком. Он не передвигал взглядом предметы, не читал на расстоянии мысли, не играл по памяти симфонии Шостаковича, не возводил в уме в степень числа. В общем, мальчишка и мальчишка. Настолько он был обыкновенный, что его мама даже расстраивалась и говорила ему с упреком: «У всех дети как дети, а ты… Вон у моей сотрудницы дочь на шпагат садится».

И тем не менее одно качество, заслуживающее внимания, у Гриши все-таки было. Дело в том, что он мог предсказывать будущее. Ну, предсказывать не предсказывать, а что произойдет в будущем, он знал. Откуда он знал – неизвестно, но никогда не ошибался.

Сначала эту Гришину способность стали использовать одноклассники. «Скажи, Гриша, – приставал к нему сосед по парте Бычков, – выпорют меня сегодня дома за двойку или нет?» – «Выпорют, Бычков. Обязательно выпорют», – обещал ему Гриша. «Ну, ты, Гришка, даешь! Откуда только ты все знаешь?!» – удивлялся на следующий день Бычков, осторожно присаживаясь на край парты.

Затем и дома все чаще стали обращаться к Грише. «Уж и не знаю, ехать мне к сестре в деревню или нет?» – спрашивала бабушка. «Не езди, бабушка, не езди, старенькая, – горе случится: очки потеряешь», – предупреждал Гриша. И бабушка в очередной раз откладывала поездку.

«Интересно, – вслух рассуждала мама, – выкинут завтра в нашем универмаге что-нибудь или нет?» – «Выкинут, – обещал Гриша. – Что-нибудь завтра обязательно выкинут». И мама с самого утра бежала к открытию магазина.

«Предстоит тебе, папаня, завтра дальняя дорога, казенный дом и червонная дама», – монотонно завывал Гриша, глядя на отца широко открытыми глазами. «Я еду в санаторий, при чем тут какая-то дама?! – возмущался отец. – Что ты мелешь, пуп ясновидящий?! А ты чего его слушаешь?!» Последняя реплика относилась уже к супруге.

Прослышав о Гришиной способности, стали к нему обращаться сначала соседи, а потом и вовсе со всех концов нашей необъятной Родины. Приходили к нему сверстники, взрослые дяди и тети и совсем старенькие бабушки и дедушки. Шли к Грише сталевары и колхозницы, моряки китобойной флотилии, акробаты, жители Крайнего Севера и хлопкоробы, мичманы, певцы, политики, люди без определенных занятий, просто любопытные и все остальные.

Иногда Гришу, чтобы что-то спросить, даже с уроков вызывали. Учителя сначала возмущались, а потом привыкли и сами стали к Грише с вопросами лезть. Типа: «На следующий год в школе снова будет очередная реформа или наконец оставят в покое?», «Появятся ли наконец учебники, по которым можно будет учить детей?», «Будут ли наконец в школе тетради и компьютеры?».

На какие только вопросы Грише не приходилось отвечать.

Часто приходил к Грише один милиционер (так раньше полицейских называли). Садился на табуретку и спрашивал: «Ну что, поймаю я завтра преступника?» – «Нет, уйдет от вас преступник», – отвечал Гриша. «Вот и я думаю, что уйдет. Чего ему не уйти?» – соглашался обычно милиционер. Посидит еще немного, покряхтит и уходит снова ловить преступника.

Или завалятся шумной гурьбой кооператоры (так раньше называли самозанятых): «Скажи, Гриша, а вот как позакрывают кооперативы – куда нам деваться?» – «Одни позакрывают, другие откроют», – успокаивал их Гриша. «И то верно!» – радовались кооператоры и дарили Грише разные кооперативные игрушки.

Следом за кооператорами заваливались шумной гурьбой рэкетиры (рэкетиров и раньше так называли): «Скажи, Гриша, а вот как позакрывают кооперативы – куда нам деваться?» – «Одни позакрывают, другие откроют», – успокаивал и их Гриша. «И то верно!» – радовались рэкетиры, и забирали у Гриши разные кооперативные игрушки.

Иногда заходил человек в кепке, с крепко зажатой в руке газетой и горящим взглядом. Он долго мялся, не решаясь задать главный для него вопрос. Наконец, пересилив волнение, интересовался: «Как там наши, демократы, продержатся?» Задав вопрос, сторонник демократии с надеждой смотрел на Гришу. И Гриша не подводил: «Демократы продержатся». – «Главное, чтоб гласность была. Это сейчас важно». – «Гласность пока будет». – «А Ельцин как?» – «Ельцин в порядке». – «Главное, чтоб Сталина не реабилитировали». – «Сталина не реабилитируют». – «Это очень важно».

Шли к Грише военные, генералы и прапорщики, маршируя по пути. «Здравия желаем! – приветствовали они по-военному Гришу. – Скажи нам правду, не воспользуется ли коварный враг нашей конверсией?» – «Не волнуйтесь, товарищи военные, нашей конверсией никто и никогда не сможет воспользоваться», – как мог, успокаивал военных Гриша. «А прекратятся ли нападки на нашу славную армию?» – «Не волнуйтесь, товарищи бойцы, покритикуют и успокоятся». Услышав это, военные успокаивались и тихо маршировали себе обратно.

Но чаще всего собирались под Гришиными окнами толпы людей с транспарантами. Всех их интересовал один вопрос: «Победит ли перестройка?» Знал Гриша ответ и на этот непростой вопрос: «Обязательно победит. Для того она и начата, чтобы победить».

И не было случая, чтобы Гриша не смог предсказать того, что произойдет в будущем.

Но вот однажды к Грише пришла старушка. Эта старушка была старой-престарой. Ей было лет, наверное, сто или даже двести. Ведь старые старушки могут жить сколько угодно. Она погладила Гришу по голове и спросила: «Скажи, внучок, будем мы жить когда-нибудь по-человечески или нет?»

И вот тут впервые Гриша ничего не ответил. Он только наклонил голову и, спрятав глаза, тяжело вздохнул. И было непонятно: то ли он не знал ответа на этот вопрос, то ли просто не хотел огорчать старого человека.

Голубь

У Григория Федоровича в жизни все было хорошо. Квартира 37,5 кв.м., двухкомнатная. Блочный дом, пятиэтажный. Кухня 5,5 кв.м. Балкон. Все хорошо. И, главное, с личной жизнью никаких проблем не возникало. Поскольку ее, личной жизни, у него и не было. Так что все хорошо. Ну, за исключением разве что этажа. Если бы не этаж, то вообще все было бы просто замечательно. И дело не в том, что пятый, против пятого этажа он ничего не имел, а в том, что последний. Да и с этим можно было смириться, если бы ни голубь. Этот наглец взял себе в привычку ходить по крыше. Да и это еще полбеды. Ходил бы да и ходил себе. Но голубь – вот что самое неприятное – топал. Вот так топал: топ-топ, топ-топ, топ-топ… Целый день. Ночью, врать не буду, не топал. А может быть, и топал, только Григорий Федорович ночью спал и никакого топота не слышал. Хорошо спал Григорий Федорович.

А днем, когда вконец надоест голубиное топанье, Григорий Федорович выйдет на балкон, задерет голову и смотрит вверх. А с крыши голубь голову свесит и смотрит на Григория Федоровича.

«Ты чего тут топаешь, а? – потеряв терпение, спрашивает Григорий Федорович. – Ты – голубь, птица гордая и независимая, ты летать должен, парить в небесах на радость всем. А ты топаешь тут целыми днями, словно конь какой. Только кони в отличие от тебя делом занимаются, а не по крыше топают. А если тебе так приспичило, будь добр, спустись на землю и топай там сколько влезет. А на крыше изволь, братец, соблюдать правила общежития. Это хорошо еще, что у меня детей маленьких нет. И жена ничего не слышит, поскольку ее, жены, тоже нет и не было никогда. Но это твое топанье все равно мешает и изводит. И как с ним бороться, просто ума не приложу, хоть участкового вызывай, честное слово».

Разговаривает так Григорий Федорович с голубем, а тот в ответ головой только вертит. Нечем ему возразить.

Выскажет Григорий Федорович все, что думает, и идет себе на кухню, 5,5 кв.м.

Да, совсем забыл сказать, были у Григория Федоровича еще и соседи, куда без них. Только он с ними не был знаком, да и общих тем для разговора не было. Они же жили ниже Григория Федоровича, и топота их он не слышал. Скорее всего, это он мог им мешать, но они ничего ему об этом никогда не говорили, а сам он спросить стеснялся.

Знал Григорий Федорович из соседей только одну старушку. Она жила на первом этаже и все время сидела на лавочке у подъезда. Выйдет порой Григорий Федорович, сядет рядышком и болтает с ней обо всем, и о голубе, и о его топанье, до позднего вечера. Впрочем, может, и не было никакой старушки вовсе. Может, Григорий Федорович ее просто выдумал. Ну, чтобы жить немного веселей было. А вот голубь был. Точно был. Кто бы иначе топал, если не голубь.

Встреча

Поехал как-то Григорий Федорович во время своего отпуска за границу. Как говорится, мир посмотреть и себя показать. И оказался на его пути маленький польский городок. Симпатичный такой городок – уютный, с игрушечными домиками и большим старинным костелом в центре: куда ни посмотришь, глаз радуется. Гуляет он по его узким чистеньким улочкам. Любуется. День выходной, на улицах никого – ни пешеходов, ни машин. Куда все подевались – непонятно, то ли все в костел пошли, то ли по домам сидят. Так что гуляет Григорий Федорович в полном одиночестве. Настроение замечательное, погода отличная, он никуда не торопится, идет нога за ногу, останавливается перед каждым домиком, разглядывает так внимательно, словно покупать собирается, любую мало-мальскую достопримечательность изучает, словно невесть какую историческую ценность. В общем, наслаждается вовсю прелестями заграничной жизни.

Так вот, не спеша, и приближается он к перекрестку. Так же, не спеша, к этому перекрестку по совершенно пустой улице приближается машина. Григорий Федорович по привычке чуть было не рванул вперед. Ну, чтобы машину опередить и успеть проскочить раньше. Это в нем чуть было рефлекс, выработанный десятилетиями жизни в России, не сработал. Хорошо еще, что он вовремя себя остановил, вспомнил, что никуда не торопится, заодно и воспитанность свою решил показать за границей. Вытащил из себя улыбочку и показывает поляку за рулем, мол, давай проезжай, я подожду. А поляк тоже остановился и тоже показывает: мол, давай ты проходи. Григорий Федорович снова этому поляку демонстрирует свою добрую волю: давай, мол, проезжай, пока я вежливый. Поляк ни в какую: улыбается и тоже жестами пропускает Григория Федоровича. Ах так, думает Григорий Федорович, чтоб я уступил какому-то ляху, да ни в жизь. И стал еще шире улыбаться, аж самому противно, и активней махать, предлагая поляку проезжать… Но поляка, оказывается, тоже голыми руками не возьмешь, его машина не сдвинулась ни на миллиметр, а он сам просто изошелся в улыбке, показывая, что для него пропустить пешехода – огромное счастье и радость несусветная…

Долго они так стояли, пропуская друг друга. И никто не хотел уступать. Григорий Федорович просто возненавидел этого поляка. Эх, думает, тебя бы к нам, показал бы я тебе… Вспомнил всю многострадальную историю России, вспомнил, что недавно узнал, сколько мы от этих шляхтичей настрадались, вспомнил, что в молодости ему не досталась пластинка «Червонных гитар»… Злость его взяла до зубовного скрежета. Нет, думает, не уступлю ни пяди лиходею, буду стоять, сколько сил хватит. И стал Григорий Федорович улыбаться так, как никогда не улыбался. Давай, машет, проезжай, брат, дорога свободна.

А поляк, мерзавец, аж из машины своей высунулся, светится как намасленный блин, показывает, что нет для него большей радости, чем пропустить пешехода.

Тут Григорий Федорович решил, что врага нужно знать в лицо, пригляделся к поляку как следует, и стало ему понятно, что поляк – вовсе никакой не поляк, а такой же турист из России, как и он, только на машине. А после того как тот сказал: «Прошу, пан! Проходи, браток!», вообще никаких сомнений не осталось.

Тут Григория Федоровича такая злость взяла, вот ведь, думает, гад, голову мне морочит, строит из себя, сколько я из-за него времени зря потратил, плюнул он с отвращением на мостовую – и пошел.

А тот, который был на машине, тоже в этот момент узнал своего соотечественника, и тоже сплюнул, и нажал на газ….

В общем, неудачная встреча соотечественников вышла в этом маленьком польском городке.

Об этой встрече даже местная газетка написала. В рубрике «Происшествия».

Грек

Григорий Федорович никогда не был шовинистом и ко всем национальностям относился до поры до времени с пониманием. Пока судьба не свела его с одним греком.

Ехал как-то Григорий Федорович на поезде и пил пиво. А в купе с ним ехал грек, он так и представился Григорию Федоровичу, назвал свое имя и сказал, что он грек. Зачем он это сказал, непонятно, но зачем-то сказал. Хотя Григорий Федорович не спрашивал и не интересовался. Ну, грек так грек, Никакого предубеждения к грекам у Григория Федоровича сроду не было, в конце концов, греки тоже люди. Грек пиво не пил, но и Григорию Федоровичу помимо этого ничего плохого не делал. Так и доехали бы они до нужного пункта, не испытав друг к другу вредного чувства национального неприятия, если бы Григорий Федорович вдруг не почувствовал сильное и естественное после пива желание пойти в туалет. Видимо, похожее чувство, хотя он пива и не пил, испытал грек. И даже испытал его на секунду раньше Григория Федоровича. Поэтому и в желанном для Григория Федоровича месте оказался на секунду раньше Григория Федоровича.

И пока Григорий Федорович целую вечность стоял перед закрытой дверью и совершенно не понимал, что эти греки, не пив пива, могут так долго делать в туалете, в нем росло чувство национальной неприязни. И выросло до вполне приличных размеров.

С тех пор Григорий Федорович, когда его спрашивают, как он относится к грекам, от негодования мгновенно краснеет, начинает глубоко дышать, выпучивает глаза и сильно ими вращает, давая понять, что к грекам он относится отрицательно и лучше о них с ним не разговаривать.

Сложное время. Конец восьмидесятых

Жизнь порой настолько многообразна, что и представить себе невозможно.

В то время, когда уход стареющих руководителей страны в мир иной завершился и был объявлен социализм с человеческим лицом.

Когда в результате борьбы с пьянством население стало пить еще больше, чем до ее начала.

Когда у страны появилась надежда, только было не до конца понятно на что.

Когда люди получили такую свободу, что даже представить себе не могли, что с ней теперь делать.

Когда в магазинах уже стали появляться импортные товары, но исчезли отечественные.

Когда кооперация разрослась до таких размеров, что государственные предприятия казались жалким придатком к ней.

Когда из рядов КПСС вышло уже столько ее членов, сколько в ней никогда и не было.

Когда Генеральный секретарь завершал развал возглавляемой им партии и готовился стать президентом страны.

Когда Процесс пошел и Народ застыл в ожидании его конца.

Вот в такое сложное и противоречивое время Григорий Федорович сидел на своей пятиметровой кухоньке и ел колбасу. Колбаса была невкусной. Выходить на улицу ему не хотелось.