Текст книги "Дэдо (сборник)"

Когда Джабраил встретился с академиком Иоффе, тот ужаснулся.

Да и не мог не ужаснуться знаменитый академик, решившись на встречу с физиком-энтузиастом: ведь открытие Джабраила полностью перекраивало весь мир. Благодаря открытию ученого горца в физике теперь не оставалось никаких спорных вопросов, тема происхождения и строения мира закрывалась раз и навсегда. Не оставалось никаких вопросов в строении атома, в валентности, во взаимодействии между молекулами, наконец, в гравитация.

«А чем вы, собственно, занимаетесь?» – спросил ужаснувшийся академик.

И Джабраил, уверенный, что его тут же возьмут в специальную закрытую лабораторию, ответил: «Преподаю физику в школе. А летом выращиваю цыплят в деревне Крестовке».

«Вкусные цыплята?»

«Я вас угощу».

«Спасибо, не надо», – вежливо отказался академик.

Но не сдержал любопытства (все же учился у самого Рентгена): «А физику вы как преподаете?»

«По собственным формулам».

«Значит, в Москве уже есть школа, в которой ученики познают, ну, скажем так, не совсем традиционную физику?»

«Вы правильно поняли, – кивнул Джабраил. Он немного жалел академика. Он казался ему совсем старым. – Россия всегда шла своим путем. «Умом Россию не понять». Слышали про такое? У России особое предназначение, товарищ академик. Разумеется, – кивнул он, – есть у меня ученики. А то все говорят – школа Иоффе, школа Иоффе, школа Рождественского, школа Рождественского! Теперь все будут говорить – школа Джабраила!»

«Вы опасный человек», – намекнул академик.

«Это вы так говорите потому, что не понимаете моих формул и социальное происхождение у вас не то», – нашелся Джабраил.

– А я, Джабраил, между нами, вообще сел ни за что, – ответно открылся Семен ученому горцу. – Всего-то указал товарищу Буденному на некоторые принципиальные ошибки. Он умный человек, он должен был понять. Я думаю, он поймет. Тогда меня, конечно, отпустят.

Джабраил недоверчиво покачал головой:

– Якобы Колечкин тоже так говорит.

– А это кто? Почему он якобы Колечкин?

– Астроном, – пояснил горец. – Очень известный специалист. Разговаривает с людьми только при свидетелях.

– Почему?

– Никому не доверяет.

– И тебе не доверяет?

– Всем!

– Он в Москве живет?

– Жил.

– Уехал, что ли?

– Ну, считай, что уехал, – почему-то обрадовался Джабраил. – Как мы, в Соловки уехал. Здесь он где-то, встречал я его на этапе. Как астроному, дали ему пять лет с поражением прав.

– Контрреволюционная пропаганда?

– Молчи, молчи, – встревожено обернулся Джабраил. – Об этом не надо. Да и не об этом речь. Говорю же тебе, он астроном. – И пояснил. – Если честно, то сгорел Якобы Колечкин на том, что открыл малую планету.

– А это что? Очень плохо?

Таинственный у них получился разговор.

Джабраил пытался говорить понятно, Семен пытался понять.

Но понял так, что известный астроном Николай Егорович Якоби-Колечкин (настоящая его фамилия) сильно провинился перед страной. Три года назад поехал на Дальний Восток искать упавший метеорит, и там провинился.

Оказывается, узнал Семен, на Землю каждый день выпадает несколько тонн метеоритов и метеоритной пыли. Большая часть всего этого сгорает в атмосфере, остальное тонет в океанах или теряется в недоступных местах – в горах, в пустынях. Гораздо реже метеориты попадают в руки человека, тогда эти обломки кирпичиков вечности могут многое рассказать о строении Вселенной. О самых глубинных ее частях. России повезло, у нас огромная территория, волнуясь, объяснил Семену ученый горец. Таким сачком многое уловить можно. Специальный Комитет по метеоритам постоянно старается получить все, что попадает в руки случайных людей, но люди – глупые. Они не понимают, с чем имеют дело. Экое, мол, дело, еще один камень с неба упал! «С неба звездочка упала». Выбрасывают найденное, а то за бесценок продают кому-нибудь. Например, коллекционерам. А то, что по советскому закону все упавшее с неба принадлежит государству, они и не подозревают.

Отсюда все проблемы.

А вот Якобы Колечкину повезло: экспедиция наткнулась на осколки крупного разрушившегося при падении метеорита. Правда, с места находки Якобы Колечкин вернулся совсем один, все его спутники погибли в бурной горной реке, на которой перевернулась перегруженная лодка. Поиски, проведенные местными пограничниками, так ничего и не дали. Не нашли ни людей, ни груза.

Подозрительным профессором заинтересовались чекисты, и скоро выяснились очень даже интересные вещи.

Выяснилось, например, что отец Якобы Колечкина до революции был священником.

Больше того, дед Якобы Колечкина тоже когда-то был священником, лютым, приверженным, да и от разговоров самого профессора частенько несло ладаном и церковным маслом.

Впрочем, на коротком, но жестком следствии профессор спорить не стал, добровольно показал, что контрреволюционной деятельностью против Советской власти начал заниматься еще до революции и деятельность эта включала в себя как шпионаж в пользу Японии, так и активную помощь многочисленным белогвардейским бандитским формированиям. Находясь на Дальнем Востоке, злостный профессор не только передавал японцам найденные им осколки драгоценного метеорита, но и специально погубил на горной реке честных людей. А еще Якобы Колечкин написал в Лигу наций специальную петицию о том, что местное население очень желает господства японцев на всем Охотском побережье, а самим японцам пообещал вооруженную помощь. Вел энергичный астроном и яростную пораженческую агитацию. А еще постоянно сообщал японской разведке следующие важные сведения: где происходит охота на пушного зверя, такого как белка, лисица, выдра и медведь, и какое количество здесь добывается пушнины; где бывает самый хороший ход рыбы на Охотском побережье, понятно, с указанием времени года и с полным топографическим описанием береговой черты; о главных местах кочевья орочонского населения, об их количестве, о социальной прослойке, а также о количестве оленей, имеющихся у них; сведения топографического описания Охотского побережья и материковых глубинных пунктов с подробной легендой и особенностями климата, а также систематически освещал настроения местного населения, его отношение к Советской власти, выделяя скрытых и явных врагов народа.

С таким «астрономом» сильно и не церемонились.

Не чинясь, подписал он все листы многочисленных допросов.

Но после этого замкнулся, стал дичиться людей, даже коллегу физика Джабраила выслушивал только при свидетелях.

«При случае сведу тебя с Якобы Колечкиным, – пообещал Семену Джабраил. – Очень интересный человек, прожил богатую событиями жизнь. Сам хочу расспросить его подробно о времени, как о физическом понятии, он хороший спец, разговорится. Вот начнутся общие работы, я тебя с ним сведу».

Но общих работ не случилось.

Вместо общих работ в конце июля началась срочная переброска заключенных.

Куда везут, этого никто не знал. Но получилось, что с поезда всех з/к ссадили в виду ночных огней какого-то северного города, может, Мурманска. Под холодным ветром с моря загоняли на плашкоуты и под охраной вооруженных стрелков в полной тьме перевозили на борт черного, плохо освещенного парохода, огромного и еще более черного, чем сама ночь. Из трубы парохода летели густые искры, но сам он стоял на рейде неподвижно, только заглатывал зеков партию за партией.

Семен попал в твиндек правого борта.

Рассчитан такой твиндек на сто человек, а загнали туда двести.

Самый светлый просторный угол под единственным не задраенным наглухо иллюминатором (расположенным так высоко, что заглянуть в него не было никакой возможности) заняли блатные. Они курили, плевались, весело переругивались. Тех, кто пытался присесть рядом, гнали взашей. Скученная, забитая толпа жадно следила за тем, как урки, поплевывая, уминают хлеб с салом. Загнав врагов народа в твиндек, стрелки охраны совсем исчезли с глаз, наглухо задраив металлические люки над металлическими трапами. В переполненном помещении на некоторое время наступила неопределенная настороженная тишина. Зеки приглядывались друг к другу, пытались понять, кто есть кто, и что, собственно, происходит.

Семен с Джабраилом заняли нижние шконки.

Учитывая широкие плечи Семена и хмурый вид ученого горца, никто им в этом не препятствовал.

«Большой пароход, – покачал головой Семен. – Такому пароходу надо много угля. Погрузка долгая будет».

«А куда нас?»

«Наверное, в Сибирь».

«Это почему сразу в Сибирь?» – испуганно придвинулись к Семену ближние з/к. Врагам народа всегда интересно знать, как и где будет вестись их перевоспитание, в Семене они сразу признали опытного человека.

«Ну, как? – просто объяснил Семен. – Повезут нас, братки, сперва морем до Диксона, вот вам и Север. А там хоть до Курейки, хоть до Красноярска, хоть пешком, хоть на барже. А если только до Оби дойдем, высадят обживать Нарымские земли. Нас ведь выгоднее везти в трюмах. Пароход крепкий, бимсы усиленные. Видите стальные балки под потолком, это и есть бимсы. А уж обратно загрузят пароход хлебом и пушниной. Нас выгрузят, а пароход загрузят хлебом и пушниной. Раскулачат, значит, северных врагов народа!»

«Здесь воздуха мало, задохнемся», – послышались голоса.

Другие возражали: «Скорее замерзнем».

А Семена похлопали по плечу.

«Тебе чего?» спросил он маленького остролицего урку по кличке Шнырь, пробившегося сквозь толпу прямо к шконке Семена. Шнырь гримасничал, косил под дурачка, но внимательно ко всем приглядывался. Перед Семеном положил чистую тряпицу. Даже развернул ее, чтобы все увидели опрятный кусочек сала, луковицу и крупно порезанный, посыпанный солью хлеб.

У Семена даже слюнки потекли.

– Дядя Костя послал, – уважительно сплюнул Шнырь, кося вправо и влево.

Семен тоже покосился – сперва вправо, потом влево. Голые электрические лампочки, подвешенные высоко над головами, бесчеловечно освещали металлические стены твиндека и ступеньки железных лестниц, упирающихся в задраенные наглухо люки. Издалека, из-под единственного незадраенного иллюминатора кто-то дружелюбно помахал рукой.

– Слышь, Маша, – уважительно сказал Шнырь. – Ты от души кушай сало. Ты в теле должен оставаться. Ты с уважением отнесись. Дядя Костя полненьких любит.

З/к с ужасом отшатнулись от Семена.

Даже Джабраил отшатнулся. А Семен соображал.

Значит, так, быстро соображал он. Дело швах. Пришибить Шныря нетрудно. Но шнырь он и есть шнырь, он – мелочь пузатая, он микроб, ничто, пустой звук, нет вообще такого на свете. Поддать ногой под зад, пусть с визгом катится по рубчатому железному полу прямо до Нарыма.

Семен и поддал. От всей души.

Увидев завывшего, покатившегося по рубчатому железному полу Шныря, мрачная толпа з/к панически отхлынула – глубже, в самую темную, переполненную людьми часть твиндека.

– Вот теперь кранты нам, – печально покачал головой ученый горец. – Не успею я завершить свою физическую теорию. А я ведь, Семен, даже тебе не все рассказал.

– Это почему же нам кранты?

– Не сейчас, так ночью зарежут нас.

– А мы с тобой дежурить будем по очереди.

– Нас только двое, не потянем, рано или поздно уснем, – покачал седой головой умный ученый горец. – А их посмотри тут сколько!

– Почему Шнырь Машей меня назвал?

– Это не он. Он только повторил. Это дядя Костя тебя так назвал. Он вор в законе, я слышал. Нравится ему имя Маша, наверное, в бане видел тебя.

И объяснил, поморгав смутившимися глазами:

– Баба на спине у тебя красивая.

– Ну и что?

Джабраил горько усмехнулся:

– Как это что? Дядя Костя любит красивых баб. Накинут на тебя сверху одеяло, в темноте не видно, ты это или там, правда, египтянка. Маша она и есть Маша. Хоть в Египте, хоть в Соловках. А потом зарежут. Правда, – покачал головой Джабраил, – первым меня зарежут.

– Почему тебя?

– Ты же – Маша.

Семен рванул на себя Джабраила.

Старенькая рубашка на ученом горце лопнула.

Красными, будто отмороженными руками, он испуганно прикрыл седую голову, но удара не последовало.

– Ты не сердись, – зашептал Джабраил, поняв, что бить его не будут. – Я тебе правду говорю. Нет выхода. Нам хана, мы дядю Костю обидели. Охрана вмешиваться не станет, им на это наплевать. А эти… – кивнул он на толпу испуганных зеков. – Эти нам в принципе не помощники…

Семен затравленно огляделся.

В пронзительном свете лампочек копошилась серая, как тьма, толпа.

Добрую треть твиндека занимали урки, на остальном пространстве теснились все остальные, как в муравейнике, кое-где даже по двое на одних шконках. Никто не знал, почему они здесь. Испуганные люди чесались, зевали, с шипом портили воздух, изрыгали проклятия. Им было тесно.

А урки расположились свободно.

Насытившись, они свободно, как свободные люди, возлегли на свободных шконках под открытым иллюминатором. Закурчавились над ними свободные ленивые облачка махорочного дыма. Несчастный Шнырь, жалостливо подползший к ногам дяди Кости, тихонечко подвывал, на него никто не обращал внимания. Неизвестно, о чем там урки негромко переговаривались. «Гудок мешаный», – донеслось презрительное до Семена. Но, судя по всему, дядя Костя развитие дел не торопил.

Да и не будет он торопиться, дошло до Семена.

До устья Оби, а тем более Енисея, пароход будет двигаться месяца два.

Чтобы заполучить Машу, причем так, чтобы эта Маша пришла в руки сама, добровольно, ничем не порченая, дядя Костя не пожалеет сала и времени. Посадить на нож – дело быстрое и нехитрое. Это ученого горца можно в любой момент посадить на нож, а Машу… Зачем? Нравится дяде Косте Маша. Джабраила, пожалуй, даже обязательно посадят на нож. И скоро. Пускай одна поскучает Маша. Дядя Костя взаимную сладость любит.

Скотина, выругался Семен, вспомнив Дэдо.

И еще раз оглядел испуганно жавшуюся к стенам толпу.

Кто был в телогрейке, кто в плаще, кто в отрепьях былого выходного костюма, а кто так просто в потрепанной шинели. Жались испуганно к железным стенам сломанные железными следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки. Купцы и служащие Керенского жались к холодным железным стенам. Подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей и шахтовладельцы, героические командиры Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов, философы, бывшие анархисты, бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, умные люди и тупицы, монахи и колчаковцы, кустари-одиночки, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке злостных эмигрантов, троцкисты и прочее отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Совсем недавно они ползали по всяким украинам, как черви, таились, шустрили потихонечку на маленьких кирпичных заводиках, а теперь их всех взяли и высыпали, как грязный песок, в трюмный твиндек неизвестного парохода.

И правильно, подумал Семен.

Без них страна чище.

А вслух сказал:

– Нет, Джабраил, нас с тобой не зарежут.

– Да почему?

– Да потому что этот хмырь, – кивнул Семен в сторону почти невидимого в махорочном дыму дяди Кости, – хочет поиметь меня живым.

– Ну, это правильно, – кивнул Джабраил. – Я и сам так думаю. Но меня зарежут. Ты ведь легче согласишься с дядей Костей и пойдешь к нему на запах сала, когда меня рядом не будет.

– Вот поэтому и оставайся рядом, браток.

Из Мурманска (если это был Мурманск) пароход вышел в середине августа.

Точнее никто сказать не мог, какого именно числа, но со дня выхода в твиндеке появился, наконец, свой календарь: черенком короткой металлической ложки Джабраил выцарапывал на переборке черточки. Течение дней зеки определяли по обедам, опускаемым сверху в ведрах. Пароход между тем раскачивался, скрипел, жалобно подрагивали переборки от работающих машин. В твиндеке стало душно, почти все сидели по пояс голые.

Кроме Семена.

Негромкие разговоры.

Негромкая ругань, скучная вонь.

Запах махры, разгоряченных потных тел.

Когда сверху опускали обед, первыми к ведрам с баландой неторопливо подходили сытые урки дяди Кости. Они болтали в ведре грязной деревянной мешалкой, вылавливая какие-никакие кусочки, а потом, взяв свое, валились на шконки, наполняя тяжелый воздух веселым матом.

Через неделю плавания пароход раскачало еще сильней.

Запах блевотины заполонил все углы твиндека. И однажды в хрипящей полубезумной толпе Джабраил с удивлением обнаружил астронома Якобы Колечкина.

– И ты здесь?

– А куда ж мне?

– Неужто нравится плавать?

Якобы Колечкин заметно обиделся.

Тогда обиделся и ученый горец. Он почти силой подтащил известного профессора к Семену и бросил перед шконками.

– Чего он такой плешивый? – удивился Семен.

Обиженный профессор не понимал, к кому его притащили на этот раз, но жизнь подсказывала отнестись к новому человеку всяко положительно. Изо всех сил сдерживая поднимающуюся к горлу рвоту, он смирил себя и предупредительно ответил:

– Ну, плешивый. По возрасту живу.

– А почему ты якобы?

– А такая моя фамилия. Пишется через черточку. Якоби-Колечкин. Мой прадед построил первый в России морской электрический двигатель.

– Буржуй, наверное?

– Изобретатель.

– А чего ж мы до сих пор плаваем только на пароходах?

Якобы Колечкин пожал плечами. Вид у него был голодный, измученный. Он непрерывно оглядывался. Ему страшно не нравилось, что его почему-то отделили от серой, бесформенной, уже привычной толпы. Еще он боялся, что его может вырвать от качки и от голода. Как раз в этот момент наглый Шнырь, еще не совсем успевший оправиться от предыдущих побоев Семена, бросил на шконку новую вкусную посылочку дяди Кости.

Якобы Колечкин жадно уставился на сверток.

Пахло настоящим свиным салом, умело засоленным в рассоле с чесночком.

Было непонятно, откуда берут свои припасы урки. Из твиндека выйти никто не мог, в твиндек никто не спускался. При погрузке всем зекам устроили большой шмон. Тем не менее, урки постоянно имели хлеб и сало.

Глядя на астронома, Шнырь нагло ухмыльнулся.

Сделал он это зря, потому что с разбитым в кровь лицом тут же опрокинулся на рубчатый железный пол и, подвывая от ужаса и обиды, суетливо пополз на четвереньках в свой угол. Вслед полетела тряпица с салом и с хлебом. Хороша Маша, да не ваша! Жуйте, пока не подавитесь.

– Там же настоящее сало!

– А ты что, взял бы это сало?

– Конечно, – ответил бледный профессор.

– Даже если бы тебя за это сделали Машей?

– Конечно, – потерянно ответил японский шпион.

А несчастный Шнырь полз, марая пол кровью, и все ныл, ныл:

– Ой, больно… Ой, сукой буду… – (Не так уж больно было Шнырю, просто играл свою роль. Это всем на пользу. Пусть все видят, какая Маша нынче гордая, неприступная. Дяде Косте это понравится. Дядя Костя начнет ревновать к ученому горцу.) – Ой, дядя Костя, твоя Маша дерется…

– Почему ты не попросишь, чтобы тебя перевели в другой трюм? – дошло, наконец, до профессора.

– А кого просить?

– Стрелков, когда будут спускать баланду. Люк откроют, ты крикни стрелкам, что тебя убить собираются.

– Не поверят, браток, – покачал головой Семен.

И чтобы перевести неприятный разговор на другое, поощрительно усмехнулся:

– Вид у тебя, профессор, бледный. Травишь часто, да? От качки? Вон сколько вас, ученых, на пароходе, а даже не знаете, куда плывем.

– На север.

– А зачем?

– Ну, как… Всем известно… На севере климат здоровее… – уклончиво ответил Якобы Колечкин, немного приходя в себя, поскольку качка почти прекратилась. – Если бы я видел звезды на небе, мог бы сказать совсем точно…

– А может, идем в Питер?

– Это вокруг Скандинавии нас пошлют, что ли? – осторожно, стараясь не наглеть, рассмеялся профессор. – Мы же вышли из Мурманска. Зачем тухлых з/к отправлять в Питер вокруг всей Скандинавии? Большевики не дураки, тот пароход – прозвучало очень загадочно, – они уже выслали. Такого больше не повторят. А если получили мое письмо, так вообще никогда ничего такого больше делать не будут. Если получили мое письмо, значит, уже поняли, что ничто уже не имеет значения. А мне кажется, что они получили мое письмо, – загадочно намекнул он. – Иначе не вели бы себя как скорпионы, жалящие самих себя.

– А они жалят себя?

– А ты будто не видишь.

Якобы Колечкин осторожно оглянулся.

В свое время он с блеском окончил Петербургский университет.

В тридцать лет стал профессором и астрономом знаменитой Пулковской обсерватории. Работы молодого профессора скоро стали известны во всем ученом мире, а точность его наблюдений считалась чуть ли не эталонной.

Однако затеянная экспедиция за метеоритом разрушила все.

Он зря затеял эту экспедицию. Из-за нее и оказался в трюме парохода, идущего неизвестно куда. Да, конечно, он не стал чиниться, сразу подписал все обвинения, потому что знает больше, чем все. «К тому же меня сильно били», – осторожно пожаловался он Юшину.

«Наверное, у большевиков были на это причины», – усмехнулся Семен.

«Я просто пытался их остановить, – покачал головой Якобы Колечкин. – Написал специальное письмо в ЦК ВКП(б). В письме я подробно ознакомил большевиков с выкладками наблюдений, которые вел почти двадцать лет. Эти наблюдения ни в коем случае не должны быть прерваны, иначе все живое на Земле погибнет».

Для того чтобы спасти хотя бы часть человечества, Якобы Колечкин и написал письмо в ЦК. А в письме этом страстно призвал большевиков объединить усилия с Японией, и с САСШ, и даже с агрессивной Великобританией.

Очень вредное, нехорошее, совершенно пораженческое письмо.

Так прямо и написал в письме, что большевикам надо объединиться со всеми, даже с самыми контрреволюционными режимами мира, потому что опасность, нависшая над планетой, слишком велика. Эту опасность следует изучать уже сейчас, и изучать тщательно, то есть бросить все силы на развитие всемирной науки. Если у большевиков нет средств на то, чтобы построить специальные свободные институты, то можно создать такие крупные научные институты в лагерях. Большинство известных ученых раскиданы по разным зонам страны, но все они хотят работать. Труд – главная и основная составляющая жизни любого настоящего ученого. Если таким ученым дать нужные им инструменты, они будут работать как окаянные. На любой режим. Даже на большевистский. И работать они будут не за жалкую похлебку, а за высокую возможность видеть звездное небо.

Якобы Колечкин оглянулся и осторожно шепнул:

– Царь-Ужас…

– Ну? – оглянулся и Семен.

Оказывается, в пространстве вокруг Земли миллионы лет летает масса разных малых небесных тел, так называемых астероидов. Вы должны знать, шепнул профессор. Каждый человек должен знать. Орбиты указанных малых небесных тел, как правило, заключены между орбитами Марса и Юпитера, здесь огромное поле деятельности. Якобы Колечкин много лет вел специальные наблюдения и открыл множество малых планет, имеющих орбиты, опасно пересекающиеся с орбитой Земли. Мы знаем, что Земля движется по своей орбите со скоростью тридцать километров в секунду, объяснил он пораженному Семену. Это очень хорошая скорость. Не меньшую, а часто большую скорость имеют и малые планеты – астероиды. Достаточно астероиду диаметром в один километр врезаться в планету Земля, как всеобщая катастрофа обеспечена.

Так вот, мрачно шепнул Якобы Колечкин, обречено оглядываясь на невольного свидетеля их разговора ученого горца Джабраила, я открыл ужасное небесное тело, может, то самое, о котором говорил в свое время великий пророк Нострадамус. Царь-Ужас. Огромный астероид. Он летит прямо на Землю. Лоб в лоб. Мы летим к созвездию Геркулеса, а Царь-Ужас летит прямо на нас. Великий Нострадамус предрекал гибель всему живому на Земле в двадцать первом веке, но, может, все случится гораздо быстрее. Царь-Ужас. Я окрестил этот страшный астероид в честь ацтекского бога Тоутатеса, не без тайной гордости, а может, и не без тщеславия шепнул Якобы Колечкин. Если Тоутатес упадет посреди Атлантики, чудовищная волна накроет всю Европу, и уйдет далеко вглубь азиатского континента. Париж будет разрушен, не будет Испании и Португалии, Германии и Австрии, Франции не будет и Греции. Исчезнут с лица Земли Москва, Ленинград, Стамбул, Белград. В Америке глубокий Флоридский пролив сфокусирует волну прямо на Майами. Гигантская волна докатится до подножья Аппалачей. Возникнут тысячи извержений, пожаров, землетрясений. А потом с неба рухнет еще один обломок, потому что Тоутатес – двойной астероид. Дым и копоть на многие времена скроют солнце, на Земле наступит вечная зима, закопченные языки ледников медленно спустятся с гор в долины. Прежде зеленая планета опустеет и вымерзнет. Может, только несколько диких албанцев выживут в холодных горах.

Якобы Колечкин вздохнул.

Он не думал, что ему поверят.

Он находился в пароходном трюме, где в любой момент его могли безнаказанно (может, и по делу) убить.

Все мои вычисления спрятаны в Пулковской обсерватории, осторожно признался Якобы Колечкин. Никто их там не найдет. В специальном кабинете хранятся старые инструменты, с которыми работали еще царские астрономы Струве и Бредихин, там же хранятся мои вычисления. В письме, отправленном в ЦК ВКП(б), я ничего не сказал о своих бумагах. Хотел показать большевикам… – Якобы Колечкин подозрительно оглянулся на ученого горца. – Но не поверили…

– Ты точно надежно спрятал свои вычисления?

– Почему спрашиваете? – насторожился профессор.

– Если такие контрреволюционные документы попадут в руки твоему следователю, он добавит тебе лет двадцать.

– Но прокурор…

– А прокурор добавит.

Якобы Колечкин вздохнул.

Вообще-то он считал, что даже прокурор уже не имеет значения.

– Ты что, не веришь в прогресс? – удивился его отчаянию Джабраил.

– Я верю только в Тоутатес. А он неуклонно приближается к планете.

– Напрасно ты написал свое письмо именно в ЦК…

– Теперь я и сам понимаю…

Якобы Колечкин трусливо опустил глаза и вдруг спросил изменившимся голосом:

– А эти… – (Он имел в виду урок.) – Они еще принесут вам сало?

– Наверное.

– Можно, я его съем?

– Нельзя, – отрезал Семен.

– Почему?

– Потому что тогда они и тебя сделают Машей.

– Какое это имеет значение?

Семен пожал плечами:

– Для меня имеет.

– А если я просто схвачу сало и съем?

– Если сразу схватишь и съешь, тебя просто зарежут.

– А есть другие способы съесть это сало?

– Есть.

– Какие?

– Пойди к уркам и убей дядю Костю. А лучше убей там их всех. Вот когда ты всех убьешь, сало сразу станет твоим. Иди, иди, браток, не бойся, тебе ведь уже все равно, – ухмыльнулся Семен. – Пусть они поймут, что ты и есть Царь-Ужас.

– Ты не веришь мне? – осторожно спросил профессор.

– А когда должен упасть твой астероид?

– Думаю, лет через сто.

– Тогда верю.

Пароход-двойник

Черточки на переборке множились.

Одна к другой – пара высоких столбиков.

Если ученый горец не ошибался, в море пароход находился почти два месяца.

Однажды, как раз во время обеда, всех бросило на пол – чудовищный толчок сотряс пароход от носа до кормы, даже приостановил его неуклонное прежде движение.

Но гарью не пахнуло, дымом не понесло.

Скорее всего, понял Семен, наткнулись на плотную льдину.

Даже на горящем, терпящем бедствие броненосце можно взбежать по искалеченным лесенкам на верхнюю палубу, а тут люки задраены, можно лишь гадать, что происходит за железным бортом. Пустые ведра покатились по рубчатому металлическому полу, на них никто не обращал внимания. Зеки выли, проклиная жизнь, проклиная льдину, лишившую их обеда. Даже урки тревожно перешептывались. Сбившись в плотную кучу, они загадочно и злобно поглядывали в сторону Семена.

Два месяца пути – это немало.

За два месяца пути из твиндека подняли наверх три трупа.

Двое умерли от неизвестной болезни, может быть, от запущенного отчаяния, третьего ночью задушили урки. Задушенный оказался спецом-евреем по радио, они в твиндеке держались отдельной кучкой, а уберечь приятеля не смогли. «Я одного знаю, – шепнул Семену Джабраил. – Видишь того курчавого в очках? Он был большим человеком при Троцком. Возглавлял отдел в Институте физики, я ходил к нему. Правда, у него не было времени, он так и не вникнул в мое открытие. И зря, зря… Видишь, – с отчаянием повторил Джабраил, – он умный, а я глупый, а разницы теперь между нами, считай, никакой нет».

Семен понимающе кивнул.

«Эти спецы вечно суют нос, куда не надо, – снова завел ученый горец. – Каждый из них, наверное, держал дома коротковолновый передатчик. Говорили – просто увлечение, а на самом деле – связь. Все московские спецы-евреи увлекались коротковолновой связью, брали всякие международные призы, понимаешь? Ну вот, Лубянка и заинтересовалась, зачем московским евреям радио? Ну, не надо смешить, – шепнул Семену ученый горец, – чтобы евреи делали что-нибудь просто так. Конечно, передавали иностранным правительствам планы Днепрогэса и тракторных заводов. А если не имели таких планов, то молчали об успехе наших пятилеток…»

Однажды ночью Степан почуял темный запах угара.

Стояла ночь, потому что в последний раз зекам выдавали сухари, а это считалось ужином. Пронзительный свет ничем не прикрытых электрических лампочек беспощадно заливал как бы опустевший твиндек, заваленный спящими людьми. В спертом воздухе едва заметно шевелилось грязное тряпье. Со всех сторон неслись неразборчивые стоны, слышалось болезненное дыхание.

Семен хорошо знал запах угара.

Когда в 1905 году русская эскадра шла на восток, броненосец «Бородино», как и все другие корабли, был перегружен неимоверным количеством каменного угля. Перетруска и переборка во время плавания оказалась адским занятием. Мелкий, отсыревший уголь слеживался в трюмах в плотную, как броня, массу, которая не поддавалась никакому вентилированию. От давления нижние слои нагревались, уголь начинал испускать угарный газ. Соединяясь с воздухом, он в любой момент мог вспыхнуть.

По выработавшейся привычке Семен сперва глянул в ту сторону, где обычно укладывались урки. Они, кажется, все спали. Только дядя Костя не спал. Он мучился любовной похотью. Губительная страсть, как туберкулез, разрывала его нечистые сосуды. Он лежал на шконке, подложив под голову сразу две чужих телогрейки. Голову его покрывала вязаная шапочка. Таскаясь по тюрьмам и по этапам, дядя Костя давно подрастерял волосы, а ему сильно хотелось понравиться Маше.

Перехватив взгляд Семена, он с надеждой помахал рукой.

Семена передернуло. Он с одинаковой силой ненавидел египтянку, вытатуированную на его спине, и дядю Костю, так некстати в нее влюбившегося. Скорее бы прибыть куда-нибудь. Должен же быть на пути парохода какой-то порт. Семен бы предпочел мерзнуть на таежном лесоповале, чем ждать в ночи нападения. Не может же эта проклятая заблеванная посудина пилить до самой Чукотки! Хотя геолог Коровин, например, мосластый замученный доходяга, утверждает, что такое вполне может случиться.