Текст книги "Дэдо (сборник)"

В 1929 году, утверждал Коровин, он уже работал на Чукотке.

Однажды спускался по склону голой сопки и присел отдохнуть.

Сбросил рюкзак, свернул «козью ножку», рассеянно стряхнул пепел и прямо под сапогом увидел продолговатые дымчатого цвета камешки. Боясь поверить в удачу, тихонечко матерясь от нетерпения, Коровин развел костерчик, и в огне тяжелые дымчатые камешки быстро расползлись в лужицу олова.

Оказалось, открыл Коровин богатое месторождение.

Такое богатое, что Совнарком незамедлительно повелел начать работы в холодном краю, десять месяцев в году продуваемом жестокой пургой. Первую шахту, обогатительную фабрику при ней и социалистический поселок назвали именем первооткрывателя.

«Если мы на Чукотку, то считайте, я домой плыву, в свое фамильное имение… Коровин я… – нехорошо покашливая, пояснил геолог. – За открытие меня еще в двадцать девятом представили к ордену, вызвали с Чукотки в Москву, а теперь одумались и дали мне сразу по рогам и на всю катушку. Но это, наверное, ошибка… – нехорошо покашливая, добавлял Коровин. – Мы, крепкие большевики, мы еще поживем… У нас, у крепких большевиков, в будущем дел много… Мы еще такого наворотим… Нет таких крепостей, которые бы устояли перед большевиками… Даже контре понятно, что олово лучше свое иметь, чем возить за валюту из угнетенной Малайзии…»

Подобными шепотками был полон трюм.

Одни впрямь считали, что пароход идет на Чукотку, может, в то же Коровино, другие догадывались, что их контрреволюционные руки срочно понадобились в бескрайней сибирской тайге.

«Зачем, например, в порт Игарку приходят иностранные корабли? – спрашивал известный (в прошлом) комбриг Колосов. И сам отвечал: – Да за богатым сибирским лесом! Это же большая честь – заработать валюту для страны! Тут все продать можно. Я – член партии с 1918 года. Раньше бил белополяков, теперь с той же силой буду бить по отставанию».

Бывшему комбригу возражал известный экономист.

«Да нет, мы Северный полюс плывем осваивать, – негромким шепотом утверждал он. – Там открыли новую землю. Невеселая снежная земля, но ведь своя, нашенская. Мы не привередничаем. Мы везде привыкли жить. Пока САСШ не перехватила нашу новую землю, будем заселять. Поставим бараки, натянем колючку, наладим быт. Вот вам, буржуи, выкуси! Под Полярной звездой социализм построим!

«Ага. Семь верст до небес и все лесом! – презрительно сплюнул как бы ненароком оказавшийся рядом Шнырь. – (Что-то зачастил он в нашу сторону, автоматически отметил Семен.) – Не бери, фраер, на мопса. Валюта, страна. Чего караулки выставил? Сука буду, харить всех скоро будут».

Семен привычно пустил Шныря мордой по рубчатому железному полу.

Но на этот раз Шнырь почему-то не завыл. Зато умный астроном Якобы Колечкин оглянулся, моргнул и, предчувствуя большие события, затерялся в толпе зеков. Совсем незаметно, как камень в воду. И ученый горец Джабраил вдруг затосковал, что-то ему такое привиделось. Лег на шконку и закрыл усталые глаза. Неясно, что видел перед собой, может, шестьдесят первое открытие.

Уходит, уходит время, подумал, задремывая, Семен. Уходит наше время, уходит. Вот и запах темного угара почти рассосался, несёт мочой, нечистым потом, нечистыми телами, но это так и должно быть.

Не ценили мы, нет, не ценили прежнее время.

Вот, например, хорошо было в двадцать втором.

Революция победила на всех фронтах, началась советизация учебных заведений.

Мы тогда здорово поработали, не жалели сил, пытаясь перебороть сон, вспоминал про себя Семен. Особенно повозиться пришлось в Электротехническом институте, там засели буржуйские сынки, дружно косили под нужных спецов. Вузовские погоны были для них как погоны для белой сволоты. Но сила народа известна, удовлетворенно думал Семен, вывели под корень всех этих профессоров, один Джабраил остался.

Ну, почему меня не убило на «Бородино»? Ну, почему все умерли, утонули, а меня судьба отдала японцам? Ну, почему меня не зарезали парижские мясники? Почему пронесло лихо мимо? В Малакке греки с какого-то корыта почти убили меня, и все-таки не убили. Потом в одном кабаке дружно обсуждали, что к чему, девку на всех делили. А дома пришли чекисты, прижали палец к губам, руки, мол, вверх, волк тамбовский, вот и береги теперь задницу от очумевшего клопа дяди Кости. Этот клоп только и думает, как бы ему залезть на египтянку, все верит, что сломаюсь, куплюсь на кусочек замызганного сала, забуду про бдительность…

Вдруг ему показалось, что какая-то тень упала на переборку.

Быстрая нехорошая тень. Он развернулся навстречу и получил удар в лоб.

Ему потом рассказали, он сам не видел: четверо урок схватили его за руки, оглушенного, бросили животом на шконку, сорвали с него штаны. В голом свете электрических лампочек мелькнули инстинктивно сжатые ягодицы. Замучившийся ждать дядя Костя торжествующе, наконец, приблизился, глаза влажно и влюблено поблескивали. «Всем волю даю, – ласково кивнул уркам, удерживающим оглушенного ударом Семена. – Оросите Машу. Потом сам взойду».

Но оросить и взойти у них не получилось.

Вдруг страшно, не по-человечески взвыли в трюме многие сломанные следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки, купцы и служащие Керенского. Взвыли подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей, шахтовладельцы, герои Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов. А с ними – бывшие анархисты и бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, всяческие бывшие монахи и колчаковцы, кустари, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке эмигрантов, троцкисты и прочее отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Они видели белеющий на шконках голый мужской зад и лихих возбужденных урок. Пароход слабо покачивало, подрагивали металлические переборки, слепил глаза беспощадный электрический свет, как на допросе. От этого з/к выли еще страшнее. Они не знали, что с ними будет. Они не знали, где находятся. Может, действительно на Северном полюсе. Только дяде Косте было на это наплевать, он блаженно уставился на широкую голую спину оглушенного Семена. Вот она, голая чудесной красоты женщина, сладко очеркнута на широкой спине Семена всего несколькими летящими линиями.

Весь трюм взвыл.

З/к до ужаса боялись дядю Костю.

Они выли и боялись всего, что хищно двигалось и отбрасывало тени в мертвом пространстве твиндека, беспощадно высвеченном электрическими лампочками. Под этот вой и произошло бы то, что должно было произойти: люк наверху с великим грохотом откинулся.

– Молчать!

Раздалось несколько выстрелов.

Урки и дядя Костя отпрянули от Маши, смешались с толпой.

– Есть знающие радиодело? Спецы по радиоделу есть? – крикнули сверху.

Черноволосые евреи-спецы быстро переглянулись. Находчивый курчавый народ, они сразу смекнули, что хотя бы один из них может подняться наверх, разведать, пронюхать, вдохнуть свежего воздуха. Подняться на палубу не трупом на талях, а по лесенке, своими ногами. Подняться, починить сломавшееся радио или что там еще, а потом рассказать обо всем увиденном. Все спецы, как один, открыли рты, но в этот момент старший из них, Яков по имени, громко крикнул:

– Он – знающий!

И кривым пальцем указал на Семена.

– А чего это с ним? – спросил сверху стрелок.

– В обмороке валяется.

– А чего штаны приспущены?

– Жарко.

Семена привели в чувство.

Ничего не понимая, пошатываясь от боли в голове, он натянул штаны.

«Ты в радио большой спец, понял? Запомни! – жарко и завистливо шепнул ему на ухо Яков. – Ты в радио разбираешься, как бог, ты любой ремонт делаешь!»

«Да ты что, браток? – никак не мог осознать Семен. – Какой я спец? Сразу догадаются».

На этот раз здорово играло у него очко.

«Спец, спец! Спец ты, сволочь! – уже со злобой шепнул еврей. – Поднимешься наверх, гони туфту. Говори, что ты не просто спец, а самый большой спец. Покопайся в приемнике, сделай умный вид, скажи, что чего-то там не хватает. Дурак, что ли? Скажи, что запчасти тебе нужны. Не торопись, делай вид, а то своего пошлю, а ты пойдешь прямиком к дяде Косте».

И пояснил быстро: «Раз спеца требуют, значит, в радио ничего не петрят».

Одет Семен был легко, на палубе на него сразу дохнуло морозом.

Никакого солнца, ледяные сумерки. Над паковыми льдами, чуть разгоняя тьму, светила промороженная насквозь Луна, алмазно сияли звезды. Все было как на картинке, где среди льдов рисуют трубу накренившегося, вмерзшего во льды корабля. Труба, кстати, имелась и здесь. Она была отмечена цветными электрическими огнями.

– Поддержите его, в обморок упадет! – крикнули рядом.

Только тогда до Семена дошло, что в обморок может упасть именно он.

И еще дошло, что стоит он, как это ни странно, на очень просторном, как футбольное поле, густо заиндевевшем от холода капитанском мостике.

– Это ты спец по радио?

– Ну…

– Двигай!

Бородатый огромный человек в полушубке и в богатой меховой шапке грубо подтолкнул Семена. В мохнатой от инея надстройке приоткрылась тяжелая металлическая дверь. Семен сразу очутились в раю. Волшебно мигали на пульте цветные лампочки. Такие же веселые огоньки играли на бакелитовых панелях, откуда-то доносилась приглушенная музыка, прерываемая загадочным бормотанием, таинственными шорохами, свистом, шипением, бульканьем, писком морзянки.

Радиорубка, наверное.

– Садись!

Семен послушно опустился на рундук, приткнутый к металлической стене, но кто-то заорал из-за распахнутой двери, откуда несло ледяным сквознячком: «Михалыч, твою мать!»

– Чего там? – заорал Михалыч, выглядывая из дверей.

– Да постреляй ты к черту эти свои радиолампы!

– А зачем тогда я врага народа привел?

– И его стрельни! Тоже мне!

Что-то гулко заворочалось за бортом.

– Не слышишь, что ль, подвижка начинается!

– Ну, мать твою! Точно, подвижка! – выругался Михалыч.

Справа и слева от Семена полетели куски расколоченного пулями бакелита, хищно защелкали замкнувшиеся провода. Кисло запахло порохом, револьвер в руке Михалыча весело дергался. Цветные огоньки, только что волшебно освещавшие пульт, медленно гасли, в рубке становилось скучно и холодно.

– Видишь, как просто? – выругался Михалыч.

И с любопытством спросил:

– Контра? Родину продавал?

Семен молча кивнул.

– Холод терпишь?

– Совсем не терплю, – поежился Семен.

– Это ничего. Раз ты контра, тебе надо ко многому привыкать, – почти миролюбиво утешил Михалыч и крикнул куда-то вниз, может, за борт: «Иду!»

И заорал уже на Семена:

– Чего сидишь?

– А что надо делать?

– Бери тяжелое в руки!

Семен послушно поднял табурет и прошелся им по панелям.

Посыпалось битое стекло, омерзительно запахло паленой резиной. Михалыч восхищенно отшатнулся:

– Ну, ты спец! Ну, ты настоящий вредитель!

И прищурился:

– А заново восстановишь?

– Разве у вас запчасти есть?

– Ну, ты контра! – еще сильней восхитился Михалыч. – «Запчасти». Ишь, чего захотел!

Покрутив пальцем у виска, он сунул револьвер под полушубок и вышел, даже не закрыв за собой тяжелую металлическую дверь.

«Чего делать-то с этим контрой?» – послышался снаружи его бодрый голос.

«Да плюнь, Михалыч! Он сам помрет!»

Взревел мотор вроде самолетного.

«Видишь, трещины пошли?»

«Прыгай, Михалыч!»

Сперва Семен ничего не понимал.

Минут двадцать он просидел в радиорубке.

Ничего не происходило, а в самой радиорубке становилось все холоднее и холоднее. Никто больше не интересовался тихим врагом народа, стихли последние человеческие голоса, растаял шум мотора, окончательно погасли огоньки на пульте. Казалось, огромный пароход полностью опустел, но Семен знал, что твиндечные трюмы до сих пор забиты з/к. Да и стрелки могли охранять вверенный им корабль.

Наконец стало так холодно, что Семен встал.

Приоткрыв рундук, он обнаружил в нем барахло, ранее, видно, принадлежавшее радисту. Ношеная меховая куртка, прожженная в нескольких местах. Опять же, ношеные унты. Шапка. Пара свитеров. Утепленный всем этим, потерявший всякое сходство с з/к, Семен осторожно выдвинулся из рубки на капитанский мостик. В корабельных пространствах он хорошо ориентировался. Луна в небе светила ярко, но нигде, как ни вглядывался Семен, не было видно ни собак, ни аэросаней, только с правого борта белый снег, припорошивший тяжелые льды, был размечен кривыми трещинами.

Минут тридцать Семен бродил по пустым надстройкам.

Поднимался в теплый, пахнущий жратвой камбуз, похватал что-то на ходу, не чувствуя вкуса, заглянул в неостывшие еще каюты комсостава, даже спускался в машинное отделение. Получалось, что, как при Цусиме, он остался самым последним человеком на корабле (если не считать з/к в трюмах), правда, на этот раз за его кораблем не тащилась обреченная на убой эскадра. Пароход просто стоял во льдах – черный, неподвижный, огромный. Слабые светлые облачка дыма кудрявились над трубой, но скоро котлы выгорят, со странным равнодушием подумал Семен, и давление в котлах совсем упадет…

И тут до него дошло: я один!

И тут до него дошло: никто им не командует!

Он сразу заторопился. Волнуясь, отыскал капитанскую каюту.

Уютная настольная лампа, нежный свет, в борту два круглых иллюминатора.

Из приоткрытой двери спальни тянуло чем-то нежным, женским, полузабытым.

Не вонью, не застарелым потом, не воздухом, отравленным больными желудками оттуда тянуло, а нежным запахов духов, давно забытым запахом чистого женского тела. Наверное, жена плыла с капитаном. Тут же на столе, застланной накрахмаленной скатертью, валялся оранжевый апельсин и стояли еще теплые судки, явно недавно доставленные с камбуза. И приборы – на двоих.

Схватив апельсин, Семен со стоном впился в него зубами.

Наверное, астроном меня продал, почему-то пришло в голову.

Не выдержал Якобы Колечкин и продал меня дяде Косте за корочку хлеба.

Получил свой вожделенный кусочек, возможно, даже поделился с ученым горцем.

Плюнув на роскошный ковер, Семен выругался и вышел из каюты. Оружия у него не было, но он не боялся поднять железный люк. Если урки кинутся вверх по лестнице, успею опустить тяжелую задвижку, да и не посмеют они. Прекрасно знают, что можно схлопотать пулю. Для них пароход все еще идет куда-то. А на самом деле, обречено и опять без какого-то особого волнения подумал Семен, пройдет несколько часов и котлы, наконец, остынут, остановятся электромашины, погаснет электрический свет и все вокруг начнет покрываться все тем же мертвым волшебным инеем…

Люк откинулся, и отталкивающе ударило в нос вонью и шумом.

– Кто тут на букву т? – страшно заорал Семен, наклоняясь над вонючим провалом.

Откликнулся испуганный голос:

– Тищенко.

– Следующий!

– Ну, Тихомиров я.

– Следующий!

– Тихорецкий.

– Дальше!

– Тихонов.

– Дальше!

– Тазиев.

– Имя назови!

– Джабраил.

– На выход! – страшно заорал Семен.

И снова наклонился над вонючим провалом:

– Кто тут на букву я?

– Яковлев, – с непонятной надеждой выкрикнул кто-то.

– Следующий!

– Яблоков.

– Дальше!

– Якунин.

– Дальше!

Наконец раздалось:

– Якоби-Колечкин.

– На выход!

Семен внимательно следил за тем, как ученый горец, а за ним профессор, пыхтя, отдуваясь, карабкаются по крутому трапу. Как только они переступили комингс, он с грохотом обрушил крышку люка. Ничего не понимая, прижавшись друг к другу, Джабраил и профессор с ужасом смотрели на Семена. Они узнали его, но он был теперь в шапке и в меховой куртке, да еще, небось, и при оружии.

Все же ученый горец не выдержал:

– А где стрелки?

– Сбежали.

– Куда? Лед кругом.

– Какая разница? Сбежали.

Семен двинулся к капитанской каюте.

З/к послушно последовали за ним, ежась от холода.

– Это Северный полюс? – с тоской спросил ученый горец.

– А тебе не все ли равно? – Семен распахнул дверь. – Главное, обед еще не остыл.

Джабраил и профессор робко сели за стол. Они были потрясены. Они глядели на Семена так, будто он сам лично на их глазах голыми руками передушил всех стрелков и побросал за борт. С такого станется, читалось в их потрясенных взглядах. Возможно, они считали, что Семен сошел с ума. Не желая их разочаровывать, он взял в руки серебряный половник и осторожно, стараясь не пролить ни капли, каждому разлил по фарфоровым тарелкам борщ.

– Это можно есть?

Семен кивнул. Он им не верил.

Работая ложкой, все равно держал под рукой большой кухонный нож.

Потом ему это надоело, он пробормотал:

– Ну что? Борщ вкусней, чем сало?

Он все еще надеялся, что они соврут, но они не соврали.

– Ты же должен понимать… – с отчаянием забубнил Якобы Колечкин. – Это еще Эйнштейн осознал… Человек, падающий с двадцатого этажа, по отношению к вечности неподвижен… Ну, совсем неподвижен… Ты не сердись, нас тоже скоро не будет… Ну съели мы это сало… – Профессор вдруг так и подался вперед, с уголка рта свисал клочок красной капусты. – Ты что, не понял? Это же не тебя хотели насиловать. Ты-то при чем? Баба у тебя красивая на спине, вот ее и хотели… Сам виноват… Чего на нас-то сердиться? Искусство всегда провоцирует… На то и выдумано…

И без всякой связи со сказанным выкрикнул:

– У меня, например, жена в Алжире!

– Ну, хоть ей повезло.

– В АЛЖИРе… – по буквам уточнил Якобы Колечкин. – В Акмолинском лагере жен изменников Родины… Она тоже красивая… Как твоя… Наверное, урки ее там насилуют каждый день…

И опять без всякой связи со сказанным, заявил:

– Люки надо открыть.

– Зачем?

– Пусть люди увидят волю.

– Успеют, – хмуро сказал Семен. – Дать им волю, они тут сразу все разгромят. В них злобный дух проснется. Через час все тут будет съедено, изгажено, искалечено, а кучка духариков и придурков вас же сгонит с борта.

– Что же нам делать?

– Сам говоришь, что тебе все равно.

– Но…

– Если но, то вот слушайте.

Этим обращением Семен как бы вновь приблизил к себе отступников.

– Так вот слушайте. Дело такое. Пока есть тепло, поедим, помоемся. Экипаж сбежал, значит, обратно не вернутся. Вытащим из твиндеков кочегаров, машинистов, техников, которые есть, пусть займутся машинами и радио. Евреев-спецов из твиндека вытащим первыми, они, кажутся, соображают в своем деле. А ты, профессор, гляди на звезды и выдай нам координаты. Где-то же мы находимся…

Зашипело, пискнуло на стене. Испуганно оглянувшись, увидели картонный круг репродуктора, направленный на них, как черный прожектор.

– На каком это языке говорят?

– Тише, не мешай. Кажется, на немецком.

– А о чем говорят? – Джабраил с уважением уставился на Семена.

– О нас, кажется…

– Как это о нас?

– А вот так… – перевел Семен. – Королевское правительство Дании… Выражает серьезную озабоченность… В связи с решением советских властей направить корабли «Челюскин» и «Пижма» из Мурманска на Дальний Восток… Через моря Северного Ледовитого океана… Указанные пароходы не являются ледокольными, как это утверждается в советской печати… Оба указанных корабля относятся к классу обычных грузопассажирских пароходов… Они не приспособлены к плаванию в высоких северных широтах… В случае гибели хотя бы одного из них… Может незаслуженно пострадать высокий престиж кораблестроителей Дании…

– А с чего ты взял, что это о нас?

Семен указал на рундук. На его крышке было выведено: «ПИЖМА»

– А «Челюскин»?

– Как бы не рядом оказался. На него, видать, и ушли стрелки.

– А это что? – со страхом спросил Джабраил, указывая на багровые отсветы, упавшие снаружи на толстые стекла иллюминаторов.

Выскочив на мостик, они увидели те же багровые отсветы и на мрачных, бесконечных, бугрящихся вокруг льдах. Гигантский огненный мост перекинулся через все небо. В полном безмолвии падали с небес на ледяную пустыню таинственные развевающиеся полотнища – зеленые, желтые, розовые, лимонные, лиловые. Вдруг, как звезда, вспыхнула в зените яркая точка, скрутилась в зеленоватую спираль и с быстротой молнии развернулась по всему горизонту. Одновременно с огненного моста вниз ударили розовые языки, как перевернутые фонтаны. Они вспыхивали, наливались изнутри огнем и этот ужасный огонь, пронизанный странными бликами и вспышками, клубился над безмолвными мертвыми льдами, над ужасающей, ничем не нарушаемой тишиной.

– Какой сейчас месяц?

– Конец января.

– Вот видите, – непонятно заметил Семен. – Сейчас мы вызовем наверх машинистов и спецов. Бог не фраер, не выдаст…

И добавил, подумав:

– А я уйду.

– Куда?

– Не знаю. К чукчам.

– На чем это ты уйдешь?

– Найду нарты, лыжи. Должно быть снаряжение, уверен.

– А зачем уходить? – негромко спросил Джабраил. Он действительно не понимал Семена. – Здесь должна быть резервная радиостанция. Спецы ее восстановят, вызовем помощь.

– Сотрудников НКВД?

– Зачем? Американцев из САСШ. Они пришлют самолеты.

– Ну, ты, я вижу, контра! Точно, большая контра.

Семен не верил в какую-то там помощь. Раз бросили людей во льдах, значит, положение парохода безнадежно. Чекисты знают, что делают. Они даже не застрелили меня. Сколько можно такой толпе прожить на вмерзшем в лед пароходе? Ну, пока есть уголь, пока машины работают, пока есть жратва, пока борта не продавило льдами. А потом все равно конец. С меня хватит ожидания, окончательно решил Семен. Уйду, затеряюсь среди чукчей. Второй раз тонуть не хочу, японского миноносца здесь не дождешься…

В этот момент мощно рвануло под левым бортом на корме, полетели обломки бревен, льда, клубы дыма.

Вот и ответ, понял Семен.

Чекисты начинили пароход взрывчаткой.

И заорал Джабраилу:

– К люкам!

Он знал, что в любой момент могли рвануть и другие заряды (вряд ли Михалыч и его люди ограничились только одним), но бросился на нижнюю палубу. Ученый горец и профессор, оглядываясь, трусили за ним. Ужасающее Северное сияние на глазах бледнело, будто вылиняло от взрыва. Черный жирный дым медленно поднялся над загоревшимися на корме бочками с бензином. Если Михалыч видит отсветы этого пожара, он, наверное, доволен, подумал Семен.

Капо гном

В самом начале Отечественной войны Семен Юшин, пятидесятипятилетний боец народного ополчения, попал в плен под Смоленском. Он был ранен, но выжил. В памяти остались заходящие на бреющем «мессершмитты», резкие фонтанчики расплеснутой пыли. Ничего другого. В лагере бывшего марсового подлечили, точнее, хватило у него сил выжить. Так что, в сентябре сорок первого вместе с другими пленными он попал в немецкий городок Шлюссендорф.

Ничем хорошим он Семену не запомнился.

Ну, разве что в баланде иногда попадались картофельные очистки.

А в конце сорок второго Семен оказался уже на территории Голландии.

Держали военнопленных в старинном форте, неизвестно когда поостренном.

Мощные каменные стены, поросшие поверху рыжей травой и мелкими кустиками, кое-где поднимались на три, а то и на четыре метра. Сразу за стенами тянулся широкий ров, местами пересохший, а местами полный вонючей воды. Вдоль рва не очень часто, но стояли часовые, стрелявшие без предупреждения. Пули крошили камень, летела каменная крошка, люди испуганно втягивали головы в плечи.

После десяти часов вечера, после работ, полагалось прятаться в подземных казематах. Там пахло гнилью, сыростью, гуляли нездоровые сквозняки. Говорили, что еще ниже, под казематами, располагается целая система тайных подземных переходов, но, скорее всего, слухи не соответствовали действительности. Когда однажды трое поляков попыталась прокопать ход под стены форта, везде они наткнулись на плотный слой камней, пройти который, не имея специальной техники, было невозможно. А единственный туннель, который, возможно, действительно выводил наружу, был доверху завален дровами. Все знали об этом туннеле, но поднять дрова за ночь и скрыть при этом следы такой огромной работы было невозможно, тем более что капо, назначаемые немцами из самих заключенных, старательно следили за каждым, кто ночью выходил из камер. Особенно усердствовал капо Гном – горбатый человечек, возможно, поляк, возможно, силезский немец, умевший ругаться по-польски, по-русски и по-немецки. Благодаря его стараниям двое заключенных были уже расстреляны, а полякам, пытавшимся совершить побег, теперь на ночь навешивали на ноги и на руки железные кандалы. Заключенные давно вынесли капо Гному смертный приговор, но он обладал нечеловеческой интуицией и никогда не ночевал в казематах. Не один год проведя в форте, он умел появляться и исчезать, как привидение, в самых неожиданных местах. Возможно, он на самом деле знал о каких-то скрытых ходах и умел подслушивать заключенных.

Очередной случай (опять с поляками) привел всех в уныние.

Яков и Леон (Семен иногда перекидывался с ними словами) работали на кухне, когда на главный двор форта въехал новенький «Опель-блиц» начальника лагеря штурмбанфюрера СС Вальтера Штюрцваге. Сопровождаемый водителем, прямой как трость штурмбанфюрер поднялся в Управление, а находчивые поляки воспользовались тем, что ключ зажигания почему-то остался в машине. На пути к свободе оказались только шлагбаум и единственный охранник – невнимательный, кстати.

Схватив кухонные ножи, поляки прыгнули в машину.

Короткий разворот – и «Опель-блиц», сбив шлагбаум, выскочил на дорогу, которую никогда за всю ее вековую историю не бомбили и не обстреливали. К сожалению, бензина в баке оказалось мало. На другой день беглецов, прятавшихся в стоге сена, схватили местные крестьяне. Семен видел, как поляков привезли в форт. Говорили, что Леон не выдержал порки, а Якова к вечеру бросили в каземат – умирать. Спина у поляка вспухла, лицо превратилось в кровавую маску. Кое-кто из заключенных протестовал, решив, что в камеру к ним бросили покойника, но капо Гном одним взглядом задавил протесты.

Никто не ожидал, что Яков выживет, но ночью поляк застонал.

Сырая ночная мгла каземата была и без того наполнена вздохами, сонными выкриками измученных спящих людей. Совсем как в твиндеке «Пижмы», только вместо ярких электрических лампочек здесь на весь коридор светил один-единственный тусклый фонарь. Услышав стон несчастного, Семен положил на запекшиеся губы Якова тряпку, напитанную водой, и тихонько шепнул:

– Терпи…

Яков выжил и узнал, что избил его капо Гном.

Теперь главной целью Якова стало обнаружить тайник, в котором ночевал капо.

Ежедневные сельскохозяйственные работы страшно изматывали людей (на поля гоняли пешком), пустая баланда силы не восстанавливала. Иногда грузовик брюквы вываливали прямо на плацу. Есть разрешалось, сколько хочешь, и опытные лагерники напрасно отговаривали новеньких – для них счастливое угощение, как правило, заканчивалось кровавым поносом. Сдружившиеся Семен и Яков научились парить брюкву в старой немецкой каске, найденной в глубинах форта. Чтобы понять, каким образом Гном подслушивает разговоры заключенных, они провели тщательное специальное исследование. Впрочем, сквозных трещин в стенах оказалось столько, что замучаешься все прослушивать.

Однажды в лагерь привезли еврейских старушек.

Они были согбенны, морщинисты, скрючены, даже непонятно, как сумели выдержать такую долгую дорогу.

Ночью Семен проснулся от странных звуков.

«Смотри, что они делают, – чуть слышно всхлипывал Яков. – Оставили нам только старушек. Я сам видел. В Минском гетто они выбрали семнадцать пар самых красивых девушек и женщин и построили в отдельную колонну. Они шли по улице оборванные, худые, но такие красивые, что я подумал: даже нелюди могут восхищаться красотой наших девушек и женщин. Но их повели в сторону кладбища, понимаешь? Нас специально выгнали на дорогу, и мы видели, как колонну сперва впустили на кладбище, а потом послышались автоматные очереди. Понимаешь? Они оставили нам только старушек. У них голые головы, добрые сердца, но они уже почти не ходят. Ты сам видел, что у них нет зубов, им всем по сто лет, они скоро умрут, а всех молодых девушек и женщин убили. Всех наших девушек убили. Они были молодые и красивые, но их уже нет, а старушки живут. Вдруг нам только таких старушек и оставят? Вдруг всех наших девушек и женщин убьют, и у нас останутся только согбенные старушки с голыми головами? Наверное, немцы хотят, чтобы, потеряв девушек и женщин, мы возненавидели самих себя…»

«Так не может быть, браток», – тоже шепотом ответил Семен.

Ему не понравились эти ночные слезы Якова. Он не хотел, чтобы о слезах поляка узнал горбатый капо Гном. Но Якова вдруг прорвало.

«Они заставляли нас сжигать трупы, – шептал он из темноты. – Мы складывали трупы слой за слоем, а между ними сухие дрова. Квадратом, четыре на четыре. Под дровами специальную яму наполняли бензином. Однажды мы выложили такой штабель сразу из трехсот трупов, и среди них не было ни одной старушки. Одни только молодые женщины и девушки. Чтобы разжечь такой большой костер, немцы взрывали в канале термитную бомбу. Я уже никогда не смогу любить, понимаешь? Для меня все женщины и девушки пахнут только бензином и термитной смесью. Мы стояли вокруг этого костра и лопатами забрасывали обратно в огонь выпадающие части тел. Я все время закрывал глаза, но все видел…»

«Терпи, браток, – повторил Семен. – Пройдет время, и ты многое забудешь».

«Ты так говоришь потому, что не видел такого, – горячо зашептал Яков, размазывая грязные слезы по щекам. – А я видел. Они заставляли евреев ложиться по обе стороны выкопанного рва, животом на землю, так чтобы головы торчали над рвом. За каждым стоял стрелок с винтовкой «98» с примкнутым штыком. Кончик штыка прижимали к затылкам лежащих, потом стреляли. А мы с лопатами стояли на подхвате… Понимаешь?..»

«Понимаю. Только никому не рассказывай об этом, браток, – еще раз повторил Семен. – Ты, оказывается, не поляк, как я думал, поэтому помалкивай. Радуйся хотя бы тому, что родился евреем, мог ведь появиться на свет змеей. Пусть все так и дальше думают, что ты поляк».

«Ты меня не выдашь?»

«Я не выдам. Но капо Гнома надо убить».

Иногда он хотел спросить Якова: а кем был твой отец? В тридцать третьем году не он ли спас меня на «Пижме», заявив стрелкам, что я разбираюсь в радиоделе? Что-то неуловимо знакомое проскальзывало в манере Якова произносить слова, в выпирающих скулах, в кудряшках на висках.

Но Семен ни о чем не спрашивал.

Его воротило от любых воспоминаний.

Ученый горец и профессор успели открыть на «Пижме» трюмы.

Пароход тонул несколько часов. Кто знает, может, спецы (тот же Яков) смогли восстановить рацию и за ними действительно прилетели самолеты из САСШ. Семен был уверен, что кто-то с «Пижмы» спасся. Иначе странно зависал в воздухе неожиданный Указ правительства «Об ужесточении мер в отношении лиц, предпринимающих попытки незаконного перехода границы», появившийся в СССР осенью тридцать четвертого года. Этим Указом за попустительство и беспечность всем близким родственникам тех лиц, что предпринимали такие попытки, полагалось по десять лет строгого заключения с лишением прав и конфискацией имущества.