Текст книги "Дэдо (сборник)"

Значит, кому-то понадобилось заткнуть рты.

Почему бы не тем, кто, может, правда, спасся с «Пижмы»?

Семен увидел страшный Указ, когда работал в передвижной Красной яранге, обслуживающей чукчей-оленеводов (чаучу) в заснеженной тундре. Како-мэй! Всякое в мире происходит. В Красной яранге было уютно. Семен сидел близко у очага, и внимательно изучал политграмоту по учебнику, выпущенному в Москве центральным партийным издательством.

«У них, у капиталистов, экономический кризис и упадок производства, как в области промышленности, так и в области сельского хозяйства, –

у нас, в СССР, экономический подъем и рост производства во всех отраслях народного хозяйства.

У них, у капиталистов, ухудшение материального положения трудящихся, снижение заработной платы рабочих и рост безработицы, –

у нас, в СССР, подъем материального положения трудящихся, повышение заработной платы рабочих и сокращение безработицы.

У них, у капиталистов, рост забастовок и демонстраций, ведущий к потере миллионов рабочих дней, –

у нас, в СССР, отсутствие забастовок и рост трудового подъема рабочих и крестьян, дающий нашему строю миллионы добавочных рабочих дней…»

Приезжали бесхитростные чаучу, мышееды, пили чай.

Маньо Семен (большой начальник) доходчиво рассказывал мышеедам о больших вождях страны Советов. Чаучу кашляли, листали «Политграмоту», радостно тыкали пальцем в картинку: «Какой хороший человек, однако!»

Семен ругался и отбирал книгу: «Меня слушайте!»

Под черно-белой картинкой, изображавшей человека в военном мундире (в одной руке кривая сабля с нанизанной на нее жареной индейкой, в другой – огромный фужер с вином) было написано: «Кровавый Носке». Тонконогий генерал стоял среди множества трупов. Лаконичная подпись под картинкой поясняла: «Германский социал-фашист, кровью заливший восстание рабочих в 1919 году, убийца Розы Люксембург и Карла Либкнехта».

Отвлекая внимание чаучу, Семен показывал портрет бородатого Карла Маркса.

«Како-мэй! – дивились чаучу. – Однако зачем кольцо на шее?»

На шее мирового коммунистического вождя действительно висела золотая цепь с каким-то кольцом. Семен опять сердился: «Меня слушайте!»

В тридцать восьмом году, когда шла поголовная проверка чукотских стойбищ, Семен предъявил нагрянувшим в Красную ярангу чекистам справку, написанную им самим и заверенную его же собственной печатью. В справке указывалось, что носитель ее – совспец культработник Семен Гущин (фамилию изменил, а на имя рука не поднялась) является испытанным борцом за пропаганду советских идеалов.

На всякий случай он даже чекистам прочел лекцию о коммунизме.

«У них, у капиталистов, обострение внутреннего положения и нарастание революционного движения рабочего класса против капиталистического режима, –

у нас, в СССР, укрепление внутреннего положения и сплочение миллионных масс рабочего класса вокруг Советской власти.

У них, у капиталистов, резкое обострение национального вопроса и рост национально-освободительного движения в Индии и Индо-Китае, в Индонезии, на Филиппинских островах и так далее, переходящий в национальную войну, –

у нас, в СССР, укрепление основ национального братства, обеспеченный национальный мир и сплочение миллионных масс народов СССР вокруг Советской власти…»

Семен прочел эту свою лекцию так вдохновенно, что на суровых скулах сотрудников НКВД весело заиграл кровавый отблеск великих зорь. Они подтвердили справку еще одной дополнительной справкой, по которой позже, перед самой войной, уже покинув Чукотку, Семен получил самый настоящий паспорт. В Москве, правда, остаться не захотел, побоялся однажды встретить на улице Семена Михайловича Буденного. Понимал, что ходят они по разным улицам, но все равно побоялся, перебрался в Смоленск, где в самые первые дни войны его записали в народное ополчение, почти полностью расстрелянное на голом огромном поле вдруг налетевшими откуда-то фашистскими истребителями. Фашисты даже бомб не кидали – просто заходили стрекочущими украшенными черными крестами парами со стороны солнца и расстреливали мечущихся людей из пулеметов.

«Евреи стали совсем глупые, – плакал в ночи Яков, растирая по щекам слезы. – Мой отец прятался в подвале. Ему было за шестьдесят (значит, это не тот Яков, отметил про себя Семен). К обеду он заскучал и вылез на улицу. «Почему на наших улицах так тихо и пусто? – спросил он у местного полицая, которого хорошо знал. – Куда все подевались? Где они?» – «Как это где? – рассердился полицай, он немного сочувствовал отцу Якова. – Всех ваших сейчас расстреливают у ручья за мельницей». – «И Сара там?» – «И Сара». – «И мой брат?» – «И твой брат». – «И мои соседи?» – «Я же говорю, все! Всех туда погнали! – рассердился полицай. – Уходи отсюда глупый еврей». – «Так это так получается, что я остался совсем один?» – «Да, так и получается. Ты теперь совсем один», – не стал врать полицай. «Ну, тогда я тоже пойду на мельницу». – И пошел… Глупые мы евреи… Все погибнем…»

«Молчи, браток».

Что-то похожее Семен уже слышал.

Ну да, о великой катастрофе, о гибели всех-всех, когда-то говорил в твиндечном вонючем трюме парохода «Пижма» профессор Якобы Колечкин, ушедший потом подо льды Северного Ледовитого океана. Правда, профессор имел в виду какой-то страшный астероид, небесное тело. Он говорил, что настоящая катастрофа начнется с появления Царя-Ужаса, но выходило, что Яков тоже прав. Оставить одних старушек – разве это не катастрофа? В лагере ходили слухи, что русские отступили уже за Урал. Правда, для того, чтобы взять Берлин, думал Семен, можно отступить и за Урал. Мы часто отступаем, но потом все равно берем Берлин. По фашистской статистике русских и евреев уже нет в живых, но Берлин мы все равно возьмем.

Однажды Семена и Якова не погнали на работу.

Колонны заключенных ушли в поле, а их почему-то оставили в пустых двориках старинного форта, над которым висело теплое летнее небо. Из-за каменных стен сладко пахло скошенной травой. Семен незаметно кивнул Якову, указывая на дворики и переходы, в которых они прежде не бывали. Уходить без разрешения капо было опасно (он бы и не разрешил), но все время есть брюкву тоже опасно.

Заглянув в какой-то проход, они совершенно случайно обнаружили закуток, в котором, похоже, капо Гном хранил рабочий инструмент. Металлическая дверь была приоткрыта, ненавистный капо мог находился в закутке, но они вошли и увидели еще одну дверь, ведущую в подземелье.

– Он там, – чуть слышно шепнул Яков.

Очень осторожно они подошли к металлической двери и с силой ее захлопнули.

Открывалась дверь наружу, поэтому они прочно подперли ее бревнышком, а все подходы закидали тяжелыми поленьями. Если бы капо Гном стал кричать, никто бы его не услышал. Так, побродив по темным закоулкам, они обнаружили еще и ржавую лестницу, заманчиво ведущую куда-то наверх, на древнюю башню. На подъеме их вполне могли засечь со стороны постов, но вряд ли кто-то днем следил за пустой башней, к тому же самый внимательный наблюдатель – капо Гном – был сейчас заперт в подземелье. Семен и Яков очень надеялись, что в подземелье сыро, холодно и темно. Цепляясь за теплые ржавые скобы, они карабкались вверх, радуясь тому, что ржавая лестница глубоко утоплена в стену.

Наконец, Семен нырнул в низенькое отверстие и протянул Якову руку.

Крытая площадка оказалась мрачноватой, со всех сторон ее окружали обдутые всеми ветрами выкрашивающиеся от старости стены. Сквозь узкие бойницы далеко и безмолвно простирались поля. Низкое солнце висело над редкими рощицами, ветряными мельницами, деревеньками.

Пейзаж был так прост, что Семен покачал головой.

Таясь, почти на цыпочках они подошли к деревянной дверце (она была распахнута) и поняли, что обнаружили, наконец, истинное гнездо капо Гнома.

Прямо к башне примыкала еще одна навесная площадка. С трех сторон ее щедро прикрывали каменные бортики высотой в метр. Солнце щедро заливало навесную площадку лучами. И в самом центре этого крошечного солнечного рая на старой рогоже спиной кверху лежал капо Гном. Он спал. Из одежды на нем были только кальсоны. Деревянные сабо и остальная одежда лежали рядом.

Минут пять Семен и Яков молча рассматривали спящего.

Они думали, что капо, как всякая трусливая крыса, при первой возможности забивается в самые темные и сырые норы и там трясется от ужаса, а он, оказывается, жил вольно, как птица, – под самой стрехой старинной каменной башни. Даже горб не мешал ему жить, как птице. Он мог спать на башне (наверное, так и делал), никого не боясь, потом спускался вниз и гонял заключенных, потому что был хищной птицей, а они трусливыми крысами.

Сжав кулаки, Семен и Яков ступили на площадку.

Опасность была только одна: увидев их, капо Гном мог выброситься за стену. Падение горбуна привлекло бы внимание охраны. Но даже на это Семену и Якову было теперь наплевать. Они знали, что капо Гном с башни не выбросится, скорее, они сами сбросят его вниз. Поэтому, встав так, чтобы тень упала на капо Гнома, они стали ждать, когда он откроет глаза.

Капо Гном был маленький.

Загорелую правую щеку покрывали морщины.

Ему явно было за пятьдесят, но длинные руки оставались сильными, это точно.

И короткие, украшенные узором вздувшихся вен ноги оставались все еще сильными. Семен и Яков не раз испытывали на себе силу этих рук и ног. Но у них тоже были сильные руки, не зря они так часто парили брюкву в старом солдатском шлеме.

Наконец, капо Гном открыл маленькие глаза.

Он не вскочил, не закричал испуганно, как они ожидали.

Нет, он просто открыл свои маленькие глаза, а потом, не торопясь, совсем по-птичьи, чему сильно способствовали отвисшие отечные веки, снова закрыл их. Наверное, не поверил увиденному. Но потом, даже не пытаясь уклониться от возможного удара, окончательно открыл глаза и тихо сел, поджав под себя ноги. Руки он сложил на голой загорелой груди, вдруг покрывшейся гусиной кожей.

– Вам не надо убивать меня, – сказал он по-польски.

И добавил загадочно:

– Я ничего вашего не взял.

Яков протянул руку к шмоткам капо Гнома и сразу наткнулся на грязный полотняный мешочек. В нем (настоящее чудо) лежали три больших плитки ванильного шоколада.

– Теперь это ваш шоколад, – подтвердил капо Гном по-польски. – Я только немножко надкусил одну.

Он выглядел спокойным.

Он или действительно не боялся или делал вид.

Скорее всего, все же делал вид, потому что голая грудь капо, несмотря на яркое солнце, покрылась сизой гусиной кожей. К тому же капо соврал: из трех плиток шоколада он надкусил две.

Подарок рейхсмаршалу

«7 июля сего года на территории вверенного мне форта задержан рабочий (из местных) Ханс Хавелаар, 1906 года рождения, обменявший ржаную муку весом около 2 килограммов у заключенного Наума Мечика на утаенный этим заключенным золотой зуб. В соответствии с распоряжением немецкой безопасности указанный заключенный Наум Мечик в 10 часов утра расстрелян во дворе лагеря в присутствии всех остальных заключенных. Рабочий Ханс Хавелаар арестован.

При сем: мешочек с мукой и золотой зуб».

Штурмбанфюрер СС Вальтер Штюрцваге отложил вечное перо в сторону и усмехнулся. Нелегко спрятать золотой зуб, пройдя столько проверок.

Рейхсмаршал Геринг прав: евреи всегда опасны.

Не имея своего определенного места в пространстве, они везде стараются занять самые выгодные места. Спасая свой еврейский род, они бесстыдно покупают свидетельства о рождении у иноверцев, подкидывают своих детей в приюты. Они как животные. У них все чувства обострены, как у животных. Они чуют запах дыма там, где мы никакого запаха не чуем. При этом они остро чувствуют природную красоту или умело имитируют это чувство. Все равно, когда истинный ариец и грязный юдо смотрят на один и тот же предмет, это не означает, что они видят один и тот же предмет. Когда этот проклятый род будет полностью стерт с лица земли, останутся только некоторые произведения искусства, созданные ими.

Штурмбанфюрер поднял внимательные глаза на введенных в кабинет заключенных № 16 142 и № 19 030. На заключенных посмотрел и гость майора – белобрысый крепкий человек с прилизанными волосами, со щеточкой жестких усов под прямым носом. Бесцветные глаза смотрели без особого интереса, но со вниманием. Знаменитый фашистский ас, сбивший уже более сотни вражеских машин, сейчас был в штатском. Он прилетел в старый форт на своем истребителе, но представлял сейчас не военно-воздушные силы, а лично рейхсмаршала Германа Геринга. Если быть совсем точным, он представлял близких боевых друзей рейхсмаршала, срочно искавших ко дню рождения шефа какой-то исключительный подарок. Кажется, штурмбанфюрер мог помочь знаменитому асу, и это наполняло его сердце законной гордостью. Он заблаговременно приказал подкормить заключенных № 16 142 и № 19 030, даже не гонять их на полевые работы.

– Подойди.

Яков послушно подошел.

На нем были короткие полосатые штаны, серая куртка с белыми кругами на груди и на спине, на ногах – разношенные сабо.

– Коммунист?

– Никогда.

– Комиссар?

– Найн!

– Юдэ?

– Никс юдэ!

– Кто же ты?

– Заключенный № 16 142.

– Видите, – усмехнулся штурмбанфюрер, – он все еще проявляет некоторые признаки сообразительности. Так сказать, некие начатки интеллекта. Пусть еще на уровне инстинктов, но…

– Простите, Вальтер, меня интересует не это.

Штурмбанфюрер понимающе кивнул. Он не торопился.

Стол накрыт, настроение выше обычного, магнитофон подключен к сети.

Глянув на часы, он подозвал Семена.

– Юдэ?

– Нет, русский.

– Русские менее сообразительны, – деловито сообщил штурмбанфюрер асу Геринга. И улыбнулся: – Не торопитесь, дорогой Адольф, я все равно вас не отпущу быстрее, чем через пару дней. Вы заслужили хотя бы короткий отпуск. Используйте его для личных наблюдений за врагами. Вы видите наших врагов всегда с высоты птичьего полета, как и подобает истинному арийцу. Но это может привести к некоторым аллюзиям. Однажды грязный враг может показаться вам достойным противником, а это не так, это совсем не так. За редчайшими исключениями, наши враги – обычно безвольные существа, проводящие жизнь в нелепых мечтаниях. Они не любят работать, зато любят сочинять свою историю. Возможно, со временем наши ученые выведут особую породу низших существ, способных рассказывать такие же истории.

Он щелкнул переключателем магнитофона.

Знаменитый ас Адольф Галлард невольно выпрямил спину.

Высокий голос рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера звучал резко и внятно.

«Речь идет о деле первостепенной важности.

Сейчас, между собой, мы можем говорить об этом деле открыто, но никогда не должны упоминать о нем публично. Этого требует обстановка. Точно так же, как, повинуясь приказу, мы выполняли свой долг 30 июня 1934 года: ставили к стенке заблудших товарищей, но никогда не говорили об этом вслух. Природный такт побуждает нас не касаться указанной темы. Возможно, что в душе мы ужасаемся, но все равно в следующий раз, если это будет необходимо, мы поступим так же.

Сейчас речь идет о депортации и об истреблении еврейской нации.

Звучит это совсем просто: «Все евреи будут раз и навсегда уничтожены».

И мы знаем, что все здесь присутствующие кивнут, и все здесь присутствующие, безусловно, подтвердят: «Искоренение евреев, истребление их – это один из пунктов нашей великой программы и эта программа будет выполнена». А потом придут к нам все 80 миллионов достойных немцев, и каждый попросит только за единственного, за порядочного, за своего. Все остальные евреи, скажут они, свиньи и негодяи, но вот этот мой, он – хороший еврей. Один из миллионов.

Возможно.

Но так не должно быть!

Фюрер требует от нас твердости.

Многие присутствующие здесь знают, что это такое – видеть сто, или пятьсот, или тысячу уложенных в ряд трупов. Увидеть это и сохранить в себе порядочность и достоинство – вот истинное испытание, которое закалило всех нас. Это славная страница нашей истории, ибо теперь мы знаем, как трудно было бы нам жить в условиях постоянных бомбежек, тягот и лишений военного времени, сознавая, что в каждом нашем городе рядом с нами живут все те же евреи – скрытые саботажники, агитаторы и смутьяны. Слава Богу, богатства, которыми они владели, мы у них почти все отобрали. Подписан строгий приказ передавать отобранное у евреев рейху. Исключительно рейху. Совершившие ошибку понесут строгое наказание в соответствии с приказом, отданным мною. Каждый, кто присвоит себе хотя бы одну марку из отобранных нами богатств, подлежит немедленной казни. Несколько сотрудников СС уже казнены. Пощады не будет и впредь. У нас есть моральное право, священный долг перед всем немецким народом – уничтожить недочеловеков, хотевших унизить и уничтожить нас. Но у нас нет права обогащаться за счет недочеловеков, если даже речь идет только об одной шубе, только об одних часах, только об одной марке или сигарете. Мы не хотим, уничтожая бациллу, дать ей возможность заразить себя. Я никогда не позволю себе остаться в стороне и наблюдать за тем, как проявляется пусть даже маленькая червоточина и как она начинает расти, развиваться. Где бы ни появилась эта червоточинка, мы выжжем ее…»

Адольф Галланд кивнул.

Все в словах Гиммлера казалось ему жесткой правдой.

Он лично сумел сохранить свою порядочность, свое достоинство.

Внутренний мир, его душа, его арийский характер не были сокрушены трудностью поставленных партией задач. Если он чему-то еще дивился, так это только подлости врага. В тридцать первом, например, проводя нелегально курс тренировок в составе итальянских военно-воздушных сил, Адольф Галланд подружился с британским пилотом Дугласом Бейгером, прилетавшим в Рим на спортивные состязания. Это был истинный ас, пилот от Бога, несомненно, Галланд многому у него научился. Он был бы рад встречаться с англичанином чаще, однако год спустя, выполняя сложную фигуру высшего пилотажа, Дуглас Бейгер пустил машину слишком низко над Ридингским аэропортом и задел крылом землю. В черном облаке пыли, дыма и разлетающихся во все стороны обломков, казалось, не могло остаться ничего живого. Но пилот выжил. Он только лишился обеих ног. Казалось, с авиацией покончено, но буквально через год неистовый англичанин уже управлял автомобилем, прекрасно играл в гольф, а с началом войны министерство разрешило ему сесть за штурвал «харрикейна». В первом же бою над Бельгией Бейгер завалил боевой «мессершмитт‑109». Кстати, Адольф Галланд завалил свой первый «харрикейн» в тот же день. Рейхсмаршал Герман Геринг (боевой пилот, герой первой мировой войны) специальным приказом отметил успех Адольфа Галланда. Дважды удавалось немецкому асу встречаться с бывшим приятелем в воздухе над Францией и Англией, но до боя между ними дело не дошло, хотя обменяться приветствиями в эфире они успели. Дугласу Бейгеру, воевавшему на протезах, везло в воздухе до такой степени, что весь авиаполк поверил в его звезду. С командиром на боевые задания вылетали даже необстрелянные пилоты. Но в ожесточенном воздушном бою над Па-де-Кале британец был все же сбит. Он выпрыгнул с парашютом, остался жив, хотя и потерял правый протез. В армейском госпитале Адольф Галланд навестил попавшего в плен коллегу. Когда англичанин поднялся на ноги, Галланд даже устроил ему экскурсию на базу эскадрильи, которой командовал. Англичанин от души похвалил камуфляж базы и признался, что его пилоты уже не раз пытались ее обнаружить, но не смогли. За чаем он спросил Галланда, нельзя ли ему отправить письмо жене в Англию с просьбой прислать новый протез, сменную форму и курительную трубку, взамен потерянной?

Вот здесь и пролег этический водораздел.

Письмо лукавого британца сбросили англичанам.

В тот же день бесчестные англичане в пух и в прах раздолбали немецкую авиационную, сбросив заодно в специальном ящике протез для своего командира.

Воспоминание огорчило Галланда.

Он посмотрел на замерших заключенных.

– Вы, наверное, понимаете, Вальтер, что меня интересует не выносливость недочеловеков. Рейхсмаршал Геринг поставил перед нами задачу не только победить врагов, но и создать в Германии величайший музей, в котором хранилось бы все, что на протяжении веков восхищало человечество. – Он видел, как мелкая испарина покрывает невысокие лбы заключенных № 16 142 и № 19 030, и спросил: – Как вы думаете, Вальтер, эти существа обладают душой?

– Это зависит от взгляда на проблему.

– Но вы же сами говорили, что они любят мечтать. Означает ли это, что они действительно могут и даже задумываются о будущем?

– Наверное. Не более, чем бык, доедая вязанку сена.

– Хорошо сказано, – улыбнулся Галланд. – Наши противники, отступая, часто поджигают и взрывают самые лучшие здания в своих городах. Это рушит все слухи о их мнимом интеллекте. Но мы им не препятствуем. Ни исторические, ни эстетические соображения, когда речь идет о наших врагах, не должны играть никакой роли.

– Хотите узнать, почему я показываю вам именно эти экземпляры?

– Разумеется.

Значит, капо Гном говорил правду, подумал Семен.

Он понимал разговор штурмбанфюрера и его гостя, и это наполняло его ужасной беспомощностью. Ну, Цусима, ладно… Ну, холодное поле под Елисаветградом, ладно… Ну, даже парижские мясники… А потом тихие Соловки… И тяжкий ледовый поход «Пижмы»… Ладно, пусть… Но ведь выходит, что всю жизнь я только и делал, что тонул, убегал, стрелял, прятался. Даже детство, проведенное в деревне Гнилой Брод, ничем, кроме бледных газовых языков пламени над замерзшими болотами, не запомнилось. Мы правильно сделали, убив капо Гнома. Он сказал, что хранил (якобы) шоколад для нашего побега. Он сказал, что укажет нам тайный выход из форта. Он сказал, что сам он уже несколько раз выбирался за пределы форта, но боялся уйти один, а теперь втроем мы отлично справимся, так он сказал нам.

Может, думал, что мы поверим.

Неужели мы правда так похожи на недочеловеков?

– Взгляните, – дошел до него ровный голос штурмбанфюрера. – Я получил этот снимок с восточных территорий. Это бывший советский город Вязьма. – Штурмбанфюрер с чувством процитировал подпись: – «Это был когда-то советский город. Снимок достоин внимания. Как могильные памятники торчат на зимнем пейзаже трубы сожженных деревянных домов. Пощаженные огнем массивные каменные стены, словно призраки, возвышаются среди бесконечной дали». Не правда ли, сказано поэтично.

– В высшей степени, – согласился Галланд.

– А это латки, – улыбнулся штурмбанфюрер. – Посмотрите. Я собрал очень недурную коллекцию. Латками у нас называют специальные нашивки для недочеловеков. Видите, белый четырехугольник с желтым кружком и буква «J» в центре? А вот синяя нарукавная с белой шестиконечной звездой. А вот желтая с черным кружком и со словом «Jude» в центре. А вот просто с шестиконечной звездой. У меня самые разные собраны, – не без самодовольства покивал он. – И красные, и четырехугольные, и круглые. Я собирал их со всех бывших территорий России, Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, Бельгии, Франции…

Он пальцем поманил Якова и, когда тот подошел, небрежно кивнул одному из офицеров, безмолвно стоявших у входа. Офицер сделал шаг и заученным движением развернул заключенного спиной к штурмбанфюреру и его гостю. Затем все таким же заученным движением сорвал с него затасканную рубаху.

– О, майн Гот!

Ас не скрыл острого разочарования.

– Такой превосходный материал, и так испорчен!

Спину Якова украшала татуировка – рвущийся в небо советский истребитель, мечта всех его юных лет. В компаниях, в которых когда-то вращался Яков, многие мечтали о будущих полетах. Мастер, делавший наколку, изобразил на спине Якова некую идеальную машину. Не тупоносый «Ла‑5», не длинный, как рыба, «мессершмитт‑109», не стремительный «спитфайер», – нет, это не был какой-то конкретный самолет. Это была, скажем так, в высшей степени идеальная машина, и ас застонал от желания сесть за ее штурвал. «Какой превосходный материал! Но кто его так испортил?»

Всю спину Якова покрывали синие, страшные, уже зажившие рубцы.

– Так получилось. Они поддаются только такой дрессировке, – извинился штурмбанфюрер, и осторожно подсказал: – А может, подать это как некую высокую символику? Рвущийся вражеский истребитель и синие рубцы, как удары испепеляющих молний.

Галланд не ответил.

Штурмбанфюрер щелкнул пальцами.

Семен подошел и сам стянул ветхую рубаху.

– О-о-о! – на это раз восхищению Галланда не было предела. – Вот истинный символ, друг мой! Теперь я вижу, как вы правы. У этих славян и у евреев звериное чутье, они невероятно чувствуют природу женщины. Всего несколько линий. Видите? Это, наверное, египтянка…

И выдержав паузу, заявил:

– Благодарю вас, Вальтер. От всей души благодарю. Надеюсь, вы отдадите мне этот чудесный экземпляр?

– Можете забирать оба.

– Прекрасно, – покивал асс. – Египтянка… Исхлестанный молниями истребитель… Как красивы будут абажуры, обтянутые кожей недочеловеков. Мягкий свет рабочего кабинета. Как поэтично. «Кто позвал меня? Буря громовых рулад. И орлы, как бывало, кружат в поднебесье…»

– Завтра мы инсценируем побег, – улыбнулся штурмбанфюрер. – У меня есть горбун, некий капо, преступник, совершенно дикое существо с неуправляемыми инстинктами. – (Он явно еще не знал об убийстве капо.) – На него мы и спишем этих двоих.

– Абажур с изображением египтянки. Рейхсмаршалу это понравится, очень понравится. Кстати, Вальтер, – заинтересовался он, – эти ваши заключенные могут понимать нас? Мне вдруг показалось, что в их глазах…

– Нет, нет, это просто неуправляемые эмоции, – засмеялся штурмбанфюрер. – Помните, что сказал фюрер 30 января 1939 года? «В этот день, отмечающий очередную годовщину прихода нашей партии к власти, я хочу напомнить всем, как часто я выступал пророком, за что меня так же часто осмеивали. В период моей борьбы за власть я сказал, что однажды возглавлю государство и нацию, и тогда, наряду со многими другими, раз и навсегда решу еврейскую проблему. Именно грязные евреи первыми встретили мои пророчества смехом. Но их смех, такой громкий некогда, теперь, полагаю, застрял у них в глотке». В высшей степени справедливо, не так ли? Неважно, кто эти существа, стоящие перед нами, мы продолжим нашу беседу за коллекционным французским коньяком.

И кинул офицеру: уведите.

– Нет, Вальтер, нет. Пусть эта египтянка останется.

Он долго любовался эффектным тату. Несколько линий, всего лишь несколько линий. Но идеальная линия – как волшебная палочка. Чтобы уметь так обращаться с нею, нужен своеобразный гений. Присущ ли он недочеловекам? Длинная лебединая шея, маленький рот, вытянутые стрелками глаза. Конечно, в этом есть нечто упадочническое. Но рейхсмаршалу видней. Он лучше знает, как надо правильно обращаться с такими вот произведениями искусства. Просто красивый уютный абажур. Глубокие вечерние размышления. Нежный уют немецкого дома. Странно, что такие стремительные линии можно нанести, не понимая политики фюрера.

Семен и Яков бежали вечером.

Удивительное спокойствие царило над засыпающими полями.

Потом со стороны моря бесшумно скользнули две стремительных тени.

Случайный воздушный английский патруль принял беглецов за фашистов и погнал их очередями пулеметов к торчавшей неподалеку ветряной мельнице. Почти сразу навстречу «харрикейнам» поднялся с земли «мессершмитт» Адольфа Галланда. В коротком воздушном бою он завалил первого британца, а потом поджег машину второго. Но ветряная мельница возникла уже прямо перед «мессершмиттом», и опытный ас не успел набрать высоту. Может, последней мыслью знаменитого аса стало сожаление, что из кожи заключенных № 16 142 и № 19030 уже нельзя будет выкроить самый крошечный абажур, кто знает.