Текст книги "Зебра полосатая. На переломах судьбы"

В неожиданном и болезненном взрыве того застойного спокойствия была не только моя беда, но и моя вина. Это я своей разработкой формул расчета буровых установок ускорил составление и защиту Ребриком его докторской диссертации. А удокторившись, он сразу же навострил свой и так острый пробивной нос, чтобы побыстрее перебраться на непыльную льготную и престижную должность заведующего кафедрой в МГРИ (Московский геолого-разведочный институт). В результате этого трансферта место завлаба нашей немногочисленной трудовой компашки вдруг освободилось. Поэтому перед дирекцией института встал непростой вопрос: кем эту должность заместить? По всем параметрам им должен был бы быть я, и кто-то из знакомых уже мне звонил, чтобы поздравить. Но…

Меня вызвал к себе “папа”, директор института Артеменков. Когда я вошёл, он встал навстречу, пожал руку и сказал:

– Садись, садись, – он помолчал, раскладывая меня на молекулы своим лазерным взглядом, потом задал риторический вопрос. – Ну, так что будем делать? Кроме тебя, Евгений, мне из своих на место Ребрика ставить некого. Но и ты, к сожалению, не подходишь, ты же знаешь, у тебя два изъяна. С первым еще как-то можно было бы справиться, 1-ый отдел я как-нибудь уговорил бы, вроде, процентная норма, ха-ха, еще не превышена, – он натужено хихикнул, – но вот твоя беспартийность, – директор глубоко вздохнул: – Сам посуди, какой ты начальник, если по партийной линии тебя ни на ковер не вызовешь, ни взьёбку не дашь? Так что, давай-ка, сам ищи себе шефа, кого найдёшь, тот и будет.

Искать мне не пришлось, он отыскался сам – кто-то уже раззвонил по всему нашему гидротехническому миру о неожиданно открывшейся перспективе, так что на следующий же день в телефонной трубке прозвучал вежливый и напористый голос:

– Привет, Евгений, это Олег Устрицев, я сейчас около тебя тут на Садовом кольце. Не мог бы ты со мной пересечься, поговорить надо бы. Может быть, встретимся, пивка попьём.

Это был мой давний знакомец, работавший в Гидропроекте, недавно ставший кандидатом наук и, как я раньше, очень желавший полезно использовать этот свой новый статус. Но в отличие от меня он очень хотел также быть начальником, для чего, кроме паспорта с записью благополучной арийской национальности, носил в кармане пиджака красную книжечку члена КПСС.

Мы с ним познакомились где-то на каком-то очередном совещании-заседании, потом встречались на разных других профессиональных тусовках. Он казался малым, приятным во всех отношениях, контактным, приветливым, дружелюбным, всегда был чисто и модно одет, блистал очками в дорогой оправе и глянцевым забугровым галстуком. Мы вместе ходили обедать, пили пиво, обсуждали всякие гидротехнические и бытовые новости. Я видел в Олеге интересного собеседника, единомышленника.

Теперь он выглядел не таким раскованным, как раньше, его прикрытые глаза напряженно смотрели куда-то в сторону и вниз. Мы встретились, зашли в кафе на Неополимовском, выпили по кружке пива.

– Слушай, – заговорил Олег, нервно перебирая пальцами по граням кружки, – тут мне позвонили, сказали, чтобы я завтра пришёл к вашему Артеменкову. Как он, что он, строгий ли мужик, как с ним себя вести?

“Хочет, видимо, – подумал я, – заручиться поддержкой, понимает, что от меня может что-то и зависеть. Кроме того, боится конкуренции”.

– Не трухай, Олег, – успокоил я его, – директор у нас простой, доступный, раз тебя вызывает, значит, хочет взять.

Мы допили пиво, Устрицев, несмотря на мои возражения, оплатил счет и мы расстались.

Через неделю он вышел на работу. А ещё через несколько дней новый начальник предложил мне подсесть к его рабочему столу и разложил на нём длинную скатерть со списком институтских тем на следующий год.

– Вот я вижу здесь несколько наших будущих работ, которые, мне сказали, надо утвердить и передать в Плановый отдел, – он снял с переносицы очки и стал водить их дужкой по бумаге. – Но я что-то не понимаю, зачем тебе ставить три темы примерно одинаковые, почему бы их не объединить, – он подумал немного и продолжил: – И потом что это за название? Оно какое-то слишком громоздкое, сложное, не упростить ли его?

Я что-то стал объяснять, он сначала слушал молча, крутил пальцами карандаш, которым делал заметки в списке будущих работ, а потом довольно резко меня остановил и начал плести, как мне тогда показалось, нечто совершенно идиотское. Я ему тут же возразил, после чего он в свою очередь мне ответил еще одной дурацкой чушью. Впрочем, даже не это меня главным образом обозлило. Я больше обиделся на то, что теперь он говорил со мной не товарищески, как следовало бы ожидать по нашим прежним отношениям, а с нескрываемым раздражением и повышенным тоном строгого начальника.

Сейчас мне даже не хочется вспоминать, на чем конкретно мы тогда стакнулись. Память часто кладет на свои полки не сущность происходящего, а нашу на то реакцию. Тем более, сегодня, через длиннющую череду прошедших лет, никакого смысла нет восстанавливать содержание того стародавнего разговора. Стоит лишь отметить, что каждый мой ответ на очередную придирку принимался в штыки, и вскоре наш диалог из делового спора перешел в грубую кухонную перебранку.

Через пару дней Устрицев прибодался ко мне по поводу плана моих командировок, которые раньше я сам себе назначал и ездил, куда хотел.

– Я не могу подписать эту заявку, – сказал он, глядя мимо меня. – У нас ограниченный лимит на следующий год.

– Но прости, Олег, – возразил я, – у меня же в смете на командировки была забита эта сумма финансирования.

Глаза моего нового начальника, наконец, меня нашли. Он помолчал, и я услышал как скрипят извилины в его черепной коробке.

– Во-первых, Александрович, – произнес он и снова замолчал.

– Не понял, что ты имеешь в виду, какого такого Александровича? – спросил я.

– Мы же на работе, а не в пивнушке, здесь я вам не Олег, а Олег Александрович, – сказал он, снова пряча взгляд в оконном стекле. – Во-вторых, мне не кажется, что вам нужно столько поездок.

“Ну, и идиот же, – подумал я и срифмовал про себя: я понял давно, что ты говно, и что подлец узнал наконец”.

Не говоря больше ни слова, раздраженный, огорченный, я, опустив голову, отошел в сторону. Стоило ли еще о чем-то спорить?

Те стрессовые дни открыли в зебре моей жизни мрачную черную полосу. Мне противно стало ходить по утрам на работу, а вечером я ехал в метро с тяжелой гирей на сердце и с кипящим варевом в мозгах. “Какая же он сволочь, подонок, гад – ругался я, – надо же было мне самому себе найти приключения на свою задницу. Неужели не мог разглядеть подлюгу в том лощенном гидропроектовском хлысте. Вполне ведь мог дать отлуп этой скотине, стоило только слово сказать директору, ну. не дурак-ли я”.

И теперь, вспоминая ту историю, я понимаю, что сам был виноват в обострении того конфликта не только потому, что заранее не разглядел этого Устрицева, но и потому, что был круглым болваном. Не смог я тогда сообразить, что появление у меня начальника совсем другого типа, чем предыдущие, полностью меняло обстановку. Еще раз проявлялось постыдное отсутствие гибкости моих прямолинейных мозгов, не способных улавливать повороты жизненных обстоятельств. Ведь тем моим прежним начальникам в Гипроводхозе и ПНИИИС'е были до феньки дела, которые не входили в круг их собственных интересов. Они были только рады, что никакие зайдманы не лезут к ним со своими заботами. Поэтому они и позволяли подчиненным делать все, что они хотели.

А этот Устрицев, ничем другим сам не занимавшийся, считал своим служебным долгом влезать во все дырки, совать нос, вникать во все, что происходило во вверенном ему участке. Хотел он разобраться и в моих работах, вряд ли, собираясь поначалу как-то меня прижучить. А я, дурак, сразу принял его вопросы за попытку ущемить мою самостоятельность, лишить свободы. Вместо того чтобы вести себя спокойно, уравновешенно, с некоторой долей юмора, я разозлился, стал на все его предложения возражать, полез в бутылку. Этим и настроил его против себя, испортил отношения. В общем, оказался сам себе

* * *

И еще один пробел, обнажающийся тем инцидентом, заложила в меня генетика (наверно, все же от папы). Вот не умею я собраться в нужную минуту, теряюсь, веду себя глупо – поддаюсь чувствам, а не разуму. Причем, этот недостаток дает мне прикурить не только в таких серьезных испытаниях, как конфликт с Устрицевым, но и в случаях, совершенно пустяковых. Вот в таком, как, например, вдруг мне вспомнившемся.

Это было в каком-то далеком году моего молодого прошлого. Мы с женой опаздывали на сеанс кино в “Октябрьском” и, выйдя из метро, на Калининском проспекте прыгнули в дверь подошедшего к остановке автобуса. Билеты мы, естественно, не взяли (чего их брать, едем-то всего пару минут). А тут, на наше безденежное счастье, в автобусе вдруг возникла здоровенного роста контролерша, этакая тетя-шкаф. И первым она нависла надо мной, стоявшим почти у самого выхода.

– Предъявите ваши билеты, – грозно вонзила она в меня свой басовитый альт. – А я, маленький, щупленький, ей по плечо, страшно растерялся, испугался, наложил в штаны, не знал что сказать, стал шарить по карманам, якобы, в поиске запропастившиеся куда-то билетов. Мой лоб покрылся холодным потом, а щеки, наоборот, покрылись красными пятнами. Ой, как стыдно, какой позор, какой ужас!

Но тут у меня из-за спины возникла моя храбрая подруга жизни.

– Какие-такие билеты вы еще имеете совесть спрашивать, – смело накинулась она на контролершу. Глаза ее горели праведным гневом. – Сами попробуйте в этой тесноте и давке дотянуться до ваших билетов. Чем по автобусам топать, лучше бы их чаще пускали. А то один раз в час ходят. Безобразие!

Вокруг публика одобрительно загудела.

– Правильно женщина говорит, – выкрикнул кто-то.

– Пора, наконец, порядок наводить. Стоишь, стоишь на остановке, все ноги отстояли. Сколько терпеть будем?

В это время автобус остановился, жена схватила меня за руку и потянула к выходу прямо на толстое брюхо контролерши. Я подумал, что она нас, конечно, задержит, не выпустит, но та посторонилась, отодвинулась от выхода, и мы стремительно выскочили на улицу.

Какие еще здесь нужны комментарии, с кем я еще сравнение выдерживаю, что собой представляю?

Ништяк.

Вспоминая теперь грозный неприступный вид той билетной проверяльщицы и ее удивившую тогда меня уступчивость при совсем не таком уж большом напоре моей благоверной, я еще раз думаю о том, как важно отличать внешнее от внутреннего, существенного, тебе нужного, чтобы попусту не волноваться, не теряться, не попадать впросак, держать себя в руках. А ведь это мне, увы, не дано, и это другой тоже весьма досадный недостаток моего неповоротливого бегемотного характера. По этому поводу почему-то пришел на ум один в этом контексте значимый, хотя и не очень значительный случай.

Пришел я как-то за дочкой в детский сад. Было уже поздно, всех детей разобрали, мы были последними. И пока дочь в раздевалке зашнуровывала свои ботики я вышел во двор покурить. Вдруг косым взглядом заметил возле решетки забора спину мальчика, вцепившегося худенькими ручонками в железные прутья. Мне показалось, что он горько плачет и с тоской вглядывается в сумеречную тьму безлюдной вечеряющей улицы. Плечи его содрогались, он что-то бормотал, ныл, мычал и, наверно, глотал слезы. Мне его стало очень жалко – вот ведь как, все уже ушли, а он остался один, и потому, что за ним никто не пришел.

Я подошел поближе. Что же увидел? Мальчишка вовсе не рыдал, как я думал, а представлял себя шофером машины – крутой водила жал на педали, переставлял скорости передач, тарахтел и скрипел губами, воспроизводя рокот мощного мотора. Услышав мои шаги, он повернулся, взглянул с веселой улыбкой и, не найдя во мне ничего для себя интересного, снова взялся за решетку забора, продолжив свой воображаемый автопробег по неровному асфальту многополосного шоссе.

А я то, слюнявый недотепа, что подумал…

* * *

Вспоминая сегодня черные полосы своей длинной жизни, я начинаю думать, что густота их черноты во многом зависела и от моего собственного к ним отношения. Я, вообще, почему-то всегда раньше считал, что разумнее видеть впереди плохое, чем хорошее. Тогда, рассуждал я, если и придет плохое, то оно не будет каким-то внезапным, его легче переносешь. А, если наоборот, думать о хорошем, и оно не наступит, то будешь чувствовать себя совсем плохо.

Теперь же я понимаю, что то был настрой недалекого пессимиста, лишь ухудшающего себе жизнь. Во-первых, ожидание чего-то обычно длится намного дольше, чем его действие. А, значит, ты дольше находишься под прессом негатива. Во-вторых, черные мысли магнитом притягивают к себе плохое, нагнетают страх, неуверенность, дурное настроение, а в результате вызывают и всякие недуги. Формулу “в здоровом теле здоровый дух” надо бы перевернуть и признать, что здоровый дух поддерживает здоровое тело. Но не только его, но и то, что сверху на него надето и что вокруг нахотится. Поэтому, если не вешать нос, не думать о плохом и ловить кайф побольше, то будешь жить в шоколаде и бархате, а не в картошке и сукне.

К месту припомнить известную историю о тяжело больной девочке, которую спросили, чего бы она хотела больше всего. Та ответила – хотя бы немного побыть принцессой. Тогда родители и врачи арендовали большой дом, преобразовали его на время в дворец, повесили старинные картины, гобелены, сами переоделись придворными и на больную надели красивое бальное платье. Устроили праздничный вечер, танцы, назвали гостей, угощали всех пирожными, конфетами, разыгрывали сцены, а потом уложили девочку спать на королевскую кровать под богатым парчовым балдахином.

И что вы думаете? Наутро девочка встала на ноги, а ее болезнь быстро пошла на убыль. Вот, что значат радости жизни. Хапайте их, где можно, полными горстями. И, где нельзя, тоже.

* * *

Тот стресс-психоз с новым начальником выдержать долго я не смог. Сколько я продержался, год, два? Ничего подобного – всего месяцев 5. Я воевать не умел, не был ни бойцом, ни борцом, а лишь беглецом. И сбежал, как только в мраке того моего бытия приоткрылась небольшая щель. Ею было неожиданно освободившееся место старшего научного сотрудника в лаборатории гидрогеологии нашего же института.

Эта оказия случилась в результате каких-то многоходовых штатных перестановок, некого дворцового переворота, мастерски проведенного заведующим той самой гидрогеологической лаборатории И.Я.Пантелеевым, в результате которого он из зава стал замом.

О, великий могучий, какие разные смысловые наполнения могут иметь одни и те же твои слова! Ведь мало кто из читающих сейчас этот текст способен себе представить, что занимать пост заместителя, например, какого-нибудь Министра тяжелого машиностроения в Москве, могло быть в те года менее привлекательным, чем быть заместителем директора мастерской по ремонту велосипедов где-нибудь в Крожопинске. Попробую объяснить это на примере.

Иван Яковлевич Пантелеев принадлежал к огромной армии советских ученых, которые, на самом-то деле, никакими учеными не являлись. Они были лишь деятелями науки, в лучшем случае некими менеджерами, организаторами. Однако, кроме нередко присваемого им почетного звания “Заслуженный деятель науки и техники”, они обладали и лакомыми степенями кандидатов, докторов наук и даже были членкорами и академиками. А это, в свою очередь, давало им право занимать не очень-то пыльные места в советской ученой бюрократии и класть в карман совсем не худые пачки денежных ассигнаций.

В послевоенные годы И.Я. жил в одном из небольших городов Северного Кавказа и после окончания института попал на работу в Пятигорское отделение нашего московского ПНИИИС'а. Там, будучи с молодости не каким-то раздолбаем, а ловким предприимчивым умельцем, он насобирал множество материалов по гидрогеологии минеральных вод того региона. В том же ПНИИИС'е он защитил сначала кандидатскую, потом и докторскую диссертацию. Потом он переехал в Москву и не без помощи красных крыльев своего партбилета вскорости взлетел на должность завлаба. Но и это был лишь платсдарм для дальнейшего карьерного прыжка. Не прошло и пары лет, как Пантелеев одолел главную вершину, оседлав кресло заместителя директора по науке.

Надо сказать, что мне до сих пор не понятно, как можно было присуждать ученые степени за простые компиляции, за папки бумаг с описанием состава воды, их температуры, цвета, качества и количества. Когда я тогда высказывал эти крамольные мысли, мне говорили: ну, как же, в тех работах дается не просто описание фактов, но и их анализ, обобщение, классификация. Но при первом же знакомстве с этой, якобы, аналитикой ничего, кроме обычного наукообразия, я там не обнаружил. Было совершенно ясно, что современное природоведение не может сводиться к примитивному собирательству и накоплению данных. Время естествоиспытателей-натуроведов давно прошло, нужны другие подходы к изучению природы, новые методы ее исследования.

Но тогда в области так называемых естественных наук еще правили бал именно эти последователи традиций прошлых веков, времен Линнея, Тимирязева, Обручева, Саваренского. Наши советские натуроведы, конечно, не дотягивая даже до подошв ботинок тех корифеев, делали себе имена путем сочинения и публикации толстых фолиантов, содержавших сведения о тех или иных подземных водах, почвах, лесах и горах. Особенно преуспевали в изготовлении такого сорта кандидатов и докторов наук отечественные университеты, включая МГУ. Эти писатели-описатели были директорами, завлабами, членами Советов по присуждению научных степеней, разных других важных Советов и Комиссий. Вплоть до 80-х годов они исправно ходили на работу, сидели в больших кабинетах, занимали престижные, хорошо оплачивавшиеся должности и не подпускали к госкормушке более молодых и продвинутых.

Когда в 1970 году я пришел в ПНИИИС, бывший наследником ликвидированных Хрущевым академических “Института мерзловедения” и “Лаборатории гидрогеологических проблем”, там работало немало таких “ученых-моченных” (в огуречном рассоле бумажного дерьма). Помню, как после ухода многих из них на пенсию или на кладбище, уборщицы кидали на пол толстенные папки бумаг, освобождая стоявшие в коридорах книжные шкафы, забитые никому не нужными многотомными Отчетами, Докладами, Записками. Предприимчивые сотрудники института с энтузиастом их обменивали на дефицитных “Трех мушкетеров”, “Таинственного острова”, “Братьев Карамазовых” и других производных тогдашней широко рекламировавшейся компании по сбору макулатуры. Такова была цена тех “научных” трудов.

Пробившись в замдиректора по науке, Пантелеев поставил на освободившееся место завлаба свою любовницу Фаину Ивановну Тютюнову. Это была высокая плоскогрудая дама средних лет, отличавшаяся строгим соблюдением простоты и незаметности одежды. Всегда и всюду, за рабочим столом, на важном совещании у директора или на прикольном сабантуе по поводу юбилея сотрудника, она носила серый однобортный костюм и черные старомодные туфли без каблуков.

Единственным местом перемен в ее облике был пучок седоватых волос, которые она в зависимости от внешних условий скрепляла то простыми коричневыми заколками, то мощными фигурными гребенками разного цвета. На еженедельной институтской планерке и на партсобрании они были синие, а на лабораторном застолье, например, по случаю праздника 7-го ноября – революционного красного цвета.

Тютюнова, как и мой первый в ПНИИИС'е начальник, готовилась к восхождению на докторский олимп, но, ему в противоположность, ей от меня никаких формул не требовалось. Поэтому, к великой моей радости, я снова был оставлен в покое, и мог делать почти все, что захочу.

Московское бабье лето 1955 года утопало в осенних листьях и оттаивало в после-сталинской Оттепели. Интеллигенция зачитывалась Булгаковым, Платоновым, Мандельштамом, Цветаевой. Народ похрабрел и втихоря посмеивался над длиннющими хрущевскими речами, в газеты с которыми можно было “заворачивать слона”.

И пришло время, когда в лекционном зале Политехнического музея, а позже на Большой арене лужниковского стадиона зазвенели голоса молодых поэтов Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Б.Ахмадулиной, Р.Рождественского. Помимо того, в разных НИИ и Проектных конторах они с успехом выступали перед научной и технической интеллигенцией, самоотверженно совмещали “лириков и физиков”.

Поддаваясь тогдашнему общему поветрию, интересу к изящной словесности, я стал раз в неделю ходить на сборы литературного кружка при ЦДКЖ (Центральный Дом Культуры

Железнодорожников), позже переросшего в довольно известное литературное объединение “Магистраль”. Там же еще до восхождения на Олимп начинали свой вход в писательство такие знаменитости, как Б.Окуджава, В.Войнович, И.Шаферан и более мелкие известности Е.Храмов, А.Аронов, Н.Бялосинская, Э.Котляр.

С Шафераном меня связывала долгая и плотная дружба, о чем я рассказываю в гл. 6. Вторичные контакты с Войновичем уже в далеко ушедшие от магистральных времена возобновились заочно через его давнишнего приятеля писателя Беню Сарнова и моего близкого лосанджелесского знакомца бывшего многолетнего сотрудника “Нового мира” Левы Левицкого. А в 2015-году мы снова законтачили с Володей при его посещении Лос Анджелеса, и потом наша связь продолжалась во время моих ежегодных приездов в Москву. Здесь, конечно, ему, да и мне, времени для встреч не было. Мы общались лишь, когда я звонил ему в Истру, где он жил в загородном доме со своей второй женой.

Побывал я и на 85-тилетнем юбилее Войновича, который, честно говоря, произвел на меня грустное впечатление. И не столько какой-то своей убогостью, бедностью, не соответствовавшей значимости юбиляра. А тем, что те “властители умов и сердец”, которые раньше десятками лет были у всего мира на слуху и на телеэкране, теперь выглядели бледными тенями бывших блестящих писателей, артистов, режиссеров. Шаркающей походкой, опираясь на палку, прошел по вестибюлю ЦДЛ (Центр, дом литераторов) главреж театра “Ленком” М.Захаров, с бледной маской лица в клеточку морщин вышел на сцену кумир молодежи прошлого музыкант-певец “Машины времени” А.Макаревич, сильно растолстевшей, неухоженной, постаревшей, неряшливо одетой выглядела знаментиая писательница В.Токарева.

Тоже в Америке посчастливилось мне встречаться с Эфраимом Севелой (Ефимом Драбкиным), 97 – летний отец которого Евель Хаимович (тоже незаурядная личность) с молодой женой-ухожеркой жил неподалеку от меня в Западном Голливуде. Кроме того, что Севела был блестящим беллетристом и кинорежесером, он еще обладал удивительным талантом рассказчика. Много вечеров подряд мы гуляли с ним по лосанджелесским улицам, и он на ходу развертывал передо мной яркие картины своей насыщенной головокружительными пируэтами жизни. Не забуду, с каким юмором Фима вспоминал о том, как он стал президентом (или королем) небольшого безыменного острова в Океании, купленного им по случаю за бесценок еще в 90-х годах.

Хочу заметить, как неисповедимы человеческие судьбы, как относительны сегодняшние ценности, пристрастия, как условны веления моды. Бывшие в то наше время лидерами “Магистрали” и подававшие большие надежды Н.Бялосинская, В.Котов, Л.Халиф, В.Забелышинский и другие в дальнейшей жизни таким уж большим успехом не отличились и прошли свой жизненный путь довольно тихо, без особой славы и почитания. А ничем поначалу не выделявшиеся тогда Окуджава и Войнович вырвались вперед, всех обогнали и позже стали почти классиками.

Я тоже писал стишки, хотя никому в “Магистрали” их не показывал, а на ее заседаниях читал только свои романтические сказки для взрослых. Их принимали с вежливой похвалой, умеренной критикой, а в общем довольно безразлично. И я быстро понял, что мои графоманские потуги славу мне не принесут, поэтому стал потихоньку от писательства отваливать.

Но все же, возвращаясь к своей давней мечте о гуманитарном образовании, я поступил на двухгодичные заочные курсы журналистики. Занятия проходили в ЦДЖ (Центральном доме журналистов), где, кроме всего прочего, гудел по вечерам неплохой ресторанчик. Итогом обучения на журналистских курсах была выпускная работа и я, естественно, без каких-либо колебаний выбрал тему “Военная публицистика И.Эренбурга”. Там, я по полной оторвался на восхвалении своего литературного, гражданского и этнически близкого кумира

Зачем мне нужна была та бумажка о прохождении журналистских курсов, не знаю – я никогда, никому и нигде ее не предъявлял.