Текст книги "Зебра полосатая. На переломах судьбы"

Наверно, здесь уместно сказать и о моих настырных попытках проникнуть в тайны писательства. Каким образом ничтожные буковки-букашки вдруг становятся Литературой, какой магнит притягивает к ним глаза, мозги и сердце читателя, почему, увлекаясь чтивом, забываешь сходить пописать, почему не в силах оторваться от приключений трех мушкетеров и несчастной любви Анны Карениной? Какая марихуана льется в наши кровеносные сосуды от книг Дюма, Толстого, Паустовского, какой кокаин заставляет забыть про остывающий чай и далеко заполночь оставлять в девственности сонную подушку.

Сначала я думал, что все дело в занимательности сюжета, в скрежете автомобильных колес погони, в переплетении дворцовых и любовных интриг, в кровавых драках и грохоте пушек. Как в этом можно было сомневаться, глядя на переплеты и страницы библиотечных приключенческих, фантастических или детективных остросюжетных книжек. Никакие другие не выглядят такими, как эти, кухонными замарашками – потертыми, замызганными, покрытыми кофейными, масляными и винными пятнами. “Зачитанные”, “затертые до дыр" – это про них. Хотя… Одно дело Фенимор Купер, Агата Кристи, братья Вагнеры. Другое, какой-нибудь В.Шишков, Л.Шейнин, А.Маринина – под чтение их текстов засыпаешь, не успевая погасить ночник над головой.

Нет, все же в изящной словесности, думал я, важно само слово. Яркое, сочное, красивое, звонкое. В нем должны быть слышны скрипки и виолончели, валторны, бубны и барабаны. Точные ритмы аллитераций и ассонансов нужны прозе совсем не меньше, чем поэзии. Как прекрасно звучит музыка слов Паустовского, какое наслаждение вызывает изящная вязь фраз Пришвина, Тургенева и других знаменитых мастеров пера.

Или взять публицистику И.Эренбурга, его блестящие шедевры слога поражают своей изысканностью, неожиданностью, броскостью.

А как существовать прозе без ее величества Метафоры – золотой звезды в ряду медных медалей на груди ветерана или, если хотите, шоколадной конфеты в подарочном наборе карамелек и тянучек? Или вот другой пример метафоричности, относящийся к самой технологии сочинительства: писатель – это пчела, собирающая нектар с цветов, растущих на поляне у леса, в палисаднике деревенского дома, роще цветущих акаций, в поле гречихи или еще где-нибудь. Потом, набравшись цветочного лакомства, насекомое-трудоголик его старательно перерабатывает – тщательно пережевывает, перемешивает, обильно обслюнявливает и уже готовым продуктом, то-есть, сладким душистым медом укладывает в соты, которые ровными рядами стоят в ульях.

Хотя, бывает, писатель – оса или шершень, тогда сладостей от него особо ожидать нечего, он и ужалить может. Да и продукт свой он не складирует там, где надо, не укладывает аккуратно в специально подготовленном помещении, а кидает куда попало, в какие-нибудь неряшливые дупла на деревьях.

Однако, в языке ли только дело? Есть, есть еще и другие секреты писательства. И главный из них, прозревал я, это не рассказ, а показ.

Нужно не описывать то, о чем идет речь, а создавать его зримый образ. Например, надо писать не просто “женщина шла по улице”, а “густо крашеная брюнетка в синем длиннополом плаще с желтой потертой сумкой в правой руке осторожно перешагивала грязные лужи на тротуаре”. Читателю подавай детали, по ним он видит конкретную деревенскую избу с белыми узорчатыми наличниками на окнах или особняк, фасад которой украшен витиеватой лепниной в виде виноградных лоз.

Кроме того, в столярный набор литературных рубанков и стамесок нельзя не положить такой инструмент, как запятая. Перечисление – вот что неплохо служит процессу изображения. Вот пример моего собственного производства:

«Бородатые длинноволосые конники – скифы на легких быстрых лошадях. Тяжелая кавалерия сарматов, вооруженных длинными пиками и прямыми мечами. Свирепые гунны с дальнобойными луками и плетеными кожаными арканами. Широкоскулые тюркские всадники на низкорослых грудастых конях. Хазары, акациры, барсилы, савиры, булгары, авары, аланы и многие-многие другие»

Довольно ведь сносно (ха-ха), не правда ли?

Для раскрытия характеров литературных героев успешно работает драматургический прием, проще говоря, прямая речь. Разговор в прозе, чаще всего, оказывается живее, интереснее авторской речи, особенно, если диалог еще двигает сюжет, и в нем прослеживается какая-то интрига. Чем писать о чем и как говорят те или иные персонажи, лучше дать им возможность самим открыть рот, а по их манере это делать и по словам, которые они произносят, станет ясно, что они собой представляют.

Например, вот автор пишет о своем герое: “этот умник по-глупому из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать свою ученость и образованность”. Но разве не лучше этот “умник” раскроется, если сам произнесет какую-нибудь абракадабру, хотя бы вот такую: “в наш век универсального прогресса каждый критико-ассимилирующий индивидуум оптимистически мистифицирует дискретную абстракцию”. Ощущаете разницу?

Какой же я формалист. Неужели все дело только в форме, в словах, знаках препинания, метафорах, оборотах речи? Разве не нужны удачные находки в подаче тех или иных ситуаций, событий, в выборе действующих лиц, в поворотах сюжета? Вот, например, смешной эпизод в “Чонкине” В.Войновича, когда долдон-особист извивается чеховским хамелеоном, узнав, что задержанный им старый еврей носит фамилию Сталин. Или герой Д.Быкова в его “Остромове”, прижученный НКВД за то, что собрал коллекцию сушенных половых членов ровно по числу членов Политбюро.

Читабельность произведения очень зависит и от свойств, качества, особенности заключенного в нем зеркала. Оно должно отражать что-то личное, интимное. Ведь интересно о чем-то знакомом узнать нечто новое, ранее неизвестное. Хочется встретить в метаниях Достоевского князя Мышкина свои собственные душевные терзания, а в твердости Чернышевского Рахметова свою уверенность и непреклонность. Читатель хочет посмотреть на родную Мещеру глазами Паустовского, и взглянуть на знакомые с детства московские Патриаршие пруды времен Булгакова. А разве не любопытно узнать, как другой твой современник воспринял 2 января 1992 года гайдаровскую шоковую терапию? Или, как бы ты, читательница, сама, собственной персоной смотрелась бы в своем недавно купленном черном бархатном платье на царском балу с Наташей Ростовой в “Войне и мире"?

Только в зрелом возрасте я стал склоняться к тому, что все-таки главное в произведении не его форма, язык, стиль и прочие прибамбасы, а его смысл, идея. И не обязательно замысел должен стать ясным только после прочтения всей книги. Он может быть высказан и раньше: в тексте, в отступлениях от сюжета, в авторских объяснениях, рассуждениях. Лишь бы это было интересно и не сводило рот зевотой. Помню, подростком, я без всякого сожаления галопом проскакивал страницы с казавшимися мне тогда занудными умствованиями Л.Толстого в “Войне и мире” и тягомотными философствованиями М.Горького в его поздних романах и пьесах. А когда я все это перечитал в зрелом возрасте, то понял, какой был дурак, что раньше не воспринимал мудрости, сгенерированные великими классиками.

Вот прошли годы, десятилетия, я прочел сотни (может быть, тысячи) книг, сам написал многие десятки статей, рассказов, книжек. И только теперь, наконец, сообразил, что все мои приведенные выше умствования в поисках средств, как стать писателем, не больше, чем шелуха от картошки, кожура от яблока, корка от хлеба. А сам картофель, яблоко и хлеб это их внутренняя суть, и имя ей – Талант. Никакие эффектные литературные приемы, никакие изысканные метафоры, рефрены, глубокомысленные изречения его не могут заменить. Графоман тоже может хорошо писать, он может приобрести опыт, набить руку, овладеть так называемым “легким пером”, однако, его гладкопись – лишь ремесло, умение, если хотите, мастерство, но никак не дар Божий. Потому-то полно на свете стихотворцев, а поэтов – единицы.

Вот эта единичность, самобытность, непохожесть ни на что другое и есть основной признак талантливости. Читаешь, например, великолепную прозу А.Платонова и, наслаждаясь его “Чевенгуром” или “Ювенильным морем”, поражаешься, как же здорово, как необычно он писал. Разве можно его не узнать, не отличить, не выделить? Как и по нескольким строчкам Зощенко, Паустовского, Чехова и десятков других классиков.

Или стал я недавно перечитывать Пушкина. Взял его стихи, “Онегина”, “Бориса Годунова”, потом прозу. Если в той ранней юности меня в основном увлекали повороты-развороты сюжетных ходов, то теперь мне стала интересней сама форма пушкинского словосложения. И удивился раньше не замечавшейся бесхитростной простоте, и даже некой скудности пушкинских текстов. Ни в “Повестях Белкина”, ни в “Капитанской дочке” и “Дубровском” я не нашел никакой изысканной метафоры, интересной детали, красивого описания природы. Да и сами его герои без описания эполет на мундирах поручиков и лент на шляпках дам показались мне немного плоскими, безликими (может быть, я и ошибаюсь, не специалист ведь). Но несмотря на это, оторваться от пушкинских строк было невозможно, я глотал страницу за страницей, а, если и приходилось заниматься чем-то другим, то только и думал, как бы поскорее вернуться к доблестям Дубровского или проделкам Швабрина.

Вот что значит удивительный магнетизм творения рук гения, таланта.

Но в чем он заключается, каков его секрет?

Не знаю.

Понятие таланта слишком неоднозначно и сложно для моих жидких мозгишек, не тянут они на приличный IQ. Не дано мне понять, оценить, распознать тайну этого феномена. Могу лишь утешаться придумкой того, что она не абсолютна, а многокалиберна и имеет промежуточные, срединные ступеньки. На его нижнем этаже стоит способность, на самой верхнем – гениальность.

Как хотелось бы думать, что и у тебя есть какая-то способность, пусть хотя бы 0,001 от Александра Сергеича. А ведь скорее всего, ее нет, а есть та самая нехитрая набитость руки, опытность, умелость, отточенное и отлакированное за долгие годы бумагомарания до сувенирного блистания.

Впрочем, и это, если честно признаться, даже не самомнение, а лукавая рисовка. На самом-то деле, я обычный графоман. Почему я так себя уничижаю? А потому, что это правда – все признаки той напасти у меня налицо. Вот прочту я, например, “Автобиографию” Войновича, и сразу тянет писать такую же, попадется томик Бредбери, и я пытаюсь сочинять фантастику, наткнусь на любовную лирику, и тут же лезут в голову какие-то рифмованные строчки. Все у меня – эпигонство, подражание кому-то и чему-то, пережеванная вчерашняя котлета, чужое поношенное пальто, стибренная в бутике безделушка.

Глава 6
Гибкость спины и гибкость ума

Это был, пожалуй, самый успешный, самый плодотворный этап моей жизни. Что я только тогда не делал и чего только не успевал. Вот навскидку:

На службе отраслевой науки разрабатывал умные теории, методики, технологии, выпускал нормативные документы – “Рекомендации” “Указания”, “Инструкции”, занимался изобретательством, за что получал премии и медали ВДНХ (“Всесоюзные Достижения Народного Хозяйства”). В свободное, и не только, время писал научно-популярные статьи и книги, преподавал профессиональные предметы заочникам и вечерникам в нескольких вузах, читал лекции в обществе “Знание”, сочинял фантастику для журнала “Техника молодежи”, возил туристов в так называемые “Турпоходы Выходного дня”, на даче выращивал огурцы, клубнику, малину, строил сарай и еще что-то мастерил.

Но, что это я расхвалился – делает ли честь держателю такого объемного перечня непомерный разброс разношерстных занятий, интересов, вкусов? Не черезчур ли он велик, не излишен ли?

Стоит ли им гордиться, задирать нос перед приятелями, коллегами, соседями, детьми?

Тогда я так не думал, а ныне в этом сильно сомневаюсь.

Есть мудрые люди, цельные личности, глубокие умы. Они идут к своим вершинам прямой столбовой дорогой, держат ее главный вектор, всю жизнь успешно занимаются одним своим делом, не распыляют силы ни на что другое, постороннее. Именно это (кроме таланта, везения и пр.) делает их академиками, генералами, сенаторами, президентами корпораций, владельцами и директорами заводов и фабрик. А моя многоядность в выборе интересов, неспособность определить важное направление увела меня на многополосный разветвленный путь, который упорно бросал в разные стороны. То в науку, то в литературу, то в преподавание, журналистику, экскурсоводство и вообще черт те во что. Я пропрыгал по жизни глупым кузнечиком, профукал главное, так и не сделав ничего особо путного. Ни в теории фильтрации и инженерной гидрогеологии, ни в конструкции пневмопробойников, водозаборов и плотин, ни в сочинении фантастики, публицистики, научпопа и мемуаристики.

* * *

Впрочем, в критике своей многодельности и лукаво рисуясь, на самом деле, я преувеличиваю свое подобие Юлию Цезарю, который по легенде, якобы, одновременно делал много разных дел. Несмотря на свою разбросанность, все-таки основное занятие я продвигал по прямому главному тракту, остальные дела двигал по обочине. Больше всего в те годы мое внимание, время, интересы занимал поиск новых возможностей “кротов"-пневмопробойников.

Снизу успех этой работы поддерживался моим первым и последним (то-есть, единственным) официально оформленным учеником – аспирантом, за которого я даже получал какую-то денежку (у нас в институте была своя аспирантура и Ученый совет по присуждению кандидатских степеней).

Натан Борисович Фаерман, инженер-механик работал в Производственной части нашего института. Это был шумный импульсивный еврей, недостаточность интеллигентности которого с лихвой перекрывалась его незаурядными конструкторскими способностями. Он увлекся разработкой придуманных мной хитрых открылков приспособлений, позволявших “кротам” преодолевать разные подземные препятствия. Благодаря нему многие мои умозрения приобрели конкретные формы в небольших плексигласовых моделях и полномасштабных железных образцах.

А сверху, нашей крышей, стал тот самый Пантелеев, зам директора института. Я вписывал его имя во все публикуемые мной статьи, авторские свидетельства на изобретения, инструкции и наградные листы. Он получал те же, что и мы с Фаерманом, медали ВДНХ и квартальные премии. За это Пантелеев давал распоряжения институтскому конструкторскому бюро без очереди делать мне чертежи, а механической мастерской изготовлять опытные образцы. И вообще во всем помогал. Хотя…

Как-то я зашел к Пантелееву на минутку в кабинет подписать какой-то очередной запрос на финансирование. Напротив замдиректора, небрежно положив ногу на ногу, сидел в кресле некий профессор Котлов, его старый приятель и известный институтский юдофоб. Я поздоровался, оставил на подпись бумагу и пошел к выходу. Уже в дверях услышал приглушенный голос Котлова:

– И охота тебе с… этими якшаться?

На что тот тут же получил ответ:

– Да, ладно, брось. Деньги ведь не пахнут.

У меня кровь бросилась в голову. Ну, и сволота – вот, оказывается, каков этот мой покровитель, вот с кем приходится иметь дело. Конечно, я всегда понимал, что Пантелеев не за мои красивые глаза, а за деньги меня поддерживает, но никак не думал, что он такой же антисемит, как и все те так называемые дутые “профессора"-коммуняки.

Второй моей профессиональной заботой было опробование и внедрение очередного своего изобретения – “тяжелой жидкости”. Этим громким названием, вызывающим некоторые подозрения о причастности к атомным делам, я придумал наукообразить обычную соленую воду. А все хитросплетение сводилось вот к чему. При изучении свойств водонасыщеных грунтов обычно проводятся опытные откачки подземной воды из пробуренных в земле скважин. Для этого используется насос, требующий электроэнергии, а вот ее-то в отдаленных районах, где проводятся изыскания, часто вообще не бывает, или она стоит очень дорого.

Но что делает насос? Правильно, откачивает из скважины воду и тем самым понижает в ней ее уровень. И я придумал простую вещь – вместо откачки воды сделать ее тяжелой, для чего растворить в ней соль. Под действием своего веса такая жидкость должна из скважины вытекать наружу в грунт, и ее уровень понижаться без всякого насоса. Ловко придумано, не правда ли?

Для проверки действия метода мы с моим помощником объездили многие города и веси, где наш институт (и не только он) вел гидрогеологические изыскания. Мы подкатывались к исследовательским скважинам с необычным “оборудованием” – пакетами питьевой соли и сумками с женскими фельдиперсовыми чулками. Сначала на нас поглядывали, как на сумасшедших, и выразительно крутили пальцами у головы.

Эй, вы, чокнутые ученые-соленые, подшучивали над нами геологи-полевики. – Лучше бы ножки у баб раздвигали, чем ихние пустые чулки впустую щупать.

А мы наполняли те бесхитростные емкости солью и опускали в скважины.

Кроме технологии, я разработал также теорию – расчетные формулы и даже выпустил “Пособие по методу тяжелой жидкости для определения гидрогеологических свойств грунтов”. Применяется ли где-нибудь сейчас это мое изобретение? Не знаю, скорее всего, нет.

В то наше время в научно-техническом сообществе бытовало такое понятие – внедрение. Почему это слово носило такой силовой смысл? А потому, что для овеществления того или иного мозгового воздушного пузыря (изобретения, рацпредложения, проекта) нужно было здорово поднатужиться – приложить недюжинные усилия, время, средства. Исключения составляли только те новации и усовершенствования, которые спускались сверху в командно-плановом порядке. А влезть на те высоты без крепких бицепсов узкогрудому слабаку изобретателю-очкарику было не под силу.

Хотя отдельные чудаки энтузиасты посвящали всю свою жизнь на то самое внедрение. Я знал одного такого упрямца, положившего десятки лет на проталкивание в серийное производство придуманного им амортизатора для ручных пневмоперфораторов, которыми на улицах и дорогах долбился асфальт. Это изобретение действительно было полезно, так как позволяло уменьшить вредное воздействие на здоровье рабочих тряски тех сильно вибрировавших снарядов-ударников. Но пробить железобетонное безразличие министерских чиновников и производственных начальников было куда труднее, чем продолбить даже самое крепкое дорожное покрытие. Кажется, только к своему пенсионному возрасту упорный изобретатель чего-то добился и даже получил “мешок” денег.

В основном же там, где гибкость ума ценилась меньше гибкости спины и верткости головы, большинство технических и технологических новшеств оставались строчками в служебных Отчетах или пунктами Рабочих журналов. В лучшем случае их авторы, вроде меня, удостаивались чести получения красиво напечатанных Авторских свидетельств, штампованных медалей ВДНХ или просто страниц статей в специальных журналах.

Как и во всех других сферах, продолжая вековую российскую традицию, Советский Союз бездарно разбазаривал свои богатства из области интеллектуальной собственности. Преступное безразличие к охране и сбережению изобретательства и новаторства, глупая их недооценка была одной из главных причин огромного технического отставания СССР от продвинутой экономики Запада. И не только от него, но и от хитро-мудрого Востока. Приведу по этому поводу один любопытный, как мне кажется, пример из собственного опыта.

То был первый международный конгресс, в котором мне посчастливилось принять участие. Проходил он в конференц-зале ресторана на Новом Арбате, где у всех его стен громоздились большие стенды, сплошь увешанные плакатами с чертежами, схемами, фотографиями, теоретическими выкладками и расчетными формулами. Это были самые последние, самые передовые разработки разных научно-исследовательских институтов, конструкторских бюро и проектных контор. Таким образом советские инженеры и ученые, отрезанные от мира железным занавесом и жаждавшие общения с коллегами из зарубежья, лезли из кожи вон, чтобы показать им, что они тоже не лыком шиты.

На первом же утреннем заседании в перерыве между докладами у всех демонстрационных стендов столпились участники конгресса, причем, как я отметил про себя, в основном иностранцы. Среди них выделялись два маленьких юрких человека с косыми глазами ориенталов, которые вели себя несколько странно. В отличие от всех других, они не изучали, не рассматривали информационные плакаты и не делали никаких записей и зарисовок в свои блокноты. У них на груди на широких плетенных веревочных ремнях висели большие фотоапараты-широкоугольники. Не пропуская ни одного, эти двое быстро переходили от одного стенда к другому, приседали на корточки, поднимались на цыпочки и гулко щелкали затворами своих камер.

После заседания вся ученая публика ретиво, чуть ли не отталкивая друг друга, ринулась в ресторанный зал, где были накрыты шведские столы для дружеского фуршета. Вместе с приятелем, сносно говорившим по-английски, я тоже проник в ресторан и, оглядевшись, у крайнего столика узрел одного из тех фотографов. Он левой рукой придерживал свою опустившуюся к животу фотокамеру, а другой с энтузиазмом отправлял в рот наколотые на деревянные палочки-зубочистки бутербродики с красной икрой и салями. Возле него больше никого не было, и я потащил к нему за рукав своего приятеля. Но вскоре оказалось, что его английский был вовсе не нужен.

– Гуд дей, хау ар ю, – произнес я, изобразив на своей физиономии приветливую улыбку, и вдруг услышал вполне приличную русскую речь:

Здораствуете, здораствуете, – услышал я шепеляво-шипящий голос, – позалуста, присоднясте. У нас в Джепонии говирятс “кто чай один пиёт, тот один и юмрёт”.

В общем, вот так мы разговорились, и когда я задал японцу какой-то вопрос на тему капиллярного подзема влаги в зоне аэрации грунтов, то увидел на его лице полное непонимание.

– Мы из нот профешионал, – сказал он, смущенно улыбаясь, – мы толко операторе, толко делать фотос. Потома в Токио их изучивают спешиалистс, мозет быть, што-то нузно будет.

Мы еще поговорили о том о сем, я разлил по чашкам чай из стоявшего на столе фарфорового чайника, мы выпили, сели по маленькому пирожному-петифуру и, попрощавшись, разошлись.

Вот он один из секретов японского экономического чуда, – заметил мой приятель, когда мы вышли из ресторанного зала, – по всему миру шныряют такие вот фотошпионы и, как пчелы нектар, собирают отовсюду разные сведения, которые потом с успехом и используются.

– Да, – поддержал я его, – особенно они преуспевают у таких лопухов, как наши, выставляющие напоказ свои секретные ноу-хау.

Конгрессы, симпозиумы, конференции – это лишь полураскрывшиеся цветочные бутоны, из которых нектар приходилось выкачивать с некоторыми затратами (командировочных и зарплатных расходов, использованием разной аппаратуры). Но в стагнации брежневского безвременья безнаказанно цвели и совсем распустившиеся соцветия – большими тиражами издавались научно-технические книги, журналы, бюллетени, информационные листы, позволявшие кому не лень получать практически любые сведения о технических новинках во всех, кроме военных, областях советского хозяйства. А они почти никаких расходов не требовали – сиди себе за столом, кушай суши, ешь бананы, попивай экспрессо и переводи, что надо, с русского на английский, японский, немецкий и прочий нерусский. Так что, вовсе не для всех железный занавес был глухим железным, а вполне прозрачным стеклянным.

Удивительно, что жесткая система тотальной закрытости так называемых почтовых ящиков, где ковалось оружие страны Советов, прекрасно уживалась с полной открытостью всех других областей промышленности. А ведь в те годы почти все, что ею производилось, так или иначе было связано с оборонкой, и даже не очень большая смекалистость и догадливость позволяла много полезного извлечь из открытых источников.

Я тоже плодотворно поучаствовал в той многоцветной ярмарке разбазаривания отечественных промышленных секретов, когда при подработках в Институте информации и Патентной экспертизы освещал в их журналах разные последние советские технические новинки. Тем самым, наверно, я снабжал многими полезными сведениями забугорных интересантов – японцев, немцев, американцев и прочих шведов.

Эта моя совершенно легальная деятельность могла бы квалифицироваться, как промышленный шпионаж, если бы я передавал те материалы не в открытую печать, а неким иностранным потребителям, тайно меня оплачивающим. Но, думаю, в те годы были и такие. В более позднее время я знал у нас в институте одного молодого умельца, хорошо владевшего английским, который, узнав, что я собираюсь в Америку, почему-то решил передо мной похвалиться.

Ну, понятно, это не для широкого распространения, – сказал он как-то мне во время перекура на площадке лестничной клетки. – Я подзарабатываю изредка для одной чикагской геолого-разведочной фирмы, – он оглянулся, проверив не слышит ли его кто-нибудь, – посылаю им список неопубликованных работ, и если их что-то интересует, делаю для них переводы. Надо же как-то выживать.

Через несколько лет этот пнииисовский малый, как только представилась возможность, благополучно слинял в Канаду, где со своим нехилым английским и недюжинной предприимчивостью, наверно, сделал неплохую карьеру.

Однако, что там специальные научно-технические журналы. Зарубежным старателям куда проще было черпать информацию в наших изданиях научпопа, выпускавшихся миллионными тиражами. Вот один из примеров. В 60-70-х годах я вовсю печатался в “Технике молодёжи” и другой научно-популярной периодике. Первая из моих опубликованных статей называлась “Землекопы XX века”, куда я без всякого зазрения совести запузырил самые интересные заявки на изобретения в области гидромеханизации, вынесенные мною из стен Института патентной экспертизы. Нельзя исключить, что среди них были и такие, которые нуждались в сокрытии от чужих заинтересованных глаз, так как их бесплатное использование могло принести немалый доход.

А пока что в течение долгих лет я сам получал хотя и совсем небольшую, но приятную плату за продажу собственных и чужих инженерных тайн, терявших свою секретность после их преобразования в типографский шрифт.

* * *

Точно также я получал скорее кайфовую приятность, чем денежную выгоду, и от чтения лекций по линии общества “Знание”. О чем я читал? О том же, о чем писал, о “Затонувших городах и странах”, “Летающих тарелках”, “Тайнах веков” и о много другом в том же духе. Моей аудиторией были преимущественно рабочие и служащие московских заводов и фабрик, расположенных неподалеку от моего института. Это позволяло мне без какого-либо оглашения на час-другой смываться с работы.

Слушателей на мои лекции обычно сгоняли в их обеденный перерыв, и нередко одновременно с ушами (а, чаще, вместо них) они раскрывали рты, закладывая туда бутерброды с колбасой и сыром. Однако, я самонадеянно полагал, что мои занимательные рассказы о загадках природы и чудесах истории портили им аппетит не больше, чем информации о достижениях Пятилетнего плана или происках американского империализма, которые им втюривались на обязательных Политзанятиях.

Надо признаться, что, будучи любителем потрепаться и покрасоваться гладкостью речи, я, кроме всего прочего, получал и удовлетворение от этих своих лекций. Особенно, когда видел, что аудитория завоевана, и меня слушают с интересом, тем более, радовало, когда задавались вопросы, на которые мне нравилось отвечать. Но было и еще кое-что, привлекавшее меня этим заниматься – интерес узнать что-нибудь новенькое. Например, посмотреть, как ткут полотно для скатертей, шьют рубашки на станках с программным управлением или делают из опилок и стружек фанеру.

Но самое приятное воспоминание осталось у меня от посещения с очередной своей лекцией кондитерской фабрики “Красная заря”. После выступления ко мне подошла некая милая дама из их Завкома и спросила:

– Может быть, у Вас есть еще полчасика? Я могла бы показала наше производство.

Для поддержания солидности и лекторского имиджа я выдержал небольшой длины паузу, посмотрел для вида на наручные часы и с напускным безразличием на покрасневшей от нетерпения физиономии ответил:

– Конечно, спасибо. Можно посмотреть, если только это не очень долго.

И начался самый сладкий, самый вкусный поход в моей жизни. Это было нечто сказочное, необычное, непередаваемое, вряд ли, я смогу описать его с достаточной степенью точности.

Сначала мы прошли в вафельный цех, где на последнем этапе конвейера хитроумный штамповочный станок выкидывал на длинный стол упаковки ароматно пахнувшие шоколадно-вафельные брикетики.

Возьмите, попробуйте, – предложила мне профсоюзная дама.

Я для приличия неторопливо взял двумя пальцами одну вафельку, надкусил и тут же, потеряв натянутую ранее на себя важность, быстро всю ее заглотал. Она, как сахар, таяла во рту, а размятые зубами кусочки нежно ласкались на языке. Это было неописуемое наслаждение. Я не удержался и, когда моя сопровождающая на миг отвернулась, схватил еще две штуки, торопливо засунув их в рот.

Следующий цех был шоколадный. В больших прозрачных цилиндрах воронками крутилась густая коричневая масса, потом она выливалась плоскими струями, которые застывали, обрезались по краям и превращались в знакомого вида плитки молочного шоколада. А рядом с ними лежали куски шоколадной обрезки, манящие новорожденной свежестью и соблазнительной доступностью.

– Берите, берите, пробуйте, не стесняйтесь, – услышал я, и потеряв последние остатки былой напускной скромности, стал один за другим хватать со стола и погружать в рот сладкие роскошества. Зубы в спешке крошили шоколадные кусочки, язык купался в их душистой нежности и быстро отправлял в дальнейший путь, чтобы поскорее освободиться для следующей порции наслаждения. О, как же это было здорово!

Наконец мы прошли в следующий и последний цех конфетный. Это было царство изобилия, королевство радостей, халифат наслаждений. Длинная линия нарядных сверкающих зеркальной сталью машин грудами выкладывала на стол обернутые в знакомые фантики “Мишки косолапые”, “Мишки на Севере”, “Белочки”, “Красные шапочки”. Другой конвейер выдавал новые неизвестные мне шоколадные конфеты, начиненные изумрудным черносливом, нежно-коричневым изюмом, прозрачно-желтой курагой, серой в крапинку халвой. Я брал их по одной, развертывал обертку, надкусывал, жевал, шевелил челюстями, крутил языком, глотал, но… Неожиданно для самого себя я вдруг остановился, глубоко и тяжело вздохнул. Стало совершенно ясно – это конец, финиш, ничего, к великому моему сожалению, больше в горло не полезет, коробочка полна, крышка закрылась, органон не принимает.