Текст книги "Зебра полосатая. На переломах судьбы"

В один из не прекрасных дней, проходя мимо моего стола, он вдруг остановился и тихо промычал:

– Надо переговорить, зайдите ко мне.

Когда я предстал перед его злобной рожей, он нахмурился:

– Значит, так. – Не глядя на меня, порылся в бумагах, лежавших стопками на его столе, и, выбрав одну из них, протянул мне:

– Вот приказ о вашем переводе на стройплощадку. С завтрашнего дня у нас не работаете. Все, идите.

* * *

Так я стал мастером. В этой должности мне предстояло с бригадой зэков смонтировать рабочую металлическую лестницу, соединявшую этажи здания ГЭС.

С тоской и страхом я долго рассматривал врученные мне чертежи, ничего в них не понимал и не знал с какого конца начать. Через пару дней самосвал сбросил возле лестничного пролета груду ребристых лестничных пролетов, площадок и поручней. Походив немного возле них, мой бригадир-зэк сказал с твердой непреклонностью:

– Не боись.

На чертежи даже не взглянув, он махнул рукой крановщику приданного нам подъемного крана и подозвал сварщика:

– Тащи аппарат.

Через пару недель в лестничном пролете здания ГЭС матово чернела стальная рабочая лестница, дополнявшая лифтовую связь этажей гидроэлектростанции. Но радоваться было нечему, на меня свалились большие неприятности.

Скандал грянул громкий, грозный, ужасный. Выяснилось, что лестница была установлена неправильно – ее поручням надлежало приходиться по правую руку, а они были слева. Также безграмотно оказались смонтированными и лестничные площадки, которые оказались выше на два сантиметра, чем надо. Меня вызвал сам всесильный начальник Района с нерусской фамилией Кан. Он сузил свои и так узкие корейские глаза и заорал на меня, пригрозив, что выкинет меня к чертовой матери, отдаст под суд, засадит в зону.

Ничего этого, конечно, он не сделал, но никакой серьезной работы больше мне не доверяли.

Ничего особенного не делая и выполняя всякие разовые поручения, я прокантовался до осени, когда вызволять меня приехала из Москвы мама. Она в то время работала в некой организации, подчиненной Министерству Электростанций (его главой, кстати, был в то время опальный первый сталинский сатрап Вячеслав Молотов). Мамины дела, связанные с темой неразрушающих методов контроля качества сварных швов, послужили удобным поводом получить ей командировку на Куйбышевгидрострой.

Это были времена большой моды на так называемый “мирный атом”. После превращения страшного атомного оружия в “бумажного тигра”, как образно именовал атомную бомбу великий китайский кормчий Мао, радиоизотопы резво пошли в самые разные области жизни. Стали ими проверять и качество сварки труб и прочих металлических изделий.

Кто-то (скорее всего, Тихон Павлович, ее второй муж) надоумил мою маму применить атомное новшество и в строительстве. До этого проверку качества сварки арматуры в железобетоне делали путем выреза выборочных его кусков, которые ломали и смотрели что там внутри. Можно только удивляться, что такая проверка признавалась допустимой и достаточной.

Мамина “рация” (так именовались в быту “рационализаторские предложения”) была встречена на ура. Так что ее поездка в Куйбышев оказалась весьма успешной. Но не это было ее единственной и главной целью. Куда больший успех она достигла в разговоре с начальником треста “Гидромонтаж”, который очень кстати тоже тогда оказался в командировке на Куйбышевгидрострое. Он был старый мамин знакомец, и на ее обо мне просьбу, тут же продиктовал секретарше письмо о моем переводе к нему под крыло. На нем через пару недель я и вылетел обратно в родную Москву.

После возвращения в Москву главным делом для меня, освободившегося от трехлетней госповинности, был поиск подходящего места службы. Как-то в “Вечерке” я прочел объявление о приглашении на проектную работу инженеров-гидротехников в институт “Водоканалпроект”. Проектировать водные каналы с плывущими по ним белоснежными лайнерами, прокладывать новые речные пути – разве это не та инженерная романтика, которая достойна моего самого Высшего гидротехнического образования? И я поехал на улицу Большие Кочки (позже она стала Комсомольским проспектом) поступать на работу.

Оказалось, что словосложение “водоканал” означает совсем не то, что я думал, и расшифровывается, как “водоснабжение” и “канализация” – никакого романтизма, одна кухонно-унитазная бытовщина.

Моим первым начальником и первым учителем (не считать же таковым того подлюгу-антисемита Шкуро на Куйбышевгидрострое) был Давид Львович Нусинов, главный инженер проекта, в группу которого меня определили. Это был красивый седовласый джентльмен, вальяжный, уверенный в себе, доброжелательный. Ему было в то время, наверно, около 50, но он казался мне мудрым старцем, обогащенным жизненным и профессиональным опытом.

Я сразу проник к нему симпатией, а он мне покровительствовал и, бывало, даже в ущерб делу прощал некоторые досадные оплошки. Вот один из примеров такого рода.

Мы трудились над техническим проектом Рязанского НПЗ (нефтеперегонного завода). Я должен был разместить на чертеже железобетонный приемный оголовок забора воды из реки. Что я сделал? То же, что в институте на курсовых проектах. Я взял указанную мне некой Ревмирой Ивановной картинку из гидротехнического справочника и перерисовал ее на ватманский лист, где уже красовалась насосная станция речного водозабора.

Надо объяснить, кто такая эта Революция мира. Нас в группе Нусинова работало несколько человек, и старший инженер Ревмира Ивановна играла роль лидера. Она была властной, непререкаемой в суждениях и неврастеничной особой перезрелого возраста. Надо сказать, именно такие дамы всегда испытывали почему-то ко мне необъяснимую неприязнь (или, по умному, психологическую несовместимость). Эта была первой в ряду многих других последующих.

В то утро блюститель дисциплины, называвшийся “комсомольский прожектор”, у дверей института засек ревмирино десятиминутное опоздание на работу, что сделало ее особенно злой и раздраженной. Отдышавшись от спешки и протерев платком очки, она вонзила их в сделанный мною вчера чертеж. Затем ее стекляшки свирепо сверкнули и бросили в меня колючие испепеляющие искры.

– Что за безобразие, что за халтура? – Заорала она во все горло. – Почему оголовок не вписан в местный рельеф? – Ее резкий пронзительный фальцет заревел на всю комнату, вызвав всеобщее любопытство. Коллеги, предвкушая спектакль, оторвались от своих столов и воззрились на меня. А Ревмира задохнулась от распиравшей ее злости: Тоже мне, художник нашелся фиговый, рисовальщик хреновый, в детский сад надо идти, книжки-раскраски малевать, раскрашивать. Такую подлянку подкинул. Кто теперь будет все это переделывать?

Пренебрегший правилами вписывания сооружений в горизонтали местности, я сидел красный, понурый, убитый. Что было говорить, что отвечать? Я, конечно, был виноват и я молчал, прилепив язык к нёбу. Ревмира, наверно, долго еще крыла бы меня последними словами, но Давид Львович ее остановил:

Ладно, ладно, Ревмира Ивановна, не нервничайте, – сказал он спокойно. – Ничего катастрофического пока не случилось. У нас до сдачи проекта есть еще время, Евгений поправит этот чертеж. Отдайте ему его прямо сейчас.

Я благодарно посмотрел на шефа, а Ревмира, с яростью швырнув мне на стол злополучный ватманский лист, уткнулась в свои бумаги.

На лестничной площадке, где только и разрешалось дымить сигаретами, мой приятель Игорь Кругляк, заметив мой опущенный нос, стал меня успокаивать:

– Не бери, Женька, в голову, – заметил он. – Того не стоит. А этой стерве, наверно, ночью не с кем было перепихнуться, вот она и бесится.

* * *

Водоканалпроектовский период моей профессиональной биографии отличился еще одним важным начинанием – моей первой деловой поездкой. Она состоялась в середине мая 1957 года и так точно запомнилась потому, что пришлась как раз на дедушкино-бабушкинскую Золотую свадьбу. И соответственно на мой четвертьвековый юбилей.

Из-за этих важных дат я сначала даже хотел отказаться от предложенной мне Нусиновым командировки, но тщеславие победило, и я поехал.

Мне поручалось собрать материалы по гидрологии небольшой речки, где должен был быть построен водозабор для воинской части, квартировавшейся под Чкаловым (теперь, как и до революции, – Оренбург). Меня поселили в большой полупустой визитерской комнате на 12 коек, где было холодно, сыро, неуютно. И я тут же простудился, набрал высокую температуру и пару дней не выходил на улицу.

Но этот простой дал мне повод наблюдать из окна забавно-поучительную картину. В то время на пост министра обороны только что вступил знатный военачальник Г.Жуков, известный своей жестокостью и безжалостностью. Как не странно для такого знаменитого полководца, одним из своих первых дел он посчитал заботу о внешнем виде своих подчиненных. Причем, не только в кабинетах и коридорах самого Министерства обороны, но и во всех вверенных ему воинских частях. Оказалось, что для советской армии строевая выправка не менее важна, чем крепость брони танков и скорострельность дальнобойных орудий.

Чтобы выправить фигуры военачальников, заевшихся на казенных харчах и засидевшихся за письменными столами благодаря мировой “разрядке”, повсеместно была введена обязательная физзарядка. И вот каждые 3 или 4 часа на плацу перед административным зданием той воинской части выстраивались неровной шеренгой далеко немолодые толстопузые капитаны-майоры-полковники. Они лениво махали кривыми руками, неловко подтягивали вверх ноги, а розовощекий молодцеватый лейтенантик, стоявший перед их строем, с видимым удовольствием громко командовал: “Раз, два, три!”.

* * *

Процесс проектирования мною речных водозаборов прервался не по моей вине, а по воле “волюнтариста” Хрущева. Это он ни с того, ни с сего, вслед за компанией повсеместного посева кукурузы, затеял вдруг разгон союзных министерств. Вместо них он решил создать во всех провинциях Советского Союза какие-то не очень понятные местные учреждения с архаичным названием Совнархозы, и один из них велел разместить почему-то в Актюбинске. А какое отношение, спрашивается, лично ко мне мог иметь отношение тот заштатный казахстанский город? Этот чисто риторический вопрос я как раз и задал секретарю комсомольского Комитета нашего института, когда он именно мне доверил высокую честь представлять советскую молодежь в периферийном чиновничестве Казахской ССР.

В случае отказа ехать мне был предоставлен выбор: положить на стол комсомольский билет или быть уволенным с работы. Не долго колеблясь, я решил для себя, что второе приемлемее. И понятно почему – тогда еще были памятны людоедские времена, когда отлучение от партии (а комсомол – ее “авангард”), грозило чуть-ли не зековской зоной. Перемена места работы представлялась мне лучшим вариантом, чем изменение условий проживания. Так что, пришлось на прощанье с грустью пожать руку Давиду Львовичу, и с удовлетворением одарить Ревмиру (про себя), если уж не матерком, то хотя бы чертыханьем. Я ушел и довольно быстро устроился на новую работу.

Так, вместо “Водоканалпроекта” вошел в мою профессиональную биографию некий “Оргводоканал”. Можно было сначала подумать: сменил парень бублик на баранку. Но, оказалось, приставки “проект” и “орг” существенно отличали два “Водоканала” друг от друга.

Этот “Орг” был не институтом, а пусконаладочным трестом. Его работники выезжали на объекты, разбросанные по всей территории великой России, и участвовали в запуске городских водопроводов и канализаций. А функция “наладка”, присутствовавшая в названии, была скорее фикцией. Чаще всего дело работников “Оргводоканала” заключалось в присутствии на процессе разрезания красной ленточки при вводе в строй какой-либо насосной станции или водозабора. И, конечно, в последующем торжественном выпивоне крепких напитков под обильный закусон местными кулинарными изысками.

Вот когда осуществились мои юношеские мечты о путешествиях, поездках, познании неизвестного, открытии новых нехоженых еще мною дорог. От Мурманска на севере до Майкопа на юге, от Калининграда на западе до Магадана на востоке исколесил я всю необъятно толстую и широкую матушку советскую Россию. Сначала я ездил только туда, куда меня посылали, а потом так обнаглел, что сам выбирал из списка те объекты, которые хотел. В основном по принципу “где еще не бывал”.

Должность, которую я занимал, носила рабоче-крестьянское название – руководитель бригады. Но вся эта бригада состояла из одного лишь человека. Кто им был? Да вот я сам, собственной персоной. Иногда мне давали кого-то еще, но это было крайне редко. В таком амплуа я выезжал на “объект”, где проводил дней пять-десять. Потом уже в Москве две-три недели писал “Отчет”, сочинял “Докладные записки”, “Рекомендации”, “Методические указания” и прочую лабуду. А еще считалось, что я готовлюсь к следующей командировке. Такая вот была золотая лафа.

О, как я наслаждался этим “щемящим чувством дороги”, от которой, познав ее ни с чем не сравнимую сладость, потом уже, как от наркотика, всю жизнь не мог оторваться. Новые люди, встречи, попойки и… женщины, женщины, женщины.

Хотя вряд ли правильно было считать меня таким уж беспечным разгильдяем, который только и делал, что бездумно прожигал ту свою жизнь. Нет, я неплохо работал, делал карьеру, писал стихи, рассказы, ходил на концерты, в театры, много читал и вообще “повышал интеллект”.

И тогда же во мне окончательно утвердилось некое чувство недостаточности обычной повседневной работы, часто казавшейся скучноватой. Вместо нее тянуло к чему-то новому, представлявшемуся в тот момент более интересным и важным. Наверно, это доставал меня своей неуемностью какой-то внутренний бесенок моего суетного беспокойного характера, не дававшего долго сосредотачиваться на чем-то одном.

Другие, более умные и дальновидные, занимаются только одним делом, бьют в одну точку, и благодаря этому со временем становятся профессорами, академиками, генералами. А я, что я?

Тягу к поиску чего-то постороннего необязательного, но казавшегося на тот момент интересным, я ощутил еще в институтском СНО (студенческое научное общество), где подвязался делать какие-то опыты по гидравлике. Потом и тему дипломного проекта взял не совсем обычную – ГЭС с горизонтальной прямоточной турбиной, такой тогда еще нигде не было применено.

Позже, уже в Водоканалпроекте, я пытался (правда, безуспешно) подсунуть Нусинову для Качканарского гидроузла некий хитрый дельтаобразный плотинный водослив.

А в Оргводоканале у меня окончательно созрело навязчивое притяжение к чему-то нестандартному, необычному, непроверенному, оно оказывалось куда большим, чем будничное выполнение повседневной кропотливой работы. Так, в одной из командировок я увлекся неизвестным ранее методом пневмо-гидравлической промывки загрязненных городских водопроводных труб. По этому делу мной было даже оформлено “Рационализаторское предложение”, и я получил какую-то денежку.

Естественной промежуточной вершиной моего вхождения в науку было поступление в аспирантуру научно-исследовательского института “ВОДГЕО”. Это был главный или, как говорили, “головной” научный центр в области моей профессии. Там трудились почти все знатные корифеи нашего гидротехнического, инженерно-гидрогеологического и водопроводно-канализационного цеха.

Неплохо сдав вступительные экзамены, я расчитывал попасть в очную аспирантуру. Однако, фигушки, туда меня не взяли – длинным носом, как и обрезанным членом, не вышел. Причем даже не соизволили дать какое-нибудь формальное объяснение, хотя место, на которое я поступал, так и не было никем заполнено. Честно признаться, я особенно и не горевал – заочная аспирантура тоже была шоколадной конфеткой, так как являла некоторые сладкие приятности. А для такого оболтуса, каким я тогда был, наиболее важной из них был дополнительный двухнедельный оплачиваемый отпуск. Брал я его зимой, несколько дней тратил на сдачу “кандидатского минимума”, куда входили экзамены по обязательному марксизму-ленинизму, английскому языку и профессии. Все же остальное время проводил с веселой компашкой где-нибудь в зимнем пансионате или доме отдыха, наслаждаясь солнечной лыжней, подмосковным лесом и, естественно, разбитными девицами.

Но вот пролетели данные мне для тех наслаждений 4 летучих года, и я задумался, не пора ли мне все-таки браться за ум. Нет, я не был таким уж конченным остолопом – я что-то все-таки делал.

Например, с подачи своего руководителя профессора Ник. Ник. Веригина я вывел формулы для расчета лучевых водозаборов (тема моей кандидатской диссертации). Больше того, в 1961 году престижный академический журнал “Прикладная механика и техническая физика” даже опубликовал мою статью о горизонтальных скважинах конечной длины.

Тогда самым большим авторитетом в области теории фильтрации, которой занимался мой руководитель по аспирантуре, была Пелагея Яковлевна Полубаринова-Кочина. Вторая часть фамилии ей досталась по замужеству от известного российского математика, бывшего ее учителя. Злые языки даже утверждали, что без него она никогда не стала бы не только доктором, но и кандидатом наук. А в годы моего аспирантства, благодаря переезду в новосибирский Академгородок, П.Я. уже получила звание академика. Правда, как и большинство других, откликнувшихся тогда на очередную хрущевскую блажь, она скоро вернулась обратно в Москву.

Зная, что П.Я. интересуется расчетом горизонтальных скважин, я и послал ей свой опус. За этим последовал неожиданный звонок от известного теоретика, ее ученика (и зятя), Григория Горенблата. Это было для меня приятной неожиданностью. “Пелагея Яковлевна, – сказано было мне, – просит прислать нам краткое резюме по вашей статье”. Вскоре мои длинные дифференциальные уравнения к моей большой гордости и появились на тех академических страницах.

Я ходил, задрав нос морковкой, а Ник. Ник. сказал, что скелет моей диссертации готов, теперь надо нанизать на него мясо, обтянуть кожей, подкрасить, навести глянец и можно выходить в Ученый Совет на защиту.

Но мне казалось, что одних тех моих теоретических изысков для диссертации еще недостаточно. Наверно, из-за того, что они достались мне без какого-либо напряга. Ведь я выводил свои формулы в рабочее время и в промежутках между командировками, вечеринками, попойками, дамскими похождениями. Мне казалось, что нужны какие-то опыты, эксперименты.

Поэтому, как только передо мной замаячило нечто казавшееся мне солидным, значимым, важным, я тут же клюнул на приманку. А заключалась она в том, что Судьба-индейка поманила меня снова сменить вывеску, под которой я коротал свои рабочие недели. Вместо “Оргводоканала” я попал в “Оргэнергострой”. Сменил шило на мыло? Ничего подобного.

Схожесть названий всех этих “оргов” и “водоканалов”, ставших началом моей профессиональной жизни, была такой же обыденной, как повторяемость имен улиц, на которых они стояли – Ленина, Пушкина, Горького. А все потому, что не любят люди новизны, не тянет их к ней, нет у них в ней особой потребности.

Кстати, в отличие от меня, у которого все было наоборот. По молодости лет или по суетности характера?

Плебейское название этого Оргэнергостроя, ставшего новым местом моей службы, не мешало вести там научно-исследовательские работы. На них и взял меня туда некий бельмоглазый долдон – завлаб и партгеноссе Смыгунов, который параллельно тому хотел еще стать кандидатом наук. Вот для последнего я и был им призван в качестве “негра”, которому поручалось сделать начальнику диссертацию. Причем, выходило, что ее тема была такой же, как у меня самого.

Долдон предоставил мне для экспериментов специальный фильтрационный лоток, на котором за два-три месяца я с большим увлечением и старанием провел несколько серий гидродинамических опытов, проанализировал их, обобщил, описал. А затем поступил, как самый последний идиот – результаты всей этой работы взял и вместе со своими теоретическими формулами сунул в какую-то дурацкую брошюрку, изданную “Изд-вом Министерства Коммунального хоз-ва РСФСР” (1962 г). За это я получил такой удар в пах, что потом долгие годы не мог разогнуться.

Мой начальник, испуганный тем, что я первым опубликовал опытные данные (то-есть, по его понятию, своровал их у него), поднял страшный хипиш. Он отстранил меня от работы и забрал рабочий журнал, который позже использовал, чтобы обвинить меня в фальсификации мною же проведенных опытов. Это клеймо отодвинуло мою защиту диссертации на несколько лет, что позволило Смыгунову стать кандидатом раньше меня. А те ученые антисемиты, которых он со страху привлек для подтверждения моего “преступления”, с таким удовольствием и остервенением в меня вцепились, что не разжимали своих клыков и после моей защиты, которую из-за этого даже пришлось перенести в Ленинград.

Длинный список стрессов-нарывов, вздувавшихся время от времени на теле моей долгой жизни, не имел более болезненного гнойного чирья, чем этот. Привил ли он мне какой-либо иммунитет, научил ли меня чему-нибудь? Эх, если бы это было так…