Текст книги "Лицом к лицу со знаменитостями"

За кожаной кепкой Лужкова

Мы шли на Поклонную гору. Именно шли, а не взбирались, так как той знаменитой возвышенности, откуда Наполеон когда-то обозревал сданную ему Кутузовым Москву, давно уже не существовало. Ее снесли в угаре урбанизаторского социалистического энтузиазма в точном соответствии с дерзкой гиперболой Маяковского: «А если Казбек помешает – срыть, все равно не видать в тумане».

Вместо горы перед нами простиралась плоская равнина с редкими рядами недавно посаженных худосочных деревьев – парк Победы. Широкие ступени вели к большой круглой площади, плотно одетой в бетон, камень и асфальт. В центре высилась трехгранная стела-штык. К ее верхней части бабочкой была прикреплена крылатая скульптура древнегреческой богини победы Ники, с ног которой свисали плохо различимые издали пухлощекие ангелы.

Стояла холодная слякотная осень. Туфли шлепали по грязной жиже мокрого снега. Я поскользнулся и чуть было не упал – под ногами блеснула черная зеркальная поверхность. Что это? Нет, это был не лед. Я внимательно пригляделся и увидел длинные широкие полосы гладко отшлифованных гранитных плит. Какие же они должны были быть дорогими! И неудобные для хождения по ним.

Но если бы дороговизна относилась только к ним – позже я узнал, что эти зачем-то полированные плиты были верхушкой «айсберга». Они служили только облицовкой гигантского железобетонного фундамента, стоявшего на толстых железобетонных сваях. На таком мощном ростверке мог бы прочно стоять целый небоскреб. А тут…

Огромные деньги были здесь в буквальном смысле зарыты в землю еще при Брежневе. Бровастый генсек когда-то задумал именно здесь построить главный монумент страны, посвященный победе над Германией во Второй мировой войне. А то как же? В Волгограде на Мамаевом кургане давно уже красовался грандиозный мемориал – «Родина-мать» скульптора Е.Вучетича. Подобные ему величественные памятники стояли в Белоруссии, на Украине, даже в самом Берлине в Трептовом парке.

А Москву обделили.

И к очередному юбилею окончания Великой Отечественной герой «Малой земли» решил исправить ту промашку, и вышло высочайшее Постановление. Вслед за этим заурчали на Поклонной экскаваторы и бульдозеры, застучали сваебойные станки, потекла бетонная смесь в арматурные каркасы фундаментной плиты.

Но потом вдруг грянула Перестройка, и все приостановилось. Вместо подьемных кранов, бетономешалок и сварочных станков закрутились вокруг будущего столичного мемориала разные архитектурные конкурсы, газетные статьи, общественные обсуждения, дискуссии. Что строить, зачем, почему? Так ничего и не решили. А потом и вовсе стало не до этого – начался развал государства, смена власти, рынок-базар, казна опустела.

Но вот пришел новый Хозяин и решил вопрос без лишней волокиты: строить! Сам строитель по образованию, Ельцин, наверно, поленился взглянуть на строительную часть проекта. Впрочем, если бы и взглянул, вряд ли понял нелепость совмещения разных архитектурных решений с одной и той же конструкцией фундамента.

Но дело было сделано. И теперь на мощных столбах-колоннах водрузилась огромная дуга помпезного Выставочного зала, а за ней купольный параллепипед Центрального музея Великой Отечественной войны. По обе стороны колоннады на крыше вздыбились бронзовые кони с трубящими в горны всадниками – вестниками победы.

И вот мы шли к этому зданию. Мы – это пестрая толпа, свита главного мотора-двигателя всех столичных строек века Юрия Лужкова. Он шел впереди, выделяясь своей знаменитой кожаной кепочкой, предназначенной для олицетворения его неуемной динамичности и близости к московскому плебсу.

Справа свиту возглавлял главный московский строитель Владимир Ресин. Хотя ростом он был выше своего шефа и отбрасывал более длинную тень, но, соблюдая субординацию, старался на всякий случай всегда оставаться в тени начальства. Слева вышагивал главный придворный художник и скульптор одиозный лужковский любимец Зураб Церетели. Если его творческие возможности у московской интеллигенции вызывали серьезные сомнения, то по поводу деловых качеств Зураба Константиновича мнение было однозначно: «Силен, бродяга!». Приехав в Москву никому неизвестным живописцем средней руки, он быстро ее оседлал и создал свой «Международный центр дизайна». В очень короткий срок это предприятие превратилось в целую промышленную империю со своими мастерскими, полигонами, заводами. Теперь Церетели оттирал конкурентов скульпторов-монументалистов почти от всех лужковских архитектурных затей. Он никого не подпустил ни к торговому центру «Охотный ряд» на Манежной площади, ни к фасадам храма Христа Спасителя. Апогеем его соцреалистического циклопизма был гигантский Петр Великий, изуродовавший тихую романтическую речную стрелку Обводного канала и Яузы. Поговаривали, что у этого Петра своей была только голова. А все остальное полностью взято у Колумба, которым Церетели хотел осчастливить Америку к 500-летию ее открытия. Но та вовремя благоразумно отказалась. Коньком Церетели были кони. И здесь, на Поклонной горе, он не ограничился конниками-трубачами на фронтоне здания музея. У подошвы главного монумента он установил конную статую Георгия Победоносца, нанизывающего на копье кусок Змия, порезанного ломтями, как батон колбасы. Каждую субботу Лужков приезжал с инспекцией на Поклонную гору, обходил стройплощадку, собирал дежурные совещания, где давал разгон строителям, монтажникам, сантехникам, декораторам.

В этот раз на ковер был вызван сам Госстрой России, хозяином которого не так давно был опальный Ельцин. Нынешний строительный Министр РФ отличался от того несолидной мелкотой тела, худобой, ненужной интеллигентностью и излишней тонкостью ума.

Первым на совещании рассматривался проект вечернего освещения мемориала. Особое внимание привлекла подсветка главного монумента. Предполагалось, что в ночном небе, имитируя поиск вражеских самолетов, будут шарить три ярких прожекторных луча. Периодически скрещиваясь на разных высотах, они то выхватят из темноты висящую на крыльях богиню Нику, то проскользнут по рельефным надписям на плоских гранях монумента.

Для закупки специальных прожекторов представитель «Светосервиса» запросил 100 тысяч долларов. Это вызвало возражение щепетильного председателя Госстроя:

– Зачем тратить такие большие деньги? – сказал он. – Не дешевле ли пригнать к монументу армейские осветительные машины? И выглядеть это будет естественнее, ближе к условиям 1941 года.

Однако другой строительный Министр, из правительства Москвы, В.Ресин пренебрежительно отмахнулся:

– О чем разговор, разве это деньги? Найдем. Выделим.

Вот так в той поникшей российской государственности разнились представления о ценах у разных ветвей власти. Центральная становилась все беднее и слабее, а региональная, тем более, столичная, богатела и наглела.

Второй вопрос на совещании был мой. Я повесил чертеж и показал, какие беды ждут мемориал, если сейчас же не взяться за осушение территории, сильно подтопленной подземными водами.

– Особую тревогу, – пугал я, – вызывает устойчивость главного монумента, его база уже начала подвергаться химическому воздействию грунтовых вод.

Я развернул другой чертеж и ткнул указкой в подземные сооружения:

– Посмотрите на коммуникационные тоннели, – сказал я. – Чем они отличаются от карстовых пещер? Ничем. В них висят настоящие сталактиты – грозный признак выщелачивания бетона. Еще месяц-другой, и может начаться их разрушение и обвал.

Когда я закончил свое сообщение и, сняв чертежи, отправился на свое место в зале, Лужков повернул свою квадратную голову к Ресину и сказал:

– Я думаю, Владимир Иосифович, на это тоже надо выделить деньги. – Потом он посмотрел на меня и добавил:

– А вы, наука, давайте начинайте заниматься этим делом.

Сроки поджимают, 50-тилетний юбилей Победы не перенесешь. Тем более, сегодня стало ясно, что и Клинтон приедет.

М.Горбачев, хвала и хула

Утром 12 марта 1985 года страна СССР проснулась, не зная, что входит в смертельное пике одного из наиболее серьезных пролетов советского ХХ века. На улицах еще висели обветренные и обснеженные физиономии членов ЦК КПСС, в магазинах еще стояли очереди за стиральным порошком, гречкой, мукой, у киосков Союзпечать – за еженедельником «Аргументы и факты» и журналами «Огонёк», «Крокодил».

Но утренние выпуски газет уже показывали населению кто теперь будет ими править и заправлять им мозги.

На первых полосах в тот день людям впервые представился новый генсек, отмеченный большой черной родимой кляксой на голом черепе. Через пару дней наблюдательные интересанты подметили, что он очень напоминает Хрущева – такой же коренастик, лысик и, главное, также энергичен, полон всяких планов и не менее многоречив.

В газеты с его речами пока еще нельзя было, как у Хруща, заворачивать слонов, но продмаговских мороженых кур («синих птиц» или «ножек Буша») – вполне было можно.

И это вызывало улыбки надежды на лучшее.

Я тоже это свойство Горбачева встретил с одобрением.

По мне, вообще, всякий молчун непонятен, неприятен и даже опасен, никогда не знаешь, чего от него ждать – то ли он заносчив, высокомерен и не считает тебя достойным внимания или, что еще хуже, он тебя не любит, стоит к тебе боком и готовит какую-нибудь пакость. А, может быть, он просто дурак, болван, невежа и боится открыть рот, чтобы это не обнаружилось. Очередной царь, в отличие от предыдущих всем надоевших вождей полумертвяков, был молодой, энергичный и, главное, казался каким-то своим, открытым, домашним. Он говорил понятно, четко, ясно, на простом русском языке. Придирки же интеллигентствующих болтунов к его кубанскому говору и неправильным ударениям не на тех слогах, каких требует школьная фонетика, никак не понижали градус его популярности среди простого советского люда. Не охлаждали ее и кухонные смешки по поводу подкаблучности генсека у его жены Раисы Максимовны.

Не могу здесь удержаться от некого дилетантского обобщения-отступления и высказать, наверно, вполне тривиальную истину, что роль личности в истории часто сильно преувеличивается. Ведь, в действительности, все эти наполеоны, сталины и гитлеры лишь встроены в заранее определенный и заданный сверху (Богом или Природой, не знаю кем) закономерный ход времен, а вовсе не его двигатели.

Никакие они не кормчие и вожди, нет у них моторов, способных вести вперед корабль истории. Никакие они не гроссмейстеры Алехины и Каспаровы, а лишь деревяшки-ферзи на шахматной доске, по которой Высшие силы их перемещают, когда нужно, с одной клетки на другую, а то и вообще могут побросать в коробку, где уже валяются пешки, кони и ладьи или даже простые шашки.

Приходит время и проходит время, когда они становятся нужны или вредны для того или иного периода Истории – она ими и распоряжается.

Похожесть Михал Сергеича на Никиту Сергеича, кроме всего прочего, включая отчество, проявилась с самого начала его деятельности, когда он затеял пресловутую антиалкогольную кампанию. Но на новом витке-круге истории (или, все-таки, спирали?) он размахнулся куда шире своего предшественника.

Тот, волюнтарист, в свое время тоже додумался до вырубки виноградников (под кукурузу) и по глупости завел некие «Бутербродно-водочные», ограничивавшие разовый запрос пьющего индивида всего лишь 100 граммами. Да еще и с обязательным их закусыванием бутербродом с колбасой, что вызывало гомерический смех и рождало бурю анекдотов.

В отличие от той хрущевской, горбачевская программа была почти совсем сухо-законная: с прилавков продуктовых магазинов практически полностью исчезли крепаки, народу пришлось заменять их самогонкой «из табуретки», «Тройным одеколоном» или даже клеем «Момент».

Со временем от провозглашенного вначале УСКОРЕНИЯ Горби перешел к ПЕРЕСТРОЙКЕ. Что именно нуждалось в перестроительстве, когда, собственно говоря, ничего и не было построено, честно говоря, я не очень понимал, но вот следующий лозунг ГЛАСНОСТЬ мне, как и многим, пришелся весьма по вкусу.

Советская интеллигенция, долгие годы из под полы кушавшая лишь сам-там-издат, жадно накинулась на книжные откровения Солженицына, Авторханова, балдела от абуладзовского фильма «Покаяние», млела перед картинами Шемякина, скульптурами Неизвестного, таяла от наслаждения Растроповичем, Крамером, Ашкенази. И мы очень спешили, нам хотелось побыстрей все это схватить, поглотить, схоронить, так как наше памятливое, пугливое сознание гвоздил проклятый совковый страх – а не грозит ли этой нынешней оттепели такая же подлая заморозка, как в годы поздне-хрущевского похолодания? Слишком уж опасна была горбачевско-хрущевская похожесть. Но, как ни странно, цельсий горбачевщины вовсе не падал, а, наоборот, лез вверх, и вскоре гласность удивительным образом перетекла аж в свободу слова, а к концу 80-х вообще все совсем переменилось, и перестройка обернулась переломом. Рухнула берлинская стена, и в пролом железного занавеса из советского рая рванули на загнивающий капиталистический Запад все те, которые были помобильнее, половчее, посмелее. Догадаться не трудно, кто это был – конечно, евреи и, конечно, молодые. И за это тоже большое спасибо М.Горбачеву, поклон ему и благодарность на веки вечные.

Б.Ельцин «на троих» союз пропил

Перепрыгнув через стремнину перевального 91-го года, забурлило последнее десятилетие ХХ-го века. Новый властитель России, в отличие от предыдущего, мне сразу не понравился. Это был откровенный политикан, популист, явный твердолоб и долбоеб.

Перебравшись из Свердловска в Москву и сделавшись здесь хозяином, он с провинциальной настырностью быстро охомутал столичные этажи власти и стал наводить шухер на своих подчиненных: давить коррупцию, снимать, переставлять и отдавать под суд неугодных ему работников. Дошло до того, что один из районных начальников после громкого скандала даже выбросился из окна.

Особым понтом у Ельцина считались показные поездки по городу в троллейбусах и автобусах. Во время них он заходил в продмаги и промторги, разглядывал прилавки, интересовался ассортиментом, ценами, нередко устраивал разносы директорам и продавцам.

Позже, когда Ельцина бросили на Госстрой, мне довелось убедиться в правильности сложившегося у меня о нем мнения. Наш ПНИИИС находился под госстроевской крышей, и я по долгу службы частенько бывал то в одном, то в другом Главке этого ведомства. И всюду слышал одно: никаким руководством строительными делами Ельцин почти не занимается, в Госстрое бывает редко, а главным образом крутится где-то в Верховном Совете среди всяких депутатов, делегатов, агитирует, пропагандирует, сколачивает какие-то оппозиционные группы, коалиции. В основном подсиживает Горбачева. Потом была та самая Беловежская пуща, где за бутылкой водки, распитой на троих братьями славянами (Б.Ельциным, Л.Кравчуком, С.Шушкевичем), был сломлен «Нерушимый». Я тогда подумал, что это пацаны по пьянке решили лишь сменить вывеску твердого «Союза» на более мягкое «Содружество». Ведь великий русский язык, многословный и многозначный, позволяет, как хочешь, крутить словами, подбирать для того или иного случая удобный вариант-синоним любой кликухи. Но позже я понял, что не все так просто, как кажется, и что, скорее всего, дело было в том, что очень уж захотелось тогда удельным коммунистическим князькам своей собственной вольной вольницы. А слабый нерешительный царь уже был далеко не император, и скинуть его ничего не стоило. Ему проявить бы волю, применить силу не так робко и нерешительно, как в Тбилиси и Вильнюсе, а по-сталински или по-ивангрозновски. Но слабаком оказался Горбач.

Особенное сомнение вызвала у меня картина величественно стоящего 21 августа 1991-го на танке князя Бориса. «Не позёр ли он, не пустобрех ли, – думал я тогда, – слишком уж благородны его седины и слишком ловко подогнан к его плечам-аэродромам серый твидовый костюм английского покроя».

Позже, когда Ельцин обмочился у колеса самолета, потом проспал посадку своего президентского лайнера, а в другой раз даже пьяным свалился в канаву, стало совсем противно.

Не менее тошно было смотреть в ящик, где при режиссуре болванов-евреев Гусинского-Березовского он ужом извивался перед электоральными бабками-дедками и бульдогом рычал на коммуняк в драчке за президентское кресло своего 2-го срока. Он плясал камаринского и баритонил калинку только бы ухватить покрепче золоченую ножку кремлевского трона.

Меня всегда занимал этот вопрос – чего так упорно, настойчиво, бесцеремонно проталкиваются люди к власти. Что в погоне за нею заставляет их лезть по головам и по трупам, расталкивать локтями и отстреливать соперников?

Ведь вся история человечества состоит из борьбы за троны, жезлы, скипетры царей и императоров, за короны князей, халифов и эмиров, за кресла президентов, канцлеров, премьеров и генсеков. Все войны, революции, восстания, бунты, какими бы оправдательными лаками их не лакировали, были ничем иным, как откровенной борьбой за власть. Чаще всего она нужна была, чтобы побольше нахапать денег, жратвы, машин, золота, баб.

Правда, бывали и идейные идиоты, вроде ранних христиан или марксистов-ленинцев, на самом деле собиравшихся осчастливить народные массы. Но сколько же в этих передрягах погибло людей!

А те, несмотря на все страдания, гибель близких, потерю имущества, как мотыльки на огонь, тянутся к власть имущему, подчиняются его приказам, подлизываются и лижут ему задницу.

Они не могут существовать без хозяина, начальника, командира, который за них все решает. А он строит их в ряды, шеренги, колонны и ведет, куда ему надо, туда, где надо свалить очередного соперника, конкурента, победить врага или зажать соседа. Людям же внушается, что их уводят от опасности, от беды.

Правда, бывают ситуации, когда, действительно, нужна сильная рука, когда нужен мудрый поводырь, могущий вывести заблудших из темного леса или спасти их от губительного землетрясения. Но такие случаи более редки.

Ельцинское присутствие на верхотуре власти стало особенно фарсо-подобным во второй половине последнего десятилетия ХХ века, когда алкоголичная сущность действующего правителя особенно ярко начала проявляться на ухабах того лихого времени.

Так, меня очень озадачило его неожиданное задирание со своими собственными боярами: усачом-красавцем Руцким, ученым чеченцем Хасбулатовым, солдафоном матерщинником Варенниковым и другими держателями государственного рулевого колеса.

Вначале это противостояние выглядело какой-то кухонной склокой. Но потом скандал стал разгораться все больше, и, наконец, вспыхнул пушечным залпом по Белому дому на Краснопресненской набережной, где тогда находился Верховный совет.

Как это выглядело с моей балконной точки зрения? Расскажу.

3-го октября 1993 года позвонила дочь из Лос-Анджелеса и взволнованным голосом сказала:

– У вас там на улицах танки, стреляют, есть убитые. Что это, зачем, отчего?

Я подошел к балкону, вышел, посмотрел со своего 9-го этажа на Преображенскую площадь. Люди, как люди, озабоченные, затюканные своими житейскими проблемами, делами и делишками, с сумками и портфелями спешили с работы и на работу, шли к метро, на рынок, в магазины.

– Ничего нет, все спокойно, – ответил я, – откуда ты взяла, что танки идут?

– По CNN показывали картинку, страшно, жуть какая-то. Неужели ты не знаешь про свару между Верховным Советом и президентом?

– Знаю, но не стволами же они воюют, а языками. Врут все твои СМИ.

И я вспомнил давний рассказ одного моего собеседника, присутствовавшего на пресс-конференции приезжавшего когда-то в Москву известного писателя-философа Жана-Поля Сартра, которому был задан вопрос, правда ли пишут советские газеты, что в Штатах чуть ли не ежедневно линчуют негров.

– Да, – ответил он, – линчуют, бывает. Но не каждый день и даже не каждый год. А то, что пишет желтая пресса, надо просеивать через двойное сито, так как она любит давать что-нибудь жаренькое, иначе читать ее никто не будет, скучно. Поэтому, подумал я по поводу беспокойства дочери, скорее всего, и сейчас был тот самый случай. Ведь действительно, на большом расстоянии маленького таракана не видно, и вполне при желании можно принять его за большого медведя. Или выдать его за слона. Но оказалось, что я ошибался – буквально на следующий день у всех нас глаза повыскакивали из-под век: на голубых экранах зачернела широкая полоса пожарной сажи, покрывшей белые стены Белого дома, обстрелянного танками, вызванными Ельциным из подмосковной воинской части. Та история лишь усилила мое бессильное виртуальное отторжение того очередного самодержца России.

Но за что я мог бы сказать Ельцину большое спасибо, это удивительное чудо заполнения пустых полок продмагов.

У меня в буквальном смысле отвисла челюсть, и в нее потекли слюни, когда в один из первых дней экономического раскрепощения я утром спустился за кефиром в нашу угловую Молочную. Ее только вчера бывшие стерильно пустыми прилавки теперь полнились едальными роскошествами.

Под их стеклами отливали золотом треугольные плитки авиньонского рокфора, ноздрилась и блестела влажностью белоснежная болгарская брынза, искрились жиринками круглые нарезки баварского сервелата, а хельсинский и копенгагенский йогурты соперничали друг с другом красочностью пластиковых коробочек.

Ай-да, Гайдар, ай-да, молодец. Это благодаря его «шоковой терапии» пустые московские продмаги в одночасье превратились в полные всяческой вкуснятины «самбери»: супермаркеты, шопы, маркеты. Поначалу цены там для бедного кандидата наук казались заоблачными, совершенно неподъемными. Но вскоре кошелек стал к ним привыкать и с каждым заходом в магазин открываться все шире и шире.

Вот так легко и просто дала дуба та самая советская эпоха тотального дефицита. Сколько я себя помню всегда, даже во времена сравнительного благополучия, в стране чего-то не хватало. С прилавков вдруг исчезало что-нибудь нужное: то это был сахар, то крупа, то мыло и стиральный порошок.

Совершенно естественно, что для восполнения такой недостачи повсеместно процветало всеобщее неистребимое воровство. Тащили кто, что мог: в хлебопекарнях батоны и бублики, на винзаводах чакушки и поллитровки, с мясокомбинатов сосиски и колбасу.

По поводу последнего расскажу об одной смешной сценке, которую я наблюдал в вестибюле московского метро.

Какая-то очень толстая тетка, встретив, наверно, подругу, на виду у всех вдруг широко распахнула свою цигейковую шубу. И открылся секрет ее необычной толщины – весь бюст ниже сисек был обмотан длинной гирляндой крупных желтых сарделек. Она оторвала от нее штук пять и протянула встречной женщине, которая тут же торопливо сунула их в свою сумку.

Другая снабженка много лет подряд каждое лето обеспечивала нас дачников в Загорянке свежим сливочным маслом. Она работала шеф-поваром в столовой и притаскивала домой огромные глыбы даров вологодского маслобоя. Длинной нитью, намотанной на ладони, она ловко нарезала соседям большие прямоугольные куски, за которые брала весьма умеренную плату, во всяком случае намного меньшую магазинной цены. К этому своему полу-благотворительному акту всегда присовокупляла: – Мне-то, одиночке, самой ничего не надо. Но, посудите сами, если я не возьму, то и мои повара тоже будут стесняться. А при их-то зарплате, как детей прокормить? Они у меня и держатся потому, что работа сытная, а так разбежались бы давно. Вот такое было у советского гражданина отношение к его родной социалистической собственности. Да, и могло ли быть иначе, если по словам популярной песни он знал, что «все вокруг народное, все вокруг мое». Потому народ и «нес с работы каждый гвоздь, он был хозяин, а не гость».